Текст книги "Жизнь графа Дмитрия Милютина"

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Глава 5
МАНИФЕСТ ИМПЕРАТОРА

11 апреля, в день Пасхи, император вновь обратился к гражданам России с манифестом, в котором сообщал: «Наконец, сбросив ныне всякую личину, Англия и Франция объявили, что несогласие наше с Турцией есть дело в глазах их второстепенное; но что общая цель их – обессилить Россию, отторгнув у нее часть ее областей и низвести отечество наше с той степени могущества, на которую оно возведено Всевышнею десницею… С нами Бог, никто же на ны!»

Весной 1854 года императорская семья переехала в Царское Село, военный министр, а вместе с ним и Милютин тоже получили рабочее место в «кавалерских флигелях». Вместе с женой Дмитрий Алексеевич подыскали себе квартиру для семьи, и с переездом в Петергоф для Милютина началась новая жизнь: каждое утро он являлся для доклада военному министру перед его свиданием с императором. Князь даже в это тревожное время не изменял своему обычаю бывать на всех приемах у императрицы, у великих княжон, часто бывал у Марии Николаевны до поздней ночи, приезжал в свое министерство, давал поручения. Милютин должен был собрать справки и другие документы для завтрашнего доклада.

11 апреля, на Пасху, полковник Милютин получил чин генерал-майора, но продолжал исполнять все те же поручения военного министра, как и раньше.

Принимая близкое участие в придворной жизни, пользуясь слухами и слушая всевозможные интриги и сплетни, Милютин затосковал, часто вспоминая свои профессорские восемь лет, когда был отдан самому себе и всему, что захватывало его, – писательству, изучению великого суворовского опыта, сбору документов о Кавказской войне.

А сейчас в Петергофе все ожидали десанта неприятельских войск и делали все, чтобы укрепить Кронштадт и все побережье Балтийского моря. Император сам не раз выезжал в Кронштадт, брал своих сыновей и внимательно следил за всеми действиями военных, заранее зная, что не все его распоряжения выполняются. Англофранцузский флот действительно появился в Балтийском море, некоторые крепости ответили орудийным огнем, разрушив несколько кораблей, высадили десант на одном из Аландских островов, разрушили деревушки, взяли в плен военных. Кронштадт их встретил боевым огнем, и флот удалился, так и ничего не достигнув. Но появление флота почти у Петербурга немало породило толков и слухов, некоторые жители Петербурга в панике покинули его. Естественно, и Милютин был в центре этих разговоров, но придворная жизнь настолько ему стала противна, что он все чаще и чаще подумывал о том, чтобы действительно принять участие в боевых действиях, особенно на Кавказе, который он знал хорошо и внимательно следил за всеми их делами.

Удивил его князь Барятинский, который распорядился из Тифлиса, что, предчувствуя активные действия англо-французского десанта на черноморском побережье, необходимо в связи с этой угрозой оставить не только Абхазию, но и Мингрелию, Гурию и Дагестан. Генералы Реад и Орбелиани резко критиковали это указание: «Спасите край и честь, и славу нашего оружия», – в отчаянии писал князь Орбелиани. Удивило также и указание князя Барятинского: если неприятельская флотилия атакует Гагры, то гарнизону русских батальонов немедленно надлежит сдаться в плен. И за спасение гарнизона командующий будет вознагражден.

Прочитав письмо Барятинского, Милютин высказал свое мнение князю Долгорукову:

– Это письмо крайне удивило Николая Первого, нашего Незабвенного. Такое разрешение, данное коменданту крепости, беспримерно в нашей армии, да, кстати, и в любой, – ответил министр. – Тем более такое разрешение беспримерно в нашей армии, привыкшей считать своим долгом сражаться до последней капли крови на вверенном объекте.

– Добровольная сдача неприятелю считается позорной, – сказал Милютин. – Можно сдать крепость при чрезвычайных обстоятельствах, голод, нет оружия, нет пуль и снарядов, солдаты истощены и гибнут не от пуль и снарядов, а от голода и немощи. Тем более сдачу крепости ставить в заслугу коменданту. Тут что-то не так… А между тем вы знаете, Василий Андреевич, что князь Барятинский весьма недоволен вашим ответом, был задет за живое, он считает, что начальство не вправе обрекать какую-либо часть войск на неминуемую гибель и что подвиги самоотвержения не совершаются по предписаниям начальства.

