Текст книги "Юность Куинджи"
Автор книги: Виктор Шутов
Соавторы: Семен Илюшин
Жанры:
Повесть
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
– Дедушка Маркел! Архип! – позвал он, – Пора кума приглашать!
Идти пришлось недалеко. Крестный отец – кум – жил в конце улицы. Несколько шаферов под музыку скрипки и даре привели его в дом жениха. На пороге, скрипя начищенными сапогами, с бутылкой и чашкой в руках появился распорядитель свадьбы. Он налил чашку водки, церемонно поднес крестному и выкрикнул:
– Бре хуч алыма, дел–ханылар![35]35
Молодежь, здравия пожелаем (греч.).
[Закрыть]
– Дос! Дос![36]36
Слава! Слава! (греч).
[Закрыть] – раздалось в ответ.
Удовлетворенный приемом, кум, широкоплечий мужик, подбил сивые усы, перекрестился и пошел в большую светлицу, уже прибранную после вечерней попойки. За столом, на котором горели две восковые свечи, сидел жених. Крестный расцеловал его и сел рядом. Кошеви махнул рукой, и два парня – один с широким вышитым рушником, другой с бритвенным прибором – подошли к куму.
Дед Маркел толкнул Архипа в бок и шепнул:
– Калата[37]37
Крестный отец (греч.).
[Закрыть].
И снова грустная мелодия наполнила хату. Первым подхватил песню кошеви, он ясно выговаривал слова:
Его поддержали парни, сначала неуверенно, робко, но, увлеченные игрой музыкантов, стали петь в полный голос:
А севдыгим, сен киминсын?
Яныган–гюль, дылин бюльбюль,
Гель, аглетме; мены, сены, севдыгим.
Калатынын полю чохтур.
Сенден гаир кимсем йохтур[39]39
А ты, которую я полюбил, чья? Щека – роза, язык—соловей, приди, не заставляй плакать меня, который полюбил тебя. У крестного отца нет другой розы, у меня нет никого, кроме тебя (греч.).
[Закрыть].
Под песню куму, которому предстояло держать венец во время венчания молодых в церкви, сбрили усы, бороду и жидкие волосы на голове.
Пока длилась церемония бритья, кошеви сложил в хурма бохча[40]40
Квадратный платок, сшитый из разноцветных кусков.
[Закрыть] свадебный костюм Ивана, затянул узлом и отправил с ним двух шаферов к священнику. Тот благословил одежду, и дружки возвратились назад. Прямо с порога, держа узел в руках, начали танцевать, не дожидаясь, пока заиграют музыканты. С ними закружились все присутствующие в хате. Маркел ударил в бубен. Запели струны под смычком Архипа.
Наконец узел положили у ног кошеви. Тот показал на Ивана. Взволнованный жених никак не мог быстро одеться. Вокруг него стояли шафера, родственники, знакомые и пели тягучую песню, словно заклинали кого‑то принести парню удачу в жизни. В тесно набитой людьми хате колыхались желто–оранжевые язычки горевших свечей, перед которыми неподвижно сидел бритоголовый кошеви, рядом с ним исступленно играли потные музыканты, а под низким потолком трепетала долгая обрядовая песня. Она не оборвалась, а тоскливо затихла, словно ее вобрали в свои сердца исполнители.
В наступившей тишине кошеви подошел к лежащему на полу хурама, поднял его и обвязал вокруг пояса. Погасил свечи и засунул их за хураму.
Минутная тишина взорвалась радостным возгласом:
– Дос! Дос!..
Только поздно вечером Архип сумел уйти со свадебного пиршества. У него ныли ноги, болели пальцы, гудело в голове. Не раздеваясь, упал на деревянную софу, покрытую рядном, и закрыл глаза. Вдруг промелькнуло разгоряченное лицо Настеньки. «А кто на моей свадьбе будет дружками и кошеви…», – подумал он. В ушах стояли пьяные выкрики, тосты, пожелания молодым и бесконечная музыка: при поездке жениха к невесте, после венчания, во время одаривания новой супружеской пары, в часы пира… Тяжелые веки больно давили на глаза, он зарылся лицом в подушку, сонмище звуков стало стихать, лишь одна мелодия – светлая и красочная, как августовский степной закат, – нет! – как лунная ночь над морем, все еще тревожила сердце. Она не была похожа ни на одну из обрядовых песен. Ее играл отец для маленького Архипа. Вот и сейчас он подходит к нему со своей скрипкой и улыбается. А рядом стоит совсем молодая и красивая мама. Но это был уже сон…
ГЛАВА ПЯТАЯ
К весне занятия в приходской школе стали тяготить Архипа. Ни в словесности, ни в арифметике он вперед не продвинулся – преподавали почти то же, что узнал до этого у грека–учителя. Уроков по рисованию не было, и это угнетало мальчишку. Только рассказы Косогубова о родном крае, о литературе западали в его душу. Он пристрастился к чтению. В библиотеке училища оказалось полное собрание сочинений Гоголя. Поразило Архипа красочное описание украинской степи в повести «Тарас Бульба». Мысленно сравнивал приазовские просторы с описанными в книге и находил в них много общего.
