Текст книги "Повесть о красном орленке"

Автор книги: Виктор Сидоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

6

«Надежным человеком» дяди Митряя оказался молодой крепкий мужик с острыми и суровыми глазами.

– Зови меня Неборак,– глухим басом сказал он, внимательно оглядев Артемку.– А ты?

– Артемка. Карев.

– Вот что, Артемка Карев, садись и отдыхай. Я покурю. Потом пойдем на стоянку.

Они находились на опушке бора.

Здесь, чуть свет, и встретил этот Неборак дядю Митряя с Артемкой. Встреча была не ахти какой горячей. Дядя Митряй хлопнул Артемку по плечу, слегка подтолкнул вперед и сказал мужику:

– Вот он, принимай, Неборак. Береги парня. С тебя спрос,– обнял Артемку на прощание и, не мешкая, пошел обратно.

Как Артемку должен был встретить партизан, он не представлял, но так, как встретил,– не поглянулось. Очень уж суров и неразговорчив оказался этот мужик со странной фамилией. У него такой вид, будто чем-то недоволен. Молчит и курит, словно и нет рядом Артемки.

– А где она, ваша стоянка? – спросил Артемка, чтобы завязать разговор.

Неборак полулежал на траве и пускал в небо дымные кольца. Ответил нехотя:

– Придем – узнаешь. И вообще поменьше разговаривай – не люблю.

Артемка насупился, притих: вот тебе и потолковали!

Неборак вдавил большим пальцем окурок в землю, встал, приладил на плечо винтовку.

– Айда.– И зашагал в бор, не оглядываясь и не интересуясь, идет ли за ним Артемка.

Долго шли сначала наезженной дорогой, между двух стен сосен, затем узкой петлистой тропкой и, наконец, просто напролом через чащобу и буреломы. Поднялись на гриву, и сосны расступились. В низине, на широкой поляне, Артемка увидел несколько землянок, дымки от костров. Всюду сновали люди.

– Пришли,– бросил Неборак.

Они спустились с гривы, подошли к одной из землянок. Возле сидел чубатый широколицый мужик в расстегнутой голубой косоворотке. Через плечо у него был перекинут тонкий ремешок, на котором болталась большая деревянная кобура, на поясе висела граната.

Неборак немногословно объяснил ему:

– Со мной будет. Артемкой Каревым зовут. Из Тюменцевой.

Мужик кивнул головой, спросил Артемку:

– Смелый?

Артемка смущенно заулыбался.

– Ну-ну, вижу, что не из робких. Ступай обживайся. Разведчиком при отряде будешь.

Артемка повеселел: вот это сразу видно, хороший мужик!

– Кто он? – спросил Артемка, шагая за Небораком к его землянке.

– Командир. Бубнов. Егор Егорыч.

Артемка даже приостановился в удивлении:

– Командир?! – А про себя подумал: «Здорово! Повезло. С ходу в разведчики назначил!»

Неборак ввел Артемку в свою землянку, ткнул пальцем на лежанку у дальней стены:

– Там будешь спать. Со мной. Есть тоже. Теперь гуляй, если охота.

Еще бы не охота! Сразу выбежал из землянки, чтобы осмотреть лагерь. Тут же переобмундировался – рубаху заправил в портки, а ремень с кобурой пристегнул поверх. Теперь-то нечего таиться и скрывать оружие – он среди своих. Пошел по стоянке, независимый и важный: тоже ведь отныне партизан! Мужики, их было человек тридцать, занимались нехитрыми делами: одни кашеварили у небольших костров, над которыми висели котелочки и довольно объемистые котлы, другие чинили обутки, одежу, третьи в одних подштанниках неторопливо шли или к ручью или обратно на стоянку с постиранным бельем, остальные просто сидели, лежали, курили, лениво перебрасываясь словами. На Артемку почти никто не обратил внимания: ходит мальчишка – и пусть ходит. А вот браунингом заинтересовались. Когда он проходил мимо группы бородатых кашеваров, один из них вскинул круглые под нависшими лохматыми бровями глаза, спросил:

– А што, пацан, в кобуре-то деревянный пистоль? Смотри не поубивай нас...

