Текст книги "Повесть о красном орленке"

Автор книги: Виктор Сидоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

12

Радость всегда ходит в обнимку с горем...

В полдень хоронили погибших. Артемка стоял в рядах своих товарищей партизан, суровый, подтянутый.

Колядо поднялся на холм свеженарытой земли, медленно оглядел безмолвную толпу сельчан, ровный строй партизан.

– Мы провожаем в последнюю дорогу наших дорогих товарищей,– сказал он ровным негромким голосом.– Они были славными партизанами и погибли в бою за народ, за Советску власть... Нет здесь, среди товарищей, геройски погибшего нашего связного Севастьяна Избакова – деда Лагожи. Замордовали его белогвардейские каты, а тело сховали... И оттого, шо не можем мы сегодня отдать ему наш последний святой долг – похоронить с честью, еще горше становится на сердце...– И, уже повысив голос, крикнул: – Но нехай колчаковцы не радуются нашему горю. Они уже дорого заплатили за него. Целый отряд карателей мы развеяли, як пух по степу, а с сотню бандитов лежат у земле, як поганые псы. Это, товарищи, только задаток врагу. Полный расчет не дюже далек. Побачьте, шо делается на нашем Алтае. Як полымя, вспыхивают одно восстание за другим, як гром, гремят выстрелы, як молнии, сверкают шашки и пики в руках трудового человека. Горит земля алтайская под ногами белогвардейцев. Да, трудно нам. Не одно еще храброе сердце будет пробито бандитской пулей, не одна горючая слеза упадет на многострадальную землю. Но наша победа придет. Мы вернем свою народную власть, мы станем жить на земле хозяевами...

Колядо умолк, опустив голову. Затем долгим взглядом прошел по лицам погибших и снова тихо:

– И мы клянемся вам, дорогие товарищи, над святою братскою могилою, шо будем крепко держать наше оружие до самой победы.

После разгрома одного из своих лучших отрядов – батальона Гольдовича – уездная военная власть растерялась и на какое-то время ослабила действия. Колчаковцы спешно собирали силы, разрабатывали новый план борьбы с повстанцами.

Эта небольшая передышка была Федору Колядо как нельзя кстати. Численность его отряда продолжала непрерывно расти, и снова все заботы свелись к одной, и самой важной: чем и как вооружать бойцов?

Тюменцево жило необычно бурно и деятельно. Сельчане создали сельский Совет, председателем избрали Митряя Дубова, заместителем – Илью Суховерхова.

Сельсовет конфисковал винокуровские магазины, лабазы, мельницу, конный завод, дом. Все: его имущество, товары и продукты – было распределено беднякам и семьям, пострадавшим от колчаковской власти. Часть товаров пошла на обмундировку партизан.

В один из дней новая власть, прямо на площади, судила врагов.

Стояли они перед народом опустив головы. Вон Кузьма Филимонов нервно дергает недавно отпущенные усы. Рядом с ним три охранника, жалкие, осунувшиеся. Всех их вместе с Кузьмой захватили в степи. Немного поодаль – писарь и толстый волостной старшина: челюсть отвисла, глазами бегает по лицам людей, должно быть, ищет заступников; рядом сельский староста, чьими руками обиралось село. К нему жмется и беспрерывно всхлипывает Ботало. Так и просидел он в погребе, пока Пашка не привел туда партизан. Один лишь Гольдович держится спокойно. На его бледном лице нет-нет да и скользнет чуть приметная презрительная улыбка. Он стоит отдельно от всех, считая, видимо, что даже перед смертью быть с ними рядом – позорно.

Суд шел недолго: никому не нужно было доказывать вину представших перед народом врагов. Слишком много совершили они преступлений, почти каждому, кто пришел сюда, на площадь, принесли немало горя и страданий.

Дубов называл фамилии преступников, и площадь единым духом отвечала:

– Смерть!

– Смерть!

– Смерть!

Жалели, что не было здесь и других кровопийц, рьяных защитников колчаковской власти: купца Винокурова и старика Филимонова – их спасли от возмездия добрые кони.

Колядо успокоил:

– Не волнуйтесь, товарищи: скоро приведем на ваш честный суд и цих живоглотов.

В последние дни на Колядо валились новые и новые заботы. Зачастил в сельсовет, к Митряю Дубову. И все с одним и тем же наболевшим вопросом:

– Ну шо, Митряй, нашел железо чи ни?

Митряй молча качает головой.