«Словами рассказывает сочинитель, а видишь все, как живое, – думал Куинджи. —А как все можно изобразить красками! Цвета, тени густые и тени слабые. Малиновый восход и оранжевый закат. Грозовые тучи и золотистые облака в солнечный день». И он грустно вздыхал, вспоминая, что у него нет красок. Склонялся над тетрадкой и грифелем, рисовал степь, заросшую буйными травами, и скачущих на ней казаков.
В январе, в крещенские морозы, Архип с друзьями ходил на Кальчик, провалился в полынью и сильно простудился. Больше месяца провалялся в постели. Спиридон подсаживался к нему и участливо спрашивал:
– Больно, да?
– Не очень.
Брат подолгу молчал. Потом чесал затылок и глухо говорил:
– Как теперь будешь? Много уроков пропустил. Не догонишь дружков.
Архип ничего не отвечал. Не мог же он заявить о нежелании ходить в училище. Боялся, что брат выругает его, а то и поколотит. И Спиридон до конца не открывался перед ним. Чабаненко предупредил, чтобы денежной помощи больше не ждал:
– Нарядов на новые постройки нет. Могу вылететь в трубу.
В семье же Спиридона голодно, держать на шее почти взрослого брата он не в состоянии. И сказать прямо – бросай учение – тоже не решался. Однако, когда Архип выздоровел, пряча, глаза, проронил:
– Ты, того, не ходи в школу. Сидор Никифорович к делу пристроил тебя.
Парнишка не поверил своим ушам. Подался вперед и, не выдавая своей радости, переспросил:
– Эт‑то, Сидор Никифорович? Берет опять?
– Нет. К Аморети пойдешь. Он хлебом торгует.
Добротный дом из красного кирпича с большими светлыми окнами купца Спиро Серафимовича Аморети стоял почти у самого спуска к морю в центральной части Мариуполя. От калитки к парадному крыльцу вела мощенная кирпичом дорожка, обсаженная по сторонам кустами уже вовсю зазеленевшего крыжовника. В глубине двора красовались облитые бело–розовой кипенью абрикосы, вот–вот готовые зацвести вишни и сливы.
Теплый апрель преображал город, щедро одаривая его дождями и солнцем. Сегодня оно было особенно приветливым для мальчишки. Он шел наниматься на работу. У дома богатого, известного на всем побережье Азовского моря хлеботорговца остановился, оглядел себя. Казался нарядным и торжественным в длинных клетчатых штанах из грубого сукна, в розовой навыпуск рубашке под синим жилетом. Постучал в запертую калитку; через несколько минут ее открыл сам хозяин, высокий мужчина лет сорока, с орлиным носом и черной аккуратно подстриженной бородой. Цепкими орехового цвета глазами посмотрел на приземистого крепыша и криво улыбнулся.
– А ты, как на ярмарку, вырядился, – сказал Аморети неожиданно мягким голосом, – Придется принять, – Он поднял голову, глубоко втянул воздух и сказал протяжно: – Благодать какая! Уродит в этом году пшеничка, а?
Архип недоуменно посмотрел на торговца. Тот по–прежнему стоял с запрокинутой головой, будто спрашивал небо. Потом вновь заговорил, придирчиво оглядывая парнишку.
– Значит, умеешь писать, считать, читать, пачкать стены и конторские книги. Так?
– Эт‑то, не пачкать, – возразил глухо Куинджи. – Рисова–а-ать.
Но Аморети не обратил внимания на его возражение и продолжил:
– Мне в доме нужен помощник. Что хозяйка скажет – должен сделать четко и быстро. И еще: прислуживать за столом, чистить утром и вечером нашу обувь. Сможешь?
