355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктор Петелин » Жизнь графа Дмитрия Милютина » Текст книги (страница 14)
Жизнь графа Дмитрия Милютина
  • Текст добавлен: 17 октября 2016, 02:34

Текст книги "Жизнь графа Дмитрия Милютина"


Автор книги: Виктор Петелин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Глава 11
АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ

Положение Севастополя и Крымской армии вообще было крайне тяжелым, сопротивление союзным войскам иссякало, военные и мирные люди устали от беспрерывной канонады и разрушающих выстрелов.

Князь Горчаков в отчаянии писал Александру Второму: «Кроме Бога, помочь этому теперь ничто не может. Весь гарнизон работает почти без отдыха под выстрелами неприятельских бомб. Неутомимостью, геройским духом своим люди продолжают радовать и удивлять меня; это тем более достойно похвалы, что в последнее время они лишились огромного числа самых лучших штаб– и обер-офицеров своих».

Военный министр Долгоруков и Дмитрий Милютин читали письма и Горчакова, и ответные письма ему императора Александра, полные веры и оптимизма.

18 июня (6-го по русскому календарю) союзники начали штурм укреплений Севастополя. В рядах союзников не было согласия, один из наиболее заметных генералов, герой Альмы и Инкермана, генерал Боске, возражал против штурма, генерал Пелисье возмущался его позицией. Ему и без того приходилось все время спорить с императором Наполеоном Третьим, спорить тайно, подспудно, а тут подчиненный генерал возражает. Не очень доволен был и командующий английской армией лорд Раглан, который предполагал ожесточенное сопротивление русских защитников и гибель соотечественников. Наполеон Третий и его канцелярия прямо требовали оставить Севастополь и атаковать Симферополь и овладевать Крымом вообще, а не топтаться на одном месте вокруг Севастополя, а Пелисье очень хотелось завоевать неприступный город, который сколько ни бомби, а на следующий день укрепления снова восстановлены и готовы к сражению. Генерал Тотлебен так организовал свою работу, что у него и ночами работали.

Пелисье дал команду непременно взять штурмом Малахов курган. Командование трех армий, французской, английской и турецкой, приняло решение штурмовать Севастополь 18 (6) июня, договорились о сигнале и о диспозиции. Генерал Боске, который должен был возглавлять атакующую колонну, получил другое задание, колеблющегося генерала Пелисье не мог поставить во главе штурмующих. Сорок лет тому назад была битва при Ватерлоо, день в день хотел и Пелисье отличиться и рапортовать Наполеону Третьему о своей победе.

Весь день 17 июня артиллерия неприятеля бомбила Севастополь, казалось бы, все было разрушено, истреблено… 18 июня должна была тоже быть канонада, но в последний момент Пелисье ее отменил, о чем известил лорда Раглана коротенькой записочкой, что чрезвычайно его возмутило.

Подготовка к штурму проведена, оптимизм в союзном лагере беспредельный, победа казалась безболезненной и легкой. 173 тысячи союзников готовы были растоптать 75 тысяч осажденных.

17 июня неприятельские батареи не умолкали, снаряды делали свое дело – разрушали и уничтожали. Канонада продолжалась до позднего вечера. А союзники предвкушали победу.

«В разгар этой ночной бомбардировки русские саперы и рабочие, – писал Е. Тарле, – несколько часов подряд работали над исправлением повреждений, причиненных днем неприятельскими снарядами. В два часа ночи Тотлебен отвел рабочих в резерв, но продолжал работу на Малаховом кургане. Догадавшись, что именно тут будут сосредоточены главные силы атакующих войск, Тотлебен решил снабдить курган четырьмя новыми барбетами, на которых можно было поставить орудия для усиления картечного огня по пространству, по которому должны были двинуться французы на приступ. Нужно было работать в полутьме. «Храбрые саперы и команда от Севского полка, под градом неприятельских бомб, работали с таким рвением, что к рассвету все четыре барбеты были готовы, и на них были поставлены полевые орудия», – вспоминал Тотлебен.

