Текст книги "Повесть о красном орленке"

Автор книги: Виктор Сидоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Виктор Сидоров
ПОВЕСТЬ О КРАСНОМ ОРЛЕНКЕ

«ПОВЕСТЬ О КРАСНОМ ОРЛЕНКЕ» И ЕЕ АВТОР

«Дорогой Виктор Степанович! Я прочитал вашу «Повесть о красном орленке». Она мне очень понравилась. Я ее прочитал два раза. И особенно понравился мне Артемка Карев. Он стал как свой, как будто близкий друг. Но только в повести вы не рассказали, как Артем жил дальше. Кем он стал после того, как вернулся в родное село?

Я хотел прочитать продолжение повести. Но в библиотеке сказали, что оно не написано. Будто вы еще не успели. И мне захотелось сочинить продолжение самому. Я буду писать и каждую главу посылать вам. А вы проверяйте, правильно или нет».

Такое письмо получил писатель Виктор Сидоров из Омска от ученика седьмого класса Саши Блинова.

«Как будто своим, близким другом» Артемка стал для многих ребят. И в письмах, которых Виктор Степанович Сидоров немало получает от своих читателей, и на встречах в школах, библиотеках ребята очень часто спрашивают, а был ли такой Артемка Карев в действительности, видел ли его автор повести, как узнал он о приключениях Артемки и его друзей, о всех фактах и событиях, описанных в произведении?

Может быть, это огорчит юных: читателей, но я должен сказать определенно, что Артемки Карева и его друзей, как и некоторых взрослых героев повести, на самом деле не существовало.

Откуда же тогда взялся Артемка Карев? Неужели автор полностью выдумал его? Почему же тогда говорят, что самое главное для писателя – это знать жизнь, что герои произведений приходят в книгу из жизни?

Как же это происходит?

Не было Артема Карева, но был знаменитый партизанский разведчик Киря Баев, были другие подростки, тоже разведчики, бойцы, связные.

В. Сидоров долго жил в Тюменцево, в Юдихе, в Камне. Проехал по местам былых сражений, осмотрел здание бывшей тюрьмы, где сидел партизанский командир Федор Колядо. В Барнауле, в местных архивах и краеведческом музее, изучал различные документы: воспоминания партизан, боевые приказы по отрядам, листовки и воззвания к населению.

Автор бережно, по крупицам собирал отдельные детали, восстанавливал для себя общую картину событий.

Однажды, например, беседуя с крестьянами, писатель услышал, как пожилая женщина, выглянув в окно, сказала:

– Куда же это Лагожа пошел?

– Это что, фамилия такая – Лагожа?—заинтересовался писатель, но оказалось, что это не фамилия, а прозвище. Мужчина вместо «рогожа» выговарил «лагожа». И прозвище вначале пристало к нему, а потом перешло на всю семью. В селе настолько прочно забыли настоящую фамилию этой семьи, что, когда им пришло письмо, почтальон не сразу догадался, кому его отдать.

Так и появился в «Повести о красном орленке» дед Лагожа.

Стремительна жизнь героев повести. Еще недавно Артемка Карев помогал матери по хозяйству, играл со сверстниками в бабки, с одними дружил, с другими ссорился, а порой и дрался – был обыкновенным сельским мальчишкой.

Но вот за какой-то час происходит неожиданное и круто изменившее жизнь Артемки. Он застрелил мордатого фельдфебеля, уводившего с их двора последнюю корову, и оказался в партизанском отряде. Началась полная опасностей боевая жизнь, единоборство с врагом, ранение, возвращение в строй. Суровые испытания превратили Артемку из наивного мальчишки в настоящего бойца.

Меняется не один Артемка. Меняются и его друзья. В грубоватом, заносчивом Проньке просыпается доброе, великодушное. Он тайком от всех носит передачи Артемкиной матери, схваченной колчаковцами, прячет самого Артемку в своей избе.

Даже робкий Спирька, и тот набрался мужества и под плетьми не выдал своего товарища, а это стоило ему жизни. Подчас как будто ничем не приметен, ничем не выделяется скромный русский человек. Но грянет гром, нависнет над родной землей черная туча войны, и проявятся его самоотверженность и смелость, его чистота и благородство.

До сих пор я говорил о повести Виктора Сидорова. Понятно, что читателям хочется узнать и об ее авторе.