– Прав, конечно, князь Орбелиани, оставить Дагестан все равно что оставить весь Закавказский край, а добровольно сдаться в плен – это позор, – ответил князь Долгоруков. – У нас нет стратегического плана военных действий, каждый делает то, что ему вздумалось сию минуту.

– Согласен с вами… Ведь только что обложили Силистрию и приготовились штурмовать. Князь Варшавский выехал на рекогносцировку, рядом с ним упала граната, лошадь испугалась, шарахнулась в сторону, перевернулась, князь слетел с лошади, но ничего особенного с ним не случилось, а в последующие дни произошло нечто ужасное: отошли от Силистрии, потеряв на осаде крепости сотни людей, князь сказался больным и отошел от командования в Дунайских княжествах вообще. Что это такое? – Милютин огорченно развел руками. – А плана у нас действительно нет, все планы в голове императора, в его письмах и резолюциях.

– Вот возьмите все эти справки, письма, резолюции, составьте стратегический план ведения войны в форме записок и представьте мне и императору для обозрения. Может, у нас что-нибудь возникнет…

У Милютина давно вызревал план войны, общее ею руководство, в Крыму, как долетали до него сведения, очень слабые места, может подойти флот и высадиться в любом пункте, флот подходил к Одессе, но получил серьезный отпор, несколько его кораблей пострадали, неприятель отошел в море, но ведь сколько еще у нас там пунктов совершенно незащищенных, а их тоже надо защищать… А адмирал Меншиков слаб как руководитель… Англо-французский флот от Одессы подошел к Севастополю, все западные газеты твердят, что десант высадится под Севастополем, к обороне совершенно неготовый. Император постоянно думал о Крыме и о Севастополе, направил туда еще одну дивизию, но этого было мало.

По стратегическому плану, составленному Милютиным, Россия должна держать оборону как на Балтийском, так и на Черном море, быть готовой отразить нападение со стороны Австрии, все еще не определившейся в своих намерениях. Три направления должна контролировать наша армия: на Нижнем Дунае против турецких и англо-французских войск; в Галиции, Буковине и Трансильвании против австрийцев, если они выступят; на берегах Черного моря против союзного десанта. Необходимо сформировать три армии с общим резервом, куда вошла бы и русская кавалерия.

Николай Первый и военный министр одобрили стратегический план, разработанный Милютиным. Военный министр разработку передал на консультацию барону Жомини, который замысел этот подверг резкой критике, предложил свой план, который, по сути дела, не имел никакого практического применения, общие слова теоретика, не понимавшего хода событий.

Глава 6
ХОЛЕРА В ВОЙСКАХ

В Дунайских княжествах вспыхнула холера, подкосившая прежде всего войска союзного десанта, генералы союзников тут же дали войскам отступить, а больных, а их было множество, отправить на суда для лечения.

Постепенно император и военный министр поняли, что Крым становится главной базой для устремления союзных войск. Меншиков по-прежнему просил дополнительных дивизий для охраны Крыма, но император укорял его тем, что людей у него вполне достаточно, мол, можешь рассчитывать только на собственные силы, пошлет только 16 дивизию, которая, возможно, подойдет во время. Император Николай писал князю Меншикову, что с прибытием 16-й дивизии не только Севастополь будет вполне обеспечен от всякой попытки овладеть им и с моря, и с сухого пути, а вскоре эту дивизию необходимо отправить на Керчь.

Но и после докладных записок Милютина стратегический план войны так и не был принят, все зависело от Австрии, где продолжалась вот уже много месяцев дипломатическая двуличная игра: русский император дал понять, что он готов к примирению. В связи с этим Николай Первый решил убрать престарелого балтийского барона Мейендорфа, флегматичного и уступчивого, на его место послом России в Вене был назначен умный, опытный, живой, честолюбивый, бойкий на язык князь Александр Михайлович Горчаков, он был вызван в Петергоф, получил инструкции императора и графа Нессельроде, здесь-то и познакомился Милютин с князем Горчаковым.