Хмурится Колядо, постукивает черенком плети по голенищу:

– Худо, брат, дело. Дюже худо.

Митряй подтверждает:

– Худо. И так уже все ухваты да кочережки в пики перековали.

Артемка стоит у окна, смотрит на оживленную площадь, а сам внимательно слушает разговор.

– А если еще раз пошукать по селу? Може, найдется?

– Нету, Федор... Ничего нет. Все избы уже обошли.

И снова задумались.

Артемка вдруг оборачивается к Колядо:

– А вон то – разве не железо? На тысячу пик хватит! – и ткнул рукой в окно. Колядо подошел к Артемке:

– Где? Какое железо?

– Церковная ограда.

Митряй вскрикнул:

– А ведь верно! – Хлопнул себя по лбу.– Совсем из ума выжил.

Колядо отошел на шаг от Артемки, осмотрел его сверху донизу, спросил грозно:

– Чего ж ты раньше молчав, а? Чего ж ты не пожалел своего командира, когда вин чуть мозги не сломав, думая об этом проклятом железе? Где ты раньше був? – А потом радостно засмеялся, шагнул к Артемке, обнял.– Спасибо, дружок. Вот это выручив!

И выбежал из сельсовета.

Спустя час партизаны уже расклепывали церковную ограду, а дня через три Колядо вручил первой группе партизан острые, отточенные пики.

– Это, хлопцы, самое грозное оружие. Пику ужас як боятся беляки. При сноровке можно одним ударом двух беляков протыкать... когда они прячутся друг за друга.

Мужики и парни смеялись шуткам командира, но Колядо закончил разговор серьезно:

– Помните: пика – оружие. Она поможет вам добыть у врага винтовки, гранаты и пулеметы. Тот, хто бросит в бою пику, тот трус и дрянь, и ему не место у партизанов.

Никогда Артемка не был так спокоен, как в эти дни в освобожденном от врага родном селе. Порой даже забывал, что всюду идет война, что здесь только временное затишье, что в однодневье все может измениться. О плохом не хотелось думать – очень уж легко и хорошо было на сердце.

Только вот от ребятишек некуда было деться: донимали они Артемку хуже мошкары. Так и вязли к нему, во все глаза разглядывали его, словно какое-то чудо. Стоило остановиться, как они облепляли со всех сторон, щупая ремни, кожанку, норовя добраться и до браунинга.

– Артеш, покажь, а?

– Артеш, а ну пальни!

– Артеш, дай подержать хотя незаряженный!..

Они так просили, так умоляюще смотрели голубыми, зелеными и карими глазами, что Артемка не в силах был отказать.

Одному давал примерить папаху с алой лентой, другому вручал разряженный браунинг. Что тогда было! Ребята набрасывались на каждую вещь, гладили, щупали, примеривали к себе!

Да что малыши! Спирька, Пашка, Ванька Гнутый и даже застенчивый Серьга не давали покоя Артемке. Они готовы были содрать не только папаху и портупею с кобурой, но и кожанку.

Артемка злился:

– Вы-то, чай, не маленькие?..

Однажды встретил на улице Проньку. Он шел, как всегда, с независимым и беспечным видом, лузгая семечки.

– Здорово, Пронька! – сказал приветливо, с уважением за все то, что сделал Драный и для него и для мамы.

Пронька сплюнул шелуху и подставил к своему виску ладонь с растопыренными пальцами:

– Здравия желаем!

– Куда направился? – все так же дружелюбно спросил Артемка.

– Тебя не спросил.– И прошагал мимо, высоко задирая ноги и не отрывая ладони от виска.

Пройдя таким образом шагов пять, остановился, обернулся.

– Ну что? Задаешься, да? Думаешь, если в ремнях, то генерал? Ходит, не шевелится, будто палкой подавился.

Артемку передернуло.

– Слушай, Драный, ты хоть и сделал нам добро, а по морде получишь!

Пронька нахально захохотал и пошел как ни в чем не бывало.

Артемка расстроился. Теперь он шел действительно не так важно, как прежде, даже сам это заметил.

«Ах ты черт длинный! – злился Артемка.– Ну, погоди! Ну, погоди...» Но что он сделает Проньке, так и не решил. Остановился, нервно куснул губу и пошагал к штабу отряда. Там быстро разыскал интенданта Цыбулю.

– А, Артемка,– обрадовался интендант.– Шо ты такий хмурый? Заболел, чи шо?