Повел французов генерал Мэйран, бросивший свою бригаду до общего сигнала на штурм 1-го и 2-го бастионов и батарей. Почему он выступил раньше времени, никто ответить не мог, высказывались разные версии, но он погиб одним из первых встречный картечным и бомбовым огнем. Сотни погибших и раненых французы оставили на поле боя. И только тогда последовал общий сигнал штурма. Отовсюду шли черневшие лавины французов рассыпным строем… Страшен наш батальонный огонь, но обезумевший враг под градом пуль приближался к окопам и наткнулся на меткий огонь отборных стрелков, вооруженных штуцерами. Но батарея Жерве была захвачена. Появление генерала Степана Александровича Хрулева опрокинуло расчеты французов. Произошло «изумительное событие», которое вошло чуть ли не во все мемуары участников. Тотлебен вспоминал: «Схватив возвращающуюся с работы 5-ю мушкетерскую роту Севского полка… под командою штабс-капитана Островского, он построил ее за ретраншементами и со словами «Благодетели мои! В штыки! За мною! Дивизия идет на помощь!» двинул ее на неприятеля. Воодушевленные любимым начальником, солдаты бросились без выстрела в штыки. Вслед за этою ротою, по приказанию генерала Хрулева, устремились на неприятеля и остатки Полтавского батальона, предводимые капитаном Горном. Французы встретили наши войска сильным ружейным огнем из дверей и окон домиков. Здесь загорелся жестокий рукопашный бой. Французы защищались с отчаянною храбростью; каждый домик приходилось брать приступом. Наши солдаты влезали на крыши, разбирали их, поражали камнями засевших в домиках французов, врывались в окна и двери и наконец выбили французов, захватив у них в плен 1 штаб-офицера, 8 обер-офицеров и около ста нижних чинов… К сожалению, победа наша на этом пункте была сопряжена с чувствительными потерями. Более других пострадала покрывшая себя славой 5-я рота Севского полка, в которой из 138 человек осталось только лишь 33» ( Тотлебен.Ч. 2. Отд. 1. С. 344–345).

После этого «изумительного события» Пелисье приказал отступить и вернуться в свой лагерь, полностью признав победу осажденных.

Анна Тютчева, фрейлина цесаревны Марии Александровны, только что ставшая фрейлиной императрицы, испытывая непередаваемые чувства, быстро оделась, сбежала по ступенькам вниз Зимнего дворца. Эта ночь показалась ей вечностью. Села в зимнюю карету и помчалась по Невскому проспекту. Ехать было недалеко, а думы ее полностью захватили от только что увиденного и пережитого: она присутствовала при смерти императора Николая Первого и провозглашении имени нового – императора Александра Второго. Анна подъехала к трехэтажному дому на Невском проспекте, поднялась на третий этаж и вошла в квартиру родителей – Федора Ивановича Тютчева и Эрнестины Федоровны Тютчевой, урожденной баронессы фон Пфеффель, второй жены отца, ведь мать ее погибла после жуткого пожара на пароходе лет пятнадцать тому назад… А сколько отец посвятил стихотворений Эрнестине Федоровне…

 
Не знаю я, коснется ль благодать
Моей души болезненно-греховной,
Удастся ль ей воскреснуть и восстать,
Пройдет ли обморок духовный?
Но если бы душа могла
Здесь, на земле, найти успокоенье,
Мне благодатью ты б была —
Ты, ты, мое земное провиденье!.. —
 

мгновенно пронеслось в сознании Анны Тютчевой одно из последних стихотворений отца, посвященное Эрнестине Федоровне. Федор Иванович и Эрнестина Федоровна ждали ее к обеду…