Вскоре от Горчакова стали поступать корреспонденции, из которых можно было узнать, что по-прежнему самым яростным врагом России в Австрии был министр иностранных дел Буоль, с которым приходится очень много разговаривать, умеряя его колкости по адресу России, но финансы Австрии расстроены, они стремятся в этой сложной обстановке извлечь как можно больше выгод для Австрии, вот почему их двуличная игра продолжается, даже несмотря на открывшиеся военные действия с обеих сторон. Вот почему Австрия вновь затеяла переговоры о новом протоколе мирных переговоров, выдвинув четыре основных пункта, которые император России отверг.

Милютин, как и многие светские петербуржцы, с печалью узнал, что сын историка Николая Михайловича Карамзина Андрей Карамзин, далекий от военных дел (дали ему, как добровольцу, высокое звание полковника), во главе отряда пошел в атаку и погиб в расцвете лет. Скорбная весть потрясла многих петербуржцев, его родные широко принимали светское общество, у них так много было знакомых…

А действия военных дивизий продолжались и на Дунае, и на Кавказе, и в Крыму. Удивило то, что князь Меншиков холодно принял инженера-подполковника Тотлебена, прибывшего по поручению князя Горчакова, как очень хорошего специалиста по осадным работам, был принят с таким пренебрежением, что Тотлебен оставался без дела, почувствовал себя таким лишним в Севастополе, что думал покинуть Севастополь и вернуться к князю Горчакову в Дунайскую армию. Но вскоре передумал…

4 сентября Наталья Михайловна родила дочь, назвали ее Марией, восприемниками ее были брат Николай Алексеевич и сестра Авдулина Алексеевна.

Семья переехала в Петербург, где жена и родила, а Дмитрий Алексеевич вместе с императорским двором переехал в Гатчину, где и получил место в «кухонном каре», рядом с помещением военного министра. Из Гатчины в Петербург Дмитрий Алексеевич мог уезжать только в те дни, когда туда уезжал Василий Андреевич. Боль в пояснице и в ногах вроде бы утихла, но заболела дочь Ольга, а он не мог узнать о ее здоровье, успокоился только тогда, когда узнал, что малютка поправилась.

В Гатчине жизнь была устроена так, что гости и придворная челядь чаще всего встречались во время завтрака, обеда и на вечернем собрании в большом зале, по прозвищу «арсенал». Здесь происходили встречи, беседы, отсюда тянулись все слухи, сплетни, интриги, Милютина все это не интересовало, ему здесь было скучно, его по-прежнему тяготила придворная жизнь, их прогулки, беседы не интересовали его, мрачные мысли чаще всего возникали у него при анализе документов, поступавших из переписки с дипломатами, командирами корпусов, отвечавших за безопасность страны и неделимость ее территории. Особенно часто стали поступать реляции от князя Меншикова, сначала успокоительные, потом он писал только о неудачах. Милютину приходилось редактировать эти послания для печати. Сначала Меншиков писал о том, что неприятельские корабли высматривают место, где они бы могли высадить десант, 106 кораблей бродят по Черному морю, выискивая место высадки. Князь Горчаков из Вены дал сообщение о том, что неприятель высадился в Евпатории, десант двинулся в сторону Севастополя. 10 сентября в петербургских газетах появилось сообщение из Крыма о высадке десанта недалеко от Евпатории. «С приближением неприятеля, – говорилось в информации, – все жители удалились как из города, так и из окрестных селений. Князь Меншиков, не признав возможность атаковать высаженные войска на плоском берегу, обстреливаемом с флота, сосредоточил большую часть своих сил на выгодной позиции, в которой готовится встретить противника. В заключение он присовокупляет, что состоящие под его началом войска, одушевленные рвением и преданностью Престолу и Отечеству, с нетерпением ожидают минуты сразиться с неприятелем».