– Эт‑то не трудно, – отозвался Архип.
– Договорились. Теперь запомни: в день святого великомученика Георгия откроется ярмарка. Как раз через две недели, 23 апреля. Будешь неотлучно находиться при мне. Работы хватит – считать мешки с зерном в амбарах. Я куплю их на ярмарке. А другие – в гГорту. Их буду продавать заморским купцам. Проданные и купленные будешь записывать в специальную книгу. – Он немного помолчал, согнутым указательным пальцем почесал нос и заговорил снова: – И вот еще что: ко мне приезжают и приходят люди разных сословий, уважаемые мною гости. При них ты должен быть всегда чистым и опрятным, как сейчас хотя бы. К слову, у меня частенько бывает мой друг Дуранте со своим родственником Феселером. Он художник, делает копии картин Айвазовского. Их заказывают состоятельные люди. Немалые деньги платят Феселеру. При случае я ему скажу о тебе.
Архип невольно подался вперед и готов был броситься к ногам Аморети, но врожденная гордость и стеснительность удержали его. К щекам прилила кровь, от волнения проговорил, сильно запинаясь:
– Эт‑то, я буду ста–а-араться. Выполню все. А вы поговорите с господином Феселером. Я еще не видел настоящего художника.
– Хорошо, хорошо, – ответил Спиро Серафимович, – Все в свое время. Пойдем.
Они вошли в дом. Слева по пути в хозяйские апартаменты находилась маленькая, похожая на чулан комнатушка без двери с окошком под самым потолком. В ней стоял топчан, втиснутый между стен.
– Здесь будешь спать, – сказал хозяин, показывая на короткий топчан, – А теперь давай на кухню. Там покормят тебя. Кухня во дворе… Хотя погоди. Почему ты не спрашиваешь об условиях?
– Каких условиях?
– Что буду платить за работу.
– А разве брат Спиридон не знает?
Аморети удивленно вскинул черные густые брови и снова пристально посмотрел ореховыми глазами на парнишку. «Совсем бесхитростный и доверчивый, – подумал он. – Такой мне и нужен». Взял его за плечо и сказал:
– Старайся, я тебя не обижу…
И Архип вертелся как белка в колесе. Капризная хозяйка то и дело посылала его из кухни в подвал за картошкой и солениями. Заставляла мыть полы в комнатах, чистить не только обувь, но и одежду. Под вечер он падал на свой топчан и мгновенно засыпал.
Аморети часто отсутствовал. Ездил по селам и хуторам с приказчиками, выторговывал зерно, засыпал им свои амбары. От амбаров подводы с мешками тянулись на мельницы. Хлеботорговец готовился к ярмарке и к началу навигации, когда на мариупольском рейде появятся иностранные корабли.
По возвращении хозяина из поездок его жена меньше помыкала Архипом. Было послабление и в воскресные дни. Обычно под вечер приходили гости. Но ожидаемый с таким нетерпением Феселер не появлялся. И все же ради встречи с ним теперь парнишка согласен был вынести любую работу.
Нынче пришли поиграть в карты отец Илия и учитель Косогубов. Аморети позвал Куинджи, чтобы тот накрыл стол. Парнишка появился в дверях и застыл на месте. Сердце обожгла не то боязнь, не то вина перед учителем, которого он никак не ожидал увидеть в доме своего хозяина. Пожалуй, только Семену Степановичу Архип не сумел бы объяснить, почему не стал посещать училище. На уроках Косогубова он сидел с охотой и внимательно слушал его рассказы по истории государства Российского. Из неловкого положения его вывел голос учителя.
– Архип? – удивился он и обратился к Аморети: – А я и не знал, что этот способный юноша ваш родственник… В последнее время я не вижу его на уроках…
– Эт‑то, – попытался было заговорить Куинджи, но его опередил смущенный хозяин:
– Ты, дружок, того, ступай, – Подошел к нему, положил руку на плечо и тихо сказал: – Можешь заняться своими делами. Порисуй, что ли.
Архип ушел в свою коморку, Аморети повернулся к гостям и с деланной веселостью проговорил:
– Извините, господа. Знаете, на сухую карта не идет. Я на минуточку, распоряжусь.
Он прикрыл за собою дверь. Тощий и длинный отец Илия встал со стула и подошел к Косогубову. Держа скрещенные ладони на животе, наклонился к нему. Прошептал, усмехаясь:
– А вы, сударь, опростоволосились.
