Текст книги "...из пены морской. Инверсионная теория антропогенеза"

Автор книги: Виктор Тен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 1. ПРОПАСТЬ ДЕКАРТА И ЩИТ ПЕРСЕЯ

1. Постановка проблемы

Антропологи не могут объяснить, как стало возможно тело человека с его эксклюзивными особенностями. По сути дела наука расписалась в собственном бессилии и открыла дорогу различным проявлениям ненаучного мышления.

Предлагаю начать ad ovo, с вопроса, чем человек отличается от животных. Уверен, что большинство ответит: главное различие заключается в том. что человек обладает сознанием. В таком случае мы просто не можем не поговорить о том, какие «наработки» имеются в науке по данной проблеме и существует ли общепринятая точка зрения на вопрос о происхождении сознания человека.

Бытует ли теория, разъясняющая поэтапно, как в процессе сапиентации происходило становление сознания. Был бы рад выявить такую психологическую теорию, даже если бы она была оторвана от морфолого-анатомических «абсолютных истин», которые антропологи реконструируют на основе археологических раскопок.

Ниже будет предложена поэтапная теория происхождения сознания, которая полностью согласуется с правильно понимаемыми данными антропологии. В предшествующей науке было бы интересно выявить хоть какую-нибудь серьезную теорию генезиса человеческой психики, хотя бы умозрительную.

По сути дела, это основной вопрос психологии, потому что основным предметом психологии, как бы не «отбояривались» от него отдельные психологи, является сознание. Никакой предмет невозможно понять, не узнав, «как это возникло». Поэтому экскурс в скучную сферу теоретической психологии для нас, увы, неизбежен.

2. Проблема сознания в истории психологии

Проблему сознания ввел в науку (тогда еще неразделенную по дисциплинам) Декарт.

До него единым предметом «царицы наук» теологии и ее «служанки» философии являлась душа, с происхождением которой все было ясно: Бог дал. Любая попытка иной постановки вопроса рассматривалась в качестве сурово наказуемой ереси.

Декарт избежал подобного обвинения, обозначив мышление в качестве главного атрибута души («cogito ergo sum»), что формально не меняло предмета познания. На самом деле предмет был радикально изменен. Душа, субстанция божественная, отошла на второй план, на первый план вышло мышление и, благодаря этому, стала возможна светская наука. Благодаря Декарту, была создана видимость, будто наука души «не замает»: занимается мышлением, то есть сознанием, а не душой, как таковой. Формально это выглядело не более, чем конкретизация предмета науки в отличие от предмета теологии, которая продолжала заниматься душой. Богословы проглядели, когда у них очень хитро отобрали монополию, внешне даже не покушаясь на нее.

Мышление становилось единственным предметом изучения, потому что Декарт в принципе не признавал бессознательного. Перестать мыслить для души означало перестать существовать. Это все равно, что для тела потерять протяженность, то есть последовательность своего расположения в пространстве.

Знаменитая «декартова пропасть» между сознанием и материей, атрибутом которой – материи – является «протяженность», позволяет сделать вывод о мышлении, как о таком явлении, которое не только лишено протяженности, но и качественно противоположно ей. Не случайно Лейбниц, опираясь на Декарта, ввел понятие о сознании, как об интеграле, а не простой арифметической сумме, которая характеризует протяженность. Лейбниц исходил при этом из противоположности протяженности и мышления, как двух атрибутов двух субстанций: материи и души. Если к протяженности применимо суммирование, то к сознанию – нет.

Лейбница, как ни странно, считают критиком Декарта, тогда как он на самом деле развивал картезианство. Впрочем, элемент критики тоже имел место: Лейбниц, в отличие от Декарта, признавал бессознательное в сфере психических явлений.

«Декартова пропасть» является началом разделения наук на гуманитарные и естественные с их собственной дериватной «пропастью». В эту пропасть, штурмуемую с обеих сторон, ссыпалось великое множество теорий, но она остается такой же глубокой, как и вначале. В настоящее время над ней висит без опоры эклектичная дисциплина «из новых» – т.н. «интегративная антропология».