– Здоров,– угрюмо ответил Артемка.– Вы вот что, дядя Опанас, возьмите-ка вот это обратно, в обоз...– И Артемка торопливо снял портупею.

– Чого так? – удивился интендант.

– Да так... Неудобно в ремнях ходить... Плечи давит...

Цыбуля внимательно глянул на Артемку, проговорил, пряча улыбку в усах:

– Оно конешно. Особливо без привычки...

Артемка тут же перестегнул ремень с кобурой под кожанку, оглядел себя и даже повеселел:

– Так будто лучше, а, дядя Опанас?

– Когда скромнее, оно, конешно, завсегда лучше,– сказал интендант серьезно.– Не оружие, сынок, красит воина, а воин – оружие. Это так...

Будто гора свалилась с Артемкиных плеч: шел, посвистывая и попинывая попадавшиеся на дороге комки засохшей грязи, точно так, как ходил, когда был одет в домотканую длинную рубаху и старый, блином, потрепанный картуз.

Зато как был огорчен исчезновением ремней Спирька.

– Ну, дурак,– кричал он, расстроенный чуть ли не до слез.– Я бы ввек не отдал, носил! Эх, ты!.. Лучше бы мне подарил. А еще друг... Сейчас ты и на партизана-то не похож, а так...– И Спирька неопределенно крутнул рукой.

Но Артемка только улыбался.

Забежал однажды под вечер к Митряю Дубову. Тот один в прокуренной комнате сидит за столом, бумажки перебирает, пишет что-то. Поднял голову:

– Присаживайся. Дел – невпроворот! Завтра последним беднякам помощь выдаем...

И снова зашелестел бумажками. Прямо не узнать Митряя: побрился, подстригся. Будто помолодел. Гимнастерку военную носить стал, поверх ремень широкий, а на нем кобура с револьвером.

– Чего молчишь и разглядываешь? – поднял голову Митряй.

– Да так... Помолодел, кажись.

Дубов засмеялся:

– Скажешь! Уже сорок стукнуло. Теперь, брат, только мысли молодеют.– А потом вдруг вспомнил: —Да, и вам, Артемка, помощь вырешили... Хлеб, сахару дадим. Крупы...

Артемка почему-то насупился:

– Лишне, дядя Митряй. Обошлись бы... А Драному, поди, ничего не дали?

– Какому такому Драному? – вскинул   брови   Дубов.

– Проньке-то Сапегину. Забыл, что ли, его?

– Ах, Проньке! – перелистал  бумажки,  качнул головой.– Не дали... Пропустили, должно быть.

Артемка ткнул пальцем в бумаги:

– Запиши. Забудешь еще.

Дубов усмехнулся, но записал.

Просидели они вдвоем долго. Наконец Артемка поднялся.

– Есть, поди, хочешь? Идем к нам.

Дубов не стал отказываться. Собрал быстро бумажки, сунул в карман гимнастерки.

Уже подходили к дому, когда Артемка увидел девчонку с ведрами. Она несла их на крутом коромысле, согнувшись в три погибели. «Никак, Настенька!» Сказал Дубову:

– Ты иди, а я сейчас... Подмогну.

– Валяй,– кивнул Митряй и пошел дальше. А Артемка – к Настеньке. Она остановилась, смущенно потупилась.

– Давай помогу.

– Что ты! Увидит кто-нибудь...

– Давай, давай ведра,– сказал грубовато я почти насильно снял коромысло с узких плечиков.

«Вот это ведерки!» – усмехнулся про себя, почувствовав, как коромысло вдавливает его в землю. Но несмотря на тяжесть, он молодцевато внес воду во двор.

– Не жалеет тебя мать-то.

– Почему? – удивилась Настенька.

– Уж   очень   ведра   большие.   Не   по   плечам   тебе.

– Я сильная...

Артемка присел на чурбачок, оглядел двор – чисто, уютно да ладно все. Хороший хозяин Черниченков, да нелюдим очень. Ни к себе никого, ни сам ни к кому. Знай работает не разгибая спины – в крепкие хозяева, видать, метит. Вспомнил его черные колючие глаза под нависшими бровями, робость взяла: вдруг выйдет да прогонит. Спросил:

– Тятька-то дома?

– Нет. Уехал по дрова. Может, зайдешь к нам?

Артемка усмехнулся:

– Ну уж нет. И на дворе хорошо.