Император отдал приказ выйти из Дунайской армии дивизиям и направиться в Крым, по всему чувствовалось, что именно в Крыму начнутся настоящие сражения. 8 сентября 1854 года сражение действительно произошло близ реки, русские войска потерпели полное поражение, курьер, присланный Меншиковым, участник этих боев, так растерялся в присутствии императора, что ничего толком так и не сообщил. Николай Павлович, услышав такое обидное и резкое сообщение курьера, «выбранил его и послал выспаться».

Милютин дал корреспонденцию в газеты в весьма обтекаемых фразах, ничего конкретного так и не сказал, только потом узнав, что русские потеряли около 6 тысяч, союзники – больше 3 тысяч.

В октябре в Петербурге узнали, что Севастополь готовится к длительной осаде, неприятельские батареи открыли по городу сильнейший огонь, многие выбыли из строя, в том числе и мирные жители, погиб от обстрела и адмирал Корнилов, замечательный полководец и человек. Из последующих донесений становилось ясно, что Меншиков вряд ли долго будет отстаивать Севастополь, его донесения становились все более и более пессимистичными, что крайне раздражало Николая Павловича. Он решил послать своих сыновей Николая и Михаила в Севастополь для поддержания боевого духа своих войск. В его письмах князю Меншикову он все еще надеется нанести удар по неприятелю, «чтобы поддержать честь оружия нашего».

Василий Андреевич, пронализировав документы, сказал Милютину:

– В Крыму собралось около ста двадцати тысяч, туда пришли 10-я и 11-я дивизии, с такими силами вполне можно противостоять неприятелю… Как вы думаете, Дмитрий Алексеевич? Что вам подсказывают проанализированные вами документы?

– Войска-то войсками, государь наш с нашей помощью позаботился о Севастополе, сто семь тысяч войска да моряки с кораблей, действительно столько, как вы сказали, наберется. С такими силами действительно можно с успехом противостоять неприятелю, численность которой действительно несколько пониже нашей… Но разве только в этом дело? Ведь войсками надо уметь управлять, а у князя Меншикова нет даже штаба, мы послали замечательного полковника Попова, одного из лучших офицеров гвардейского Генерального штаба, он в Петербурге исполнял должность начальника штаба гвардейского резервного корпуса, он вполне был доволен своей работой в Петербурге, но его направили в Крым начальником штаба войск, в Крыму расположенных. Государь дал ему личные поручения, подал ему руку на прощание и благословил его на этот тяжкий путь. А князь Меншиков принял его весьма нелюбезно и даже не допустил его на должность, на которую он был назначен высочайшим приказом, Попов состоял то при князе Петре Дмитриевиче Горчакове, то при начальнике Севастопольского гарнизона генерале Моллере, то исполнял разные случайные поручения… Ну куда это годится? А вскоре он отправил его в Петербург… А ведь там, в Крыму, есть замечательные офицеры Генерального штаба, но князь Меншиков поручает им второстепенные задачи…

13 октября Меншиков, получив солидное подкрепление, надумал дать чуть ли не генеральное сражение союзникам. 24 октября состоялось Инкерманское сражение, кровопролитное для обеих сторон, у русских пало больше 3 тысяч, 109 офицеров, среди них были генералы и флигель-адъютанты его величества. И поражение потерпели только из-за нераспорядительности руководства, печального самообольщения, которым так страдал князь Меншиков. Печаль охватила и Петербург, может, впервые Николай Первый подумал, что во главе Севастопольской обороны поставил не того человека, тем более что Меншиков совсем пал духом и утратил способность защищать Севастополь. Николай Первый пытался подбодрить Меншикова: «Не унывай, любезный Меншиков. Начальствуя севастопольскими героями, имея в своем распоряжении 80 тысяч отличного войска, вновь доказавшего, что нет ему невозможного, лишь бы вели его как следует и куда должно […] такими молодцами было бы стыдно и думать о конечной неудаче. Скажи вновь всем, что я ими доволен и благодарю за прямо русский дух, который, надеюсь, никогда в них не изменится. Ежели удачи доселе не было, как мы смели ожидать, то Бог милостив, – она быть еще может. Бросить же Севастополь, покуда есть еще 80 тысяч в нем и под ним стоящих, еще живых, было бы постыдно и помышлять, значило бы забыть стыд и не быть русскими; потому этого и быть не может, и я не допускаю сего даже и в мыслях. Пасть с честью, но не сдавать и не бросать».