– Не могу передать вам, – начала свой рассказ Анна Федоровна, – сколько я перенесла в последние дни, дни болезни и смерти императора… Помните, два дня тому назад я у вас обедала, вернувшись, пошла переодеться к вечеру у цесаревны, но меня никто не позвал к ней, а потом я узнала, что с императором плохо, Мария Николаевна присылает тревожные бюллетени о состоянии отца… Доктор Мандт сказал, что положение ухудшается, у него подагра, подозревает, что у него воспаление в легком. Повсюду были видны объятые ужасом лица, нарастала тревога… Вошел встревоженный цесаревич, смертельно бледный и молчаливый. «Дела плохи», – сказал он. У себя в комнате меня дожидалась записка от Антонины Блудовой с просьбой передать во все церкви, чтобы в молебнах молились о здоровье императора. Часа в два или три ночи меня разбудил шум шагов… Я вышла, повсюду увидела испуганные, встревоженные лица, люди куда-то бежали, а куда – никто не знал. Все это навевало какой-то ужас, вы не представляете, как было страшно…

– Ну и что же случилось потом? – нетерпеливо спросил Федор Иванович.

– Умирающий император лежал в своем маленьком кабинете в нижнем этаже дворца. В вестибюле были статс-дамы, фрейлины, министры, генералы, адъютанты, безмолвные, убитые, словно тени в этом обширном помещении. Только ветер завывал, порывы которого врывались во дворец.

– Про ветер это ты хорошо сказала… Природа вроде бы присоединяется к чувствам придворных, объятых ужасом и страхом, – иронически сказал отец, внимательно наблюдая за переживаниями старшей дочери, умной, образованной, в Овстуге перечитавшей чуть ли не всю библиотеку, собранную его отцом и дедами.

– Да, да, все были объяты ужасом и страхом. – Не заметив иронии, Анна продолжала свой рассказ о накопившемся в душе. – Страшная и великая тайна смерти вошла в этот дворец, умирал человек, сильный, мощный, тридцать лет он возглавлял наше государство, являясь олицетворением его могущества и жизненной силы, он был величавой фигурой, самым полным и ярким воплощением самодержавной власти со всем ее обаянием и всеми ее недостатками…

Они сели за стол, но разговор не умолкал ни минуты.

– Я впервые видела смерть великого человека, смерть внезапную и неожиданную, как она неумолимо противоречила полноте и обаянию этого замечательного человека, который так хорошо относился ко мне, как будто мы были ровней. Это приводило меня в такой ужас, воспоминание о котором никогда не изгладится из моей души.

Эрнестина Федоровна была потрясена услышанным, ей всегда казалось, что такой красивый и замечательный император не умрет так рано, ему ведь всего пятьдесят девять лет…

– Как будто вам объявили, что умер бог, – сказал Федор Иванович, вспоминая его многочисленные попытки как-то повлиять на внешнюю политику государства Российского, недостатки, ошибки, грубые противоречия которой ему были давно известны, но граф Нессельроде оставлял ему жалкие крохи от дипломатической службы; горькая обида пронизала все состояние Федора Ивановича… Сколько усилий он тщетно предпринимал, а Нессельроде знал об этом и всеми силами мешал ему… – Ты не помнишь, Анна, сколько раз я пытался вникнуть во внешнюю политику нашего государства… Как-то я сошелся с графом Бенкендорфом, гостил в его имении и долго с ним разговаривал о внешней политике, стараясь навязать ему то, что давно приходило мне в голову… Я тогда задумал написать статью или книгу под названием «Запад и Восток» и изложить в ней свои взгляды на отношение Запада к России как к Востоку.