Бородачи захохотали. Артемка обиделся:

– Никакой не деревянный, настоящий,– и торопливо вытащил браунинг.– Вот. Деревянный, да?

Оружие блеснуло на солнце, как дорогая игрушка. Смех сразу смолк.

– А ну, покажь...– протянул руку мужик с лохматыми бровями. И, взяв браунинг, проговорил, сдерживая восхищение: – Знатная штучка!..

Поднялись остальные мужики, окружили Артемку, брали по очереди браунинг, качали головами, прищелкивали языками.

– Хорош, дьявол... В руке будто влитой сидит.

– Должно, генеральский... У офицерья таких не видывал.

– Где взял браунинг-то?

– Нашел,– ответил Артемка.

– Да, повезло...

– А ты-то сам откуда приблудился?

Артемка не успел ответить. Щуплый горбоносый мужик в солдатской фуражке сказал:

– Небесный Рак откель-то привел.

– А-а!..

Артемка вскинул глаза на щуплого:

– Какой еще небесный рак?

Мужики засмеялись. А щуплый ответил:

– Неборак. «Небо» и «рак». Вот, значит, и получился Небесный Рак!.. – и снова засмеялся.

Наконец все насмотрелись на браунинг. Бровастый с сожалением протянул его Артемке:

– Хорошее оружие.

Прошло несколько дней. Артемка вполне освоился в партизанском лагере, познакомился со многими мужиками. Одних успел полюбить, других – возненавидеть. Крепко привязался он к Тимофею Семенову.

Безобидный, незаметный мужичонка Тимофей. Кто он, откуда, зачем пристал к партизанам – никто не знал. Ничего у него не было: ни котомки, ни оружия, одна лишь суковатая палка. Носил он латаные-перелатанные портки с обтрепанными штанинами, синюю в белую полоску рубаху да на плечах серый шабуришко. Ни картуза на голове, ни обуток на ногах. В жару и в ненастье ходил босым. Но пел Тимофей, что твой соловушка. Запоет – сердце защемит.

И сказок много знал Тимофей. А сказки все какие-то необычные, грустные и красивые. Рассказывал он их тихо, а сам, не мигая, смотрел по-над соснами, будто видел там что-то интересное, никому не доступное.

Любил Артемка Тимофеевы песни и сказки, а вместе с ними и самого Тимофея: чуть что, сразу бежит к нему посидеть, поговорить или просто помолчать.

А вот Кешку Хомутова терпеть не мог. С первых же дней.

Сидел как-то Артемка у своей землянки, ковырял от нечего делать щепкой землю. Вдруг подошли двое парней. Потом уже Артемка узнал, что одного – хлипкого, с черными подгнившими зубами – зовут Кешка Хомутов, другого – крепкого белобрысого – Аким Стогов.

– Здоров,– сказал Кешка.– Это у тебя, мужики болтают, браунинг генеральский?

– У меня.

– Ну-ка.– И Кешка протянул руку.

Артемка вынул браунинг, но не отдал: увидел, как алчно загорелись Кешкины глаза. Да и вообще ни он, ни Аким не внушали доверия.

– Ну, ну, дай. Поглядим – не слопаем. Штука не съедобная,– проговорил Аким.

Но Артемка все-таки не дал. Кешка досадливо сплюнул:

– Жила! Отродясь таких сквалыг не видывал, – и, длинно промычав «у-у», провел ладонью сверху вниз по Артемкиному лицу.

Они ушли. Однако к вечеру Кешка снова заявился, подозвал Артемку:

– Дело есть... Слушай, продай мне браунинг!

Артемка даже вскричал от негодования:

– Да ты что?!

Кешка заторопился:

– Чего орешь-то? Как следует отвалю. Не поскуплюсь,– и хлопнул рукой по карману.– Мне он во как нут жен! В разведку ходить. А тебе на кой черт? В землянке и так не опасно... Продай.