А вечер наступил в самом деле пригожий. Багровое солнце медленно опускалось за высокие сосны Густого. А из-за речки уже выплывала четкая, как новый двугривенный, луна, обещая светлую ночь. Сидели, молчали. Повернул лицо к Настеньке, увидел на себе ее внимательный, задумчивый взгляд.

– Что ты на меня все смотришь? – спросил с досадой, чувствуя, что снова краснеет. Настенька засмеялась:

– Глаза есть, вот и смотрю. А что, нельзя?

Артемка отвернулся, а Настенька вдруг развеселилась:

– Может, ты сейчас такой важный, что и смотреть нельзя? Все мальчишки и девчонки только и говорят: герой да герой. Вот и смотрю я: герой или нет?

Артемке почудилась насмешка, и он неожиданно обиделся. «Опять генерал!» Встал резко и вышел со двора. Настенька осталась озадаченной и смущенной. «Чего это он? Будто слова плохого не сказала?..»

Пасмурный сидел в избе Артемка. Когда на дворе уже совсем стемнело, в кухне хлопнула дверь.

– Здравствуйте, бабушка. «Настенька!» – обрадовался Артемка.

– Здравствуй, соколена.

– А тетя Фрося дома?

– Кудысь ушла по делам... А чего тебе? Может, я чем помогу?

– Да нет, я так... Вот молочка вам принесла...

Артемка сидел в горнице, с гулко бьющимся сердцем, напряженно слушал разговор. Зло на Настеньку сразу пропало, напротив, хотелось выйти к ней. Но Артемка почему-то упрямо сидел, не шевелясь. В кухне замолчали, исчерпав разговор, однако Настенька не уходила. Через минуту робко спросила:

– А Тема тоже ушел?

– Нет, в горнице он.– И крикнула: – Темушка, у нас гостья!

Но Артемка с глупым упрямством продолжал сидеть.

– Наверное, спать лег,– произнесла бабушка и загремела чугунами.

Настенька еще немного побыла, а потом грустно сказала:

– Ладно, я пошла...

– Иди, иди, соколена. Еще раз спасибо за молочко. А крыночку я ужо утречком раненько занесу.

Настенька ушла, а Артемка чуть не завыл от досады. Настроение испортилось окончательно. И хотя совсем не хотелось спать, улегся в постель. Ворочался, тяжело вздыхал и ругал себя. Теперь ему казалось, что не Настенька его, а он жестоко обидел ее. И от этого ему стало еще горше.

13

Пронька пришел с работы не в духе. Батрачил он у Федота Лыкова. Батрачил не каждый день, а когда была в нем надобность. Тогда за Пронькой прибегала пятнадцатилетняя длиннокосая лыковская дочь Танька. Пронька у Лыкова справлял разную работу, смотря по сезону: зимой пилил и колол дрова, возил воду, ухаживал за скотом; летом косил траву; осенью помогал убирать, молотить и засыпать в сусеки пшеницу; весной – пахать, боронить, сеять. За весь труд Лыков отмерял осенью Проньке несколько пудовок зерна, которого не хватало до середины зимы. Ни денег, ни других каких-либо продуктов Лыков не давал. Такой сквалыга, искать – не найдешь. Даже обещанное зерно когда насыпал в кули – руки дрожали. Нанимая Проньку, кормить обещал, обновку к праздникам дарить. Все оказалось брехней: ни портков, ни сапог, ни даже рубахи не дал.

Сегодня Пронька переделал черт знает сколько работы, а Лыков: «Кормить-то, паря, нечем тебя. Да и не проголодался, чать: работал, вишь, с гулькин нос». Сволочь. Правильно большевики и партизаны делают, что бьют таких. И этому бы всыпать нужно хорошенько.

Очень злой Пронька. Готов зубами порвать кого-нибудь. Сам голодный – ладно. А что делать тете? Не просить же милостыню? Да она и версты не пройдет: дома-то еле-еле ноги передвигает. Болеет. Если бы не Пронька, давно бы умерла с голода и холода. Эх, жизнь! Надо бы хуже, да хуже некуда!

Сидит Пронька в избенке об одной комнате (тут все: и кухня, и горница) и голову опустил: что делать? Был бы один – ушел бы куда-нибудь в другие места. Может, в город. За деньги бы работал. Смотришь, за год-два обулся бы, оделся и сыт был. Да тетю жалко. Как оставишь ее? А она у Проньки единственная родня. Нет у него больше никого на свете, кроме этой больной старой женщины. Были бы живы мать да тятька, может, и по-другому все пошло. И тетя бы не болела. Из-за него эта хворь привязалась к ней.