Пасть с честью, но не сдавать и не бросать – этот лозунг стал делом чести и геройства всей не только гатчинской публики, но и всего русского общества.

Отовсюду в министерство поступали сведения и информация с разных сторон России: на Дальний Восток напали шесть кораблей союзников, но встреченные залпами орудий союзники вскоре ушли от берегов Дальнего Востока; беспокоил и Кавказ, вернувшийся из отпуска Воронцов попросил Николая Первого освободить его от должности наместника кавказского и главнокомандующего Отдельным Кавказским корпусом, болезни не оставили ему покоя, семидесятидвухлетний фельдмаршал просто очень устал от напряжения, тем более война угрожала и Кавказу серьезными испытаниями, а он не был готов к этому; Милютин в своей записке указал на слабые места в обороне Балтийского побережья, рекомендовал создать два мощных центра: Кронштадт с Петербургом и Свеаборг с Гельсингфорсом, сосредоточив здесь войска, орудия и соорудив мощные оборонительные рубежи.

Военный министр продержал записку Милютина под сукном, только через месяц она увидела свет, ее перепечатали и передали императору, который тут же приказал обсудить ее у наследника Александра.

Дмитрий Алексеевич внимательно наблюдал за ходом событий на войне, через него проходили все донесения, некоторые редактировал и отправлял в газеты. Император знал о его работе, хорошо отзывался о ней, но военный министр много дельного и своевременного задерживал у себя, под сукном, чем наносил серьезный вред военной политике России.

Глава 7
ХОЛОДНАЯ ОСЕНЬ

Вызванный в Гатчину генерал-адъютант Николай Николаевич Муравьев произвел на Милютина гнетущее впечатление, он должен был стать кавказским наместником и главнокомандующим корпусом и вскоре стал им, но уж очень много было в нем искусственного, напускного спартанства: спал не на кровати, а на сене, во дворце ему казалось душно, принимал гостей без верхнего платья, без жилета и галстука. Во дворце такое поведение было вызывающим, но Николай Первый не обратил внимания на эту искусственность и в конце ноября утвердил высочайший указ о назначении Муравьева наместником и главнокомандующим.

Осень была холодной, промозглый ветер частенько выводил из строя придворных, заболела и императрица Александра Федоровна, без нее общество окончательно приуныло. Николай Первый был по-прежнему бодр, деловит, заваливал маленькую канцелярию записками, письмами, наставлениями… Резко писал о Меншикове, такое направление мыслей – сдать Севастополь – преступно после стольких потерь храбрейших героев, страшно и подумать о такой потере… Лишь некоторые кадровые изменения в Севастополе вновь укрепили веру в надежную его защиту: адмирал Нахимов стал главным защитником города, энергичный руководитель и прекрасный человек… Все это – и болезнь императрицы, и опасения за Севастополь, и за жизнь своих сыновей, участвовавших в Инкерманском сражении, – угнетало царя, столько тяжких испытаний выпало на его долю, столько горьких разочаровании коснулось его, а из Севастополя по-прежнему приходили неутешительные донесения.

«Для меня тогдашняя жизнь в Гатчине представлялась чем-то вроде тюремного заключения, – писал в своих воспоминаниях Дмитрий Милютин. – Разлученный с семьей, чуждаясь общества придворных, я проводил большую часть дня одиноко в своей комнате, в грустных размышлениях о том опасном положении, в которое поставлена была бедная Россия. Одна, без союзников, она должна была вести борьбу почти со всей Европой; со всех сторон, на неизмеримом ее протяжении, угрожали враги, и везде, на каждой точке, оказывалась она слабой, беззащитной, несмотря на видимую громадность материальных ее средств и вооруженных сил. Продолжавшаяся уже целый год война значительно подточила эти средства и расстроила армию, а скорой развязки не предвиделось. Надобно было ожидать, что война продлится и в будущем году, вероятно, даже примет еще более широкие размеры. Можно было опасаться не только падения Севастополя, но и других, не менее грозных катастроф, от которых могло поколебаться самое значение политическое России.