Артемка от возмущения слов не находил, стоял и смотрел в зеленоватые бегающие Кешкины глаза.

– Ну? Деньги сразу.

– Пошел отсюда,– еле выдавил Артемка и круто повернулся, чтобы войти в землянку. Кешка поймал его за плечо:

– Погоди. Вот что: за браунинг, так и быть, деньги и нож в придачу... Нож с костяной ручкой и в ножнах. Финкой называется. Идет?

Кешка почти налез на Артемку, обдавая лицо смрадным дыханием. Артемка морщился, отступал, а потом закричал:

– Да отстанешь ты или нет? Вот привязался!

Кешка отпрянул:

– Бешеный, что ли? С ним подобру говорят, а он... Не хочешь – не надо. Прощевай.– Отошел шага три, обернулся.– Подумай хорошенько, братва может и за так забрать твой браунинг.

С этого дня не стало прохода Артемке. Кешка, где ни встретит, сразу, как смола, прилипнет: продай и продай браунинг. А однажды принес для мены длинную кривую саблю, чуть поменьше самого Кешки.

Артемка забеспокоился – дело добром не кончится. Так оно и вышло. Пошел однажды Артемка к ручью. Только нагнулся, чтобы зачерпнуть воды, сзади, словно ястреб, набросился Кешка. Артемка и сообразить ничего не успел, как Хомутов срезал кобуру с ремня.

– Отдай! – закричал Артемка и бросился на Кешку. Но тот ловко сбил его кулаком.

– Цыц! Говорил: давай меняться. Не захотел. Пеняй на себя.

Он вынул браунинг из кобуры, сунул в карман, а кобуру кинул Артемке.

– На вот, носи для красоты и помалкивай. Пикнешь кому-нибудь – прибью. Со мной шутки плохи. Понял?

И пошел, насвистывая.

Долго просидел Артемка у ручья. Вернулся в землянку с красными глазами, забился в угол, чтобы никого не видеть. К обеду притопал Неборак, глянул мельком на Артемку, стал чистить картошку. Потом снова обернулся, посмотрел внимательнее. Отложил нож.

– Что кислый?

Артемка не ответил, только носом шмыгнул.

– Что, спрашиваю? – возвысил голос Неборак.

И Артемка, сдерживая слезы, рассказал о своем несчастье. Неборак молча выслушал, молча поднялся и молча вышел из землянки. Вернулся через полчаса, протянул Артемке браунинг.

– На, оружием не хвастай. Не для этого оно. И слюней не распускай.

Впервые за много дней у Артемки шевельнулось к Небо-раку расположение. Но он не выказал своего чувства – не таков этот Небесный Рак, чтобы лезть к нему с нежностями. Взял браунинг молча, лишь благодарно глянул в суровые и колючие глаза.

...Прошло, остыло в сердце Артемки чувство новизны от жизни в лесу. Загорюнился. Бродит меж землянок, слушает и смотрит лениво, равнодушно. Все одно и то же: и разговоры, и занятия. Варят, едят, курят, спят; потом все сызнова. Тоска. А тут еще комарье и пауты (Пауты (местн.) – оводы.) житья не дают, жгут, что твоя крапива. Со всех сторон. Хоть в костер бросайся.

Разглядел Артемка и другое: живут люди в одном лагере, а дружбы между ними нет. Сбились группами по землячеству и знать остальных не хотят.

Первые Артемкины знакомые, бородатые кашевары, все оказались макаровскими. Их было больше других, поэтому и землянок штук шесть занимали. Жили они своей артелью и к другим без нужды не ходили. В противоположной стороне поселились устьмосихинцы и куликовские мужики. Посередине – все остальные. В это число входили Неборак, Тимофей Семенов и пяток других мужиков из разных сел и деревень уезда.

