Текст книги "Юность Куинджи"

Автор книги: Виктор Шутов

Соавторы: Семен Илюшин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Одним топором обходились? – перебил Чабаненко, криво усмехаясь.

Мужики стояли перед ним в берестяных лаптях, надетых на серые из мешковины портянки, закрученные крест–накрест тонкой веревкой, в потрепанных зипунах, подпоясанных бичевой. За ней, на боку, торчали короткие топорища, отполированные ладонями во время работы.

– Ды–к беда у нас, хозяин, – неуверенно сказал Карпов, – Утоп струмент. В ящике был, и рубанки, и долота, и коловорот… Справный струмент был.

– Кузнец вяземский сработал, – вставил приятным чистым голосом молчавший до сего часа Карпов–младший.

– На Днепре утоп. Кочерыгой лодку шарахануло… Топоры за поясами были. С ними выбрались на берег. Они кормилицы наши.

– Ладно, погляжу, – согласился Сидор Никифорович. – Инструмент мой – плата на четверть меньшая.

Карпов–старший сдвинул на лоб рыжий обвислый треух, почесал затылок и скосил глаза на сына, словно ждал его слова. Но тот потупил взгляд.

– Благодарствуй, хозяин, – проговорил наконец плотник. – Сработаем славно, не сумлевайся.

Архип привязался к Карповым. Старик оказался словоохотливым, рассказывал подростку о сортах дерева.

– Сосна не дюжа крепкая, но пахучая. Бук или дуб более подходящий, – говорил он, долбя стамеской паз в гладко выструганном бруске. – Полировке поддается. Все жилки видать, рисунок удивительный. Человеку невмоготу такое создать. От бога оно.

– Можно все нарисовать, – решительно возразил Архип.

– И то твоя правда, – согласился Карпов. – Сноровистый – он все сможет. – Оторвался от работы, поднял голову и позвал сына: – Давай, Митрий, вязать будем.

Из гладких брусков, планок, филенок они на глазах у завороженного Архипа делали переплеты, рамы, двери, склеивали их, составляли вместе и устанавливали в восточном крыле церкви. Здесь сооружался алтарь, готовились рамы для иконостаса.

Карповы в церкви и ночевали. В углу, невдалеке от печурки, настелили стружек, на них и спали. Говорили подрядчику, что хотят побыстрее выполнить заказ. Работали с ранней зорьки допоздна почти без роздыха.

Архипу разрешали строгать рубанком доски, пользоваться коловоротом. Мальчику все было в новинку. Сначала у него ничего не получалось. Карпов–старший становился рядом с ним у верстака и показывал, как правильно держать инструмент.

Вспоминал свою Смоленщину.

– Леса‑то у нас – одно любование, – говорил он с грустью. – Возьми елку. Зеленая летом и зимой. Вместо листьев – иголки длинные, колючие. Стоит в таком наряде, что в сарафане красавица… А береза, береза‑то! Впрямь на девицу похожа. Одно заглядение. Светлая, в сережках… Жаль, не растет в ваших краях, Архипушка. В рощу березовую войдешь – духмяность сердце обволакивает. А березовый сок по весне так и течет, так и течет. От разных хворостей он помогает. Вырастешь, Архипка, даст бог, в нашем лесном царстве побываешь. Да, может, времена лучшие придут.

Мальчик пытался мысленно представить ни разу не виденные им деревья, рисовал их в конторской книге, но ель скорее напоминала акацию, а береза вербу, которые росли в Карасевке. Как‑то решился показать рисунки Карповым.

– А что же енто такое? – спросил старший, показывая на рисунок, где были изображены горы и сакли с плоскими крышами. – Не приводилось такое видать.

– Эт‑то, здесь жил мой дедушка, – ответил Архип, – Горы называются, а рядом – дома.

– Чудно! – отозвался Карпов–сын. – А ты видел их?

– Нет, дед Юрко рассказывал, я и нарисовал.

– Проворный, стало быть.

– А э‑то… Вы говорили, береза, – перебил Архип и перевернул страницу, – И елка.

Карпов долго смотрел на рисунок. Почесал в затылке и, не желая обидеть юного художника, приглушенно сказал:

– И такие бывают… Однак в нашей деревне, – он не договорил, взял в руки грифель, торчавший из‑под шапки возле правого уха. Открыл чистую страницу конторской книги, прищурил глаза и вдруг быстро–быстро стал наносить кривые линии на бумагу.