За двадцать шесть лет службы на Западе я многое увидел из того, что император и его окружение и не могли увидеть, а строили свою внешнюю политику, как и Александр Первый, не считаясь с государствами Запада. Победа над Наполеоном показала могущество России, ее войска, ее командующих и солдат. А времена-то изменились, Запад укреплялся, а Россия разрушалась… И виной тому ее министры и его окружение вообще…

Отец говорил медленно, как будто обдумывал на ходу свои мысли, чтобы поделиться ими со своими близкими, но потом зажигался, стал говорить все ярче и ярче… Сколько раз в последнее время Анна слышала от окружающих о светских беседах Тютчева! Как только он входил в общество, будь то бал, будь то просто товарищеская беседа, сразу вокруг него собирался тесный кружок любителей и начиналась яркая речь Тютчева… А ведь почти никто не знал из собеседников, что Тютчев – потрясающий поэт, – только в прошлом году вышла первая его книга стихотворений, по настоянию Ивана Тургенева, под руководством издателя и редактора журнала «Современник» Николая Некрасова, подписанная «Ф. Т-в». Тютчев не вступал в связь с Николаем Некрасовым, не читал его стихов, а если читал, то не принимал их. Стихи Тютчева были особенные, после Пушкина и Лермонтова Тютчев покорял своей откровенностью и правдой, личными переживаниями и теплотой…

– Помнишь, Эрнестина, как я откровенно говорил Бенкендорфу, что надо решительно менять отношение к Западу, помнишь, как после одного разговора с ним он пригласил меня к себе в имение Фаль, близ Ревеля, пригласил с такой любезной настойчивостью, что отклонить его было невозможно, и я там за несколько дней изложил все, что накопилось у меня за двадцать шесть лет службы за границей… Столько наблюдений, столько встреч, столько различных разговоров… Бенкендорф бывал во Франции, учился тамошней жандармерии, был очень близок к декабристам, а после 14 декабря предложил Николаю Первому Третье отделение по выявлению всяческого свободомыслия, но самое удивительное, он набирал в сотрудники самых умных, талантливых, неординарно мыслящих… Конечно, мною он заинтересовался после рекомендации Амалии Крюднер, сводной сестры самой царицы, но потом-то я его увлек своими размышлениями… Я сказал ему, что мы все время опираемся на трактаты Священного союза, но это давно устарело, вся западная печать пронизана пламенным, слепым, неистовым и враждебным отношением к России. Я хотел выступить посредником между этим общественным мнением и царем, в этом была суть проекта, о котором я говорил с Бенкендорфом, самым влиятельным и доверенным человеком у императора. Он рассказал императору о моих предложениях, и император благосклонно отнесся к моим предложениям, мне вернули звание камергера и вновь зачислили в Министерство иностранных дел… Но, увы, по-прежнему у императора самым умным и дельным министром считается граф Нессельроде, который больше сорока лет возглавляет это министерство, столько совершивший ошибок или прямого предательства… Мы накануне какого-то ужасного позора, вокруг императора скопилось столько подлости, глупости, низости и нелепости, а этот низкий негодяй граф Нессельроде по-прежнему у власти… Действительно, вы стояли в приемной какого-то неповторимого бога… А он просто занимал чужое место, отсюда столько ошибок и разочарований, о чем мы скоро будем сожалеть… Но все вы молоды, неопытны, все вам кажется ужасным и страшным… А потому вы Николая Павловича хороните как бога… А он, увы, не бог, а император, со всеми его удачами и невзгодами…

После обеда Анна заторопилась во дворец, Федор Иванович ушел к себе в кабинет, а Эрнестина Федоровна занялась хозяйственными делами…

Сколько уж раз Федору Ивановичу приходилось слышать о Николае Первом восторженные речи, он бывал на приемах у цесаревны Марии Николаевны, встречался у нее с высокими светскими людьми, бывал у друзей, знакомых, повсюду слышал о значительности повелений императора, а война идет кровавая и разрушительная… Наш ум, наш бедный человеческий ум захлебывается и тонет в потоках крови, столь бесполезно пролитой… Никогда еще, быть может, не происходило ничего подобного в истории мира… Держава, великая и непобедимая, сломившая совсем недавно великого полководца Наполеона и царствовавшая в мире последние годы, оказалась лишенной всех форм защиты и возможности отстоять ее… Ведь только чудо храбрости и мужества русских богатырей в Севастополе дает отпор войскам союзников, неприступным кажется Малахов курган, но сколько жертв мы понесли за это, сколько человек погибло… А ведь он, скромный чиновник Министерства иностранных дел, не раз предупреждал императора о лютой ненависти Запада к России, одно дело лицемерные слова правителей, а совсем другое общественное мнение, которое полностью контролируется печатью… Возвращение России на верный путь будет сопряжено с долгими и весьма жестокими испытаниями. Что же касается конечного исхода борьбы в пользу России…

