Текст книги "Юность Куинджи"

Автор книги: Виктор Шутов

Соавторы: Семен Илюшин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Архип насупился, зло блеснул глазами, повернулся и медленно пошел к реке. За спиной услыхал:

– Ты не серчай, паря! Они уже уплывают, нам видать.

Вспомнив о девочке, он прибавил шагу.

Из‑за куста увидел, что она сидит на прежнем месте, осторожно сгибает и выпрямляет больную ногу. Белый воротничок на голубом платье и белые манжеты на рукавах оттеняли ее смуглую кожу. Бледное чуть продолговатое лицо уже не было таким безжизненным, каким показалось в первый раз. Черные волосы, припущенные на висках, красиво облегали лоб. Сзади висела толстая коса. Затаившийся Архип внимательно смотрел на незнакомку сквозь густую листву шиповника, ожидая, когда хоть немного подсохнут его штаны.

В стороне фыркала лошадь, щипая траву. Со шляха доносился неясный гул, видимо, по нему все еще ехали и шли беженцы.

Чтобы не испугать внезапным появлением девочку, Архип зашуршал ветвями, несколько раз кашлянул. Она подняла голову и улыбнулась, увидев его. И снова Куинджи охватила робость. Чтобы скрыть ее, поспешно сказал:

– Эт‑то, пойду, посмотрю лошадь.

Порванные вожжи валялись на земле, подпруга была отстегнута, а постромки перекручены, супонь на хомуте лопнула. Архип осторожно приблизился к лошади.

– Ну, хорошая… Постой смирно, – заговорил он ласково. Дотянулся до рыжеватой лоснящейся шеи и ладонью потрогал ее. – Хорошая ты… Я Помогу тебе… Помогу, – приговаривал он, освобождая каурую от постромков, хомута и подпруги. Взял под уздечку и отвел от пролетки, – Вот и хорошо.

Подошел с лошадью к девушке и, довольный, сказал:

– А она смирная.

– Пугливая страшно. Как я только удержалась.

– Откуда ты ехала?

– Из города… Папы дома иет. Где‑то в селе сейчас… Иван запряг Каурую, а тут как ударит что‑то. Стекла посыпались. Иван упал на землю, а она понеслась как оглашенная. И вот здесь остановилась.

– Эт‑то, как тебя звать? – спросил Архип.

– Вера… Кетчерджи…

– Леонтий Герасимович! – воскликнул он. – Так я его знаю. Приходил к нашему хозяину.

– Ты служишь, да?

– У Аморети… Помогаю вести конторские книги.

Они замолчали. Над кустами промчалась стайка скворцов и резко взмыла вверх. Фыркнула лошадь, мотнув головой, будто хотела освободиться от уздечки.

– Где же мой папа? – тоскливо проговорила Вера и уставилась печальными глазами на Архипа.

– Пойдем к Спиридону, – отозвался он.

– Кто это?

– Мой старший брат. Побудешь у него, а я пошцу отца.

– Какой ты хороший, Архип, – сказала девочка и попыталась подняться с земли, но тут же застонала.

Куинджи бросился к Вере и взял ее на руки.

– Эт‑то, я понесу тебя, – сказал глуховатым голосом. – Обхвати меня за шею.

Он и сам не предполагал, что такой сильный. Вера доверчиво прижалась к нему, легкая, беззащитная, молчаливая. Твердо и уверенно шагал Архип среди майских цветов дикой степи и не чувствовал усталости. Сзади, гулко стуча копытами и непрестанно фыркая, понуро брела лошадь. Должно быть, так возвращались домой с победного поля брани древние воины–русичи, которых ждали почести и слава. Но ни о чем подобном не думал Архип. Он шел в родную Карасевку, где непременно окажут помощь такой славной и красивой девочке по имени Вера.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Архип иногда вспоминал Веру, не против был, конечно, еще раз повидать ее, узнать, зажила ли нога. Но у Аморети прибавилось дел, он стал брать помощника с собой в села. Крестьяне уже собирали урожай. Пшеница уродилась отменная, и, по предположениям Спиро Серафимовича, закупка зерна будет большая. Его амбары во время налета неприятеля не пострадали, как у других хлеботорговцев, и сухари уже были отправлены в армию. Лишь одно заботило его, как и всех мариупольцев, – скорее бы окончилась проклятая война.