Виктор Степанович Сидоров – наш земляк. Писать он начал очень рано и, как нередко бывает с прозаиками, начал со стихов о трудном детстве военной поры, об отце – рабочем-железнодорожнике, о своем городе Барнауле. Вслед за стихами и одновременно с ними Сидоров писал очерки, фельетоны, статьи. Более десяти лет он отдал газетной работе.

И вот первое крупное произведение – повесть «Тайна белого камня», о таинственных находках, необычных приключениях алтайских мальчишек, обнаруживших важные партизанские документы далекого прошлого.

Вслед за первой, в 1963 году появляется вторая повесть Виктора Сидорова «Федька Сыч теряет кличку». Федька Сыч – подросток, оказавшийся в воровской шайке. Автор показывает, как у Федьки хватает силы воли порвать с ворами и бандитами, встать на честный путь.

В 1972 году вышла в свет еще одна повесть писателя «Я хочу жить». В ней рассказывается о жизни детского санатория в суровые годы Великой Отечественной войны.

И сборник рассказов «Озеро, которого не было» В. Сидоров посвящает детям, хотя в них показаны и учителя и родители.

Можно много говорить об особенностях дарования Виктора Сидорова. Ведь каждый писатель, если он писатель настоящий, пишет по-своему и этим отличается от своих товарищей по перу.

Мне хочется отметить только одну, но очень существенную черту писателя – его любовь к детям. Она помогает Виктору Сидорову проникать в мир своих героев, узнавать мальчишечьи и девчоночьи тайны и секреты.

И юный читатель платит автору ответной любовью. Особенно любит он яркую и правдивую «Повесть о красном орленке», которая уже издавалась в Москве и в Барнауле. За нее автору присуждена премия Алтайского комсомола.

Это волнующая, глубоко патриотическая книга. Ее читают с затаенным дыханием. Она воскрешает одну из своеобразных страниц истории – партизанскую войну на Алтае. Вслед за лучшими произведениями советской литературы «Повесть о красном орленке» Виктора Степановича Сидорова воспитывает мужество, честность, верность в дружбе, любовь к родной земле.

Марк ЮДАЛЕВИЧ.

1

Вот и пришла весна, которую так нетерпеливо ждал Артемка Карев. Наконец-то он забросит в чулан и старую, продранную во многих местах борчатку, и облезлую ушанку, и ношеные-переношенные тяжелые бабушкины пимы. Зачем они, если можно бегать босиком, в холщовых портках да просторной домотканой рубахе.

Артемка заранее прикидывал, чем займется, когда подсохнет грязь. Конечно, пойдет на рыбалку. Только вот куда: на заводь или на омуты? Неплохо бы побывать и на конном заводе купца Винокурова. Далековато, правда,– верст двенадцать будет,– но там работает конюхом хороший Артемкин приятель дядя Митряй. Он всегда разрешает кататься на горячих племенных конях. Скачет, бывало, Артемка по неоглядной гулкой степи, а ветер так и хлещет в лицо, захватывает дыхание, пузырит на спине рубаху. И кажется, что не на коне мчится он, а летит на крыльях, вольный и сильный, как орел-степняк...

Только зря спешил радоваться Артемка. В первых числах мая, после теплых солнечных дней, неожиданно подул зябкий ветер. Все небо затянула седая пелена, и солнце уже дня три вовсе не появлялось, будто и не было его. На улице стало уныло и сумеречно. Сверху беспрерывно сыпалась то крупка, то моросил противный дождь.

В такую погоду Артемке и думать нечего выйти на улицу: в пимах нельзя – сыро, а другой, более подходящей обувки и в помине нет. Остается сидеть в полутемной тесноватой избе да смотреть в окно.

Изба Каревых стоит на самом краю Тюменцева, у дороги на Баево. Если глядеть в одно окошко, видно небольшое озерцо и густой пышный бор. Так и зовут его – Густое. Летом парни и девчата ходят туда на гулянье. Глянешь в другое окно – огород, а за ним в непролазных зарослях жимолости, хмеля и калины вьется бесконечной светлой лентой речка Черемшанка.

Хорошие места, красивые. Но сколько ни смотри на них из окна – веселее не станет. Вот, бы побродить там, полазить – другое дело.

Артемка соскочил с лавки, босиком сбегал по жгуче холодной земле в сарай, заглянул в чулан: нет, никакой обуви не отыскалось в пыльных сундуках, набитых старым барахлом. Забрался на чердак, увидел сморщенные, смятые отцовы сапоги, обрадовался, схватил их, но – увы! Подметки, ощерившись гвоздями, отвисли почти до самых каблуков, и носки сапог напоминали злые щучьи пасти.