Тютчев вспомнил, как он обрабатывал графа Бенкендорфа, который легко согласился с ним, доложил об их беседах императору, благосклонно отнесшемуся к его предложениям. Но трагедия в том, что Бенкендорф вскоре после этого свидания с ним вскоре умер, так его мысли вновь повисли в пустом пространстве, не достигнув цели… Он взялся писать статьи на тему «Запад и Восток», подписывал их псевдонимом Русский дипломат, поднялась шумиха вокруг этих статей, потому что то, что он писал, расходилось с официальной точкой зрения… А ведь он давно предвидел эту войну Запада против России… Ведь он прямо писал, что Франция никогда России не простит победу над Наполеоном… И то, что сейчас происходит, существенно напоминает 1812 год, что он предвидел задолго.

Но как трудно было жить в Петербурге, одном из наиболее приятных местожительств в Европе! Петербург – это Россия, это русский характер, это русская общительность, и как благожелательно к нему отнеслись, ведь он почти не общался в русском обществе, а тут чуть ли не каждый день он стал возвращаться домой не ранее двух часов утра, чаще всего это просто вечера, посвященные беседам.

О многом размышлял Федор Тютчев, но почти ничего не добился.

Глава 12
ФЕДОР ТЮТЧЕВ

На минуту отвлечемся от внутреннего монолога Федора Тютчева и предоставим слово его современникам: «Тютчев – это лев сезона» – так поэт Петр Вяземский охарактеризовал поэта, ставшего бывать в русском обществе с января 1844 года после возвращения из-за границы; граф Владимир Соллогуб, писатель и светский человек, присутствовал на некоторых беседах Тютчева, окруженного очарованными слушателями и слушательницами, поражался тонкостью и страстностью его рассуждений.

«Много мне случалось на моем веку разговаривать и слушать знаменитых рассказчиков, но ни один из них не производил на меня такого чарующего впечатления, как Тютчев. Остроумные, нежные, колкие, добрые слова, точно жемчужины, небрежно скатывались с его уст… Когда он начинал говорить, рассказывать, все мгновенно умолкали, и во всей комнате только и слышался голос Тютчева… Главной прелестью Тютчева было то, что не было ничего приготовленного, выученного, придуманного»; Михаил Погодин, давний его друг, тоже вспоминал речи Тютчева, стоило ему услышать какую-либо новость, только что полученную, «слово за слово его что-то задело за живое, он оживляется, и потекла потоком речь увлекательная, блистательная, настоящая импровизация… Вот он роняет, сам того не примечая, несколько выражений, запечатленных особенною силой ума, несколько острот едких, но благоприятных, которые тут же выслушиваются соседями, передаются шепотом по всем гостиным, а завтра охотники спешат поднести их знакомым, как дорогой гостинец: Тютчев вот что сказал вчера на бале у княгини Н.». И это было своего рода «настоящей службой», как писали об этих беседах современники.