Насколько я разумею, ее целью является интегральное знание о человеке. Но интегральное знание о человеке возможно только в трансцендентной форме или (допускаю) – метафизической. Оно присутствует для посвященных в Священных писаниях; неуловимо мерцает в озарениях великих философов. Другого «интегрального знания» о человеке не может быть по определению.

Любая сумма знаний о человеке, собранных по крупицам из позитивных наук, не может дать ничего, кроме эклектики. Это в лучшем случае. Покамест «интегративным человековедам» не удается даже суммировать. В подтверждение – цитата о «критериях человечности» из одного «интегративного» фолианта:

«Диагностического критерия практика до сих пор не имеет. Представления о «мозговом рубиконе», как четком разграничении массы мозга у ископаемых форм соответственно их систематическому положению, не выдержали испытания временем. Критерий «хромосомного рубикона» трудно реализуем на практике. Т.о. остается все та же «трудовая деятельность». Но здесь археология и антропология расходятся» (76, с.34).

Интегративная антропология покамест просто не существует, потому что не может существовать наука без критериев своего предмета. Следовательно, «декартова пропасть» зияет столь же провально, как и во времена Картезия. Между мертвой материей мира и душой с ее мышлением нет никакой связи. То есть, сама по себе она есть, но ученые ее не понимают. Они не могут объяснить: откуда взялось сознание и что оно собой представляет.

С подачи Декарта предметом науки вместо души стало сознание, а основным методом исследования его – интроспекционизм, постулат которого, сформулированный Локком, звучит так: «сознание есть восприятие того, что происходит у человека в его собственном уме».

Интроспекция – это «внутри-себя-копание» или «внутрь-себя-смотрение»; исследование «в-себе-бытия» сознания самим сознанием. Этот, с позволения сказать, «метод», впоследствии получивший название «субъективного метода» (ибо о какой объективности можно здесь говорить?) надолго стал единственным методом нарождающейся психологии, которая еще находилась в утробе, вернее, в двух утробах одновременно: философии и медицины.

С началом эпохи Просвещения началось повальное увлечение образованных людей анатомией. Появилось понятие «анатомический театр», кощунственное в своей основе. Художники писали полотна на тему «расчлененки» (пример: Рембрандт, «Урок анатомии доктора Тюльпа»). Воровство свежих трупов с кладбищ приняло характер одновременно общественного бедствия и бизнеса. Богатые люди приглашали друг друга на сеанс расчленения, как на чашку чая или кофе и резали трупы за чашкой чая.

Успехи анатомии позволили еще более конкретизировать предмет еще не рожденной науки психологии, вследствие чего психофизическая проблема была заменена психофизиологической.

«Декартова пропасть», как проблема «сознаниематерия» осталась философии. Предметом новой науки становилась дихотомия «сознаниетело человека». Физиологическое обеспечение актов сознания – вот что стало интересовать ученых. Начало развиваться учение о рефлексах, стали появляться программы построения психологии, как опытной науки.

При этом интроспекционизм долго еще оставался ее единственным методом. Ученые делали те или иные выводы, испытывая и изучая самих себя, опираясь на акты собственного сознания. Страной, где подобные исследования получили максимальное распространение, стала Германия, а апологетом интроспекции стал профессор Вундт, создавший огромную школу, которая рассыпалась еще при его жизни.

Изощренное духовное онанирование многочисленных учеников Вундта не выдержало проверку на научность.

Тогда впервые на повестке дня встала проблема объективного метода в изучении феноменов сознания. Постановка проблемы объективного метода является началом новой науки – психологии.

Вообще-то началом психологии, как науки, принято считать формирование категориального аппарата (46). Думаю, что это не совсем верный подход, постольку поскольку категориальный аппарат формируется и меняется непрерывно на протяжении развития науки. Какая-либо четкая грань здесь невозможна. В частности, отцом понятия о рефлексе – одного из основных понятий психологии – являлся Декарт, а о психологии, как науке, в его время говорить не приходится.

Сердцевиной науки является ее методология, ибо – если подходить строго – все науки изучают один предмет: Универсум. Различие касается только метода. Категориальный аппарат – критерий скорее количественный, чем качественный. Категориальный аппарат современной физики настолько отличен от категориального аппарата физики времен Ньютона, что два физика, оперирующие категориями разных времен, не поймут друг друга. При этом мы знаем: замены и нововведения совершались постепенно. Еще показательней ситуация в философии. Каждый сколько-нибудь значимый философ создает собственный категориальный аппарат. Философ, оперирующий категориями Гегеля, отрицает категориальный аппарат Канта, а кантианец не воспринимает категориальный аппарат Гуссерля.

Отметим заслугу школы Вундта: она дала весьма значимый отрицательный результат. Этот результат сравним с тем, который дала в конце 20 в. трудовая теория антропогенеза, основанная на симиальной гипотезе. Труды антропологов и археологов, искавших предков людей в саваннах Африки, не пропали втуне, равно как и труды психологов, искавших истину о сознании в самих себе. Отрицательный результат в науке не менее значим, чем положительный, ибо ученые ищут истину, а не клады.

В 70-х годах 19 в. психология стала претендовать на звание самостоятельной науки и начало ее озарили два великих имени: Брентано и Сеченов.

Для Брентано, как католического мыслителя, вопрос о происхождении сознания не имел смысла. Основная идея Брентано представляла собой попытку преодолеть «декартову пропасть» между сознанием и материей.

Он смотрел на сознание, как на интенсиональный акт. Интенция (от предлога «ин») означает неразрывную связь сознания и его объекта. Объект, утверждал Брентано, включен в акт сознания. Никакой пропасти между сознанием и его объектом нет, потому что в интенциональном акте сознание и объект представляют собой одно целое. А что за пределами? – спросит читатель. А ничего. Ибо мы можем судить только о том, на что в настоящее время направлено наше сознание. Способность к интенции представляет собой не продукт развития, а дар Божий, считал Брентано. Надо ли говорить, что мыслители, подобные Брентано, не могли даже ставить вопрос о происхождении сознания.

В разрезе идейной борьбы взгляды Брентано представляли собой антикартезианство. Это попытка католической церкви вернуть в свое лоно то, что «украл» у нее Декарт: душу. Это попытка восстановить умозрительное единство мира под эгидой Благодати. Никакой пропасти нет, сказал Брентано, есть гармония мира Божьего, потому что по-другому не может быть, если веришь в Создателя.

Вопрос о происхождении сознания в 19 в. могли ставить только материалисты, чем и определяется их ведущая роль на этом этапе развития психологии. Для того, чтобы узнать, что представляет собой та или иная вещь, надо узнать, как она возникла. Первым вопрос о сознании в таком разрезе поставил И. Сеченов. Он поставил задачу создания новой психологии, как науки, основанной на объективном методе, «родной сестры физиологии».

Сеченов отрицал разделение на рефлекторную и произвольную деятельность, когда под второй понималось собственно сознание. «Все акты сознательной и бессознательной жизни по способу происхождения суть рефлексы», – считал он. Сеченов выдвинул интересную идею об акте сознания, как о «незавершенном рефлексе», то есть не доведенном до физического действия ответе организма на внешний фактор.

Конец 19 в. стал временем борьбы между сторонниками интроспекционизма и сторонниками объективного метода. В бурной полемике становилась на ноги экспериментальная психология. Изобретались различные приборы. Были сделаны интересные открытия о способах функционирования сознания, но все это ни на йоту не приблизило к решению вопроса: что есть сознание и как оно возникло.

Эволюционная теория Дарвина предопределила вовлечение в экспериментальную работу нового объекта исследований – животных. Вопрос о том, что такое сознание, все чаще и чаще ставился как вопрос о том, как возникло сознание.

Поначалу казалось, что проблема проста и на нее легко будет найти ответ, изучив психику животных. Появились различные вульгаризаторские концепции «перехода», например, концепция Романеса, который заявил, что между психикой животных и сознанием ребенка нет качественной разницы, что различия существуют «по степени, но не по роду».

Если первоначальная психология являлась философской наукой, потом ее «делали» физиологи, то теперь наступил черед зоологов. Последние поступили следующим образом: налив своей воды в крестильное корыто с целью перекрестить «заблудшее дитя» психологию в «истинную веру», они выплеснули ребенка. Они объявили проблему сознания лжепроблемой, в качестве предмета психологии выдвинули акты поведения, а не сознания. Это явление получило название «бихевиористский бунт против сознания».