Лет десять тогда было Проньке. Однажды зимним утром кто-то занес из волости письмо в казенном пакете. Мать прочла и упала как мертвая: в письме говорилось, что рядовой Петр Игнатьевич Сапегин геройски погиб за царя и отечество в какой-то неведомой Галиции. Петр Игнатьевич Сапегин – это тятька Пронькин.

Мама после того зачахла и вскоре умерла. Ранней весной. Крепко плакал Пронька по тятьке. Но поплакал да перестал. А как мать умерла – одурел с горя. Пошел на реку в полынье топиться. Тетя спасла – бросилась прямо в ледяную воду за Пронькой. Его выходила, а сама на всю жизнь заболела.

Вот и живут они вдвоем уже сколько лет. Поначалу-то не очень голодно было: борова закололи, двух овечек. В погребе малость картошки оставалось, капуста квашеная, огурцы. Зато на другой год хватили лиха через край: ни хлеба, ни мяса, ни дров. Посмотрел, посмотрел Пронька на такую жизнь, на то, как день ото дня чахнет тетя, и пошел по улицам и дворам: у того хлеба выпросит, у другого силой возьмет. Это у мальчишек, конечно. Били Проньку за такие волчьи ухватки. Но зато приносил он домой то шанежки, то пирожки, то хлеб.

– Откуда это у тебя, Проша, такие вкусные пироги? – спрашивала тетя.

– Соседка тут одна угостила...– врал Пронька.

И всегда врал: то-де Лыков ему дал, то опять соседи.

Сначала Пронька завидовал тем, у кого были отцы-матери да еда. Завидовал до слез. Потом озлел. Глянет на чью-нибудь сытую рожу да так и сожмет кулак, чтоб треснуть. И бил. С удовольствием, с радостью. Но потом иначе стал действовать: спрятал зло и ненависть к сынкам богатеев подальше, стал играть с ними, заступаться, позволял устраивать над собой шутки, придумывал для них забавы. За все это они платили ему едой. Любой. Пронька ни от чего не отказывался.

Однако все равно были дни, когда ни куска хлеба не удавалось получить с кулацких столов. И Пронька стал все чаще и чаще наведываться по ночам в чужие курятники, лабазы и погреба. Завел на всякий случай дружбу с колчаковскими дружинниками, выполнял их разные поручения. Мало ли что случиться может? Вдруг поймает его в каком-нибудь погребе хозяин, смотришь – заступится кто из них.

Чем бы все это, однако, кончилось – неизвестно. Тут случилось такое, что разом перевернуло Пронькины мысли. Он узнал неслыханную новость: Артемка Карев убил фельдфебеля. Сам убежал, а мать избили и посадили в тюрьму.

Пронька был ошарашен. «Вот черт парень! Бах – и каратель ноги кверху! Где он наган достал?»

Пронька думал об Артемке, а у самого в сердце просыпалось беспокойство и нечто вроде зависти. Нет, не Артемкиной славе завидовал он. Другому: почему он, Пронька, нетрусливый, ловкий, сильный, ни разу в жизни не попытался постоять за себя, за тетю, не взбунтовался, не хрястнул топором того же кровопийцу Лыкова, когда тот обделяет в расчетах? Почему он, вместо того чтобы драться за свое место в жизни, юлит, подхалимничает перед кулацкими сынками, выклянчивает жалкий кусок хлеба? Гадко и противно. Пронька всегда чувствовал это. И все-таки продолжал лезть к ним, как побитая собака.

«Нет! Довольно! Кончено!» – словно молотком вбивались протестующие мысли.

В волости собирались охранники и солдаты для розысков Артемки Карева. Пронька увязался за Кузьмой Филимоновым.

Когда неожиданно увидел под кроватью горящие, словно угли, Артемкины глаза, чуть не вскрикнул. Трясся: не вздумал бы и Кузьма заглянуть под кровать. Всю обратную дорогу Пронька был возбужден, смеялся, болтал разную чушь, радовался тому, что не удалось колчаковцам схватить Артемку.

На другой день утром прибежала Танька:

– Тятя кликал. Работа какаясь есть.

– Сейчас приду,– буркнул Пронька.

Не «какаясь» работа была в этот день у Лыкова, а трудная, изнурительная. Задумал он выкопать новый, еще больший погреб под зреющий урожай овощей и картофеля.