«О России много говорят, – вернемся к раздумьям самого Тютчева, который так много сделал в своих дружеских беседах, – в наше время она служит предметом пламенного тревожного любопытства, очевидно, она сделалась одною из главнейших забот нашего века… Современное настроение, детище Запада, чувствует себя в этом случае перед стихией если и не враждебной, то вполне ему чуждой, стихией, ему неподвластной, и оно как будто боится изменить самому себе, подвергнуть сомнению свою собственную законность, если оно признает вполне справедливый вопрос, ему предложенный… Что такое Россия? Каков смысл ее существования, ее исторический закон? Откуда явилась она? Куда стремится? Что выражает собою?.. Правда, что вселенная отвела ей видное место; но философия истории еще не соблаговолила признать его за нею. Некоторые редкие умы, два или три в Германии, один или два во Франции, более дальновидные, чем остальная масса умственных сил, провидели разгадку задачи, приподняли было уголок этой завесы; но их слова до настоящей минуты мало понимались, или им не внимали!.. Столетия простодушный европейский Запад верил, что не было и не могло быть другой Европы, кроме Западной, что существует другая Европа, Восточная, законная сестра христианского Запада, целый мир, единый по своему началу, солидарный в своих частях, живущий своею собственною органическою, самобытною жизнью, – этого Запад даже и допустить не мог…

Россия действовала медленно, почти незаметно, но, когда судьбы свершились, рука исполина сдернула эту завесу, и Европа Карла Великого очутилась лицом к лицу с Европой Петра Великого! Да, все эти мысли я высказывал в статьях «Русского дипломата», да, эти мысли были поддержаны русскими публицистами, сказавшими, что я говорю с западными странами с таким достоинством и свободой, но в России-то мне так и не удалось хоть что-то сказать. А между тем Австрия так угнетает славянские народы, что они невольно становятся революционными, чтобы уберечь свою национальность от немецкого самовластия…

Да, правительство подавляло всякую мысль в течение многих лет, следствия подобной системы не могли иметь пределов или ограничения – ничто не было пощажено, все подвергалось этому давлению, все и всё отупели под влиянием императора и его окружения. И только за границей признали его как писателя, писателя с очень большим дарованием, владеющим с поразительной силой французским языком, признали, что он может быть духовным посредником и проводником между Западной Европой и Россией.

На его статьи во французском журнале откликнулись известные политические и религиозные деятели… А какой красочной идеей было возникновение Константинополя, древнего Царьграда, как новой столицы Великой Греко-Российской Восточной Державы, а об освобождении Константинополя еще мечтала Екатерина Великая. Православная этика отвергает индивидуализм Европы, апофеоз человеческого «я», а это основная черта Запада, нравственный индивидуализм, протестанты и католики чаще всего апеллируют к суду личной чести, они сотворили себя судьями в своем собственном деле, а человеческое «я», предоставленное самому себе, противно Христианству по существу… Дух личного эгоизма, человеческое «я» обладает ими не как отдельными единицами, но ими как орденом, в частности, иезуитов, потому что они отождествили дело христианское со своим собственным, потому что собственное самоудовлетворение возвели в значение победы Божией и в стяжание побед Господу Богу внесли всю страсть и неразборчивость личного эгоизма… Между иезуитами и Римом связь истинно органическая, кровная. Орден иезуитов концентрированное, но буквально верное выражение римского католицизма, одним словом, это сам римский католицизм, но на положении действующего и воинственного. А я русский, православный, русский сердцем и душою, глубоко преданный своей земле, и мне чужд личный эгоизм, который насаждается в Европе… Но самое удивительное не в этом… Мы накануне какого-то ужасного позора, одного из тех непоправимых и небывало постыдных актов, которые открывают для народов эру их окончательного упадка… Весь Запад пришел высказать свое отрицание России и преградить ей путь к будущему… Бывают мгновения, когда я задыхаюсь от своего бессильного ясновидения… Много лет я предчувствовал эту страшную катастрофу, к ней неизбежно должны были привести вся эта глупость и все это недомыслие императора и его окружения. И одна лишь чрезмерность катастрофы минутами заставляла меня сомневаться в том, что мы осуждены видеть ее осуществление… И вот сейчас Николая Первого хоронят как Бога, а для того, чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злосчастного человека, который в течение своего тридцатилетнего царствования, находясь постоянно в самых выгодных условиях, ничем не воспользовался и все упустил. Умудрившись завязать борьбу при самых невозможных обстоятельствах… А граф Нессельроде? Нет, карлик мой! Трус беспримерный… Такой гнусной личности давно не было в русском правительстве, все предал и все продал австрийскому правительству…»

Федор Иванович о многом подумал в эти часы после свидания с дочерью Анной, которую любил и считал умной и начитанной.