Такие черные мысли преследовали меня и днем и ночью. Поставленный так близко к главному центру, из которого истекали все общие расположения военные и политические, я имел возможность видеть, так сказать, закулисную сторону ведения войны с нашей стороны и потому более всякого имел основание страшиться за будущее. Повторю здесь то, что говорил уже не раз: военный министр строго держался роли ближайшего при Государе секретаря по военным делам; все министерство Военное только приводило в исполнение передаваемые министром в подлежащие департаменты Высочайшие повеления. В департаментах главной заботой было составление всеподданнейших докладов, гладко редактированных, красиво и крупно переписанных набело, с наглядными ведомостями и справками. На самые маловажные подробности испрашивалось Высочайшее разрешение или утверждение. Едва ли возможно довести военное управление до более абсолютной централизации.

В описываемую эпоху более, чем когда-либо, император Николай смело принимал на себя лично инициативу всех военных распоряжений. Почти каждый вечер из кабинета Государева присылались к военному министру целые тетради мелко исписанных собственноручно Его Величеством листов, которые сейчас же разбирались (не без труда) в состоявшей при князе Долгорукове маленькой канцелярии; поспешно снимались копии, делались выписки для передачи в подлежащие департаменты к исполнению и т. д.».

Редко возникали более стратегические вопросы, а вот мелочи военной жизни подробно описывались в «тетрадках» императора.

Много сил Дмитрий Милютин отдал на составление плана войны с кавказскими горцами, указал причины, по которым война так долго тянется, столько денежных средств уходит впустую… Но эти записки оказывались под сукном в столе военного министра, проходило время, вспоминали о об этих записках, начиналось обсуждение, а дело стояло… А бывало и так, что Милютин готовил записку по актуальному вопросу, министр ее откладывал, потом через месяц вынимал из стола, ее переписывали начисто, ставили новое число и представляли императору, который хорошо знал, кто автор записки, и не скрывал своих мыслей, когда разговаривал с родственниками Милютина. Об авторстве этих записок хорошо знал цесаревич Александр и великий князь Константин Николаевич, который полностью отвечал за оборону Петербурга, Кронштадта, всего побережья Балтийского моря… По записке Милютина император предложил созвать Балтийский комитет под руководством цесаревича, много времени было потрачено на споры вокруг сооружений на побережье Балтийского моря, а в итоге император был доволен выводами комитета, объявил благодарность за работу, удостоился этой чести и Милютин.

Почти четыре месяца провел Милютин в «мрачной» Гатчине в самое скверное время года, внимательно всматриваясь в положение русской армии, воевавшей против Турции и западных стран, по-прежнему приковывал его внимание Севастополь, артиллерия Англии и Франции разрушала город, множество жертв было среди мирного населения, терпели бедствие и воины.

Все эти месяцы не утихала страшная досада на то, что Паскевич и Горчаков сняли осаду с Силистрии и ушли из Дунайских княжеств. Все было готово к штурму, но поступил приказ отходить от Силистрии, возмущались не только солдаты, но гневом пылали лица старших офицеров, получивших приказ… Взятие Силистрии – это была бы наиболее громкая победа в Восточной войне; опоздай курьер с приказом хотя бы на час, неприятельские укрепления были бы взяты, а так уж получилось, что русские войска нехотя уходили от крепости, проклиная своих руководителей и Австрию, виновницу наших опасений за тыл нашей армии.