До полудня Пронька накидался земли так, что долго спину не мог разогнуть. Пока работал, Лыковы пообедали, после его позвали. Глянул Пронька на миску с пустыми щами, на краюшку хлеба, и ярость забродила в нем.

– Ты чего, дядя, столь хлеба положил, будто двухлетнему? – сдержанно спросил Пронька.

Лыков сверкнул маленькими глазками и тоже спокойно ответил, хотя наглость батрака ударила в самое сердце:

– Съешь, еще подадут.

– А ты мне сразу давай! – вдруг сорвался Пронька.– Сразу! Понимаешь? Весь каравай, а нечего, как пса, подкармливать кусочками.

Лыков тоже взбеленился:

– А ты что за прынц такой? Работать мал, а жрать что боров! Скажи спасибо и за то, что сдохнуть тебе да тетке не даю. Кормлю.

Проньку будто подожгли:

– Кормишь? Из жалости, да? И из жалости на моей спине катаешься, да?

Дородная Лычиха, Танька и трое меньших застыли в удивлении на своих местах.

– А ну, не базлай,– рявкнул, надвигаясь, Лыков.– Не то так охожу – дороги домой не взыщешь!

Пронька сжал кулаки, отступил на шаг, зашипел:

– Ты меня, дядя, не пужай. Я не из трусов. Давай мне хлеб, корми как положено и расчет производи по совести. Не то сожгу избу. Клятву дам – сожгу.

Лыков ошарашенно остановился. Глянул в высветленные ненавистью Пронькины глаза, замигал. «Как бог свят – спалит. Такой спалит, рука не дрогнет. Ах ты, бандюга худородная!» И вдруг осел, будто опарное тесто, крепко встряхнутое.

– Дай ему, Лукерья, каравай,– сказал жене.– Пусть подавится.– И ушел в горницу.

– Не подавлюсь, дядя. Горло от голода во какое широкое!

Пронька взял каравай хлеба и пошел домой, чуть не приплясывая от одержанной победы.

Дня четыре Пронька валялся дома на лежанке, беспечно болтался по улицам, намеренно минуя богатые дома, откуда зазывали его дружки-кулачки. На пятый день опять прибежала Танька. Встала боязливо у порога, произнесла тихонько:

– Проня, тятя зовет... Он не в обиде на тебя...

Пронька хмыкнул презрительно.

– Еще бы обиделся! Обдирает, издевается, да он же и обиделся бы!

Однако пошел. Лыков же, безуспешно проискав эти дни нового работника (никто не шел к нему из-за его жадности), приветливо, даже ласково встретил Проньку. Весь день проработал Пронька, и Лыков трижды кормил его, на обед даже мяса в щи положил, которое Пронька не стал есть, завернул для тети.

Пронька радовался: быстро скрутил скрягу! Но зря радовался – недели через три Лыков стал снова самим собой: резко сократил харч. «Нечего, паря, есть, сам видишь». А что Пронька увидит, если они обжираются тогда, когда его нет или работой занят? Но каравай хлеба Лыков выдавал Проньке каждый раз. И это кое-как мирило Проньку с хозяином.

Однажды Пронька, как нередко бывало, забежал под вечерок в дежурку послушать, о чем болтают охранники. Зашел как свой, к которому давно привыкли.

Напротив дежурного стояла старушка с узелком. Пронька сразу узнал: Артемкина бабушка. Она беззвучно плакала, торопливо смахивая слезы натруженными узловатыми пальцами.

– Тебе было сказано,– грубо говорил дежурный,– чтоб не шлендала сюда? Было. Какого черта снова приперлась? Еще раз говорю, и заруби это на носу: передач для твоей дочки не примаем. Пускай дохнет от голода. Я на месте начальства и казенного харча лишил бы ее: пущай знает, как выращивать сынов-бандитов.

– Ну хоть один раз, родименькой,– жалобно пролепетала старушка.– Ведь не виновата она...

– Я тебе дам – не виновата! А ну марш отседова, старая ведьма, а то и тебя запру под замок.

Старушка заплакала еще горше и поплелась из дежурки, прижимая к груди скудненький узелок.

В этот раз Пронька не долго задержался в дежурке. Ушел. Ушел потому, что стало пакостно на сердце.