Анна опоздала после обеда у родителей, столько новостей она услышала о том, что происходило во дворце. Она поспешила к молодой императрице, которая чувствовала себя уставшей, сломленной последними событиями, но Анну приняла и нежно обняла:

– Скорее всего я поручу вам, Анна Федоровна, быть воспитательницей великой княжны Марии, ей всего лишь полтора года, самое время получить такую образованную воспитательницу, как вы…

Анна Федоровна довольно кивнула. Императрица была бледна, но при этом назначении лицо ее стало каким-то просветленным и сосредоточенным.

– Сегодня ночью мне раскрылась тайна вечности, – продолжала Мария Александровна, – и я молю Бога, чтобы Он не дал мне никогда этого забыть. У тела императора я стояла, как и все родственники, на коленях и молилась, а император взглянул и велел Александру поднять меня, он вспомнил, что мне вредно стоять на коленях… Несомненно, это тот человек, которого я больше всех любила после моего мужа и который больше всех любил меня.

– А я впервые увидела императора несколько лет тому назад, – прервав затянувшееся молчание Анна Федоровна. – Я только что поступила к вам на работу, читаю книгу «История царствования императора Николая», сочинение де Бомон-Васси, укрылась в тени в парке, это было на маневрах в Красном, вдруг передо мною возникла высокая фигура императора, я посмотрела на него, и меня охватил какой-то невольный трепет. Я встала, чтобы поклониться. Он пригласил меня сесть и спросил, что я читаю. «Историю вашего царствования, ваше величество», – смущенно ответила я.

«Она вся перед вами, сударыня, к вашим услугам», – ответил он с ироническим полупоклоном. В этой фразе, ваше величество, он бессознательно высказался весь целиком. История его царствования, история его родины и его народа – это был он, и исключительно он…

Мария Александровна молча согласилась с этим определением самодержавного царствования Николая Первого.

Анна Федоровна ушла к себе в свои комнаты, но вскоре была вовлечена в обширный круг погребения самодержца и провозглашения нового императора, которому пришлось несколько раз выступать с программными речами и вспоминать ушедшего императора и его внутреннюю и внешнюю политику. Невольно Анне Федоровне пришлось стоять и обедни, и панихиды, участвовать в приеме зарубежных гостей, приехавших на похороны, а отец вскоре после приезда эрцгерцога Вильгельма Австрийского прочитал во время очередного обеда у родителей стихи:

 
Нет, мера есть долготерпенью,
Бесстыдству также мера есть!..
Клянусь его венчанной тенью,
Не все же можно перенесть!
И как не грянет отовсюду
Один всеобщий клич тоски:
Прочь, прочь австрийского Иуду
От Гробовой его доски!
Прочь с их предательским лобзаньем,
И весь апостольский их род
Будь заклеймен одним прозваньем:
Искариот, Искариот!
 

То обедня по случаю дня рождения великого князя Александра Александровича, то всенощная с воздвижением креста, то обедня при выносе тела императора, то холодный прием у Александра Второго эрцгерцога Австрийского, то двухчасовая погребальная процессия с телом императора, прошедшая через Адмиралтейскую площадь, Новый бульвар, Новый Николаевский мост, вступила на первую линию Васильевского острова и через Тучков мост вступила в Петропавловскую крепость…