Артемка долго вертел в руках сапоги, раздумывая, что с ними делать. Бросить – значит сидеть дома неделю, а то и две. Починить? Мудрено. Но все-таки решил попробовать – очень уж хотелось выбраться на улицу. Бился над ними долго, а толку никакого. Разозлился, зашвырнул под печь. Помыкался, помыкался из угла в угол и снова сел у окна.

Был бы отец – не ходил бы Артемка без сапог. Да нету тятьки. Ушел в прошлом году беляков бить и пропал. Убили. Под Барнаулом. Об этом рассказал Митряй Дубов. Он вместе с отцом воевал. Ото всех скрывал это, лишь Каревым сказал,—боялся, чтобы в тюрьму или под расстрел не попасть.

Остался Артемка с матерью и бабушкой. Худо живет, бедно, несытно. Какие уж там сапоги!

«Ладно,– думает Артемка,– не помру, дождусь лета, а там и без сапог хорошо».

Мать только что подоила корову и процеживала молоко, бабушка возилась у печи. Надвигался унылый вечер. Дождь еще более усилился и шумел за окном ровно и монотонно. Когда совсем стемнело, бабушка вздула лампу, неторопливо накрыла на стол. Только взялись за ложки, в сенях послышались тяжелые шаги. Все настороженно повернули головы. Дверь открылась, и на пороге появился мокрый, в заляпанных грязью сапогах старик. Мать первая узнала его, обрадовалась:

– Дед Лагожа! Раздевайтесь да с нами за стол.

Дед Лагожа не спеша снял с плеч котомку, скинул шубенку, шапку, сапоги, все это аккуратно развесил и порасставил, затем разгладил ладонями седые волосы и тогда уже степенно произнес:

– Мир вашему дому, добрые люди.

И сел за стол. В избе стало будто светлее и уютнее. Сразу пропало уныние.

Деда Лагожу знали и стар и мал не только в Тюменцеве, но и во многих окрестных селах. Его приходу радовались, как празднику, и огорчались, если дед проходил мимо. Звали его Севастьяном, и имел он неплохую фамилию – Избаков. А кличку получил по наследству от отца, которого сельчане прозвали так за то, что не выговаривал «р» и вместо «рогожа» произносил «лагожа». Давно умер отец, давно Севастьян сам стал стариком, а кличка прилипла, что твоя смола. Забыли люди имя-фамилию деда: Лагожа да Лагожа.

Всю молодость свою он потратил на обзаведение хозяйством: хотелось пожить зажиточно, да так и не удалось. Все добро-то – коровенка в захудалой стайке. Как был бедняком, так и остался.

А когда умерла жена, дед Лагожа совсем забросил хозяйство: корову продал, а избу отдал бедной вдове с тремя ребятишками.

– Живи, тетка, да меня поминай, а я в люди пойду. Все одно не быть мне хозяином...

С тех пор, вот уже лет пятнадцать, живет дед Лагожа у людей: сегодня у одного, завтра у другого. И не каким-нибудь нахлебником, а добрым работником.

Золотые руки у Лагожи. Если стол нужен – сделает. И сундук смастерит, и кросна изладит. И ни копейки денег не берет. У кого работает, тот и кормит деда, у того он и ночует. Село обойдет – в соседнее подастся.

Бывает, что год, а то и полтора не видать Лагожи. Зато как вернется – всем радость. И не потому, что у каждого дел скопилось для деда, а потому, что приносил он с собой множество интересных новостей и рассказов, собранных по селам, у случайных встречных на длинных степных дорогах.

Артемка сразу смекнул, что дед поможет ему выбраться на улицу – хоть какую ни на есть, а изготовит для него обувку.

Как только поужинали, Артемка сразу же за отцовы сапоги.

– Сделай, дедушка. Ходить не в чем...

Мать было прикрикнула:

– Оставь, Темка. Дай человеку отдохнуть.

Но Лагожа спокойно взял сапоги:

– Не ругайся, мать. Не устал я, а мальчонке, видать, надоело дома...

Он взял свою котомку, вынул из нее и молоток, и гвозди, и лапу, и кожу на подметки. Присел на опрокинутую набок табуретку, размочил головки и застучал неторопливо. Мнет кожу, постукивает молотком, а сам между делом рассказывает:

– Из Андроновой я сейчас... Ты, бабушка, чай, помнишь Свиридиху?