– Не понимаю.
– Архип не родственник Спиро Серафимовичу. За казачка у него служит.
– Не понимаю, – еще больше удивляясь, произнес учитель и пожал плечами, – Ему же нужны знания. Развивать способности необходимо.
Отец Илия подставил свой стул к Косогубову, опустился на него и тихо проговорил:
– Бог справедлив, сударь. Аморети взял его к себе из сострадания. В люди выведет отрока. Делу купеческому научит.
– О чем вы, отец Илия? – воскликнул Семен Степанович, – В нем художник зреет.
– Не отрицаю. Однако не зело потребный. К закону божьему прилежания не показал. Ни одной молитвы до конца не заучил. Не токмо господина Бибелли испакостил на бумаге…
– Неужто и вас, святой отец? – пряча улыбку,, спросил Семен Степанович, – Я и не знал!
– Непотребу в зачатии изничтожать следует, – зло сказал священник и перекрестился. – Господи, прости…
– Ну и ну! Не обидь ближнего своего. Если мы не поможем Архипу, то кто поможет? Его на попечение купцов или церкви взять бы. Послать в специальное заведение художеств. Дар божий у него…
Учитель не договорил – отворилась дверь, и вошел с двумя бутылками вина Аморети.
– Из особых запасов, господа, – заявил он торжественно, поднимая бутылки с узкими горлышками над головой. – Бургундское. Приобрел по случаю года три назад на французском корабле. Тогда выгодная сделка состоялась.
– А теперь французы и английцы объявили России войну, – нервно сказал Косогубов. – Не могут простить Нахимову разгрома турецкого флота у Синопа[41]41
Сражение произошло 18 (30) ноября 1853 г.
[Закрыть]. Война приближается к нам…
– На все воля божья, – перебил отец Илия.
– Вот именно, божья! Вы даже не подозреваете, насколько божья! – воскликнул учитель. – Чего князь Меньшиков в начале минувшего года ездил в Константинополь?
– Цареград – стольный град христианской веры, – отозвался священник. – На поклонение…
– Чепуха! Он требовал от Турции уважать православное духовенство в Палестине. В самой Палестине! За тридевять земель от России. И чтобы русский царь имел право покровительствовать христианам – болгарам, сербам, румынам, грекам… Вы слышите, и грекам, которые ныне есть подданные султана.
– Они – наши братья во Христе, – вставил отец Илия.
– И по крови, – подхватил учитель. – Но турецкий султан отказал Меньшикову, а в октябре объявил войну. Англия и Франция тоже.
– На все воля божья.
– Воля‑то, воля, но торговле в убыток, – проговорил Аморети.
Мимо темной комнатушки Архипа прошла хозяйка с горящей свечой, за ней проследовала кухарка с тяжелым подносом в руках. На дворе густел апрельский голубой вечер, сумеречный свет еле пробивался сквозь маленькое окошко. Архип лежал на топчане и неотрывно смотрел на потолок. До него доносился ставший громким разговор Аморети, Косогубова и священника. Дверь в комнату, где они ужинали, забыли закрыть. Но парнишка не вслушивался в их голоса, он был увлечен разворачивающейся над его головой борьбой между чернотой, выползавшей из углов коморки, и вдруг проявившемся на потолке фиолетовым пятном. Он догадался, что над морем взошла луна. Еще невысокая, робкая, потому и свет ее в окне такой трепетный и несильный. Фиолетовые оттенки дрожали, переливались голубыми прожилками и совсем незаметно приобретали синеватолиловую окраску, такую осязаемую, что оживший квадрат хотелось потрогать рукой…
Световая гамма причудливо играла до тех пор, пока полная луна не стала хозяйкой на бездонном звездном небе и пока ее серебристый живой свет не заблестел в голубых стеклах маленького окошка.
Архип прикрыл уставшие глаза и тотчас услыхал ясный голос Косогубова.
– Ссылаться на волю божью —совсем не означает изрекать истины, отец Илия. – Она заключена в действии.
– А действия, милостивый государь, предопределены волею божьей. Взять токмо переселение греков. Всевышний ниспослал митрополиту святому Игнатию провидение. Разлука с Крымом освящена богослужением в Успенском скиту. По наущению господа нашего святой Игнатий служил благодарственный и напутственный молебны вековечной покровительнице детей Иисуса Христа в крымском ханстве. Иноверцы–татары посягнули на икону божьей матери. Однако осквернить ее невмочь песоголовым.