У Неборака с этими «разными» своя компания: вместе спят, варят, работают. Но оказались и такие, которые живут сами по себе,– это Кешка, Стогов и еще двое-трое парней. Они почти все время возле командира вертятся: чем-то занимаются, куда-то ездят с ним, пропадая по два-три дня.

У Артемки нет-нет да и мелькнет мысль: не уйти ли? Не попытать ли счастья в другом месте? Но тут же отгонит мысль – куда податься? Одному страшновато. Вот были б дружки – иное дело.

Все, конечно, пошло бы по-другому, если бы отряд выбрался в степь, начал бить карателей. Тогда бы не пришлось скучать и искать заделья. Но идут неделя за неделей, а мужики сидят и сидят с Бубновым в землянках-норах и, по всему видно, не собираются вылезать из них. Так, по крайней мере, понял Артемка, побывав в последний раз у макаровских. Он зашел к ним на «огонек». Бровастый мужик, серьезный и сосредоточенный, варил на артель кашу. Встретил Артемку почему-то недружелюбно.

– Чо блукаешь? Поиграть не с кем? Вот скоро понавезем сюды таких же сопляков, и будет совсем весело: в лапту станете гонять.– А потом, будто про себя, пробубнил: – Не отряд, а чисто сиротский приют...

– Што верно, то верно,– подтвердил другой, лениво поскребывая ногу.

Артемка одновременно и обиделся и разозлился. Крикнул грубо:

– Тоже мне отряд! Только и знают, что кашу варят. Колчаки людей порют, скотину отымают, а они...

Бровастый округлил глаза, перестал мешать огромной деревянной ложкой в котле.

– Ого-го! Робяты, гляньте-ка на энтого вояку.

Но «робяты» смущенно заулыбались: видно, в точку угодил Артемка. Однако щуплый горбоносый мужик в солдатской фуражке взъярился:

– А ты что, зелень, пришел нам указы делать? А ну, геть отседова, пока хворостины не опробовал.

Бровастый обрадовался:

– Ну-ка, ну-ка, Кирилл, всыпь энтому храбрецу, покуль маму не запросит.

Мужики засмеялись веселее. Щуплый снял фуражку и, дурашливо изогнувшись, поклонился Артемке.

– А может, ты самый главный большевик? Тогда милости просим на кашу с маслом.

Губы у Артемки мелко задрожали: чего они скалятся, чего издеваются? Ведь свои же, партизаны...

– У меня тятька за красных, за большевиков воевал... Убитый он.

– Вот, значит, и ты весь в тятьку – боевой,– бросил бровастый.– Бери себе Тимоху Семенова да Небесного Рака и айда! Кроши, мети колчаков. А нам покуль и тут ндравится.

Над Артемкой вдруг раздался глухой, со сдерживаемым гневом голос Неборака.

– Мы повоюем. Для этого и собрались здесь. А вы? Жрать? Жрите. Но мальцу в душу не плюйте.

Мужики закряхтели, заерзали, запереглядывались смущенно: откуда черт принес Небесного? Как не заметили?

Неборак глянул на Артемку:

– Идем.

Они пошли. Большой и маленький. Бровастый проводил их долгим взглядом, а потом неопределенно протянул:

– М-да...

После этого случая Неборак вдруг потеплел к Артемке, часто разговаривал, поглядывая на него острым взглядом, который, казалось, говорил: «А ты, малец, Артемка Карев, будто ничего себе. Стоящий...»

Однажды, после долгой отлучки, Неборак сказал:

– Митряя видел. Поклон тебе большой...

Артемка устремил на Неборака напряженные глаза: «Может, про маму говорил что?» Тот понял:

– Пока в каталажке... А бабушка жива-здорова. Тоже поклон прислала.

Артемка понурил голову. Что бы ни делал он, где бы ни ходил, а мысли все тянутся и тянутся к дому, к маме. Как вспомнит о ней – в сердце так и кольнет, будто иглой: «Как она? Вдруг увезли в Камень? А вдруг умерла?» И так становилось больно, хоть кричи. Но крепился Артемка, даже виду не подавал – кому его горе нужно? Все ждал: может, отряд на Тюменцево пойдет. Ведь недалеко, всего верст тридцать.

– Неборак,– снова поднял голову Артемка,– мы долго еще в лесу сидеть будем?

– Теперь уж нет. На днях выберемся.

– А на Тюменцево пойдем?

– Может, и на Тюменцево. Сил у нас пока маловато, а оружия и того меньше. Вот пообщиплем для начала кой-какие кулацкие дружины, позаберем у них винтовки да патроны, тогда и о большем подумаем.

Слабое утешение, но и оно порадовало Артемку. Повеселел, вышел из землянки.

Наступал вечер. Лагерь жил своей немудрящей, однообразной жизнью. Вон макаровские снова, поди, кашу налаживают – костер раздули такой, что и быка изжарить можно. У куликовских тихо: или спят уже, или поразбрелись кто куда. Устьмосихинцы в сборе. Сидят кружком, смолят самосад и слушают балалайку, на которой наигрывает их односельчанин Колька Бастрыгин.

У командирской землянки собрались молодые парни – в карты режутся. Там и Кешка Хомутов. Туда Артемка не ходит. Встретился с Кешкой недавно. Подошел он вплотную к Артемке, замахнулся, но не ударил, прошипел только:

– Теперь не попадайся – пришибу.

Вот Артемка и не попадается Кешке на глаза.

В бору темнеет быстро: солнце еще на горизонте, а здесь сумрачно, солнце спряталось – темно, не то что в степи, где почти до полуночи светло.

Артемка смотрит на заходящее солнце. Его, собственно, уже не видно из-за высоченных сосен, но лучи так и блещут на вершинах горячей медью. Чудится Артемке, будто раскалил кто докрасна каждую ветку, каждую хвоинку – так сверкают они. Но вот луч скользнул по вершине и исчез. Медь сразу потухла. И нет уже золотистых крон: они сделались сизыми, будто покрылись окалиной.

Засмотрелся Артемка и не заметил, как невдалеке, за потемневшей кущей, занялась тихая жалобная песня. «Снова Тимофей поет»,– с грустью подумал Артемка и пошел на песню.

Тимофей сидел на пеньке, опершись локтями о колени, чем он думает всегда, о чем думает сейчас? Или о своей нескладной судьбине, или о том солдате, о котором сложена горькая песня?..

 
...Горит свеча. В вагоне тихо.
Солдаты   все  тревожно  спят.
И-ех, поезд наш несется лихо,
Колеса звонкие стучат...
 

Смотрит Артемка на сгорбленную спину Тимофея, слушает песню, а в сердце тревога, к горлу ком подступил – дом вспомнил...

 
Одному солдатику не спится,
Склонил он голову на грудь.
И-ех,  тоска  по   родине   далекой
Все не дает ему уснуть...
Ой ты, мать, ты, матушка родная,
Зачем на свет меня родила?..
И-ех, судьбой несчастной наградила,
Шинель мне серую дала...
 

Примолк Тимофей, обернулся на присевшего рядом Артемку, произнес задумчиво:

– Хорошо тут... Лес... Люблю лес и речку. Лесную. Вода звенит, пташки щебечут, смолой пахнет...

Артемка тронул Тимофея за руку:

– Пой еще... Песня хорошая.

– Хорошая,– подтвердил Тимофей.– О доле мужицкой. Жил, хлеб сеял, взяли, нарядили в шинель и бросили в чужие края под пули. Вот уж и нет его – один холмик в степи... Жизня-то и закончилась, а дома мать-старушка, жена да детишки... Ну, слушай  дальше.

Тимофей запел, сначала тихо, будто неуверенно, но вот песня начала подниматься, звенеть. И только она окрепла, хрястнул выстрел. И Тимофей и Артемка вздрогнули.

– В лагере,– тревожно проговорил Тимофей, поднимаясь.– Беды бы не случилось.

Беда, однако, случилась: Аким Стогов застрелил парня из своей компании.

Когда Артемка и Тимофей подбежали, у бубновской землянки уже собрались все мужики, плотно обступив убитого. Двое держали связанного Акима.

– Да,– раздался чей-то тяжелый вздох.– Отжил...

И сразу всколыхнулась толпа, рванулась к Акиму.

– Братцы! – завопил тот не своим голосом.– Мужики! Не хотел я... Простите! Сдуру! Простите Христа ради!.. Думал, мимо пальну...

Мужики взъярились.

– Тебе, гад, оружию для этого дали – своих убивать, а?

– Да што с ним говорить. Бей его!

Над головами взлетел приклад.

– Отыди, мужики, счас шмякну! – раздался визгливый злой голос.

Артемка узнал его: макаровского мужика голос, того, что в солдатской фуражке.

– Отыди!

Но ударить не пришлось – Бубнов перехватил ружье, заорал:

– А ну,  сдай  назад! Быстро! Не  позволю   самосуд!

Стогов, почуяв защиту, еще сильнее завопил:

– Егор Егорыч... Христа ради... Христа ради, Егор Егорыч! Спьяну, по глупости... Простите, братцы...

Сумерки настолько уже сгустились, что Артемка видел вместо акимовского лица бледное пятно с большими темными впадинами-глазницами да черным провалом рта, когда он начинал вопить.

Хоть и дрянь парень Стогов, а Артемке жалко. Поэтому обрадовался, когда Бубнов заступился за Акима. И даже крикнул:

– Нельзя бить!

Но голос его потонул в шуме толпы.

– Это как не позволишь судить? – наседал на Бубнова Колька Бастрыгин.– Ты што, убийцу покрываешь?

Бубнов сильно оттолкнул в грудь Бастрыгина.

– Замолкни! Не твое дело.– И дыхнул на него тяжелым самогонным перегаром.

Бастрыгин обернулся к мужикам, закричал:

– Братцы! А Бубнов сам пьян в дымину.

– А ну, заткни глотку, гада, или я ее сам заткну! – в бешенстве проговорил Бубнов, выхватывая маузер.

Из толпы вышагнул Неборак. Тихо и спокойно произнес:

– Спрячь. Вынимай не своих бить – врагов. Не так, как этот,– кивнул на Акима.

Сбоку раздался раздраженный голос бровастого:

– Ишо один учитель выискался! Што он, Бубнов-то, ребятенок, чтобы учить его? Командир! Знает, што делает!

– Верно,– нестройно поддержали бровастого макаровские.– Правильно! И нечего тут указы указывать. Говори, Егор Егорыч, што с Акимом делать?

Ответил Неборак все так же тихо, твердо:

– Судить народом будем. Как общество решит, так и сделаем: помилуем так помилуем, нет – расстреляем. Чтоб другим неповадно было... Обленились, разболтались: карты, пьянки, драки. Теперь убийство. От безделья. Не отряд – шайка. Скоро грабить начнем.

– Это ты в кого камни кидаешь? – угрожающе спросил Бубнов.– Ты, Неборак, осторожнее в словах будь, кабы худого не получилось.

– Ты меня не пугай. У самого есть чем пугнуть. А с дела нас не сбивай: распорядись судить Стогова. Такое нельзя прощать.

Бубнов трудно перевел дыхание. Поослабили мышцы мужики: боялись, как бы перепалка в серьезное дело не перекинулась.

– Вот что,– резко бросил Бубнов,– слушай, мужики, мое решение: судить не будем Акима. А пусть он своею кровью в боях смоет позор... Не густо людей у нас, чтобы по двое в день убивать. Верно?

Первым радостно гаркнул Кешка:

– Верно! Верно, Егорыч!

– Верно! – прохрипели макаровские. Зато остальные промолчали. А Колька Бастрыгин крикнул:

– А мы не согласны!

Бубнов круто повернулся:

– Кто такие?

– Мы! – И Бастрыгин провел рукой по своей стороне круга.– Правильно, Неборак?