И лишь изредка Анна Федоровна узнала о том, что пишут английские, французские, австрийские газеты: все газеты по-разному откликнулись на смерть императора и на выступления Александра Второго, в которых увидели ноты примирения. Удивила одна газета, в которой предполагалось, что молодая императрица чем-то похожа на Екатерину Вторую, она умна, ее тонкий ум, чуткий и проницательный, вполне может быть использован в управлении Россией. Но ничего подобного не случится, думала Анна Федоровна, Екатерина Вторая была не столько умной женщиной, сколько гениальным мужчиной, она влияла на людей, направляла их, управляла ими, и этими неоценимыми свойствами она удовлетворяла свое огромное честолюбие. А Мария Александровна – человек внутренней жизни, душевной и умственной, она не может влиять на людей… Она создана для дома, для детей, для своего окружения…

Вскоре ночь 18 февраля, которая навсегда разрушила чувство прочности в жизни, эти дни тоски и ужаса, когда на ее глазах вместе с жизнью одного человека рухнул целый порядок вещей, такой реальный и неизменный, когда она впервые поняла реальность смерти, – эти дни изменили все ее внутреннее существо, стала отдаленным воспоминанием, на смену этим дням приходили все новые и новые обстоятельства.

Анна очень многое узнавала из светской и царской жизни, ходили слухи об отравлении Николая Первого, рассказывали подробности этой истории, будто сам император приказал дать ему сильный яд, он не может выдержать такого позора с внешней политикой, с Севастополем, с армией, оказавшейся совсем не той, которую он формировал своими парадами и муштрой, вот и приказал… Много было разговоров о конференции в Вене, там собирались, обсуждали, что-то принимали, что-то отвергали, вновь собирались, вновь уходили ни с чем. Австрийский император и французский император стали добрее, ласковее с Александром Вторым, из Вены шли от князя Александра Михайловича Горчакова хорошие известия, надо быть только терпеливым, не ронять достоинства и чести великого государства, в чем-то можно уступить, в каких-то мелочах… Ход переговоров на конференции держится в величайшей тайне, но слухи в царском окружении постоянно просачиваются и становятся гласностью в узком кругу. Анна Федоровна многое передавала отцу… Но как его теперь называть – дипломатом, занимавшим скромное место в министерстве, или поэтом, о котором Николай Некрасов, издатель «Современника», написал статью как о выдающемся поэте, напечатал его первую книгу стихотворений, в которой собраны замечательные стихи, сравнивает Тютчева с известными поэтами, дескать, он продолжает лучшие традиции русской национальной литературы… А как ей быть, зная о Елене Денисьевой, которая родила недавно дочь и тем еще больше привязала к себе Федора Тютчева, и зная о привязанности отца к Эрнестине Федоровне, в ней он видел выдержанность и серьезность, а в Елене страстный и увлекающийся характер, бурный и ужасный в своих проявлениях, как ей быть – она не знала, но подробно рассказывала отцу о всех дворцовых слухах и суждениях, рассказывала о Севастополе, который, отбив очередной штурм союзников, залечивал свои раны, о переезде в Петергоф, который очень не любила, где все жители, начиная от царской фамилии, делали вид, что все они живут простой сельской жизнью, не связанной этикетом дворцовых приемов… 8 июня Анна Тютчева записала в своем дневнике: «Императрица позвала меня к чаю. Когда я вошла, государь воскликнул: «Добрые вести! Мы только что получили по телеграфу известие, что 6-го, после страшной бомбардировки, неприятель штурмовал 2, 3 и 4-ю батареи и Корниловский бастион, но был отбит с огромными потерями. Героизм наших войск дошел до высочайших пределов. Других подробностей не ведаю, так как депеша передана по телеграфу». Лицо государя сияло радостью, императрица была очень красива, что с ней бывает при сильных волнениях. Весь вечер говорили только об этом деле. Радость делала их экспансивными, их, которых мы за последнее время видели всегда такими молчаливыми. Государь сказал: «Как мой отец был бы счастлив! Получив депешу, я говорил себе: «Ах, почему он не здесь!»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю