Текст книги "Мой мир"

Автор книги: Виктор Гребенников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Оса-сфекс закончила рытье норки и вскоре отправится за добычей.

Выходило, что сфекс, находясь где-то на долгой и пока еще безуспешной охоте за кобылками этого редкого вида, как-то почуял, что с норкой творится что-то недоброе, и немедленно прилетел к ней напрямик. Именно напрямик, а не на старое место – я хорошо помню, что видел: он летел ко мне на высоте примерно двух метров именно с восточной стороны, то есть оттуда, где за колками были охотничьи угодья сфексов, а не от «лункограда», находившегося теперь от меня и монолита с гнездом прямо на севере. Схема поможет вам понять и представить всю необычность и таинственность происходившего.

Ну не могла же в конце концов «сигналить» сфексу за многие десятки, а может, сотни метров довольно простая полость в земле с рыхлыми, ничем не обмазанными стенками? Нет, скорее всего это – противоестественная цепь случайностей, какая-то мистика…

Как глубоко я тогда ошибался в своих юношеских «материалистических» рассуждениях! А ведь было чего проще сравнить осусфекса с самим собой: я то в те поры с любой точки страны в любое время суток мог моментально указать направление на свой Дом и Двор, не считая это никаким чудом; кстати, никаким «вундеркиндом» в этом плане я не был: мой внук Андрюша до трех-четырех лет моментально показывал откуда угодно точное направление на нашу новосибирскую квартиру…

Взять бы тогда и поставить целую серию опытов, начиная с таких: 1) сфекс вырыл норку, полетел за добычей, после чего накрыть норку широким листом железа; 2) сфекс улетел на охоту – быстро подготовить норку к перемещению, прорезав ножом или лопаткой боковины кубика с норкой в центре, но не вынимать его, и, как только покажется сфекс с кобылкой, быстро вынуть монолит и переместить его вбок на несколько шагов, но не теряя сфекса из виду: куда он потащит груз? Или на время бросит его и полетит на разведку – к старому месту или к новому?

Сейчас я более чем уверен: сфекс направился бы к новому месту – к норке. Потому что теперь твердо знаю: норка излучает волны. Какие? Терпение, читатель! В этой же книге, но несколько дальше, вы все это узнаете и сами научитесь у насекомых кое-чему «необычному»: телепатии (передаче мысленных сигналов на расстоянии), телекинезу (бесконтактному передвижению предметов), биолокации (нахождению полостей сквозь толщу материала). Узнаете и физическую природу этих «чудес» – и, надеюсь, с пользой примените их в своей жизни и работе.

Одна самка сфекса за свою жизнь, то есть за сезон, делает несколько норок; у осы, что прилетела к монолиту с перемещенным гнездом, концы крыльев были заметно обтрепанными – признак того, что за ее плечами много норок и удачных охот за кобылками. Чем же отличались те гнезда от этого, незаполненного?

Да именно своею заполненностью: воздушного пространства там, между добычей и стенками, оставалось совсем немного, и пространство это имело совсем иную форму, да еще и земляная «дверь» в наглухо закрытой пещерке. А форма полости, как оказалось много лет спустя, имеет в этом деле решающее значение…

В окрестностях «сфексограда» шныряли хищники, отбирающие у ос кобылок – жужелицы решатчатые. Барельеф одной из них я выковал из железа, натер луком и накалил до нужного цвета. Сейчас он в музее.

Всем ли сфексам – а их много видов – присущ столь высоко развитый хоминг – так нынче по-иностранному зовут ученые чувство Дома? Или только тому виду, что я наблюдал давным-давно? Но не вижу я их больше в Питомнике, как ни стараюсь. И вид не знаю – тогда подобных определителей не было, а без научного названия любое энтомологическое наблюдение не имеет ценности. Не сохранились и коллекции, в которых было несколько экземпляров этих ос и их жертв – кобылок, а почему не сохранились – расскажу вскоре.

А вдруг тот вид сфексов вымер вообще – по крайней мере под Исилькулем?

…Теперь, читатель, ты поймешь, какой невосполнимой утратой для Человечества может обернуться уничтожение хотя бы одного вида насекомого даже на небольшой территории, не говоря о полном его истреблении.

Даю голову на отсечение, что ни одна Суперцивилизация любой из Галактик никогда не создаст обычного пока на Земле рыжего лесного муравья. Или – того же сфекса.

Ну и последнее. Столкнувшись с Чудесным и Непознанным, нужно, отбросив ложный стыд и прочие предубеждения, немедленно изучить это как можно более подробно, записать, сфотографировать, зарисовать, взять образцы – и направить для публикации в научный журнал (возраст экспериментатора или наблюдателя не имеет при этом значения). А то получится как у меня с электрофонными болидами… Вот что это, в двух словах.

Жуки-нарывники тоже используют «биолокацию», издалека слетаясь к участкам, где глубоко под землей кобылки спрятали свои яйца. Жуки безошибочно и быстро бурят тут «скважины».

Когда я занимался астрономией, то был очевидцем двух явлений, которых, по моему разумению, не могло быть вообще: одновременно с полетом очень ярких метеоров – болидов – был слышен явственный звук. Не могло же этого быть потому, что звук в воздухе распространяется со скоростью 330 метров в секунду, а расстояния до болидов были: в одном случае порядка трехсот километров, в другом – около ста. От науки эти наблюдения я скрыл, хотя описания «обычных» метеоров и болидов, а также других небесных явлений регулярно отправлял ученым.

А потом, десятилетия спустя, узнал, что феномен этот известен с XVI века; научно обработанный перечень электрофонных болидов Сибири, Урала и Дальнего Востока, общим числом 54, я поместил в 1984 году в книге «Метеоритные исследования в Сибири», а вскоре же, в 1988 году, в соавторстве с двумя московскими астрономами, привел глобальный список 353 таких болидов в книге «Актуальные вопросы метеоритики в Сибири»; в последней дана моя гипотеза этого феномена, и впервые в мире в научном астрономическом труде содержатся ссылки на… энтомологические статьи.

Вернемся, однако, в годы сороковые… Там, далеко далеко, за седыми Уральскими горами, за далекою Волгой, гремела самая кровопролитная, самая жестокая из войн; мой Крым, мой Дом и Двор были уже германские, и горе мое не знало границ. Тревожно и голодно было и здесь, в глубоком тылу; до насекомых ли было, когда завтра будет нечего есть, если не удастся подзаработать после школы слесарно-паяльным трудом поллитровку молока или полсотни рублей, а на рынке, благо, он был рядом, выбирай, что купить на них: либо полупрозрачную с синевой «оладью» из мороженой картошки, либо стакан табака-самосада… Но все равно насекомые звали меня к себе, да так основательно, что я сразу после десятилетки – это была весна сорок четвертого – оказался на должности помощника энтомолога Исилькульской малярийной станции. Собственно, энтомолога нам не полагалось, лишь «пом», – но и это было счастье; предложил мне эту работу заведующий станцией эвакуированный врач-ленинградец М. А. Чернятин.

Никто сейчас не знает и не помнит – материалы эти засекречены, – как в Исилькульском районе, да и во многих других районах Омской области свирепствовала малярия. Крохотные паразиты плазмодии, выедая содержимое красных кровяных телец и тут же размножаясь, дружно выходили «наружу», и человека валил с ног тяжелейший приступ лихорадки. Через два дня – еще, и еще, и еще…

Так малярийный плазмодий попадает из слюнной железы комара в организм человека и размножается в его кровяных «шариках». Позы комаров: кулекса (сверху) и анофелеса (малярийного).

А переносили эту заразу комары из рода Анофелес, чьи слюнные железы, которые я рассматривал в микроскоп, порой распирало от плазмодиев. Сядет такой комаришко на кожу человека, воткнет свой тончайший хоботок и, чтобы легче было сосать, впрыскивает туда немного своей слюны. Так поступают самки всех комаров кровососов, и дело кончается от силы зудом или прыщиком; другое дело у анофелеса: со слюной он впрыскивает несколько сот малярийных плазмодиев – но при условии, если перед этим кусал малярийного больного.

Комар начинает вонзать свой «шприц» в кожу. Футляр («ножны») при этом изгибается и отводится назад.

Взрослые комары зимовали в надворных погребах, на потолках сеней, сараев, чуланов, – но попробуй в скудном свете коптилки найти их тут, когда «потолок» – это редкие жерди, на которых уложен слой веток с засохшими листьями, а поверху – дерновые пласты. Тем не менее моей обязанностью было тщательно выявлять места этих зимовок, исследуя степень зараженности комаров плазмодиями. А личинки их развивались в многочисленных болотах и болотцах, которые обрабатывались так: мы собирали дорожную пыль, сеяли ее, смешивали затем с ядом – парижской зеленью, и ручным вентилятором опыливателем «РВ1» опыляли с берегов и кочек болота… При этом, кроме комариных личинок, гибло великое множество безвредных водяных и надводных тварей, но что было делать, когда, бывало, вся деревня, включая председателя колхоза, лежит вповалку в приступе, и некого «выгнать» в поле, а на поле том полынь забивает реденькую немощную пшеничку, и мизерный паек военных исилькульских времен, если когда и удавалось получить его в многосуточной очереди, был горек-прегорек в буквальном смысле этого слова – от полыни…

Особенно «полюбилась» комарам и плазмодиям деревня Лукерьино, что на северо-востоке Исилькульского района: в дни приступов – все до одного на лавках, полатях, полу и трясутся в лихорадке, укрывшись то тулупом, то какой-нибудь рванью; А кожа у них желтая, особенно желты ногти и белки глаз: это от лекарства ядовито-желтого цвета под названием акрихин, которое мы развозили по селам мешками. Все же оно немного помогало; с утра до ночи мы обходили все избы, «кормили» народ акрихином, «кололи» его плазмоцидом, приговаривая навсегда запомнившееся: «Кислого-горького-соленого не есть, в бане не мыться, ног не мочить!». А у всех всех поголовно плюс к тому надо взять из пальца по капле крови для анализа, пробивая кожу «иглой Франка» – эдакой щелкающей рубилкой с пружиной и ножом-зубилом, который не всегда с первого раза пробивал заскорузлые, блестящие от труда и земли пальцы стариков, женщин и детишек: мужчин в деревнях практически не было, а малярия не щадила никого. Лечить их было трудно, выявлять – еще труднее: лечение нужно строго периодическое относительно дней и часов приступов, а попробуй в них разберись, когда человек болен одновременно трехдневной «обычной» малярией да вдобавок тропической (название – неудачное, она валила сибиряков почем зря), приступы которой следуют через день, а то и чаще…

Комаров вечерами охотно поедают стрекозы – чем не биометод?

Малярия в Сибири давно и абсолютно побеждена (хоть крохотен мой вклад в это дело, но он все-таки был), и комаров-анофелесов теперь тут никто не боится, и правильно делает: слюнные железы их стерильны. Не стало больных малярией – и болота перестали быть ее «рассадниками», «исчадиями зла», и не нужно их теперь «нефтевать», как раньше (нам в Исилькуль нефти не перепадало), опылять парижской зеленью с дорожной пылью; наоборот, эти неглубокие, полные Жизни водоемы очень нужны Природе и подлежат теперь не осушению и «мелиорированию», а всяческой охране: в них зарождаются ручьи и реки, они смягчают и увлажняют климат, они дают пищу и убежища великому множеству насекомых, моллюсков, ракообразных, рыб, червей, птиц…

Работая в Исилькульской малярийной станции, я изъездил, а больше исходил – у нас была лишь одна тощая лошаденка – весь район, каждое село, деревню, аул, хуторок даже с одною землянкой: их тогда, до укрупнения, было очень много – раскинутых по степям, колкам, заозерьям этого края, ставшего мне родным до каждого кустика, муравейника, полянки.

И вдруг, ранним майским утром, на бреющем полете – в Исилькуле тогда базировалось летное училище – трескучий У2, и темная перчатка летчика в кожаном шлеме кидает за борт кипы листовок (и когда их успели напечатать!) – Победа! Долгожданная, вначале почти невероятная, но пришедшая таки к нам, ко мне, ко всем. А на пустыре-стадионе – стрельба: салютуют кто чем может – берданками, самопалами; вдруг забухало еще громче – это на поляну притащили из военкомата в Исилькуле учебное ПТР – противотанковое ружье…

…Через некоторое время, когда разрешат проезд в другие города, я укачу в Таджикистан работать в астрономической обсерватории (ныне – Институт астрофизики). Этот период будет очень недолгим, но навсегда запомнятся черные южные ночи, с необыкновенно яркими звездами, с непривычно низкой над горизонтом полярной, бетонная тумба в сталинабадском Ботсаду [4]4
  Сталинабадом с 1929 по 1961 год называлась столица Таджикистана Душанбе.


[Закрыть], на ней – «метеорный патруль» – установка с несколькими фотокамерами, направленными во все стороны неба; тявканье шакалов в темных кустах, трели множества ночных насекомых, а когда закончишь работу и включишь фонарь – десятки здоровенных фаланг веером разбегаются от моего астрономического пункта. Напомню, что фаланги – это существа вроде пауков, но не с двумя, а с четырьмя ядовитыми крючьями, на человека никогда не нападают. И еще запомнилась – в Крыму такой не бывает – особенная, жгучая сухая жара, когда полуденное солнце поднимается почти что к зениту…

Прибор, на котором я работал, – метеорный патруль – состоял из семи фотокамер, «карауливших» метеоры.

Сквозь дымку лет Средняя Азия вспоминается мне Страной Тысячи и Одной Ночи. Ну а одна из чудесных тамошних бабочек – павлиноглазка Мейрис хуттбни – изображена без прикрас и с натуры.

Бабочки «альпинистки» памирских высокогорий: горная огневка (сверху), кокандская пестрянка, толстоголовка Штаудингера, Сартская Атамандия, бархатница Мани.

А потом у меня будет Урал: это отец повезет меня испытывать все тот же свой «вибратор для сухой добычи золота» в Миасс Челябинской области. Но польют холодные осенние дожди, «сухой» добычи не получится, и, вернувшись из дальнего Ленинского прииска в Миасс, мы совершенно обнищаем, и будем ходить по городу, стучать в окна: «Хозяйка, не надо ли чего починить?» – и отец садится чинить испортившуюся за военные годы швейную машинку, а я – стенные часы; гонорар – миска вареной картошки да от силы десятка в придачу – как раз на ночлежку; ранним утром – снова по домам… И все же нас, двух бродяг, возьмут в швейную промартель: одного механиком, другого, то есть меня – на должность секретаря машинистки (печатать я научился в Симферополе раньше, чем писать) – с ночлегом то на конторских столах, то в подвалах этого же здания.

У меня чудом сохранились с давних лет эти крупинки уральского самородного золота, нарисованные, как и насекомые, из под микроскопа…

А потом настанут совсем уж черные времена: отец угодит в больницу, а я – в Златоустовскую тюрьму, где просижу ровно полгода, после чего меня, двадцатилетнего, осудят на двадцать же лет, и повезут этапом по лагерям Карабаша, Кыштыма, Увильдов; и превеликим чудом я уцелею – если только можно назвать чудом умение рисовать человечьи портреты, а рисованию в детстве, если помните, научили меня мои друзья насекомые.

Автопортрет. Мне 22 года: сидеть ещё 18 лет. Карабаш, 1949.

И они, насекомые, прилетали ко мне сюда, за высокий лагерный забор, принося на трепетных крылышках привет с Воли, воспоминания о несбывшихся Науке, Жизни, Природе, теперь бесконечно далеких и недосягаемых. Да, да: в этих страшных прямоугольниках, увенчанных вышками с вооруженными часовыми, несмотря на то, что всю траву в лагерях тогда тщательно пропалывали, – появлялись милые моему сердцу желтушки и белянки, бархатницы и голубянки, стрекозы и даже небольшие бронзовки. А потом улетали сквозь колючую проволоку ограды – и как я им завидовал!

Бабочки, прилетавшие в наш лагерь через забор с колючей проволокой: репейница, бархатница, пеструшка, шашечница, голубянка, червонец.

Порою в барак залетали слепни – здоровенные глазастые мухи, те самые, которые донимают на пастбищах коров и лошадей. Как-то я привязал такому слепню за ногу длинную нитку, но непрочно, на один узелок – чтобы вскоре развязалась. Другой же конец нити привязал к сделанному мною бумажному легкому самолетику. Был солнечный день. Слепень взлетел, но, почувствовав сзади груз, сделал с натугой пару кругов; а потом полетел прямо, буксируя мой нехитрый летательный аппарат. А впереди по курсу – вышка с часовым… Он глазел в другую сторону; но вот белый махонький планер, ярко освещенный солнцем, начал набирать высоту – это мой живой «буксир» решил перевалить через ограду – и привлек внимание человека с винтовкой.

И серая длинная нитка, и землистого цвета слепень, при столь быстром движении, конечно, не были видны охраннику на фоне широкой, тоже серой, полосы запретной зоны у забора, – а вот белый «самолетик» летел будто бы сам, набирая высоту и как-то «разумно» поворачивая то вправо, то влево.

Тут надо сказать, что попытки перебросить за зону записку с камешком строжайшим образом наказывались – пятнадцатью сутками карцера, а то и добавкой срока, и часовые имели насчет этого специальную инструкцию – глядеть в оба. А тут не то что записка с камнем, а явно рукодельный бумажный планер улетает – из лагеря! – не то кем-то ведомый, не то управляемый на расстоянии, а в нем, поди, записка, а может, что и похлеще (а был он просто из белой бумажки).

Часовой вытаращил глаза, передернул затвор винтовки; самолет как бы в ответ на это резко свернул в сторону, возвращаясь в лагерь, но затем сделал крутой вираж, и, огибая вышку уже справа, перевалил через забор на ту сторону – на волю. Солдат вскинул винтовку, – а я гляжу издали и думаю: неужто стрелять станет? За ложную тревогу однако не похвалят, особенно за стрельбу в противоположную от лагеря сторону – а там их казармы, штаб, офицерские дома…

Охранник, стуча сапогами по деревянному полу вышки, заметался из угла в угол: что делать? Схватив телефонную трубку, начал было вопить в нее что-то нечленораздельное, как вдруг самолет опять повернул и пошел прямо на него… Служака оцепенел; бросив трубку, снова вскинул к плечу винтовку, но ствол в его дрожащих руках ходил ходуном…

И далась же моему бедолаге слепню эта вышка!

Влекомый им планер облетел ее дважды, затем еще раз побывал глубоко в зоне, и лишь после этого, круто забирая вверх и резко увеличив скорость, растворился в небесной синеве; надеюсь, моя нитка вскоре от него отвязалась.

По телефонному звонку горе охранника на пост взбежали двое военных. На вышке поднялся гвалт: один, с мертвенно бледным лицом, бестолково махал рукою, показывая, как «сам» летел самолет, а ефрейтор разводящий крутил пальцем у виска – ты, мол, такой сякой, тронулся тут на вышке от жары иль страху, – и увел его вниз, оставив наверху другого солдата, уже не с винтовкой, а с новеньким автоматом.

А того горе-часового на вышке я больше не видел…

Дело-то могло кончиться много хуже: отвяжись нитка от мушиной ноги раньше, вблизи от вышки, или поверь тот ефрейтор словам часового – немедленная «генеральная проверка», со «шмоном» (повальным обыском), посадкой в карцер всех подозреваемых; допросы, общее ужесточение режима – как при каждом ЧП…

Лагерные мои «университеты» длились шесть лет – до смерти Сталина, и радостным теплым летом пятьдесят третьего я оказался на воле с полностью снятой судимостью [5]5
  В. С. Гребенников. Мои университеты. «Наука и жизнь», 1990 г., № 8.


[Закрыть]. Куда ехать? А в Горький [6]6
  Ныне – Нижний Новгород.


[Закрыть]: с тамошними астрономами у меня когда-то был крепкий контакт. Увы – не взяли… Пришлось, скрепя сердце, устроиться в клуб художником-оформителем, благо художнический опыт был у меня уже изрядным. Там появился у нас сын Сережа, а еще через полгода мы махнули в Страну моей Юности – Исилькуль, к его привольным степям, милым грибным и ягодным колкам, полянам и опушкам, к его щедрым садам-огородам, к обильному всякой всячиной рынку, где в прохладе мясного лабаза оттягивали крючья тяжелые свиные и бараньи туши, говяжьи грудины и бока, а на бесконечных прилавках теснились пирамиды из огурцов, помидоров, яблок и прочей садово-огородной снеди.

Это было олицетворение щедрости и плодородия замечательного края; здесь, на рынке, била ключом славная, богатая жизнь с бесподобно живописной толчеей телег, лошадиных грив, весов, мешков с мукою, яркими плюшевыми кофтами казашек, увешанных монетами, кучерявыми спинами и лбами баранов, пиалами с шипящим кумысом, серебряными узорными отделками ремней и подвесок на одеждах стариков-казахов в сапогах выше колена на круто изогнутых колесом ногах – от того, что эти ноги всю жизнь сжимали туловище коня; кого-то из них я, наверное много лет назад потчевал акрихином и ставил им противомалярийные уколы…

Только тут я почувствовал в полной мере свое Второе Рождение на свет, вдохнул по-настоящему истинный Воздух Свободы – чистейший воздух бескрайние исилькульских степей, плодороднейших полей, с их заливистыми кузнечьими трелями, с их медово-душистыми многоцветными лугами, с друзьями моего детства насекомыми, с торжественно-величавыми закатами, подобных которым я не видел больше нигде в стране.

Энтомологов, однако, тут уже не требовалось – с малярией давно покончили и я поступил в железнодорожный клуб художником [7]7
  Сейчас в этом здании – историко-краеведческий музей, с мемориальным залом В. С. Гребенникова. Ред.


[Закрыть]. Рисовал я рекламы, писал афиши, делал декорации к спектаклям портреты передовиков; после работы этюдник на плечо – и в Питомник, в леса и степи: писать природу, а то и просто городские дворики и милые сердцу домишки. Репродукции с сохранившихся этюдов тех времен – на соседних страницах. А потом, обзаведясь оптикой – опять же самодельной! – стал писать этюды с насекомых, но теперь крупные, с метр или больше – уже масляными красками. Бывало, этими насекомьими этюдами были сплошь увешаны все стены нашего жилища; масляные краски – материал для этого «жанра» живописи чрезвычайно трудный, многие этюды не получались, да и вообще большую часть их я дарил знакомым, а когда накапливалось слишком много – совал в печку: молодой, мол, напишу еще сколько надо, успеется…

Исилькульский натюрморт. В ту счастливую пору этюды и картины получались у меня сочными и радостными…

Исилькульская весна. Этюд маслом.

После дождя. Вид из нашего окна. Этюд маслом.

Исилькуль. Декабрьское утро. Большая картина маслом.

А теперь страшно жалею: любой этюд, большой иль малый, удачный иль не очень – это не только неповторимый документ, но и частица Души, отделенная от нее безвозвратно, навеки; как бы украсили те мои этюды эту книгу!

Меня попросили возглавить кружок изобразительного искусства Дома пионеров – параллельно с работой в клубе. Работали мы с ребятами больше под открытым небом, а в непогоду и зимой – на клубной сцене. Все это было очень нужно, очень интересно, но все более отдаляло меня от шестиногих любимцев. Программа детской изостудии не предусматривала изображения насекомых, а мне так хотелось поделиться с ребятами этим своим опытом, куда более богатым, чем натюрморты с крынками.

Кружок стал большим, обрел известность; его заметили омские художники, и через несколько лет его удалось преобразовать в специальное учебное заведение – детскую художественную школу, куда я полностью перешел из клуба. Наконец-то облегчилось мое общение с Миром Насекомых: я имел твердый выходной, а главное, двухмесячный летний отпуск. И не только вернулся на насекомьи любимые поляны, но организовал свой первый энтомологический заказник.

Все бы хорошо, но и омские художники, и мои коллеги преподаватели «ополчились» на моих насекомых, точнее на меня, рисующего с помощью оптических приборов – это, мол, «не искусство». Мне было предложено немедля бросить изображение насекомых – «иначе уберем с должности директора школы». И смех, и грех…

Тем временем у окон нашей квартиры стали прогуливаться милиционеры и какие-то молчаливые типы «в штатском», иногда заглядывая в подъезд, а то и в квартиру, на дверях которой была странная, не как у всех, надпись: «Осторожно – шмели!», а из дырочек в оконной раме, рядом с яркими сигнальными знаками, вылетали какие-то небольшие, но весьма «подозрительные» существа – кто их знает, может, дрессированные или чем-нибудь зараженные, а проследить, к кому их направлял хозяин, нет решительно никакой возможности из-за стремительности их полетов. На подоконнике можно было снаружи узреть сосуды с какой-то живностью, какие-то странные устройства, и пополз по городу слушок: «А Гребенников то – разводит микробов!».

Перед окном нашей квартиры всю ночь ярко горело некое устройство: сверху – ртутная лампа, под нею воронка и банка с какими-то бумажными полосками типа телеграфных лент, в которых чего-то такое шевелилось: – Сигналит американским спутникам!.. Насылает на нас лучи!.. Держит связь с другими планетами!.. – последнее, впрочем, не без основания: некоторые исилькульцы помнили мою домашнюю астрономическую обсерваторию, – и так далее. А это была лишь светоловушка для ночных насекомых…

«Посланцы другого мира», прилетавшие ко мне на свет лампы: мучная огневка, совка-металловидка, глазчатый бражник, серебристая лунка, молочайный коконопряд, желтая медведица…

Все это теперь я вспоминаю с улыбкой. Но обидно лишь вот за что: среди моих бывших учеников – дизайнеры, архитекторы, инженеры, пейзажисты, жанристы, декораторы, оформители, ученые искусствоведы, а вот художников-анималистов нет ни одного. Не разрешили мне тогда учить детей тому, что вы видите теперь на этих страницах, и мне пришлось уйти из моей любимой «Художки», которую я часто вижу во сне.