– Правильно. Против общества не дело идти, Бубнов.

Бубнов захохотал:

– Это вы-то общество? – И уже в другую сторону: – Развязывай Стогова.

Двое куликовских, что держали Акима, неохотно распутали веревки. И когда руки у Акима освободились, один из них наотмашь хлестанул его по лицу, прошипел:

– Прочь, гнида...

Макаровские засуетились, чтобы заступиться, да Бубнов остановил:

– Довольно! Кончай базар.

Неспокойным в этот вечер был лагерь. Не спали долго: все были взволнованы, возбуждены, обсуждали происшествие. Бастрыгин говорил:

– Верно ты сказал, Неборак, не то еще будет, если не уберемся отсюда. Ты погляди: почти через день ходят тайком в Макарово, тащат оттуда самогон, жратву. Едят, пьют да отсыпаются.

– И Бубнов с ними заодно,– произнес пожилой устьмосихинец.– Сегодня откуда-то прикатил пьяный.

– Уходить надо, братцы,– произнес Бастрыгин.– Стыдоба берет: сидим, как зайцы, а в селах стон да слезы. Сходил бы ты, Неборак, к Бубнову, поговорил: то да се, выходить, мол, надо.

И Артемка просит:

– Сходи, Неборак...

Ох, надоело Артемке в лесу, а сегодня и робость взяла: страшно так жить. Передраться, перестреляться можно. Все злые, того и гляди сцепятся.

Неборак молчит, слушает. Молчит долго, потом отрывисто:

– Поглядим. Дело серьезное. Наспех тоже решать нельзя... А к Бубнову схожу.

Утром за стоянкой между двух огромных сосен похоронили убитого.

Два дня Аким где-то скрывался, на третий заявился.

Жизнь снова начала входить в свою обычную колею. Да вдруг Артемке радость – Илья Суховерхов неожиданно явился в отряд, усталый, худой и еще сильнее обросший. На плече у него висел новенький карабин, а на поясе – патронташ и две гранаты.

Артемка как увидел его, бросился, будто к родному. Дядя Илья крепко обнял Артемку:

– А ты, брат, как очутился здесь?

Артемка торопливо рассказал. Суховерхов с удивлением оглядел Артемку.

– Отчаянный же  ты!   Значит,  вместе  воевать  будем?

Артемка кивнул:

– Вместе.– И, не вытерпев, спросил: —Где вы такое оружие добыли?

Суховерхов немногословно рассказал:

– Был в партизанском отряде, колчаков били. Крепко били. А позавчера и нам попало. Разгромили каратели нас. Многих убили, остальные разбежались.– Помолчал, тяжело задумавшись, потом добавил: – Прямо на засаду напоролись... А оружие, Артем, в боях добыто.

Закрутил Суховерхов толстую самокрутку, затянулся несколько раз подряд, спросил дрогнувшим голосом:

– Не слыхал, Артем, как мои?

– Не слыхал...

Помутнели глаза у мужика, заслонил их коричневой корявой ладонью, произнес глухо:

– Ишь, дым какой едучий... В глаза зашел...– А потом уж, украдкой смахнув слезу, сказал:—Да, брат, нелегко нам с тобой...

С этого дня Артемка не расставался с Суховерховым: ели из одного котелка, спали на одной подстилке. Сдружился Суховерхов и с Небораком. Тоже все время вместе, часто о чем-то разговаривают вполголоса, иногда спорят.

Вскоре весь лагерь облетела новость – отряд выходит в степь. Бубнов речь произнес перед мужиками. Она была короткой:

– Хватит в норах жить. Идем на Сосновку. Пусть теперь враги по лесам сидят, мы – в избах. Будем сытые да на перинах возлеживать. Так, мужики, говорю?

– Так,– нестройно прозвучал ответ.

– Конешно... Если они нам вперед рыла не начешут...

Какие могут быть сомнения? Артемка твердо верит: побьют они беляков. Хоть сколь их будет – побьют. Скорей бы завтра, скорей бы в поход!