– Как не помнить? – обрадовалась бабушка.– Помню, помню! В девках еще певали с ней. Голосище был!

– Преставилась она. Третьего дня схоронили.

Бабушка так и ахнула:

– Да неужто?

– Схоронили. От тоски, поди, померла. Сынка ейнова колчаковцы  застрелили.  Будто  бы  против  властей  шел...

Мать качнула головой, трудно вздохнула:

– Боже мой, что делается на свете...

Артемке тоже не по себе: как это можно, взять и застрелить человека! Он было хотел порасспросить Лагожу обо всем подробнее, но тот уже повествовал о какой-то красавице Феньке, которая вышла замуж за богатея, но дурака Фому Ощепкова, о том, что хлеб сильно вздорожал и еще больше вздорожает, потому что власти выгребают из крестьянских сусеков последнее зерно.

– Слышь, Ефросинья, тревожно в степи-то. Лютуют колчаки. В Трезвоновой мужиков много попороли за то, говорят, что коней в обоз не отдавали. В тюрьму двух забрали. А в Киприно три избы спалили. Дьявол бы их взял... Откуль только принесло их на нашу голову?

Помолчал Лагожа, осматривая наживленную подошву, отложил сапог, чтобы свернуть самокрутку.

Мать сидела за столом, подперев рукой голову, задумчиво глядела в темное окно, бабушка неслышно домывала посуду. Артемка смотрел на деда .широко открытыми глазами, в которых спряталось беспокойство. А Лагожа уже за второй сапог взялся.

– Волнуется народ. Ропщет. Кой-где за топоры хватается. В Черемшанке двух карателей колчаковеких того... порешили.

– Как же это? – ужаснулась бабушка.– Ить беда на все село падет.

– И то: хватают сейчас мужиков и порют. Дознаться хотят, кто порубил.

Сунул дед в рот десятка полтора гвоздей и пошел вбивать их в подошвы. Левая рука едва словчится выхватить изо рта гвоздь и поднести к подметке, а правая уже вгоняет его молотком. Не успел Артемка надивиться дедову мастерству, а у него уже рот пустой.

– Деда, а за что они колчаковцев-то?

– Кто их знает... За добро не убьют.

– А того, сына Свиридихи, за что?

Мать снова прикрикнула:

– Отцепись от человека. Дай послушать.– А потом тихо, тоскливо: – Когда эта жизнь кончится? Нет ни дня покоя. Горе да слезы.

Дед согласно закивал:

– Это верно. Побесился, чай, народ. Волком глядит каждый друг на друга. Чуть заплошал – хвать тебя оземь... В Касмалинских борах, сказывают, партизаны какесь объявились.

– Что за партизаны? – подняла брови мать.

– Бог ведает. Против властей бунтуют, беляков гоняют, богатеев зорят...

Артемка так и подался к деду, выдохнул сипло:

– Разбойники?

– Да будто и нет,– протяжно ответил Лагожа.– Сказывают, пообиженные мужички да дезертиры собрались ватагой и нападают.

Артемка смотрит на деловитые руки деда и диву дается: как эти мужики, партизаны, что ли, солдат не боятся? Утех винтовки, гранаты и даже пулеметы есть. А у мужиков что? Видать, смелые мужики-то.

– Что запритих? – вдруг донесся до Артемки дедов голос.– Принимай-ка обувку.

Артемка встрепенулся, схватил протянутые Лагожей сапоги.

– Ой, какие! – только и смог произнести от радости.

Сапог не узнать: совсем как новые стали, с блестящими толстыми подметками, с надбитыми каблуками, на которых сверкают подковки. Лагожа смазал сапоги дегтем, и кожа теперь стала мягкой, почти расправилась от вмятин.

– Спасибо, деда...

Лагожа ласково улыбнулся:

– Носи на здоровье, Темушка...– А потом вдруг хлопнул себя по лбу: —Ну память! Совсем забыл,– и вынул из бокового кармана пиджака вчетверо свернутую газету.– Ты грамоте знаешь?

– Знаю,– ответил Артемка.– Дядя Митряй обучил. И писать теперь умею.

Мать с гордостью глянула на сына, заулыбалась:

– Читает и пишет. Хваткий он у меня. За три раза буквы одолел.

Дед качнул одобрительно головой.