«Вот ведь подлец,– подумал он о дежурном.– Даже передачу не принял. Посадить бы самого так...» И решил во что бы то ни стало передать Артемкиной матери хоть кусок хлеба. Почему? Да потому, что хорошо знал, что такое голод.

Долго Проньке не удавалось уломать своего приятеля Ваську Шумова. Наконец, когда Пронька подарил ему пачку папирос, которую стащил при случае в винокуровской лавке, Васька махнул рукой и отнес передачу – краюшку хлеба и кусочек сала. Пронька от удовольствия даже руки потер. «Вот и надули ваше лопоухое начальство!»

К тому дню, когда дежурил Васька Шумов, Пронька всегда успевал приготовить для тетки Фроси какую ни есть передачу.

Он возобновил дружбу с богатеями и выуживал у них все, что мог. Кроме того, приходилось добывать подачки и для Васьки, иначе бы тот не стал рисковать – трусливый и жадный.

В тот вечер, когда Пронька забрался к Винокурову через окно, он отвалил Ваське половину специально оставленной заливной стерляди. Васька настолько был ошеломлен подношением, что разрешил Проньке самому отдать передачу заключенной через небольшое окошечко в двери камеры.

– Тетя Фрося,– приглушенно позвал Пронька, приоткрыв дверцу.

Она метнулась к нему.

– Кто это? – спросила дрожащим голосом.

– Это я, Пронька Сапегин. Берите скорее харч... Вы не горюйте, теть Фрося. Бабка ваша жива-здорова. Артемка тоже. Я его видел на конзаводе у Митряя, потом, слышал, будто в партизаны убег.

Тетя Фрося расслабленно шатнулась, ухватилась за край окошечка.

– Спасибо, Проша... Спасибо за вести... Ведь я тут чуть с ума не сошла, думаючи о Темушке. Значит, не поймали его? Жив? Здоров?

– Да, да... Вы берите передачу-то. Вдруг придет кто-нибудь.

Она взяла курицу, потом яблоки, которые Пронька торопливо вытаскивал из-за пазухи (два оставил для тети).

– Спасибо, спасибо, Проша,– совсем по-детски лепетала она.

Пронька тревожно глянул вдоль коридора.

– Ну, я закрою вас, теть Фрося. Скоро снова приду. У меня тут охранник – свой парень....

С этого времени Пронька сам вручал передачи, рассказывал обо всем, что происходило в селе.

И вот пришли партизаны. Пронька увидел Артемку. Сначала было обрадовался, потом разозлился.

«Вишь, как отъелся и вырядился! Ремней понацеплял, наганами обвесился!» Он глянул на свои единственные портки, украшенные разномастными заплатами, на рубаху, рукава которой едва спускались ниже локтей, на дырявые обутки, и стало Проньке горько и обидно. «Нет,– думал он,– хоть лоб расшиби, а не везет мне. Как был в дрянной одежонке, так и останусь. А Артемка, видал? И куртку кожаную где-то подцепил, и папаху. Ходит, как петух, важный».

Проньке казалось, что Артемка стал гордым, что на всех ребят, в том числе и на него, смотрит свысока, с издевкой: дескать, глядите, какой я есть, куда вам до меня!

И злился на Артемку.

Злость у Проньки еще больше разгорелась оттого, что снова стал приходить от Лыкова без каравая хлеба. «Ну, скотина, я тебе покажу. Я тебе такое устрою, жирный боров, что собакой взвоешь». Пронька, словно в клетке, метался по избе, сжимая кулаки. Тетя беспокойно поглядывала на племянника.

– Ты успокойся, Прошенька. Все будет хорошо.– Она вынула из печи чугунок, высыпала на стол мелкую, с голубиное яйцо, картошку в «мундирах», положила луковку, поставила солонку.– Вот лучше поешь, Проша...

Пронька сел за стол, принялся есть молча, сосредоточенно, будто выполнял какую-то кропотливую работу. Время от времени, когда крутая картошка застревала в горле, запивал водой.

Тетя сидела за столом напротив и участливо смотрела на Проньку, на его хмурое лицо.

– Опять нелады с Лыковым?

Пронька кивнул, потом, с трудом проглотив пищу, глухо сказал:

– Дождется, он – спалю!

– Бог с тобой, Проша! – испугалась тетя.– Что ты говоришь – опомнись!

– Спалю! – упрямо повторил Пронька. На улице протарахтела телега и остановилась. Пронька удивленно выглянул в окошко.

– Никак, к нам подъехали...