– Спрятали в бочке, – вставил Семен Степанович.
– Не богохульствуйте, сударь, – сердито сказал священник, – Божья матерь осветилась неприкасаемым светом и ослепила иноверцев.
– Ну и ну, отец Илия! – перебил, усмехаясь, Косогубов, – А как случилось, что она по пути из Крыма исчезла?
– Козни иноверцев, – отрезал зло священник и поспешно перекрестился.
– Все‑таки сумели подойти к иконе. А говорил, что ослепила.
– Вам, сударь, зелье токмо порчу приносит, – сказал священник и постучал ногтем по бутылке.
– Аки паки, сиречь, наоборот. От него я бодрее и смелее делаюсь. Даже разумнее… Значит, все‑таки исчезла икона вместе с бочкой. К слову, из‑под такого же зелья бочка‑то была. Говорили, что марьинцы вместе с ней ушли к татарам. Вот вам и паства, вот вам и воля божья. Все делают люди.
– Господин Косогубов, ваши уста глаголят ересь. Вы и чадам в училище такое проповедуете? – вкрадчиво спросил священник.
– Упаси бог! Как я смею? В официальном заведении, – проговорил с пафосом Семен Степанович, – Вы первый предадите меня анафеме. А я, знаете, еще пожить хочу. И бургундского выпить в компании с вами.
Думал вот поспорить, а у вас кишка тонка на сей предмет.
Аморети заразительно засмеялся, потом сказал:
– А я‑то гадал, как вы, Семен Степанович, вывернетесь? Признаться, стал побаиваться за вас. Отец Илия в нашей парафин мужчина строгий. Так ведь, отец Илия?
– Прощаю ему словоблудие, – отозвался священник, – Отпускаю грехи. Тем паче, он в проигрыше. А я, дал господь, с прибытком, – и он жиденько захихикал. – А ему наказание предопределил.
Несколько минут в комнате стояла тишина. Как ни напрягал Архип слух – ни одного слова не уловил. Наверное, гости и хозяин метали банк.
После паузы стали доноситься короткие глухие слова:
– Пас…
– Первые…
– Пас.
Снова тишина, и вдруг довольный возглас священника:
– Потрафил! Ужо потрафил!
– Право–дело, как иной раз на ярмарке, – ^ заговорил Аморети. – Торговля идет – душа радуется. А то хоть плачь – не сбудешь товар. Или себе в убыток.
– Но вы‑то процветаете, – откликнулся Косогубов.
– Война все карты спутала.
– Неужто?
– Неприятельский флот с декабря находится в Черном море. А нынче – Россия в состоянии войны. Побоятся к нам заморские купцы прийти, – сказал Аморети.
– Море большое, очень большое. Для каждого места хватит. Придут к нам, скажем, итальянские купцы… Вон сколько в Мариуполе их торговых фирм – Видович, Джербулини, Мебели, Галлеано. В виду военной ситуации продадут они подороже купцам наш хлебушек, а те еще дороже перепродадут французам и английцам. В войну за деньгами не стоят. Одни наживаются, другие жизней лишаются. Но как вы, Спиро Серафимович, можете допустить, чтобы этакое делали итальянские фирмы? Они жадные, а вы чуть подешевле ихнего продайте хлеб купцам заморским. Им выгодно, и вы в прибытке…
– На все воля божья, – прогудел священник.
– Погодите, отец Илия, – раздраженно отозвался Аморети, – По вашему рассуждению, любезный Семен Степанович, получается, что мой хлеб должен служить неприятелю, врагу отечества нашего…
– Ну что вы, дорогой Спиро Серафимович! – воскликнул Косогубов. – Аки паки наоборот. Вы станете истощать казну неприятеля. Чем больше потратит он на хлеб, тем меньше останется денег на оружие.
– Истинно так, – подтвердил упившийся отец Илия, потому не понявший иронии Косогубова.
– Коли истинно, – подхватил сердито учитель, – то я предлагаю тост за процветание дела Спиро Аморети. Пусть хотя бы он от нашей мариупольской паствы внесет достойную лепту в победу над грозным супостатом, – После минутного молчания он сказал: – А теперь по домам.
– Пожалуй, – поддержал священник, – Премного благодарен вам, Спиро Серафимович. Отменная закуска была.