– Глядикось, какая елочка получилась, – сказал Карпов, возвращая книгу Архипу.

Тот был поражен не формой необычного дерева, а умением плотника так быстро рисовать.

– Еще! – не попросил, а потребовал подросток.

Карпов перевернул страницу и нарисовал березу.

Тонконогую, с чуть склоненной кудрявой головой, будто на нее налетел ветер.

– Еще! – снова сказал Архип.

Старик не отказал, и мальчик стал пристально следить за его рукой. Он, казалось, непроизвольно повторял движения грифеля, наклонял голову, как и Карпов. Черные глаза его возбужденно горели.

На другой день Архип пришел в церковь под вечер. Молча развернул перед Карповым книгу и стал медленно листать страницы. На них были изображены ели и березы. Вдруг плотник задержал руку мальчишки. Березка со склоненной кроной словно живая смотрела на него.

– Гляди, Митрий, – обратился он к сыну, – в аккурат наша.

Парень долго разглядывал немудреный рисунок, придвинув поближе к лампе конторскую книгу. Глаза его повлажнели, сердце зашлось от боли. Он увидел одинокую березку у самой речушки, на своей родине. В короткие вечера собирались возле нее деревенские парни и девушки. С Дарьюшкой встречался, обнимал ее, целовал. А нынче – в разлуке. И не знает зазноба–любушка, где ее Митрий ходит–бродит. А все распроклятый барин виноват. Озлился на своих мастеровых, не такую мебель ему сделали. А они всю душу вложили в нее. Хозяин же ихний – крепостник. Наказал отца и сына плетью. Опозорил…

– И впрямь похожа, – прошептал Дмитрий, возвращая книгу Архипу.

– В ученье мальцу надо бы, – отозвался отец. – Спроворный дюжа.

Зима, как никогда прежде, пришла рано. Снежная, вьюжная, заморозила Азовское море. С востока налетал резкий ветер, свистел в заделанных досками окнах и дверях божьего храма. Работы по его отделке продолжались. Но Архип в эти дни редко бывал у Карповых. Холод вынуждал его сидеть на кухне. Чабаненко держал мальчишку при себе, как рассыльного. То посылал за артельными, то домой – предупредить жену, что задержится на стройке.

И нынче утро выдалось вьюжным, с резким, пронизывающим насквозь худую одежонку ветром. Архип, заснеженный, в легком пальтишке, вскочил в кухню и сразу потянулся ладошками к печке. Пританцовывал на одном месте и стучал задубевшими чувяками из сырой кожи.

Вошел Чабаненко и стал тереть мясистые широкие ладони.

– Ты уже здесь. Молодец, – сказал он.

Снял серый полушубок, смушковую шапку и направился за перегородку к кухарке, но, проходя мимо окна, остановился, прильнул к стеклу. Проговорил удивленно:

– Кого это несет в такую рань?

Сидор Никифорович повернулся к двери, она широко открылась, и на пороге появился церковный староста Бибелли. Подталкивая его, вошли два жандарма – высокие, усатые, в темных шинелях и с шашками. Чабаненко побледнел, губы его задрожали. Он отступил к скамейке и, растерянный, опустился на нее.

– Здравия желаем! – простуженно гаркнул жандарм с широким бурым лицом и глазами навыкате.

– Садитесь, господа, садитесь, – засуетился Бибелли, проводя рукавом тулупа по скамейке. Показал на Чабаненко. – Он и есть подрядчик. Сидор Никифорович.

– Добре, – отозвался широколицый. Он, видимо, был за старшего.

Жандармы сели на скамью, их шашки гулко грюкнули об пол. Старший снял шапку, подбил усы, громко сказал:

– Ну и метет.

Архип, припав к печке, глядел на незнакомых людей, не отрывая глаз. Он впервые видел жандармов. Они сидели прямо, выпятив груди, на которых блестели медные пуговицы с двуглавым орлом.

– Начинайте, господин Бибелли, – снова сказал старший.

– У тебя, Сидор Никифорович, в божьем храме есть плотники, – начал говорить староста тихо и неожиданно выкрикнул: – Один со шрамом на щеке! Я запомнил его! А в земскую управу пришла бумага. Беглые они! Помещика Батурина люди. Он разыскивает их!