Через минуту в избу вошел Илья Суховерхов со своим Пашкой:

– Здорово, Пронька!

– Ну и что?.. – настороженно встретил Пронька нежданных гостей.

Суховерхов мельком оглядел полутемную тесную и низкую избу, в которой, кроме стола, лавки да большой русской печи, ничего не было.

– Нда-а, не красно...– И уже к тете: – Вот что: Совет вырешил вам кое-какую помощь... Куда заносить?

Ни тетя, ни Пронька не поняли: какой Совет, какую помощь, за что? Наверное, ошиблись. Пронька горько усмехнулся :

– Ты не сюда, должно, попал, дядя Илья.

– Да, да!.. – торопливо закивала тетя.– Мы не просили... Ведь не просили, Проша?

– Не просили.

– Вы не просили,– улыбнулся Суховерхов,– а Советская власть вырешила. Вот так. Давай-ка, хлопец, распоряжайся да помоги.

Тут и Пашка вклинился, хлопнул Проньку по плечу:

– Ты что остолбенел-то? Вам привезли. Идем.

Пронька неуверенно двинулся к воротам. Там стояла подвода, груженная несколькими кулями и кулечками. Он вопросительно глянул на Суховерхова.

– Что брать-то?

– Что видишь, то и бери.

Пронька уже совсем растерялся, улыбнулся и даже немного зло бросил:

– Полно шутки шутить. Не до этого нам.

– Фу ты, господи! – рассердился Суховерхов.– Ну что ты, в самом деле! Все вам. Таскай, да побыстрей. Нам и к другим еще успеть надо.

И только когда Суховерхов взвалил один из кулей себе на спину, крякнул и понес в избу, до Пронькиного сознания наконец дошло все происходящее. Срывающимся голосом он закричал, будто его глубоко и незаслуженно обидели:

– За что, а? За что это нам, а, Пашка? Ты скажи?

И вдруг, прикрыв лицо руками, убежал в пустующий, развалившийся сарайчик. Вышел оттуда с покрасневшими глазами, когда Суховерховы уехали. В избе, заваленной кулями, сидела растерянная тетя. И точно, как только что Пронька, повторяла:

– За что такая милость? За что, Прошенька?

Пронька торопливо, с лихорадочно блестящими глазами осматривал привезенное: мука, пшено, сахар, сало, несколько аршинов темно-синего сатина... И долго потом молча стоял над неожиданно свалившимся добром.

...Артемка протирал и смазывал браунинг. Вдруг открылась дверь и в избу вошел Костя, как всегда, бодрый, улыбчивый.

Артемка бросился к нему.

– Приехал?

– Угу!

– Давно?

– Утром.

Артемка обиделся:

– Почему не пришел сразу?

– Отсыпался. Ох и умотались!

– Где были?

– Чуть до Камня не добрались... А потом в гости к соседним партизанам заезжали. Колядо просил. У Громова были. Знаешь?

Артемка смущенно пожал плечами.

– Эх, ты! Громова не знать! Тоже добрый командир. И отряд у него, пожалуй, раза в два больше нашего. Даже пушка есть.

– Да ну?

– Точно. Только снарядов всего штук пять. Смелый мужик. Недавно белых из Камня выбил, да беда – подкрепление к ним быстро подошло. Поляки. Отступил.

У Артемки дух захватило: вот это сила! На уездный город пойти не побоялись!

– Сейчас нас, Космач, испугом не возьмешь. Сколько отрядов! Армия! Беляки нигде подступиться не могут. Сидят по городам и затылки чешут. Вот, брат, народ как взялся. До самого Камня белых нет.

Костя еще немного посидел, поговорил, потом поднялся.

– Идем, Космач, в штаб. Письмо читать будем.

– Какое письмо?

– Письмо Ленина... Громов дал. В газете.

Слышал не раз Артемка это имя – Ленин. Слышал от отца, от Неборака. Сегодня от Кости. Особенный человек Ленин. В Москве он. Самый главный большевик. За трудовой народ стоит, за Советскую власть. И Артемка с теплотой, с радостным удивлением произнес:

– Письмо Ленина?! Неужто нам написал?

– Нам, Космач, нам. Всему народу.

...В штабе битком набито партизан, повернуться негде: узнали о письме, пришли слушать. Шум, гам, дым.

Колядо оглядел помещение, сказал Дубову:

– Може, на воздухе почитаем? Бачишь, шо миру собралось? Як на праздник.