– А бургундское? – спросил громко учитель.
– Ну, полноте, полноте, – примирительно заговорил Аморети. – Всегда рад с вами разделить часок–другой.
Архип прикинулся спящим. Слыхал, как мимо легко проплыл отец Илия, тяжело прошагал в гулких штиблетах Косогубов и, тонко поскрипывая туфлями, проследовал хозяин дома. Вскоре он возвратился, постоял со свечой у коморки и направился в свой кабинет.
Куинджи спал беспокойно. Ворочался с боку на бок. Он видел себя рядом с иконой в темной бочке, которая пахла рыбой и была наполовину наполнена водой. Над ней раздавались гортанные крики злобных людей: «Война! Смерть! Кровь!» Стучали ногами, били саблями по железным обручам. Раздавались ружейные выстрелы. Из больших неподвижных глаз божьей матери, изображенной на блестящей доске, текли красные слезы. Архип смотрел на нее и дрожал. Вскрикнув, он проснулся. Ватное одеяло из разноцветных лоскутов сползло на пол, и он озяб.
Темень в коморке не была такой густой, как с вечера. Рассвет робко пробивался сквозь окошко. Мягкий свет убаюкивал, и, согревшись, Архип не почувствовал, как погрузился в сон…
В среду, после раннего завтрака, Аморети, взяв с собой Архипа, приехал на пролетке к амбарам. Здесь уже было несколько пустых подвод, запряженных лошадьми. В сторонке сиротливо стояла арба с двумя волами. От нее отошел среднего роста мужик в овечьей шапке и в сером сюртуке. Архип узнал Гарася. Обрадованный, поднялся с сиденья и махнул рукой, но тот будто не заметил его. Подошел поближе, снял шапку и поклонился, опустив к земле тяжелую руку с кнутом.
– Здравия желаем, господин Аморети, – сказал он, – Возьмите меня в извоз. Волы у меня справные. Кладу на арбу больше, чем на бричку.
Спиро Серафимович нацелил ореховые глаза на Гарася, потом, сощурясь, перевел их на арбу. Согнутым указательным пальцем почесал нос. Проговорил, уже глядя на Архипа:
– Занеси его в журнал. Да внимательно считай все мешки.
– Господин Аморети, – подал голос Гарась.
– Чего еще? Ах, да! По гривне за два конца.
– Та у меня ж волы…
– Потому и по гривне, – отрезал сердито Спиро Серафимович. – Не неволю, коль не подходит.
Гарась что‑то прошелестел губами, надел шапку и направился к своей арбе. «Неужто не признал? – подумал Архип. – Даже не отозвался». Он не видел возчика больше года, с тех пор, как ездил с ним в Александровку за углем.
Аморети приказал парнишке считать и записывать мешки, которые возчики будут укладывать на подводы. Затем ехать с ними в порт и там считать и записывать при выгрузке.
– Да смотри в оба. Особенно за тем, что на волах. Чтобы не отставал, – предупредил хозяин.
– Дядя Гарась хороший, —ответил Архип. —Я его знаю.
– Синек арам дополь, ама маде буландырый[42]42
Муха не падаль, а вызывает тошноту (буквально). О человеке, который может навредить (греч.).
[Закрыть] – сказал тихо Аморети, а громче добавил: – Ладно, приступай к делу.
Возчики помогали друг Другу таскать мешки с зерном. Вместе с ними работал дядя Гарась. Архипа будто не замечал, и тот не знал, как себя вести. Заговорить же с ним не мог – был все время занят подсчетом мешков. Наконец погрузка закончилась.
– Ты, Гарась, трогай первым, – предложил кто‑то из возчиков.
– И нам легче: не надо гнать лошадей, – поддержали его.
Архип закрыл конторскую книгу, взял ее под мышку и, не спрашивая разрешения, взобрался на арбу Гарася. Тот сел рядом, взмахнул кнутом и крикнул:
– Цоб–цобе!
Выехали на дорогу, что вела в порт. Неожиданно Гарась сказал:
– А ты, хлопец, подрос.
– Эт‑то, думал, что вы не признали меня. Или обижаетесь, – откликнулся Архип.
– За что же? Небось, несладко живешь у этого живоглота? Да и где она – та сладкая жизнь? – сказал с горечью возчик. – У Чабаненко делов нема. Приходится за гроши наниматься. Все заработанное на скотину идет. А дома – с хлеба на воду перебиваешься. Эх–хе–хе… Та цоб! – крикнул он и потянул кнутом по спинам волов.
– Не надо, дядя Гарась, – попросил Архип. —Им больно.
– И то правда. Скотина не виновата.
Он надолго замолчал. Понуро опустил голову, думая о чем‑то своем. Потом озабоченно сказал:
– Значит, батрачишь.
– Служу.
– Давно?
– Скоро две недели, – ответил Куинджи. – Хозяин обещал познакомить меня с настоящим художником.
– Не кинул, выходит, —отозвался Гарась и добавил: – Горемычные мы с тобой, хлопец. Не дает бог удачи. И все же не отступай, Архип, держись конторского дела.
Арба тяжело тащилась по берегу спокойного моря. Зеленоватая вода лизала сырой песок, что‑то нашептывала ему. Верстах в четырех от берега на рейде, купаясь в лучах апрельского солнца, стояли три белых корабля.
Гавани для судов Мариуполь не имел, ее нельзя было построить из‑за мелководья. К сооруженным каменным причалам могли подходить лишь плоскодонные ялики и лодки с небольшим грузом.
Архип бросил взгляд на заморские суда, и ему вдруг припомнился разговор его хозяина с учителем и священником, в котором часто произносились слова «война», «смерть» и «кровь». «Война – это бит–ва, – подумал парнишка. – Такая, как была у Мстислава Киевского с татарами на Кальчике. Но она происходила давно. Тогда сражались копьями и мечами. Враги на лошадях прискакали в наши степи. А теперь на кораблях приплыли. На них есть пушки и с ружей стреляют. Страшно, должно быть. И к нам могут приплыть».
Он повернулся к Гарасю и спросил, запинаясь:
– Эт‑то, вы войну видели?
– И ты про нее прослышал? От кого?
– У хозяина учитель Косогубов был. Говорил, эт‑то, турки. И еще… Французы войной идут на Россию.
– Косогубов точно знает. Ему газеты из самой столицы доставляют. Он человек башковитый. Если говорит, то верно, – заключил Гарась.
– А на войне страшно? – снова спросил Архип.
– Как гадаешь, коли убивают – страшно?
– Не всех же убивают.
– Бывает, без–рук, без ног… А то и без глаза остаются, – ответил возчик, – Помню, годков десять мне было, в Мариуполь приезжал герой войны. Той, что с французским Наполеоном велась. Когда Москва горела. Сам без руки, а бравый такой енерал. Весь город вышел глазеть на него… До нас война тогда не доходила. Не дай бог, коли докатится. Пронеси беду кровавую, пресвятая богородица, – прошептал Гарась и перекрестился.
В порту Спиро Серафимович уже поджидал хлебный обоз. Его пролетка стояла недалеко от причала, к которому были пришвартованы две лодки с нерусскими надписями на борту. Архип скорее догадался, нежели сумел прочитать, что иностранное слово означает имя «Мария».
Сгружали с подвод и носили мешки в лодки быстрые матросы в синих беретах. Они непонятно перекликались, смеялись и кивали в сторону Архипа, который стоял в арбе, одетый в розовую рубаху и подпоясанный тонким поясом, точно таким, какие были у чужестранных матросов. Парнишка считал мешки с пшеницей–арнауткой и записывал в конторскую книгу.
Перед отплытием лодок к нему подскочил молоденький матрос с длинными бакенбардами, протянул руку и, подмигнув, выкрикнул:
– Вива!
– Вива, – настороженно повторил Архип.
– Итальяно?
– Йохтур[43]43
Нет (греч.).
[Закрыть] – ответил Куинджи и покачал головой.
Матрос подмигнул снова и, жестикулируя, стал быстро–быстро что‑то говорить. Вытащил из брючного кармана бумажник, достал из него открытку и, широко улыбаясь, протянул ее Архипу.
– Венеция, – нараспев сказал он и повторил: – Венеция.
Сорвался с места и побежал к лодкам.
Только в полдень, когда возчики развязали свои торбы и сели кружком обедать, Архип смог внимательно рассмотреть подаренную открытку. На ней была изображена гондола с высоким носом, на корме стоял мужчина в широкополой шляпе и с длинным веслом в руках. Другой сидел рядом с красивой женщиной в пестром одеянии, играл на мандолине и пел. Но не это поразило парнишку – лодка плыла между высоких домов с многочисленными окнами. Таких Архип еще никогда не видел: они поднимались прямо из воды, отражаясь в ней.