– Почему их? – неуверенно спросил Чабаненко. – Может, других?

– Приметы сходятся. Шрам на щеке! Старый и молодой, отец и сын. Я пригляделся, как два кобеля от одной суки! – снова закричал Бибелли.

– Они отменные мастеровые, у них золотые руки. Быстро сработали алтарь, – заговорил Сидор Никифорович, но его прервал староста:

– Они храм осквернили! Беглые. Их на каторгу надо!

– Однако ты…

– Господа, господа! – сердито возвысил голос жандарм.

Архип все понял. Бибелли выдал Карповых. Их пришли забирать. Мальчишка рванулся к двери, но ее заслонил церковный староста.

– Куда, паршивец? – взвизгнул он. – Марш на место! – и толкнул Архипа в спину.

– Ведите к беглым, – приказал жандарм, поднялся со скамьи и надел папаху. Обратился к напарнику: – Егор, приготовь железки.

– Есть! – отозвался тот.

Чабаненко вышел на улицу первым без полушубка и шапки, за ним засеменил в длинном тулупе Бибелли. Жандармы шагали размашисто, под их сапогами тяжело скрипел морозный снег. Архип, испуганный и настороженный, боязно шел позади взрослых. На глазах у него блестели слезы. Ну почему он такой беспомощный? Силы в руках нет. Связал бы жандармов, пришиб старосту и увел бы далеко–далеко Карповых. И хозяин Чабаненко не защищает их.

Появление у алтаря жандармов для плотников было неожиданностью. Карпов–старший растерянно переводил взгляд с Чабаненко на Бибелли, словно хотел спросить их, что это за люди, но не в силах был открыть рта. Дмитрий крепко сжал топорище и приподнял руку, но жандарм цепко схватил ее и вывернул назад, парень ойкнул и выронил топор.

– Давай! – приказал старший жандарм, и его напарник вытащил из кармана железные кольца с небольшой цепью.

Дмитрий покорно выставил вперед руки, щелкнули затворы, и запястья оказались окольцованными. Пораженный Архип кинулся к парню.

– Отпустите его! Он хороший! – закричал мальчик.

Бибелли схватил его за шиворот.

– Не трогай мальца, – тихо, но твердо проговорил Карпов–отец. – Архипка, подойди поближе. Возьми, – Он вытащил торчавший за ухом грифель, – Не поминай лихом, сынок. Рисуй. Ты дюже спроворный на это. Теперь надевайте и мне железки. От барской неволи только в могиле скроешься.

Карповых увели. Архип, не помня себя, направился в угол, где по ночам отдыхали плотники, упал на стружки и забился в тяжелом рыдании.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пробудилась приазовская степь, забушевала весенними красками, заплескала разнотравьем, оделась в радужный наряд цветов. Над желтым ковром горицвета, над гордыми соцветьями бледно–фиолетового шафрана, над огненно–красными воронцами весело заливается жаворонок. Малюсенькая точка висит в прозрачной синеве, а серебристый звон слышен далеко–далеко.

Архип сидит на бричке дяди Гарася и с любопытством смотрит по сторонам. Колеса оставляют легкий след на еще мягкой дороге. Мерно покачивая головами, круторогие волы, безучастные ко всему на свете, медленно тянут бричку. Сколько длинных и однообразных верст отшагали безропотные животные – не знают ни они, ни их владелец дядя Гарась. Мальчик сидит рядом с ним, ощущая на правой щеке ласковые лучи солнца. После долгой зимы, такой горькой для Архипа, оно кажется приветливым, улыбчивым.

Потерю Карповых, их арест мальчик переживал долго и болезненно. Он стал замкнутым, со взрослыми почти не разговаривал. На вопросы Чабаненко отвечал односложно, и тот мало беспокоил его. Подарил ему еще одну конторскую книгу и даже итальянский карандаш. Просьбу Гарася отпустить Архипа вместе с ним удовлетворил сразу. И вот они едут по старому шляху, известному чумакам с незапамятных времен. Едут в верховья реки Кальмиус, где можно купить каменное уголье.

В путь отправились затемно. На рассвете Мариуполь и Карасевка скрылись за холмами, а сейчас синий день, по–весеннему веселый и торжественный, пронизан золотистыми лучами.

Гарась глубоко вздохнул, перекрестился и негромко сказал:

– Благодать божья разливается. Каждая пташка и зверек радуются теплу. И человек сердцем отходит.

– Хороший человек, – отозвался Архип и насупился. Добавил сердито: – Эт‑то, плохой – всегда плохой. Дадю Карпова и Митрия за–а-аковали в ка–а-андалы.

– Что поделаешь, Архипка? Такой закон в России, – ответил грустно Гарась, – Простой крестьянин – слуга у помещика. Подневольный.

– Эт‑то, кто такой слуга?

– Ты у Чабаненко слуга. Я – тоже. Но нам хозяин деньги платит за службу. Он власти не имеет побить нас. Мы уйдем от него, потому что свободные люди. А от помещика крепостной уйти не может. Он, как мои волы, – хочу ударю их кнутом, хочу продам, хочу отпущу в степь.

– Бить никого нельзя. Даже собак и кошек, —твердо сказал Архип.

– Доброе сердце у тебя, сынок. От матери, знать, передалось… Земля ей пухом, – проговорил Гарась и снова перекрестился. Немного помолчал, громко крикнул: – Цоб–цобе!

Волы по–прежнему понуро тащили телегу; наезженная дорога то опускалась в долины, то поднималась на перевалы, покрытые молодым, еще зеленым ковылем.

Возчик по привычке занес над головой короткий батог и выкрикнул:

– Цоб–цобе!

Повернул голову к Архипу, заговорил снова:

– В неволе и птица не поет. У нас, возьми, какие радости были? Деды и прадеды до десятого колена, а может и больше, под крымскими ханами беду терпели. Язык родной забыли. Греки мы, а разговариваем по–татарски. Своих братьев по крови не понимаем – тех, которые сохранили язык отцов. Так‑то, сынок… Нам царица дала землю и волю на сто лет. А разве мы вольные от бедности? Опять богачи вперед вылезли. А они жадные. Зенгинин гойну хопса, гарибин джаны чихар[8]8
  Пока у богатого появится желание помочь бедному, у того душа вылетит (греч.).


[Закрыть]. У великороссов и малороссов так совсем горе. В кабале их держат помещики. Но народ не мирится, – говорил Гарась вполголоса, будто рассуждал вслух. Неожиданно громко спросил: – Ты слыхал про славного Тер–Оглу?

– Нет, – отозвался мальчик.

– Тогда послушай. Как дед рассказывал, так и я передам тебе. Дорога длинная, время скоротаем.

Гарась поерзал на широкой, лежавшей на бортах телеги доске, устраиваясь поудобней, снова крикнул на волов и начал рассказ:

– У одного падишаха, царя, значит, был конюх. На всю округу один такой – лучших скакунов выращивал.

Как‑то мимо дворца табун лошадей гнали. Падишах приказал конюху выбрать из табуна двух породистых рысаков. Ходил, ходил конюх среди лошадей и ничего подходящего не нашел. Но к своему государю пришел не с пустыми руками, привел пару жеребят. А они некрасивые, на ногах еле стоят, только на свет народились. По приметам конюх знал, что из них вырастут первые скакуны на все царство–государство. Не успел сказать этого падишаху, а тот как закричит: «Не можешь отличить хорошей лошади от плохой? Насмехаешься надо мной, собачий сын? Приказываю ослепить его!» И конюху выкололи глаза.

Архип вздрогнул и схватил возчика за руку, испуганно прошептал:

– Эт‑то… Дядя Гарась, за что же так?

– А так вот – ни за что, сынок. Царям да богачам все дозволено.

– И он умер, да? Конюх, – все еще шепотом спросил мальчик.

– Ты слушай, что дальше было… Значит, выкололи глаза конюху, и с тех пор стали называть его Тер. Ну, если по–нашему, то слепой. Посадили его в самую захудалую хату, кормить стали, как нищего. У конюха был сын, из‑за слепого отца его прозвали Тер–Оглу. И хотя падишах отнял у Тера белый свет, но умение выхаживать лошадей отнять не смог. И никто, даже сам царь, не сможет отнять у человека доброе сердце и то, что ему от бога дано… Тер вырастил из некрасивого жеребенка сильного скакуна, дал ему имя Крат, лучшая лошадь значит, подарил сыну и сказал: «У тебя лучшая в царстве лошадь. Езжай в лес, он тебя укроет от гнева падишаха и богачей. Они унижают бедных людей. Могут избить палками, забрать последнее зерно, выколоть глаза, как мне, или казнить. Мсти им, сынок, за своего отца и за всех бедных. В лесу ты найдешь себе смелых товарищей».