– Ишь ты, молодчага! Ну, тогда читай вот. Мужичка тут встретил, дал он мне газетку, говорит, сообчение есть про моего знакомого. В Каменской тюрьме он. Федькой Коляда зовут...

Артемка взял газету, трудно, почти по складам, стал читать:

– «Каменская мысль». Девятого мая тысяча девятьсот девятнадцатого года»...

– Ну-ну,– поторопил Лагожа.– Нам все одно:  мысль она или не мысль. Ты сообчение ищи.

Артемка читал вслух заголовки:

– «Молебен в честь верховного правителя России адмирала Колчака»...

– За здравие, значит,– уточнил Лагожа.– Штоб жил и царствовал... Дальше, Темушка.

– «Купец первой гильдии Винокуров дал обед господам офицерам»...

Дед даже крякнул.

– Гуляет наш Адриан Ильич. Любит похороводить. Самогон, поди, рекой лился...– Помолчал, вздохнул.– Пущай гуляет, коли деньги есть... Ну, про что там еще?

Артемка перелистнул газету, прочел несколько заголовков, пока не наткнулся на резкие, тревожные слова, напечатанные жирными буквами.

– «Побег преступников»...

Лагожа сразу встрепенулся.

– Это, кажись, оно самое. Ну-ка, читай, сынок.

Артемка монотонно забубнил:

– «В ночь на шестое мая тысяча девятьсот девятнадцатого года из Каменского арестного дома сбежали посредством снятия крючьев дверей и нападения на караул нижеследующие преступники: Овсянников Василий, Лукин Андрей, Устинов Григорий, Вилков Дмитрий, Колядо Федор...»

В этом месте Лагожа с силой хлопнул ладонью по столу.

– Вот тебе так!

Он вскочил с лавки, обвел всех таким победоносным взглядом, будто не какой-то там Колядо Федор, а он сам только что бежал из тюрьмы.

– Видал?! Федька-то, а? Считай, из-под самого расстрела ушел. Молодец-то каков!

Артемка никак не мог понять, почему Лагожа радуется, если из тюрьмы убежали преступники. Он об этом прямо и спросил деда.

Лагожа неожиданно рассердился:

– Кто преступник? Федька Коляда? Да это же наш брат, трудящий, бедняк голопузый. Схватили его за то, что за баб да сирот вступился. Пришли к ним в деревню колчаки и давай лошадей отбирать. А Федька с дружками своими поразогнал их. Преступник! Это он для них преступник, а для нас человек милый... Давай-ко читай, Темушка, дальше.

– Тут совсем немного: «Все вышеназванные преступники кинулись к реке Оби, где сели в лодку и отплыли от берега. Прибывшая конная разведка в двадцать человек начала стрелять залпами, но из-за темноты беглецам удалось скрыться...» Вот и все.

Лагожа радостно засмеялся:

– А тебе еще чего надо? Скрылись – и славно. Большего и не нужно.

Легли спать непривычно поздно. Артемка ворочался с боку на бок: сон не шел.

В стекло беспрерывно барабанил дождь, шумел ветер. Тревожно Артемке, в глазах почему-то одно и то же: газетный лист. А на нем жирно: «Побег преступников». Что они за люди, как сумели бежать из-под стражи?

– Деда, а деда...

– Чего тебе? – сонно откликнулся Лагожа.

– А Колядо этот старый?

– Какой – старый! Молодой. Годов двадцати пяти. Орел парень. Из хохлов. Я с ним в семнадцатом повстречался, он как раз из армии пришел. Лихой солдат был. Веселый, рот полон белых зубов, глаза вострые. Не парень, а бонба, тронешь – взорвется...

– И смелый, да?

– Само собой... Очень. Сказывали, часто к германцам в окопы лазил, а однажды даже офицера притащил на себе... Вот оно как. Словом, давай спи, Темушка, дело-то позднее.

Легко сказать – спи. Лежит Артемка, смотрит не мигая в чуть просветленное окно и думает обо всем, о чем рассказал Лагожа.

Вести-то все какие-то страшные: там скот и лошадей отнимают, там избы жгут, там людей порют и убивают.

В Тюменцевой тоже неспокойно. Мать иной раз, придя с улицы, вдруг затоскует, заплачет. «Ой, доберутся и до нас скоро...» У Артемки от этих слов сердце холодеет: а что, если и у них в селе беляки начнут лютовать? Да избу сожгут, да все добро заберут? Ведь многие знают, что его тятька за красных воевал. Мотька Филимонов до сей поры Артемку краснопузым зовет.

От этого воспоминания Артемка вдруг сразу озлел: «Вот ведь гада толстомордая! Назовет еще так – зуб выбью...»

А мысли уже снова к дедовым новостям перескочили: к незнакомому смелому Колядо, к мужикам, что по лесам живут. «Кто они, эти партизаны? Какие?»

И, засыпая, видел огромных лесных людей с зелеными бородами, с тяжелыми дубинами в руках...

2

Утро наступило неожиданно тихое и ясное. Артемка глянул в окно – солнце! Впечатление от вчерашних рассказов Лагожи рассеялось, осталась лишь глубокая радость – сапоги есть!

Как вышел с раннего часа, так до обеда не заходил в избу. Согнал со двора лужу, почистил у коровы, наколол дров, за водой сбегал на речку, да не один еще раз. Только за полдень и смог освободиться.

Вышел на улицу, огляделся: нет ли дружков. Далеко, у дома Мотьки Филимонова, сына самого богатого мужика, толпилась кучка мальчишек. «В бабки играют». Артемка набрал из старого дырявого ведра десятка два бабок, прихватил свинцовую битку и побежал к ребятам.

Игра была в самом разгаре. Артемка сразу понял – Мотька в выигрыше: лицо его прямо-таки расплылось в довольной улыбке, а черные глазки блестели, будто протертые маслом. Зато остальные топтались красные, злые. У Спирьки Гусева, Артемкиного соседа, от обиды губы дрожали. Он то и дело наскакивал на Мотьку, махал перед его лицом грязными кулаками.

– Ты, Мотька, не по правилу сыграл. За черту вышел. Так каждый дурак выбьет. Ставь бабки обратно!..

Мотька ехидно ухмыльнулся и поднес Спирьке под самый нос кукиш.

– Выкуси-кась! Чо прежде молчал, когда я битку кидал? А как выиграл – заорал? Думал, промажу? Я, брат, не промажу. Я, брат, ловок. Хошь кого обыграю.

Спирька не унимался:

– Выставляй бабки. Не по правилам играл. Вон и Ванька и Серьга скажут, что не по правилам.

Серьга кивнул головой, но Ванька Гнутый, прозванный так за кривую шею, вдруг взял Мотькину сторону.

– Врешь ты все, Спирька. По правилам играл Мотька. Не перешагивал он черту.

– Видал?! – обрадовался Мотька. Гнутый, чтобы доконать Спирьку, добавил:

– Нечего брехать на Мотьку. Сам знаешь, что он ловчее нас всех.

Всегда быстрые, злобноватые зеленые глаза Гнутого сейчас смотрели на Мотьку просительно: дескать, я тебя выручил, теперь плати за это – дай бабок. Серьга стоял в сторонке да только водил черными грустными глазами. Ему было жаль проигранных бабок, но «подмазываться» он не мог.

Это был тихий мальчишка, которого каждый мог безнаказанно обидеть. Не то что Гнутого, например. Тот, стоило его задеть, сразу, словно хорек, ощерится, сожмется в комок и смотрит исподлобья, того и гляди укусит. И в характере его было что-то от зверька: ради выгоды на любую пакость пойдет.

– По новой, по новой давай играть! – кричал Гнутый, хотя бабок Мотька ему не дал.

Спирька совсем разозлился, оттолкнул Гнутого и пошел на Мотьку.

– Выставляй бабки на кон! Последний раз говорю, не то по рылу дам.

– А ты меня не пужай! – тоже озлился Мотька.– Ишь чего выдумал! Я как двину тебе в нос, так сразу узнаешь: по правилам или не по правилам... Коли проиграл – не ори и уматывай.

Но Спирьке хотелось отыграться. Увидел Артемку – кинулся к нему:

– Дай бабок взаймы. Штук десять.

Артемка мотнул головой:

– Погоди. Сейчас вот у Мотьки выиграю и дам.

Мотька захохотал.

– Ишо один ловкач сыскался. Давай-кась попробуем руку. Авось и ты заорешь, что не по правилам играю!..

Артемке вначале не повезло: проиграл два кона. Мотька торопливо собирал бабки и противно повторял:

– Ну чо, по правилам или не по правилам? Я покажу, как не по правилам! У меня все по правилам!