А главное, в ходе подготовки балтийского побережья к обороне выяснилось весьма многое: оказалось, что полковник Тотлебен, осматривавший батареи северного Кронштадского прохода, пришел к выводу, что батареи расположены так, что будут поражать друг друга, а вовсе не атакующего неприятеля. В других анонимных донесениях также говорилось о неблагополучном состоянии крепостей. Крепости тщательно осмотрели и пришли к выводу, что затрачены громадные деньги, а все впустую: крепости для обороны никуда не годятся, а вооружены крайне плохо. Ремонтные работы затягивались, адмирал Матюшкин в сердцах заявил: «Трудно недостроенную крепость, оставленную без внимания более сорока лет, привести в продолжение нескольких зимних месяцев в столь надежный образ, чтобы флот наш находился вне опасности от нападения неприятеля».

Но все это было позади, многие недостатки были исправлены, пушки были наведены не друг на друга, как было раньше, а туда, куда следует, на неприятеля, на охрану побережья.

В начале 1855 года в связи с переездом в Петербург жизнь в министерстве мало чем изменилась, чаще стал бывать в семье, играть с детьми, но по-прежнему много сил отдавал военному министру, который просил делать обзоры военных действий на различных фронтах или по случаю приезда какого-нибудь курьера с новостями, требовавшими обсуждения.

Много сил Милютин потратил на составление записки о военных действиях русской армии в 1854 году… Столько справок, донесений, писем Николая Первого с его резолюциями, записанных воспоминаний и допросов курьеров – и все это обилие материала надо включить в стройную и убедительную статью, которая непременно будет представлена императору.

Работая над статьей, Милютин вспоминал и князя Меншикова, и князя Варшавского, и князя Горчакова, вставали перед ним их характеры, образ действий, их распорядительность, а чаще всего их полная неподготовленность к ведению такой войны. Морские державы Англия и Франция побывали во всех морях России, похозяйничали в Балтийском море, обстреляли Кронштадт, напали на незащищенные островки, взяли пленных солдат и офицеров, обстреляли Одессу, которая угостила их хорошим огоньком, побывали и на Дальнем Востоке, где их также обстреляли… Больше двух месяцев курсировали по Черному морю, выбрали место и высадили десант, больше 60 тысяч солдат и офицеров, орудия, продовольствие, снаряды… Западные газеты давно писали о высадке десанта в Черном море, указывали даже место высадки, но самое удивительное, князь Меншиков ничего не предпринял, чтобы помешать высадке неприятельского десанта… Горчаков послал к нему полковника Тотлебена, прекрасного инженера, великолепно проявившего себя под Силистрией, он так организовал осаду крепости, столько возвел осадных укреплений, что русские офицеры и солдаты безболезненно ждали штурма, надеясь остаться живыми и здоровыми при взятии крепости. Полковник Тотлебен явился к князю Меншикову и представился, предъявив рекомендацию князя Горчакова.

Меншиков холодно, с юмором посмотрел на Тотлебена и сказал:

– Князь по рассеянности своей, верно, забыл, что у меня находится саперный батальон, там хорошие специалисты, мастера своего дела…

Тотлебен замялся, хотел что-то сказать, но Меншиков перебил его:

– Отдохнувши после дороги, вы можете отправиться обратно к своему князю Горчакову на Дунай, – и с иронической улыбкой протянул полковнику руку.

Тотлебен вышел на пристань, невесело было у него на душе. Не ожидал он такого обескураживающего приема у главнокомандующего, но, вспомнив слова Горчакова, что Меншиков очень щекотлив к посторонним услугам, мол, будьте осторожны, не напрашивайтесь ни на какое командование, Тотлебен успокоился, поговорил с адмиралом Нахимовым и остался в Севастополе. При весьма поверхностном осмотре Севастополя Эдуард Иванович пришел к печальному выводу, что городские укрепления, особенно с севера, никуда не годятся, многое надо укреплять, перестраивать, возводить новые редуты.

Тотлебен учился по книгам известного русского инженера Аркадия Захарьевича Теляковского, книги которого по фортификации были переведены чуть ли не на все европейские языки, в том числе и на французский, так что и французские инженеры, работавшие при осаде Севастополя, также пользовались принципами русской фортификационной науки.