Так и сделал Тер–Оглу. Он покинул родной дом, стал разбойником. Нападал на богачей и купцов жадных, забирал у них золото и товары, и все отдавал бедным людям. Молва о смелости и храбрости Тер–Оглу пошла по всему царству–государству. Падишах посылал свое войско поймать бесстрашного разбойника, но его укрывал могучий и темный лес. Тер–Оглу не боялся ни стражников падишаха, ни лешего, ни другой нечистой силы.

– Леший? – повторил вопросительно Архип. – Тоже царь?

– Угадал, – ответил, скупо улыбнувшись, Гарась. – Страшный царь, лесной. Однак в натуре его никто не видел.

– Чего не видно, того нет, – твердо проговорил мальчик.

– Э, не кажи, брат. Я про лес такого наслышан от людей бывалых – волосы дыбом подымаются от страха. Этот леший, особливо в дремучем лесу, что хочешь с человеком сделать может. Он хозяин лесного царства. Уяви себе – кругом деревья до самых туч стоят, ни назад, ни вперед не видно, одна тропочка петляет, а по ней человек с котомкой бредет. Ты за ним, гадаешь, что он по нужному делу через лес направляется. А то леший прикинулся мужичком. Заведет в такую чащобу, где волков, медведей, другого дикого зверя видимо–невидимо, вот и конец твоей жизни… А то враз песня в лесу почудится или филин кричать начнет. Жутко становится, ни с того ни с сего плутаешь меж дерев высоких. С лешим не шути. Сказывали сведущие люди, которые возле леса живут, – далеко не заходят, боятся нечистого. А вот Тер–Оглу ничего не пугался.

– Эт‑то, дядя Карпов говорил – лес красивый…

– Леса разные бывают. Оно – в каком краю. Раньше особливо глухие леса росли. В таких, значит, и разбойничал Тер–Оглу… Слушай, что дальше сталось. От быстрой езды у коня часто терялись подковы – не простые, а медные. Однажды Тер–Оглу приехал к кузнецу и попросил подковать скакуна. Кузнец быстро справился – подковал. Тер–Оглу дал ему за работу золотой червонец. Ну, десять рублей значит. Большие деньги. Кузнец взял деньгу и незаметно провел по ней большим пальцем. Показывает ее Тер–Оглу и говорит: «Она стерта». Не пригодная значит. Просит другую. Разбойник дал ему самый новый червонец, и снова свершилось чудо – монета опять оказалась стертой. Догадался тогда Тер–Оглу, что кузнец настоящий богатырь, пригласил его к себе в напарники. Стали они вместе богачей, ханов, купцов на дорогах перестревать и забирать все драгоценности и добро всяческое. Себе ничего не оставляют, все бедным людям раздают… Рассвирепел, разгневался государь. Кричит на своих прислужников, ногами стучит, ногти от злости себе кусает. А самый главный стражник на коленях ползает и клянется из‑под земли достать разбойника. А Тер–Оглу с кузнецом по имени Темир–Оглу еще пуще богачей наказывают.

Как‑то рано утром едут они по лесу, слышат печальную песню. Остановили коней, спрятались за деревьями широкими. Видят – юноша в бедной одежде на тропке показался, песню о своей несчастной любви поет. Такая она была… – Гарась на мгновенье замолчал, прокашлялся, выпрямился и хрипловато запел.

Архип поглядывал на возчика. Тягучая и тоскливая песня тревожила сердце, и мальчик сожалел, что с ним нет скрипки, он ведь умеет играть на ней, сразу подобрал бы мелодию и вторил дяде Гарасю. А тот, внезапно оборвав песню, крикнул «цоб–цобе!» – и продолжал рассказ:

– Тер–Оглу и Темир–Оглу выехали навстречу юноше, расспросили, где живет его девушка. Тот охотно ответил. «Не убивайся, – сказали они. – Возлюбленная будет принадлежать тебе». Так оно и вышло. Провор–ный и бесстрашный Тер–Оглу увез девушку на своем скакуне, а неповоротливого кузнеца схватила стража. Ее тогда поставили в каждом селении. Падишах и его подданные обрадовались: подумали, что поймали, наконец, самого Тер–Оглу. Решили казнить его при всем народе. Мол, смотрите, как будут сдирать кожу с ненавистного богачам разбойника. Узнал об этом Тер–Оглу и поклялся спасти своего верного друга. Переоделся в одежду сторожа–лесника, пробрался к месту казни Темир–Оглу. Видит, невдалеке сидит сам падишах. Переодетый Тер–Оглу совсем близко подобрался к кузнецу и спрашивает его, что с ним хотят сделать. Темир–Оглу сразу узнал своего напарника, обрадовался и весело ответил: «А ничего! Будут надевать красные сапоги». Это значит сдирать кожу на ногах. Тогда Тер–Оглу в ответ на слова кузнеца громко сказал: «Так тебе и надо, разбойник!» И тут же обратился к падишаху: «О великий, преступник – все равно подохнет, так заставь его перед смертью спеть какую‑нибудь песню. Говорят, он большой мастер петь. Пусть тебя, великий, и народ твой потешит». Падишах приказал, и кузнец запел. В песне он смеялся над прислужниками падишаха, называл их баранами, которых ничего не стоит провести за нос. Говорил, что Тер–Оглу жив и он егце отомстит богачам за бедных людей.

Народу песня понравилась, толпа зашумела, стала подбадривать кузнеца. Поднялся страшный шум, стража бросилась успокаивать людей. В это время Тер–Оглу и кузнец исчезли. Неподалеку стояли их кони, и они ускакали в густой лес. Вот какой был Тер–Оглу – защитник бедных, —закончил рассказ возбужденный Гарась, взмахнул кнутом и весело прикрикнул на волов: – Ну, живей, живей пошли!

Архип долго молчал. Как ни напрягал он своего воображения, а не мог представить лес, в котором разбойничал Тер–Оглу. Вокруг лежала степь. Под самый горизонт простиралась она взбугренным зеленым ковром под золотистым солнцем. Карпов тоже рассказывал про лес, про березы и ели, рисовал их в конторской книге. Какой же он, этот загадочный лес?

Может быть, в эти минуты раздумья у мальчика уже зарождалось желание во что бы то ни стало побывать в лесу, увидеть и услышать его голос, ибо о нем говорят, как о чем‑то могучем и таинственном. Архип тронул возчика за рукав и спросил:

– Дядя Гарась, эт‑то, вы в лесу бывали?

– Нет, в настоящем, дремучем не приходилось, – ответил тот, – Рощицы по балкам встречал. Их насквозь видать. Тощие они, жидкие.

Длинная однообразная дорога начала утомлять. Архип, рано вставший сегодня, перебрался с сиденья в бричку и лег на душистую траву, скошенную Гарасем вчера вечером. Под мерное поскрипывание колес и покачивание брички Архип уснул.

Уже на закате его разбудил разговор Гарася с незнакомыми людьми. Мальчик открыл глаза, приподнял голову. Невдалеке паслись волы, телега стояла на обочине дороги. Чуть поодаль, положив на землю по охапке травы, сидели Гарась и два бородатых мужика в лаптях. Было им лет по сорок. Сбоку них лежали котомки из суровой холстины.

– Нету никакой мочи, братец, – говорил с присвистом скуластый, с красными слезящимися глазами мужик, что сидел справа от Гарася. – Ни коровенки, ни лошаденки в хозяйстве. Гол как сокол. На барина – денно и нощно, денно и нощно…

– Измывается, – вставил его напарник. – На скотном дворе яму выкопали. Бревнами обложили. Непокорных в ней карает. Мою младшую сестру до могилы довел. Приказал ей на ночь в его покои являться. Знамо зачем… Она в лес убёгла. Пымали ее, бедолагу. Нагишом в яму ту треклятую посадили и водой обливать начали. А дело по морозцу было – слегла она от хвори. Через три недели на погост снесли…

– Убёгли от зверя–супостата, – снова заговорил красноглазый мужик.

– Куда же теперь? – спросил Гарась.

– Пробираемся на Дон. Слух такой, что там вольная земля.

– Земля‑то вольная, да мужики подневольные, – отозвался возчик. – Прятались у нас такие, как вы. Нашли их, жандармы в кандалы заковали.

– Все едино, жисти нету и без кандалов, и с кандалами… Ну мы пойдем, – сказал красноглазый, подымаясь, – Благодарствуем, хозяин, за хлеб и соль…

– Так на восход и держите. К Миусу выйдете.

Притихший Архип слушал разговор взрослых. Убавившаяся было в последнее время душевная боль по Карповым снова напомнила о себе. Почему люди обижают друг друга? Разве можно так? Он сам защищает от плохих мальчишек собак, птиц, кошек – их мучить нельзя, нельзя бить. Им больно, как и человеку. А кто защитит людей?

Увидев, как мужики забросили за плечи котомки и собрались уходить, Архип вспомнил о своей торбочке с харчами, припасенными на долгую дорогу.

– Дяди! – крикнул он и тише добавил: – Постойте. Вот… – Спрыгнул с брички, держа в руках мешочек. Подбежал к мужикам и протянул его. Сказал стеснительно: – Эт‑то, возьмите.

Красноглазый мужик поглядел на Гарася, проговорил смущенно:

– Благодарствуй, паря. Нам того – дали.

– Возьмите, – уже требовательно сказал Архип. – Вам да–а-алеко идти.

– Верно, —поддержал Гарась.

Беглецы низко поклонились и пошли в степь, все дальше и дальше удаляясь от дороги.

– Пора и нам, – нарушил молчание возчик. – С первыми петухами будем в Малом Янисоле. Там переночуем.

Через двое суток они остановились на ночлег в селе Новотроицком. За скудным ужином приютивший их крестьянин рассказал о чудном барине по прозвищу Графф, который приехал сажать в степи лес.

– Живет через дорогу у Хомы хромого, – говорил он, – Четырех хлопцев нанял на подмогу себе. Такие, как ты, будут. – Крестьянин показал на Архипа. – Учеными хочет сделать по лесной части. Да бедуют они на казенных харчах. И барин пообносился, но дела не бросает. Пуповиной к земле прирос. Там, где могила Гончарихи, над Калилагочевой балкой шумят его деревца. Аж чудно – в голой степи лес поднимается. Раньше от бога все было, а зараз люди мудруют.

У Архипа от любопытства и нетерпения загорелись глаза. Где‑то рядом растет лес. Вот посмотреть бы на него!

Только–только засерело небо, как Архип вскочил на ноги. Оглядываясь на храпевшего под кожухом Гарася, он на цыпочках вышел во двор и отправился к хате Хомы хромого. Ждать пришлось недолго. Из низеньких дверей мазанки вышел сухопарый мужчина лет тридцати пяти в соломенной шляпе, в брюках, заправленных в яловые сапоги, и в холщовой косоворотке, подпоясанной узким ремешком. В руках держал потертый кожаный баул. Он повернулся лицом к восходу, постоял немного и направился в небольшой сарай, оттуда вывел гнедую лошаденку. Запряг в дрожки, взял под уздцы лошадь и вышел за невысокий каменный тын. Здесь он увидел Архипа, наблюдавшего за ним.

– Ранний гость к нам пожаловал, – проговорил мужчина и приветливо улыбнулся, – Ну, подходи поближе, будем знакомиться. Я – подпоручик корпуса лесничих Виктор Егорович Графф. Через два «эф», в отличие от родового звания. С кем имею честь?

Архип не понял вопроса лесничего и вскинул на него недоуменный взгляд. Графф в свою очередь с любопытством смотрел на ладно скроенную приземистую фигуру мальчишки со взлохмаченной курчавой головой и пронизывающими черными глазами. Они поражали недетской глубиной и мыслью.

– Не в помощники ли ко мне пришел? – вновь заговорил он. – Откуда ты и как имя твое?

– Эт‑то, Архипом нарекли. Живу на Карасевке, в Мариуполе.

– Далеченько ты забрел.

– Хочу увидеть лес, – вдруг решительно сказал Архип.

– Увидеть или садить его?

– Никогда не видел. Хочу посмотреть.

– Однако… – Виктор Егорович не договорил. Поставил в дрожки баул, сел в них и предложил: – Забирайся и ты, любознательный Архип из Карасевки.