Он положил открытку на колени. Поднял голову и застыл, завороженный живыми переливами морской воды. Высокое солнце зашло за небольшое белое облачко, и его тень легла на море. Она темно–зеленым пятном мирно покоилась среди золотисто–серебряного безбрежного простора, который трепыхался, высвечивал то синими, то фиолетовыми, то лиловыми, то сиреневыми полутонами. Оранжевые блики беспрестанно появлялись и исчезали на плавно катившихся волнах.
Архип вспоминал свинцовое море осени, когда его краски были холодными и суровыми. Виделась ему спокойная гладь голубой воды в летние предгрозовые дни. «И всегда оно разное, – думал он, – Я бы нарисовал его таким, каким оно бывает. Эх, нет у меня красок».
– О чем задумался, Архип? – раздался за спиной громкий голос Аморети.
Куинджи вздрогнул, поворотился, исподлобья поглядел на хозяина. Откуда он взялся? Что ему надо? Но тот, вяло грозя указательным пальцем, продолжил:
– Ты смотри у меня, не отвлекайся. Возчики уже поели. Пора ехать… А твое желание исполнится. Я же говорил: все в свое время.
«Только обещает, – подумал с грустью Архип. – До сих пор не показал меня Феселеру».
Он сел рядом с Гарасем. Предстояло снова ехать к амбарам, забирать мешки с зерном и отвозить на пристань. Считать, сколько погрузили, сколько сгрузили, сходится ли количество взятых из амбара и переправленных на корабль. И все записывать в конторскую книгу. «Кому это нужно? Разве по дороге их кто‑то украдет или спрячет? Лучше бы хозяин отдал мне книгу для рисунков».
В это время довольный Аморети, глядя на отходящие с грузом лодки, скупо улыбался. Он, как и предсказывал Косогубов, выгодно продал пшеницу итальянским купцам. Теперь бы повыгоднее заключить сделки на предстоящей ярмарке.
Не долетает до приазовских степей орудийная пальба кораблей неприятельского флота, не слышны на берегах Кальмиуса и Кальчика залпы ружей русских и турецких солдат, сражающихся где‑то в горных местах далеких Балкан. А если не слышны и не видны, то, мо–жет быть, и нет ее – войны той треклятой. Во всяком случае, для греческих сел, разбросанных по Мариупольскому уезду, она неведома, ничем не дает о себе знать. И для новых соседей греков – переселенцев из разных чужедальних краев: израильских христиан, немцев–менонистов, прусских и баденских выходцев. Только другие их соседи – семьи казаков атамана Гладкого, образовавшего в 1829 году «землю войска Азовского», да семьи недавних переселенцев из Полтавской, Харьковской, Черниговской, Курской и Смоленской губерний, а еще петровские мещане и казенные крестьяне провожали рекрутов в российскую армию с плачем и причитанием, ибо знали, что идут они на войну, а это все одно, что на тот свет.
Но и с войной жизнь людская не останавливается, заботы остаются прежние; паровала весенняя земля и звала в поле хлебопашца. Ко дню великомученика Георгия, он же Егорий храбрый, или святой Юрий, крестьяне повсеместно отсеялись. Подошел черед готовиться к знатной мариупольской ярмарке. Из погребов и амбаров, из клунь и засек вытаскивали соления и лук, семечки подсолнуха и тыквы. Паковали сотканные за долгую зиму ковры, дубленую и сырую кожу и овчины. Гончары укладывали в плетенные из лозы корзины глиняные огромные макитры[44]44
Горшки (укр.).
[Закрыть], глечики, майолику всех расцветок, детские игрушки, свистульки. Помещики и зажиточные хозяева снаряжали обозы с пшеницей и кукурузой, отбирали упитанных бычков и коров, овец и коз. Все надеялись продать свой товар повыгоднее и купить подешевле нужное в хозяйстве – вилы и лопаты, косы и грабли, гвозди и топоры, седла и сбрую, плуг и борону, сеялку и косилку. Будет удачным торг – мужик в подарок своей жене привезет цветистый полушалок или платок, а детям карамелек, парубок своей невесте – сережки или монисто, матери – красные из сафьяна красивые трелики[45]45
Женская обувь (греч.).
[Закрыть], а отцу – хатыр[46]46
Обувь, вроде галош (греч.).
[Закрыть].