И не только Меншиков обидел Тотлебена своей холодностью и невниманием, многие приезжие из Крыма обвиняли князя в апатии и беззаботности, недоверии к своим подчиненным, особенно к войскам. Удивляло Милютина и другое: его бы гнать нужно со всех постов, он повсюду некомпетентен как командующий армией, как адмирал, а за ним оставался еще и пост генерал-губернатора Финляндии… И при этом частенько получал письма от императора со словами поддержки в его многотрудной судьбе. Много лет спустя после этих событий генерал Тотлебен вспоминал эти дни: «Князь Александр Сергеевич действительно не предвидел высадки в Крым неприятельской армии. Это неопровержимо доказывается как документами и свидетельствами очевидцев, так и самым образом действий князя до высадки. Утверждать противное – значит стремиться к искажению истины».

В штабе Меншикова заливались смехом, по воспоминаниям одного из очевидцев, когда слышали, что будто бы союзники, которые бродят по Черному морю, высадят десант на его побережье. Меншиков этому не верил, а вслед за ним и его помощники. «Если бы не надоевший всем своими опасениями подполковник Тотлебен, то о войне и вовсе бы позабыли», – вспоминал очевидец. А когда союзники беспрепятственно высадились и устремились навстречу русским войскам, стоявшим на реке Альме, было поздно. Точно так же русские войска были разбиты и при Инкермане, виноваты во всех этих поражениях князь Меншиков и его генералы. А все они продолжали сидеть на своих местах, беспечно проигрывая эту навязанную войну. Милютин понял и другое: англичане и французы хорошо вооружены, у них у всех не гладкоствольные ружья, как у наших, а штуцера, которые бьют без промаха, выкашивая наши полки…

В книге английского ученого Кристофера Хибберта «Крымская кампания 1854–1855 гг.» указаны все документальные данные о том, почему русские проиграли битву при Альме и всю кампанию: «Меншикова, излишне самоуверенного по натуре, подчиненные не любили за высокомерие и деспотизм, офицеры были приучены не давать ему советов. Во время предыдущей Турецкой кампании выстрел турецкой пушки сделал его несостоятельным как мужчину. С тех пор князь ненавидел турок и всех их союзников патологической ненавистью. Из своей ставки на Курганном холме Меншиков наблюдал за полем битвы, которое, по его мнению, вскоре должно было стать свидетелем невиданного поражения союзных войск» ( Хибберт К.Крымская компания 1854–1855 гг. М.: Центрполиграф, 2004. С. 69). Но князь просчитался и потерпел первое сражение в Крыму. Союзники пошли к Севастополю, но из-за разногласий между англичанами и французами задержались с наступлением. А это оказалось крупной ошибкой. Кристофер Хибберт, опираясь на документы, писал, что во главе обороны Севастополя встали два человека: адмирал Корнилов, который «был глубоко религиозным человеком и настоящим патриотом», и подполковник Эдуард Иванович Тотлебен, «человек, чьи способности военного инженера были близки к гениальным, родился и вырос в одной из прибалтийских провинций России и имел внешность и темперамент типичного пруссака. Это был высокий широкоплечий человек с властными манерами и пронизывающим взглядом. Эдуарду Ивановичу к тому времени было только тридцать семь лет, но он уже пользовался репутацией новатора в области военного дела. Он отвергал взгляды, согласно которым оборона крепостей должна быть статичной. Согласно его теории, оборона системы инженерных укреплений вокруг крепости должна быть эластичной и мобильной, меняясь в зависимости от обстановки. Эту идею Тотлебен решительно отстаивал при обороне Севастополя… Молодому подполковнику предстояло за несколько дней сделать то, на что обычно требовались месяцы кропотливого труда… он сам устанавливал орудия, определял для них секторы обстрела, налаживал взаимодействие между артиллерийскими батареями, добиваясь, чтобы незаконченная система обороны смогла выстоять еще один день, еще несколько часов, которые будут использованы для ее дальнейшего усовершенствования» (Там же. С. 125–127). Три недели союзники ничего не предпринимали. Меншиков увел свои войска. В ярости Корнилов пообещал написать императору о том, что Меншиков не хочет защищать Севастополь. И только к 9 октября гарнизон Севастополя увеличился на 28 тысяч солдат и офицеров.