После медлительных волов ехать на дрожках было одно удовольствие. Сиденье мягко покачивалось на рессорах. Мальчишке казалось, что он сидит на качелях. На горизонте появилось розовое солнце и тоже начало качаться над землей, будто на невидимых веревках.

Виктор Егорович расспрашивал у юного спутника, кто его родители, как он очутился в этих краях, чем занимается дома. Тихий доверительный голос, приветливая улыбка расположили Архипа на откровенность.

– Ты знаешь, я тоже рано лишился материнской ласки и отцовской поддержки. Сам пробивался в жизни, – сказал Графф. – Определенную цель поставил перед собой. Трудно было, но добился своего.

– Я тоже добьюсь, – ответил Архип твердо. – Рисовать люблю. Если бы кто поучил меня.

– Совершенно справедливо, молодой человек. Нужно сначала учиться, много учиться, а затем дерзать. Создавать свое.

Через час они были на месте. У пологого спуска в широкую балку рядами стояли молоденькие деревца. Их насквозь просвечивали мягкие золотистые лучи спокойного утреннего солнца. Смиренно, как стеснительные подростки, вытягивались тонкоствольные клены с пятипалыми листьями. С ними соседствовали темно–зеленые с головы до пят ясени с округлой кроной. Их одногодки дубки, на одну треть ниже, не торопились тянуться вверх, они основательно закреплялись в земле своими корнями, будто понимали, что только им предназначена долгая жизнь в опаленном зноем степном краю. Не сейчас, а в далеком будущем встанут уже могучие дубы стеной перед шальными ветрами донбасского края и защитят его плодородные земли от суховеев и непогоды.

Представить такую картину Архип, конечно, не мог. Взглянув исподлобья на Виктора Егоровича, он спросил:

– Эт‑то, где же лес?

– Вот он, красавец будущий, – ответил Графф и, спрыгнув с дрожек, повел рукой в сторону посадки. – Не нам, так внукам нашим станет пользу приносить несомненную.

Он быстрой молодой походкой пошел меж деревьев. Остановился возле дубка, доходившего ему до пояса, подвел под его жесткий желтоватый листок свою ладонь, прикрыл другой, будто хотел согреть, и тихо заговорил:

– Лет через тридцать–сорок поднимется он над округой и будет созерцать поля хлебопашцев. – Немного помолчал в задумчивости и сказал снова: – Переживут они нас, переживут…

Глаза у него повлажнели, но он тут же встрепенулся, словно хотел сбросить с себя нахлынувшую грусть, и подошел к Архипу. Положил на его плечо руку.

– Пойдем, молодой человек, – проговорил он. – День впереди большой, а дел еще больше. Нужно спасать землю от неразумных действий людей. Лес дает человеку жизнь, а его уничтожали… Был такой царь на Руси – Петр Великий. Слыхал про такого?

– Дедушка Юрко рассказывал про царицу Екатерину Великую. Она спасла греков, – ответил Архип.

– Совершенно верно. Выкупила их у крымского хана. Екатерина вторая – наследница Петра на престоле. Он был царь умный, деятельный, хотя жестокий. При нем Россия могущество обретать стала. Государь, а не гнушался никакого ремесла, особенно в молодости. Корабли строил из дуба. А дерево – оно крепкое, долговечное. Петр заставлял садить дубовые рощи. Даже специальный указ издал против тех, кто уничтожал деревья. Он гласил примерно следующее: всех ослушников указу, кто рубил или будет рубить дубовый лес, а также тех, кто прикажет рубить – помещиков и приказчиков, примерно наказывать. Вырезать у них ноздри и посылать в каторжные работы… Вот так, молодой человек!

Архип молчал. Который раз он слышал рассказы о лесе, как о живом существе. Даже цари становятся на его защиту, велят наказывать за порчу деревьев… У кого доброе сердце, тот не причинит боли ничему живому. Барин по прозвищу Графф выращивает в степи лес. Он хороший человек и, наверняка, не позволил бы, как и Архип, ломать деревья, рвать без надобности цветы; конечно, защитил бы от побоев всякую живую тварь. «С таким дружить можно», – решил Архип, но с сожалением подумал о том, что не увидел настоящего леса и вновь не будет знать, каким его нарисовать. А нарисовать хочется, очень хочется. Эх, почему не захватил с собой конторскую книгу? Сейчас бы изобразил лес, каким представляет его. И если бы не так, Виктор Егорович поправил бы…