– Затолмачил, как тетерев! – с досадой бросил Артемка, выставляя бабки для новой игры.– Давай ставь свои.

– Ага,– захихикал Мотька,– не ндравится?

Артемка бил первым. Медленно-медленно отвел руку, потом взмахнул резко, и сыпанулись из кона в разные стороны бабки. И пошло, и пошло – ни одного промаха!

Мотька уже не смеялся и не разговаривал. Лицо его все более скучнело и вытягивалось. Наконец он бросил глухо:

– По пять бабок не буду играть. По две.

– Давай по две! – согласился Артемка. Подмигнул Спирьке: – Вступай в игру.

Артемка отсчитал ему десяток бабок, глянул на Серьгу, который тоже повеселел от Мотькиных проигрышей:

– А ты?

– Да ить бабок-то нету...

– А это что? – выгреб Артемка из кармана целую кучу вылощенных костей.– Бери. У Мотьки их полно. Всем хватит.

Мотька кинул быстрый взгляд на Артемку. «Дерьмо краснопузое! Погоди вот, посчитаемся...» Но вслух ничего не сказал – побоялся, хотя и был возле дома.

Увидав, как тают Мотькины бабки, как Артемка щедро раздает их друзьям, Ванька Гнутый чуть не взвыл от досады. Через минуту он уже, захлебываясь, хвалил Артемку и ругал Мотьку:

– Вот это бьет! Вот это меткач! Это тебе, Мотька, не со Спирькой играть. Давай, Артемка, кроши этого жадюгу, пусть знает наших...

Подошел рыжий, словно огонь, Пронька Драный – длинный хлопец лет пятнадцати, такой худой, что было видно, как под пиджаком ходят острые лопатки. Синие линялые портки то и дело спадали с Пронькиных тощих бедер, и ему постоянно приходилось подтягивать и поддерживать их рукой.

Пронька стал рядом о ребятами, широко раздвинул жердеобразные ноги и принялся лузгать семечки, выплевывая шелуху на головы и спины играющих.

– Ты чего это расплевался? – не вытерпел Артемка, когда мокрая шелуха угодила ему в лицо.

– Я, что ли? – удивленно повернулся Пронька.– Разве так плюются? Плюются так.– И выстрелил плевком в Артемку.

Тот едва успел увернуться. Глянул на Проньку исподлобья:

– Сильный, да?

Но Пронька, будто ничего не произошло, спокойно, с улыбочкой, поплевывал шелухой.

Мотька, учуяв назревающую ссору, оживился, залебезил перед Пронькой:

– Слышь, Пронь, хочешь тыквенных семечек?

– Обойдусь и своими... А ты бы вот, Матюша, принес мне пирожка с фасольцей. Я страсть как люблю пирожки. А вы утром, кажись, пекли?

– Откуда знаешь? – ошалело спросил Мотька.

– Я, Матюша, все знаю. У меня, Матюша, нюх на три версты. Ну, так принесешь?

– Принесу, коли удастся.– Мотька побежал домой.

А Пронька продолжал лузгать семечки. Он стоял на самом игровом месте и мешал, но ребята не смели прогнать его и обегали: лучше не трогать. Даже те, кто постарше, и то боялись Драного.

Вернулся Мотька, протянул Проньке три пирога. Пронька взял их будто равнодушно, но есть стал быстро, жадно, словно неделю голодал. В этот момент на него налетел разгоряченный игрой Серьга. Пронька молча поддал ему ногой так, что Серьга промчался шагов пять на четвереньках. Это очень развеселило Проньку, а вместе с ним и Мотьку, который снова принялся хохотать и издеваться над ребятами.

– Ловко ты его, Проня! Аж козлом пропрыгал!

Польщенный похвалой, Пронька выждал момент и тем же манером поддал ногой Спирьке. Однако Спирька устоял.

– Чего пинаешься? – спросил он с закипевшими на глазах слезами боли и обиды.– А то вот звездану биткой...

Пронька состроил испуганное лицо.

– Ой, ой, забоялся! Держи меня, Матюша, а то упаду.– А потом качнулся в сторону Спирьки и, как бы случайно, сунул ему кулаком в скулу. Спирька ойкнул и присел, схватившись за щеку.

Артемка вдруг швырнул в сторону битку и бабки и, набычив голову, медленно двинулся на Драного.

Потом, некоторое время спустя, он сам удивлялся, как решился схватиться с Пронькой. Но сейчас Артемка не думал об этом, шел, не сводя потемневших серых глаз с длинного губастого Пронькиного лица.