Поездки по хуторам и селам бывали длительными, с ночевками. Перед Архипом, знавшим только степные окрестности Мариуполя да помнившим дорогу в Александровну, открывался новый удивительный мир. Любивший до самозабвения природу, он впитывал ее красоту, запоминал сельские пейзажи, восходы и закаты солнца. Подрастая, уже сознательно сожалел, что не может изображать красками так, как чувствует и воспринимает окружающий мир.

Запомнился ему ветряк в Малом Янисоле. Небольшое село раскинулось под отлогой горой, ветряк возвышался над ним, как сказочный страж, и огромными крыльями рассекал надвигающиеся тучи. Так бы и нарисовал: на ветряк надвигаются со всех сторон облака, а он, медленно вращая крылья, разгоняет их.

В другой раз остановились в хуторе Катеринском. Богатый хозяин подал вечерю[52]52
  Ужин (укр.).


[Закрыть] во дворе под старой развесистой грушей. Архип с аппетитом поел вареники, запил парным молоком и пошел на сеновал. Спиро Серафимович с крестьянином, подогретые медком, еще продолжали вести торговые переговоры.

Июльские сумерки, как бывает на юге, мгновенно перешли в густую синь, и казалось, все на земле исчезло, растворилось в недвижимом чернильном тумане. Куинджи взобрался на свежее, пахучее луговое сено, лег на спину. Подложил под голову руки и стал всматриваться в небо. И вдруг там началось совершаться чудо. В высоком–высоком бездонье появилась звездочка и весело подмигнула красноватым глазком. Невдалеке засветилась вторая – розовая, и они стали перемигиваться, рассыпая во все стороны золотистые искорки. А те разбегались по темному небу и вышивали его так щедро и узорчато, что оно посветлело, заблестело, заиграло живым многоцветьем.

Архип сел, потер ладонями глаза, словно не веря самому себе, огляделся. Черная пелена над землей исчезла. Мириады звезд, сбившиеся на Чумацком шляху, искрящейся лентой пересекли небесный купол. Завороженный неповторимым величием мироздания, Архип хотел бы воспроизвести его красками, вложить в них свою восторженность и подарить картину людям, чтобы и они так же радовались природе, как вдохновляется ею он…

К концу 1855 года, после падения Севастополя, Крымская война стала стихать. Но именно в эти месяцы жителям Мариуполя пришлось быть свидетелями ее безрассудства и бесчеловечности. Здание училища временно заняли под госпиталь. Из Крыма привозили на арбах и подводах покалеченных солдат, матросов и казаков. Возле лазарета всегда толпились женщины с кошелками и узелками, просили сестер милосердия передать раненым страдальцам то фрукты, то домашнюю снедь.

Глубокой осенью вражеские корабли вторично появились на мариупольском рейде. Сделали два залпа по городу, не причинив, однако, разрушений. Из‑за большого расстояния ядра не долетали до цели. Высадить десант неприятель не решился. На этот раз казачьи сотни демонстративно стояли над обрывами, готовые к атаке. Пробыв часа полтора на рейде, вражеская эскадра повернула обратно и скрылась за горизонтом.

Паники в городе не было, но Аморети распорядился на всякий случай заложить две пролетки и приготовить провиант.

Архип помогал хозяйке и кухарке вязать узлы, укладывать пакеты и корзины. Но в полдень пришел Спиро Серафимович и сказал, что неприятель удалился. Потом обратился к Куинджи:

– Чего тобой так интересуется Леонтий Кетчерджи? Не накоил[53]53
  Натворил (укр.).


[Закрыть] ты беды какой? – Он усмехнулся. – Может, дочка его приглянулась? Хороша барышня по всем статьям. Без матери растет, а умница, грамоте научилась, на фортепьянах играет… Нет у меня сына, а то бы высватал ее. А сам Леонтий – купец знатный на весь Азовский край.

Спиро Серафимович вздохнул, внимательно посмотрел на парня, стоявшего у брички, повернулся и пошел в дом. Видимо, забыл о своем вопросе. Но сердце Архипа екнуло, когда хозяин заговорил о Вере Кетчерджи. Может, просила отца, чтобы тот пригласил его в дом.

Тогда, во время нападения врага на город, Куинджи принес девочку к брату. Ее уложили на софу, перевязали разбитую ногу, накормили коврижками с арьяном. Вере полегчало, и она уснула. Архип сел на коня и поскакал в Мариуполь. Разыскал дом Кетчерджи; пожилая экономка сказала, что хозяина до сих пор нет.

– Товар повез, – и вдруг, приложив конец черного фартука к глазам, запричитала: – А красавица наша потерялась. Дома не ночевала… Головушка моя горемычная, не доглядела я. Грех‑то какой. Бог покарает меня. Ой, покарает…

– Жива она, бабушка, – перебил Архип, – У брата моего Спиридона сейчас.

Экономка вмиг преобразилась. Лицо стало злым, глаза блеснули гневом.

– Ах ты, антихрист! – выкрикнула она, – Зачем сразу не сказал? А ну веди ее сюда!

– Вот ва–а-аша лошадь, – сказал глухо насупившийся Куинджи. – Возьмите… У Веры ра–а-азбита нога…

Он повернулся и пошел прочь от экономки. Она что‑то кричала ему вслед, но парнишка не оглянулся. Расстроенный, пришел к Аморети. Тот сидел у себя в кабинете, обхватив голову руками. Глубоко запавшими глазами, потускневшими от пережитого потрясения, посмотрел на Архипа и едва выдавил из себя:

– Слава богу…

На следующий день пришел Спиридон, вызвал на улицу Архипа и сказал, что девочку отвез домой на своей бричке дядя Гарась.

– Велела кланяться тебе, – добавил брат. – Просила так и сказать: кланяется, мол. И никогда не забудет твоей помощи. Гляди, она из богатого рода.

– Не затем помогал ей, – ответил Архип. – Ла–а-адно…

В воскресные октябрьские дни Куинджи брал ящик с красками, картон или доску и уходил далеко вверх по течению Кальчика, где были построены водяные мельницы. Выбирал уединенное местечко, подолгу смотрел, как в лучах осеннего солнца вспыхивают краски на воде, на лопастях мельничного колеса, на подгоревших листьях боярышника, ивы и клена.

Легко наносил на картон угольком речку, мельницу, камыш и прибрежный кустарник. Затем осторожно стряхивал раскрошившийся уголь, но не так, чтобы исчез рисунок, и принимался за краски. Медленно смешивал их, сравнивал с натурой, наносил мазки на картон. И так без роздыха работал час, другой, пока не становилось ясно, что этюд готов.

Отступал назад, прищуривал глаза, всматривался в этюд долго, придирчиво, затем тоскливо вздыхал и произносил вслух:

– Все‑таки не ярко. Нет натурного света.

Вспоминал Феселера, который мог бы объяснить, как достигать точного изображения, но тот уже несколько месяцев не показывался в Мариуполе…

«Может, рисунки показать Вере? – подумал Архип, когда Аморети заговорил об ее отце. – Нет, еще девчонка. Похвалит, наверное, как и Настенька. А мне нужна помощь настоящего художника».

Все тверже утверждался он в мысли, что необходимо идти к Айвазовскому. И Аморети при удобном случае заговаривал об этом.

– По всему видать, война скоро кончится, – говорил он. – Раненые в госпитале только и твердят: выдохся неприятель. Положил он под Севастополем двенадцать десятков тысяч людских душ… Тебе ведомо, сколько в Мариуполе вместе с Марьино и Карасевкой народу проживает? Едва ли тысячи четыре наберется. Вот и посчитай: целых тридцать поселений таких, как наше, легли на поле брани. А ради чего? И россиян, должно, не меньше во имя отечества и царя–батюшки полегло.

Он замолчал. В последнее время хозяин Архипа стал частенько забывать начальную причину беседы. Раньше за ним такого не водилось. Обычно речь его ограничивалась указаниями и различными распоряжениями, была короткой и четкой. Теперь говорил много, вроде бы рассуждал, в ореховых глазах появлялась отрешенность. Наверное, до сих пор не прошло потрясение или страх, пережитые во время нападения неприятельского десанта на Мариуполь. Вот и сейчас Спиро Серафимович долго глядел на Куинджи и словно не узнавал его. Неожиданно взмахнул рукой перед своим лицом, как бы отгоняя назойливую муху, и спросил:

– Да, о чем это я говорил? Ага, вспомнил. Тебе, Архип, нужно к Айвазовскому отправиться. С ним хорошо знаком Дуранте, а со мной этот господин на короткой ноге. Как приедет ко мне по торговым делам, попрошу его написать письмо Айвазовскому, чтобы тот принял тебя… Будем надеяться на скорый конец войны…

В масленицу, под вечер, в доме Аморети появился незнакомый мужчина, худой, высокий, в черном пальто с маленьким воротником, обшитым синим бархатом, в фуражке с глянцевым козырьком. Лицо молодое, обрамленное рыжеватой, аккуратно подстриженной бородкой и густыми бакенбардами. В прихожей снял фуражку, встряхнул непокорным чубом и сказал ясным баритоном:

– Честь имею представиться: кузен старшего учителя местного училища господина Косогубова – Михаил Шалованов. Студент Санкт–Петербургского университета.

Архип в это время стоял в дверях своей коморки и по обыкновению, чуть наклонив голову, разглядывал нежданного посетителя. За минуту до этого он возвратился из Карасевки и не успел переодеться. Был в серой куртке с потертыми на локтях рукавами, в клетчатых штанах, доходивших до щиколоток. Парень за последний год заметно прибавил в росте, раздался в плечах, но ходил в прежней одежде, сшитой еще до поступления на службу к Аморети.

– О! – воскликнул Спиро Серафимович. – Рад! Очень рад принять у себя столичного гостя. Мы ведь близкие приятели с Семеном Степановичем… Давненько не видел его, давненько. Не хворает ли наш дорогой философ–дипломат?

– Вроде бы нет, – ответил Шалованов.

– Снимайте пальто и проходите в покои, – предложил Аморети.

– Извольте не беспокоиться. Я, собственно, по случаю и не к вам. Вот к этому молодому человеку, – сказал студент и кивнул в сторону Куинджи, – К господину Архипу… Архипу… Не имею чести знать фамилии.

Аморети едва заметно скривил в недоброй улыбке губы, что не ускользнуло от внимания Шалованова, и сказал с подчеркнутой иронией:

– Господин Архип Куинджи. Господин…

Но студент резко прервал:

– Прекрасно! Много наслышан о вашем покровительстве над молодым талантом. Он стоит этого – благородный юноша. Как настоящий мужчина, спас дочь господина Кетчерджи, – Шалованов подошел к Архипу, протянул ему руку со словами: – Поздравляю. По–братски. И завидую, Архип Куинджи.

Парень смущенно переступил с ноги на ногу, еще ниже наклонил курчавую голову. А Шалованов повернулся к Аморети и, глядя на него пытливыми синими глазами, сказал:

– Перед вами посланец Веры Кетчерджи. Не выполнить ее поручение я не мог. Как и не гоже не откликаться на приглашение благодарного человека, да еще такого юного и красивого. Однако я понимаю, по какой причине господин Куинджи не появляется в доме Кетчерджи.

Спиро Серафимович отступил от гостя и бросил взгляд на своего «казачка», тихого и смущенного в эти минуты, и не догадывающегося, что речь идет о его неказистой бедной одежде.

– Да, негоже, – вздохнув и растягивая слова, проговорил Шалованов. – Тем паче, ежели он откликнется на приглашение молодой госпожи Кетчерджи посетить вместе с ней театр. Назначен бенефис вашего земляка Виноградова, ныне артиста императорских Санкт–Петербургских театров в спектакле «Женитьба». Он произойдет через неделю. Господин Кетчерджи презентовал четыре места: для себя, дочери, ее спасителя и вашего покорного слуги. Уж я‑то обязательно вытащу господина Куинджи на спектакль… Да, негоже будет. Весьма негоже… Честь имею, – весело отозвался он, наклонил голову и вышел.

Аморети перевел взгляд с закрытой двери на притихшего Архипа. Смерил его с головы до ног и мысленно себя упрекнул: «Знатный купец в городе, а помощник, что скоморох ярмарочный, одет. Немудрено, коль пересуды пойдут. Со стыда сгоришь от злых языков». Подошел к парню, тронул легко за плечо, проговорил:

– Пойдем к портному, – И добавил твердо: – Завтра же.

Мариупольскому театру не было еще и десяти лет. Создал драматическую труппу актер Виноградов. За неимением специального помещения водевили и пьесы разыгрывали в большом амбаре, который снимали на Екатерининской улице у мещанина Логофетова. Элегически настроенные греки первые представления восприняли с холодком. Хотя и посещали театр, но высказывали по поводу действ недоумение или показывали полное непонимание их. И все же в негласном состязании публики с актерами победили беззаветные служители Мельпомены. Чуткий и талантливый Виноградов понял, что обывателям нравятся драмы, и начал готовить их. К труппе пришел постоянный успех. Затем в город стали наезжать другие труппы – из Екатеринослава, Ростова, Таганрога, Харькова, Киева. Трагические и комические артисты Прокофьев, Минский, Александров.

Сам Виноградов переехал в Санкт–Петербург, став артистом императорских театров; его гастроли на родине встречали с восторгом. Афиши писали от руки, потому что в городе типографии не было. Но особенно подкупали мариупольцев печатные объявления о бенефисах. Актеры присылали их заранее для расклеивания на видных местах.

«На действах можно заработать», – решил купец Никифор Попов и переоборудовал свой амбар в зрелищный зал. Была сделана небольшая деревянная сцена, поставлен барьер для отделения оркестра от публики. Для знатных господ города установлены два ряда стульев, за ними – обычные скамьи. У входа в зал пристроили кассу и буфет. На фронтоне прикрепили желтую вывеску с зелеными буквами: «Храм музы Мельпомены».

В него‑то мартовским вечером студент Шалованов и привел стеснительного и озадаченного Куинджи, на сей раз одетого в темно–серый костюм и белую сорочку с подвязанным на шее красным шарфом.

Публика в зале гудела, как растревоженный улей.

Глядя исподлобья на затемненные ряды, Архип не различал в полумраке лиц. Керосиновые лампы висели на боковых стенах, беспрестанно мигали, света давали мало. Десяток ламп, поставленных на самом краю рампы, освещали разрисованный занавес. Он колыхался, и создавалась иллюзия, что розовый ангел с арфой в руках медленно плывет среди круглых облаков, похожих на жирных овечек.

Юноша улыбнулся и почувствовал облегчение. На него никто не обращал внимания. Шалованов подвел его к середине первого ряда. Навстречу им поднялся плотный усатый мужчина, подстриженный «под горшок». Пиджак у него был расстегнут, и на огромном животе блестели пуговицы жилета, а сбоку висела золотая цепочка от карманных часов. Рядом с ним стояла изящная барышня в легкой белой шубейке, с распущенными волосами, ниспадавшими на воротник. Она приветливо улыбалась. Куинджи с трудом узнал в ней Веру. Ее отец подошел вплотную к нему и, протягивая руку, сказал:

– Наконец‑то ты соизволил предстать пред очи наши, молодой человек. Грешным делом думал – какой‑нибудь бусурман, – он громко рассмеялся. —Шучу, батенька, шучу. В общем, все хорошо, что хорошо кончается. Погляди на Веру – сияет, как пятиалтынный.

– Папа! – отозвалась она, вскинув на отца укоризненный взгляд больших черных глаз.

– Архип, садись рядом с ней, – предложил Кетчерджи. – Пусть успокоит душеньку свою.

В манерах купца было что‑то подкупающее, простое, нравившееся Архипу. Не имея никакого представления о светском этикете, он первый опустился на стул. Затрещал стул и под массивной фигурой Леонтия Герасимовича. Вера и Шалованов остались стоять.

– И ты, Михаил, садись, – сказал Кетчерджи. – Все равно в ногах правды нету.

– Сначала наша любезная барышня, – отозвался студент. – Прошу, – Он взял за локоть девочку и подвел к стулу.

– Ну и стрекулист! Без этого не может, – усмехнувшись, проговорил купец.

Архип смотрел на сцену и не понимал смысла происходящего на ней. Рассуждения Подколесина о женитьбе, беспокойство Феклы, разговоры помятых и лысых мужчин, заботы Кочкарева, метания Агафьи Тихоновны – все было так далеко от мировосприятия парня из окраинной Карасевки, что он вздрагивал при взрыве смеха публики, удивленно скашивал глаза на Шалованова, бросавшего тихие одобрительные реплики: «Ай да Гоголь! Не в бровь, а в глаз!», «Надо же так подметить», «С суконным рылом, а в калашный ряд», «Наизнанку выворачивает, наизнанку».

Поддавшись общему настроению, смеялась Вера, скупо и снисходительно улыбался Кетчерджи. Зрители по нескольку раз вызывали на сцену Виноградова, игравшего незадачливого Подколесина. Архип не проявлял никакого энтузиазма, и Шалованов толкнул его слегка в бок.

– Неужели не нравится? – спросил он, – Право, не дурно. Не ожидал, что такая симпатичная труппа в твоем городе. А Виноградов бесподобен.

Куинджи ничего не ответил. Студент разговаривал с ним, как с равным, а он был глубоким провинциалом, впервые попавшим в театр. Кроме школьных учебников и «Тараса Бульбы», ничего не прочел. Если бы Шалованов заговорил о степи, о травах, о животных и птицах, о цветовой гамме рассветов и закатов, вообще о красоте природы, юноша нашел бы, что ответить, и, может, рассказал бы о своих чувствах и желаниях. Рассказал бы… И то – вряд ли. Замкнутый по натуре своей, он редко вступал в беседы и раскрывал свою душу.

После спектакля все четверо направились к Кетчерджи, перебрасываясь репликами по поводу игры актеров. Самый большой восторг выражала Вера.

– Я теперь не пропущу ни одного представления, – заявила она. – Ты разрешишь, папа?

– Нравится —ходи, – ответил Леонтий Герасимович.

– А ты, Архип, со мной будешь ходить?

Вопрос застал его врасплох, и он пробурчал что‑то невнятное. На помощь поспешил Шалованов и весело заговорил:

– Как можно отказаться от столь заманчивого предложения? Я бы с превеликим удовольствием, да еще в таком обществе!

– Какое еще такое общество? – незлобиво спросил Кетчерджи. – Мы семья простая. Ты вот по–соседски заходишь – и заходи. И Архипа прошу бывать.

– Благодарю, – отозвался студент. – А за сегодняшний вечер искренне признателен. – Он незаметно потянул Куинджи за рукав. —И Архип…

– Эт‑то, – проговорил юноша. – Спа–а-асибо.

– Ну и горазд, – на выдохе произнес Леонтий Герасимович, – Может, заглянете на чашку чая?

– Нет, нет, – торопливо откликнулся Шалованов. – Не обессудьте. Хочу взглянуть на вечернее море. Составишь компанию, Архип? – И сразу же за него ответил: – Да, мы пойдем. Благодарствуем еще раз. Все было чудесно.

Он подхватил под руку Куинджи и повел по темной улице. Поздний вечер апреля был напоен пряными запахами пробудившейся земли. После недавних дождей быстро пошла в рост трава, заблестели шустрые листочки осокорей и сирени. Сейчас они поблескивали при синеватом свете луны, висевшей над морем.

Куинджи и Шалованов вышли на берег. Величием и тревожной таинственностью повеяло на них от скрытого темнотой пространства. Луна постелила на воде широ–кую блестящую дорогу, которая беспрестанно колыхалась и, казалось, пыталась выбежать на отлогий берег.

– Благодать, – нарушил молчание Михаил и шумно вздохнул полной грудью. – Божья благодать.

– Эт‑то… Зрелая луна глубже просвечивает воду, – отозвался Архип. – Больше оттенков.

– Неужто тонкость такую подметил? – спросил, искренне удивляясь, Шалованов.

– Подмечать – ничто. Выразить красками – трудно.

– Ну, брат, говоришь как по писаному. А я принял тебя за тугодума… О тебе хорошего мнения Семен Степанович. Не забыл его?

– Сказал, что рисовать в школе нельзя.

– Не обижайся на него. Правила строгие… А почему бросил учиться?

– Не интересно. Рисовать не учат…

– Тебя послушать, так кроме рисования ничего в жизни интересного нет, – сказал Шалованов и усмехнулся. – Заблуждаешься, брат. Разве нынешний спектакль был не интересен?

– Ненатурально. Как на моих картинах. Краски подбираю вроде бы похожие на натуру, а получается бледно. А хочется так, как чувствуешь, и чтобы другие чувствовали…. От этой лунной дорожки настроение светлое, радостное. Эт‑то… Как на крыльях летишь, – сказал' Архип. – Хорошо… Но как написать такое? И во–он ту лодку, и чтобы двигалась.

В это время лунную дорожку пересекал рыбачий баркас. Он выплыл из темени, легко проскользил на светящейся воде и снова скрылся с глаз.

Шалованов смотрел на море, на серебряный свет луны, а сам думал об Архипе. Рядом с ним стоял пятнадцатилетний парнишка, почти неграмотный провинциал, но рассуждающий зрело, самобытно, талантливо. Именно талантливо! Как просто и верно, со своих позиций, оценил спектакль: «Ненатурально». Дитя природы, он к ней примеряет и искусство. На свои картины тоже хочет перенести живой цвет. «Не может и понимает почему – не научился. Хочет научиться… Эх, научиться, – подумал он и вздохнул. – Сколько их, таких горемычных на Руси–матушке».

– Учиться бы тебе, Архип, – горячо заговорил студент, – Не только живописи. Художнику надлежит познать многие искусства, и непременно жизнь. Хотя жизнь сама учит, а нашего брата – горько и больно. Стонет мужик российский. Здесь, в вольном крае мариупольском, возможно, это не так явственно слышно. Но где там! Одно училище просветительное было – и то под госпиталь отдали. Не казенный дом, не учреждение какое, а именно здание, где светлый огонек разума раздували учителя… Не нужны крепостникам грамотеи! Боже упаси громко сказать об унижении, о несправедливости, о рабстве – закатуют, загонят на каторгу, в солдаты отдадут. Как твоего земляка Шевченко…

Шалованов передохнул и рассказал о горькой судьбе гениального малороссиянина. Он стоял напротив Архипа, держал его за руку, говорил приглушенно и гневно. Куинджи не узнавал в нем того нарочито–учтивого и в то же время чуть развязного студента, каким он предстал перед Аморети. Все услышанное о Шевченко для юноши было откровением. У него в голове роились вопросы, но настолько туманные, что не решался их задать. Все совершаемое вокруг он воспринимал как само собой разумеющееся и не осознавал глубины трагедии, о которой рассказывал Шалованов, трагедии народов России, трагедии социальной.

С той памятной ночи Архипа охватило непонятное беспокойство. Убирал в комнатах, помогал на кухне, чистил обувь и одежду, записывал количество мешков в конторскую книгу – мысли были о Шалованове, слы–шалея его глуховатый нервный голос, то и дело всплывал рассказ о Шевченко…

По вечерам, свободный от хозяйственных дел, он подолгу сидел в своей коморке над чистым листом бумаги. Щемящая тоска сжимала сердце, и невеселые думы одолевали парня. «Шевченко был в Петербурге. Там – настоящие художники, учиться можно. А в Мариуполе никого нет».

Через неделю Архип пошел к учителю Косогубову в надежде еще раз повстречаться со столичным студентом.

– Уехал Михаил, – упавшим голосом ответил Семен Степанович, – Как появился внезапно, так и уехал.

Учителя было трудно узнать, он зарос рыжей щетиной, щеки ввалились. Длинный серо–грязного цвета шелковый халат висел мешком на согбенной фигуре. Архип недоуменно смотрел на Косогубова: почему он так изменился? Спросил, запинаясь:

– Эт‑то, вы не за–а-аболели?

– Ничего, дорогой, ничего, – сказал, скривившись, Семен Степанович, – Училище освободят от раненых, начну читать предмет и враз поправлюсь, – В его глазах появились живые искорки. – А ты, дорогой, думаешь учиться? До Петербурга далеко, так ты иди к Айвазовскому. А то в Одессу, там также проживают художники. Непременно иди! Войны уже, слава богу, нет. Россия вступила в мир с Англией и Францией… Бросай службу у Аморети. Вырос, гляжу. Да и не твое дело – возиться с горшками и щетками. Тебе предопределена другая судьба – у тебя дар живописца. Запомни мои слова.

Куинджи ушел от Косогубова с раздвоенным чувством: сожалел об отсутствии Шалованова – уехал, не простившись, —и радовался, что его тайную мысль идти к Айвазовскому поддержал учитель. Он уже и сам мог дать оценку своим поступкам. Детство покидало его, и подтверждением этого было тревожное состояние после откровений Шалованова. Они запали ему в душу, напоминали о себе вот уже несколько дней.

Необщительный по своей натуре, он еще больше замкнулся в себе. По вечерам отпрашивался у Аморети и уходил за город. Краски и картон с собою не брал. Снова была весна, и степь встречала Куинджи необозримой радугой цветов. Он всматривался в розовый закат; пытался уловить момент, когда желтизна цветка приобретает оттенок угасающего солнца или как и когда происходит смена голубых, зеленых и синих оттенков.

Но ходить в весеннюю степь привелось Архипу недолго. Аморети стал готовить обоз с пшеницей для отправки в Крым. Состоялась выгодная сделка – после военной кампании крымские города нуждались в хлебе, и купцы приехали за пшеницей в Приазовье.

Спиро Серафимович ходил довольный, то и дело потирал руки. Однако обратил внимание на удрученное состояние своего помощника, рассеянно заполнявшего конторские книги. На этот раз у хлеботорговца хватило выдержки не отчитать Архипа. По пути из амбаров домой он завел с ним разговор.

– Хочу с тобой расстаться по–доброму, – сказал Аморети, – Не по тебе, вижу, стала работа.

– Я стараюсь, – отозвался Куинджи.

– Да, служишь ты примерно. Я отблагодарю. Положенные по уговору со Спиридоном деньги я отдавал ему все. Кроме них, лично тебе выделил двадцать пять рублей – на дорогу. Дня через три у меня будет Дуранте, возьму у него рекомендательное письмо. С моим обозом и отправишься.

– Спа–а-асибо, – ответил взволнованный Архип. – Эт‑то, я…

– Ты переночуй, а завтра с утра иди к своим. Побудь с ними.

На рассвете Архип собрал рисунки, карандаши, краску и бумагу, попрощался с госпожой Аморети, – хозяи на уже не было, – и пошел в Карасевку. Спиридона и Елевферия дома не оказалось – уехали в Таганрог.

– Должны завтра вернуться, – сказала Спиридонова жена. – Ну, чего стоишь у порога?

– Ладно… Катю проведаю, – ответил Архип.

Старшую сестру он увидел в огороде и громко крикнул!

– Э–гей! Встречай брата!

Екатерина полола грядку с луком, выпрямилась и оглянулась на крик. Улыбающийся Архип подошел поближе.

– Скоро уезжаю в Феодосию, – сказал он.

– Искать свое счастье? – спросила сестра, усмехаясь. – Здравствуй, здравствуй, дорогой. – Она вытерла руки о фартук, взяла брата за плечи, притянула к себе и поцеловала в лоб, – Спасибо, что наведался, не забыл. Пойдем в хату.

Куинджи сразу не мог сообразить, что произошло с хатой сестры, – вроде бы она съежилась, уменьшилась, потолок опустился ниже. А потом понял – это он вырос на целую голову.

Екатерина подошла к плитке, приоткрыла сковороду, пряный запах с остринкой поплыл по тесной кухоньке.

– Упарились уже. Чир–чир с перцем[54]54
  Греческая еда, похожая на чебуреки.


[Закрыть] – сказала она. – Садись отведай.

Поставила перед ним глиняную миску с коричневыми лоснящимися чир–чирами и рядом в глечике – арьян. Села напротив, подперла руками голову и несколько минут молча смотрела на меньшего брата.

– По торговым делам едешь в Феодосию? – спросила тихо, певуче.

– У Аморети я уже больше не служу…

– Боже, неужели выгнал? – испуганно проговорила она и всплеснула ладонями. – За что же?

– Не пугайся. Он помог мне. И люди советовали: мне нужно учиться рисовать. В Феодосии живет великий художник. Покажу ему, что я нарисовал, может, возьмет в ученики.

– Феодосия… Она так далеко. Как только туда доберешься?

– Люди Аморети повезут хлеб в Джанкой. Я с ними и отправлюсь. А дальше – пешком. Летом бояться нечего. Не пропаду, – уверенно сказал Архип.

Успокоенная Екатерина снова стала неотрывно смотреть на брата. Вдруг, словно впервые увидела его, удивленно сказала:

– Какой же ты большой стал, Архип! Сколько ж это тебе?