Бихевиоризм имел американское происхождение и прописку, хотя многие бихевиористы считают своим предтечей Сеченова, ибо он первым применил подход к актам сознания со стороны физиологии. Эти исследователи ставили перед собой конкретные задачи: разработать способы манипулирования поведением животных и людей. Бихевиористы внесли большой вклад в изучение мозговых механизмов.

Интересен, например, опыт Карла Лешли, который заключался в следующем: у животных вырабатывался какой-либо навык, а затем удалялись различные части мозга с целью выяснить, зависит ли от них данный навык. В итоге Лешли выяснил, что мозг функционирует, как целое и его различные участки взаимозаменяемы. (Речь идет об ассоциативных полях мозга, ибо сенсорные центры имеют конкретную локализацию в коре мозга). Лешли выяснил, что специализация клеток не дает преимуществ, когда дело идет об ассоциативных способностях. Нейроны ассоциативных полей неокортекса с успехом могут заменять друг друга. Для нас опыт Лешли очень важен, прошу читателей запомнить его выводы.

В Европе в это время (в ожесточенной полемике с бихевиоризмом) развивалась гештальт-психология. Гештальтистам (которые работали, в основном, в немецких лабораториях) не нравилось расчленение объекта исследований на отдельные поведенческие акты, они не видели отсюда пути к познанию сознания, как тотальности. Для них характерен интегральный подход, намеченный в свое время их великим соотечественником Лейбницем. Кстати сказать, опыт бихевиориста Лешли где-то подтверждает правоту гештальтистов: когда речь идет об ассоциативной коре мозга, то при дроблении ее «осколки» заключают в себе не отдельные куски, а всю картину целиком, как осколки зеркала или магнита.

Для гештальт-психологии характерно оперирование категориями, подчеркивающими целостность и нераздельность восприятия. Они широко распространили такие понятия, как «инсайт», «короткое замыкание», «изоморфизм», «транспозиция» (реакция не на отдельные раздражители, а на их соотношение). Проводя, как и бихевиористы, опыты на животных, гештальтисты приходили к прямо противоположным выводам.

В плане происхождения сознания (нас интересует именно это) генеральной идеей гештальт-психологии является идея изоморфизма. По сути дела именно она дала название всему направлению. Изоморфизм означает, что психика является интегральным образом (гештальтом) физиологии.

Борьба направлений, буквально «съедавших» друг друга, привела психологию в начале 20в. к системному кризису, когда воцарился хаос в понимании не только предмета науки, но также ее метода и способов интерпретации результатов опытов.

В этот вакуум начали активно внедряться два новых направления: марксистская психология, развивавшаяся в революционной России, и фрейдизм с его психологией бессознательного.

Советская школа психологии основывалась на ленинской теории отражения, согласно которой все формы сознания являются отражением материи и материальных отношений. Строилась иерархия форм сознания (сознание индивида, группы, класса, общественное сознание), напротив выстраивалась иерархия материального. Проблема «кривого зеркала», «инаковости» отражения решалась через категорию «активность», под которой – активностью сознания – подразумевалась способность этого «зеркала» не столько привносить что-то свое, чего нет в отражаемом материальном мире, сколько творчески перерабатывать. Актуальна была проблема происхождения сознания, которая на первых порах даже заняла центральное место, ибо, доказав происхождение сознания через категорию отражение, можно было, по мнению коммунистических идеологов, одним ударом «убить» буржуазную «лженауку» и религиозное мировоззрение. Л. Выготский, главный идеолог советской психологической школы, выдвинул гипотезу происхождения сознания вследствие «интериоризации» (овнутренения) общественных отношений (47, сс.25-37).

Здесь вырисовывался порочный круг. Пока нет сознания, никаких общественных отношений быть не может. Пока нет общественных отношений, не может возникнуть сознание. Проблема была решена казуистически. Во второй половине 20 в. П. Анохин предложил концепцию «опережающего отражения», которая была тотчас принята на вооружение советскими антропологами, для которых вопрос о происхождении сознания тем самым оказался как бы решен и закрыт. Не могут не вызывать улыбку печатные высказывания советских авторитетов в области палеоантропологии, которые, комментируя работы западных ученых по этой проблеме, свысока и с лысенковской хитринкой, пишут: они, дескать, не знают о теории опережающего отражения советского ученого Анохина!

Ни «теория интериоризации», ни «теория опережающего отражения» проблему не решают. Сами по себе они стоят не больше тезиса «Бог дал». Механизм возникновения сознания на базе психики животных в процессе общения, отражения, опережения, овнутренения советская наука обрисовать не смогла даже в самых общих чертах. Идея Выготского была и остается ничем не подтвержденной гипотезой. Предложив решение проблемы «почему возникло сознание», необходимо следом показать как и о было в ретроспективе. Я могу сказать, что сознание прилетело на Землю с солнечным ветром и вошло в наших предков. Чего будет стоить подобное заявление, до тех пор, пока я не сумею детально разъяснить, как все происходило?

Наиболее интересным из всего, что было написано в Советском Союзе о происхождении сознания, представляется книга историка и психолога Б. Поршнева «О начале человеческой истории», который выдвинул «еретическую» гипотезу о том, что в начале сознания было безумие; что прямого перехода от психики животных к сознанию человека не может быть.

3. В поисках «зеркала»: Сознание и «его иное»

Каким бы ни было декларируемое той или иной школой психологии отношение к проблеме сознания, со времен Декарта именно оно – сознание – является основным предметом психологии. Развитие психологии можно представить в виде сменяющих друг друга попыток найти истоки сознания и определить сознание через «его иное». Предмет психологии в видении разных школ всегда представал, как дихотомия «сознание и его диалектическая противоположность». Исторически первой дихотомией была психофизическая проблема, та самая «декартова пропасть», которую предстояло преодолеть, и тогда тайна сознания была бы раскрыта, как представлялось тогда. Это глобальная дихотомия сознания и материи.

Второй дихотомией стали сознание человека и его телесный носитель в виде психофизиологической проблемы. Третьей – сознание человека и поведение животных в свете бихевиористского «бунта против сознания». Здесь, несмотря на внешние декларации, речь тоже шла об истоках сознания, осмысляемого в категориях поведения. Следствием этого низведения сознания человека до поведения животных стал антропоморфизм, очеловечение животных. Сознания стало слишком много. Таково было парадоксальное следствие «бунта против сознания».

Учение о рефлексах соединило в себе физиологию и поведенческую проблематику, оно синтетично, что надолго определило интерес к рефлексологической тематике и вызвало к жизни идеи о рефлекторном начале сознания. Сознание представало то в виде «незавершенного рефлекса», то в виде сложного рефлекса или суммы рефлексов. Но, в конце концов, психологи, потратив на эксперименты уйму денег и времени (практически все 20-е столетие), пришли к выводу, что рефлекторный и сознательный образы действий не только не подобны, но противоположны друг другу. Сознание возникает не там, где вырабатываются все более и более сложные рефлексы, а там, где происходит отказ от инстинктивно-рефлекторного, животного образа действий. Сложные рефлексы, например, строительные рефлексы у муравьев, закрепляются в такие же сложные инстинкты, и это не только не способствует развитию сознания, но, наоборот, делает сознание невозможным.

Рефлекс и сознание не являются даже диалектической противоположностью, они не «мерцают» друг в друге; изучая рефлекс, невозможно выйти на начало сознания.

Советская психология предложила к рассмотрению психосоциальную проблему, представив сознание как интериоризацию общественных отношений. Таким образом выявилась четвертая по счету дихотомия. «Свое иное» сознания представало в виде «ансамбля общественных отношений» (было принято именно это выражение, идущее от Маркса, – 37, с.З).

В подобной формулировке этот путь оказался ложным. Общественные отношения, несомненно, играли огромную роль в формировании сознания. Однако необходимо различать первопричину и условия формирования. Происхождение сознания советская психология так и не смогла объяснить.

Пятой дихотомией стала «сознание и бессознательное». Ее ввел в круг психологической проблематики Фрейд. Казалось бы, бессознательное является (даже по звучанию) «своим иным» сознания, его диалектической противоположностью. Однако развитие психоанализа в 20 в. показало, что от бессознательного с его комплексами есть выход на истоки поведения, но не на начало сознания.

Антиномичность понятий «сознание» и «бессознательное» оказалась несущественной, внешней. На самом деле речь идет не о сознании и бессознательном, а о неосознаваемом и осознанном поведении, причем, в весьма узком аспекте: в мотивациях. Мотивы многих наших действий уходят в бессознательные комплексы, коренящиеся в подсознании, – только и всего, на большее фрейдизму претендовать не приходится.

Развитие психоанализа скользнуло «мимо» основного предмета психологии (каковым, невзирая ни на что, является происхождение и сущность сознания). Именно поэтому фрейдизм превратился в прикладную дисциплину, отрасль медицины. Он стал психиатрической, а не психологической школой.

Когда в школе Фрейда выявилась тенденция к уходу от глобальных проблем, к замыканию на обсуждении разросшейся врачебной практики; тенденция отказа от метода в пользу методики, движение к превращению психоанализа в психиатрическую дисциплину, – все это вызвало «взрыв» внутри школы Фрейда. От нее отпочковались направления, основатели которых претендовали на нечто большее. Прежде всего, речь идет о Карле Юнге, ученике и друге Фрейда, который впоследствии стал самым ожесточенным оппонентом (и едва ли не личным врагом) своего учителя.

Противоречия между Фрейдом и Юнгом часто сводят к личному конфликту, ставя обоих на одну доску. На самом деле это было системное противоречие. Юнг «отнял» у Фрейда главное, – психологию. После того, как он отпочковался вместе со своим направлением исследований, из фрейдизма ушла психология, осталась только психиатрия. До сих пор Фрейда именуют «великим психиатром», а Юнга «великим психологом». Учитывая, что Карл Юнг вырос на базе идей Зигмунда Фрейда, последнему было на что обижаться.

Сейчас я выскажу еретическую мысль относительно новизны идей Юнга, оказавших огромное влияние на мировую культуру. Лично мне кажется, что Юнг просто применил к психологии биогенетический закон Геккеля. У Геккеля онтогенез повторяет филогенез в анатомо-физиологическом аспекте, у Юнга – в психологическом. Личное бессознательное включает в себя комплексы, коллективное бессознательное – архетипы. Архетип – это «комплекс», свойственный не человеку, но человечеству и проявляющийся при определенных обстоятельствах в индивидуальной психике как реакция на некую «провокацию», которая вызывает архетип из подсознания (48, сс.68-69).

Практически юнгианство вышло из следующего. Когда в психоаналитической практике начали наблюдаться устойчивые повторения, логично было обратиться от индивидуальной истории к истории рода. Юнг исходил при этом из того, что отдельные комплексы невозможно объяснить историей личности, они коренятся более глубоко – в истории человечества, а именно в том ее периоде, когда происходило становление сознания.

«Мифология – это первоначальная история человечества», – этот вывод является истоком и тайной учения Юнга.

Еще одна авторская еретическая мысль заключается в том, что я усматриваю в идеях Юнга родство с идеями советской школы психологии. Ибо архетипы формировались в процессе интериоризации складывавшихся общественных отношений. Можно применить другой термин, не от Выготского, но суть останется: овнутренение общественных, то есть внешних для индивида, табу и санкций.

Не могу не воспользоваться отсылом к мифологии для одного сравнения на тему мифологии.

Мне кажется, что история психологии напоминает поиски Персеем щита, способного отразить лик Медузы (метафора сознания в данном случае). Этим щитом должно быть «свое другое» сознания, доступное для исследования объективными методами. Это как бы поиск путей для доказательства «от противного». Ибо исследование самого сознания, как такового, всегда представляет собой исследование сознания сознанием и возможно только в виде интроспекции (не зря Вундт насмерть стоял на этом. Чем можно изучать любой предмет, как не сознанием?! И что делать, если предметом сознания является само оно, – сознание?).