Мотьку так и обдало жаром: «Ну, начинается!» А Пронька чуть растерялся от неожиданности. К драке он не успел приготовиться и стоял озадаченный, вытирая о штаны обмасленные ладони. В этот момент Артемка сильно хлестанул его по щеке. И Пронька сразу пришел в себя. Он легко и стремительно отскочил от Артемки. Потом еще стремительнее шагнул к Артемке и коротким взмахом ударил его в лицо. Артемка качнулся. Пронька почти в то же мгновение ударил с левой. И Артемка упал под восторженное Мотькино улюлюканье. Однако он тут же вскочил и опять пошел на Проньку. Потом все повторилось снова и снова. Все поняли: не одолеть Артемке Драного, тот изобьет его. Но никто не решился вступиться: ни Спирька, ни Серьга. Стояли бледные, растерянные. Только Мотька крутился вокруг дерущихся и кричал:

– Вот так его, краснопузого! Ишо разок, ишо! Молодец, Проня!

Гнутый молча наслаждался зрелищем.

Драка продолжалась. Артемка падал, вставал и снопа, будто слепой, лез на костистые кулаки Драного. Тот уже устал бить.

– Довольно,– вдруг хрипло проговорил Пронька.– Заработал свое – и валяй!..

Однако тут же получил такой удар между глаз, что круги пошли.

– Ах вот ты как! Значит, мало еще? – и снова кинулся на Артемку. Тот не отступил, не побежал, а молча, сжав челюсти, продолжал отбиваться и упрямо шел и шел напролом.

Пронька видел вздутое, все в багровых пятнах лицо Артемки, его распухшие окровавленные губы, его глаза, темные, холодные, немигающие. И что-то похожее на робость вдруг шевельнулось в сердце. «Да что он, каменный, что ли? Ведь бить уже некуда...»

Пронька стал заметно слабеть. Его удары следовали все реже и были теперь не так сильны и точны. А конца драке не предвиделось.

Такого в Пронькиной жизни еще не случалось. Почти всегда стоило раза два-три дать противнику по морде, и тот или просил пощады, или бежал домой, ревя на всю улицу.

На этот раз получилось что-то непонятное: его бьешь, а он еще пуще лезет. Что за дьявол! Двужильный, что ль?

Чем бы кончилась драка – неизвестно. Из ворот неожиданно выбежал старик Филимонов, Мотькин отец, и разогнал сцепившихся ребят, притом жестоко пнул Артемку под «дыхало».

– Марш отседова, пес шелудивый! – рявкнул он.– Ишь, нашел, где свару заводить. Бегом беги, не то добавки дам.

Ваньку и Серьгу словно ветром сдуло. Пронька, вытирая рукавом пот, зашел во двор к Филимоновым, а Артемка, согнувшись, охватив руками живот, еле брел вдоль улицы, поддерживаемый Спирькой. Чтобы хоть немного утешить друга, Спирька сказал:

– А ты тоже здорово Проньку-то...

Но Артемка остановил его, выдавив с трудом:

– Ладно, брось...

Зашел к Спирьке, передохнул на чурбачке возле сеней, умылся и отправился домой:

Мать, увидев Артемку, ахнула:

– Кто это тебя так?!

Артемка хмуро бросил:

– Подрался.

– С кем?

– Да тут...– и махнул рукой.– Пройдет.

Мать было закричала на Артемку, что он такой да разэтакий, что не помощник он в доме, а ее, материно, горе.

Потом внезапно стихла, тяжело села на лавку и заплакала, прикрыв ладонью лицо.

У Артемки сердце сжалось.

– Ну не буду, не буду больше,– заторопился он.– Не буду. Только не плачь...

Вышел из избы, присел на колесную ступицу за сарайчиком. Долго сидел безучастно, глядя на Густое, потом провел пальцами по лицу – вспухло, губы не шевелятся. И больно. Голова тоже трещит. «Подходяще отделал, гад,– подумал. И кулаки сжались.– Ну, погоди. Не в последний раз встретились...»

Артемка не любил Драного и прежде, теперь ненавидел. Противно было смотреть, как тот увивается возле богатеев, словно пес, выглядывает: не бросят ли подачку; как с их сынками всегда игры-забавы водит. Где уж там кого-то из них пальцем тронуть! Он задирал и бил вот таких, как сам, бедняков. А за что?