«Свое иное сознания» должно быть тем, в чем оно «мерцает» (знаменитый гегелевский Schein), во что рефлектирует (не путать физиологический рефлекс и философскую рефлексию), как в свою диалектическую противоположность.

Под каждое новое «зеркало», которое становилось парадигмой развития психологии на том или ином этапе развития науки, изобретались оригинальные методики. Школы ломали копья, споря о том, кто поворачивает щит правильнее. Побочные результаты, которые, как правило, превосходили достижения на основном направлении, отпочковывались в отдельные дисциплины. В том, что касается главного, – начала и сущности сознания, – здесь все неизменно приходили к отрицательному результату. По сути дела все теоретические психологические направления ныне принадлежат истории.

В настоящее время психология предстает, в основном, в виде орудийной дисциплины, излюбленным методом которой является тестирование. Разветвленная практика тестирования привела к обобщениям, которые приобрели доктринальный (и даже догматический) характер. Зачастую доктринерами в этой области выступают люди с дипломами психфаков, гуманитарный уровень которых ниже всякой критики. Они вполне серьезно считают предметом психологии дешевую прогностику, а именно: как поведет себя тот или иной «психотип» в той или иной ситуации выбора. Многие из этих «психологов» даже не слышали о «декартовой пропасти». Психология стала наемной служанкой политики, манипулирующей общественным мнением.

С другой стороны, в отдельную область познания выделилось изучение психосоматики; исследование нейрофизиологических, нейрохимических, нейроэндокринных и прочих звеньев и связей. Этот комплекс специальных дисциплин не имеет общественно научного звучания. Другой науки со столь разными лицами, как у психологии, нет.

4. Зов бездны

Муссируемость выражения «декартова пропасть» объясняется философской «начинкой» этого понятия. Философия была родительской плацентой для нарождающейся психологии, актуальность и собственный предмет которой выявились после того, как Декарт вывел из теологического монастыря «мыслящую душу», т.е. сознание, в качестве предмета светского познания. Далее психологию «выводили в науку» физиологи, зоологи, социологи. При каждой новой попытке углубления в собственный предмет психологии, которым является сознание, зияла новая пропасть. Мы имеем право толковать о «пропасти Павлова», «пропасти Джемса», «пропасти Выготского».

«Пропасть Павлова» вызывающе зияет между первой и второй сигнальными системами. Введя данные понятия для различения инстинктивно-рефлекторного образа действий, характерного для животных, и знаков человеческого языка, Павлов решил, что принципиального различия нет. Психология человека – это физиология нервной деятельности на уровне второй сигнальной системы (включающей в себя мышление-речь).

С другой стороны, научная честность не позволила Павлову и его школе пройти мимо такого факта, как антагонизм двух сигнальных систем. Оказалось, что вторая сигнальная система постоянно оказывает подавляющее и угнетающее воздействие на первую. Графически их следует представлять не как две трубочки для мороженого, удобно вложенные одна в другую, а как два конуса, обращенные друг к другу остриями.

Данный вывод школы Павлова можно считать методологическим основанием инверсионной теории антропогенеза, главным постулатом которой является следующий: сознание человека – не итог медленного поступательного развития психики животных; в его основе лежит преображение, инверсия, решительный перелом, обратный ход. Ниже читатели смогут убедиться в этом на конкретных примерах.

Павлов считал, будто качественным отличием человеческой психики является способность вырабатывать рефлексы на условные раздражители, т.н. «рефлексы второй степени». В лабораторных опытах животные показали свою способность вырабатывать рефлексы второй степени, а потом третьей, четвертой, пятой, шестой, седьмой. Поняв, что это путь «дурной бесконечности», Павлов прекратил опыты. Возникновение второй сигнальной системы невозможно объяснить, возводя первую сигнальную систему в какую угодно степень сложности. Пропасть. Более непереходимая, чем декартова, ибо – отталкивание, как между двумя полюсами магнита.

Называется, «упростили» проблему путем ее сужения (ясно, что психофизический дуализм по объему понятия шире психофизиологического). На самом деле еще более усложнили подходы к ней: вместо гати – топь еще одного отрицательного результата, причем, очень значимого.