Текст книги "Я хочу жить"

Автор книги: Виктор Сидоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Запись вторая

Как в Евпатории я часами мог глядеть на море, так здесь – на железную дорогу.

По высокой насыпи почти беспрерывно, в дыму, в грохоте, проносятся поезда. Я смотрю на них и мечтаю. О чем? О разном. Вот я вылечился и еду домой, меня встречают мама, Димка и Таня. «Ну вот, Саша, мы снова вместе. Теперь нам полегче станет». «Да, да, мама, теперь – заживем. Вдвоем будем работать»… Я приношу первую зарплату. «Возьми деньги, мама, и обязательно купи себе новое платье, да и Тане тоже. А Димке обновка в другой раз». Мама радостно плачет и целует меня: «Спасибо, сыночек».

Или о другом: я опять-таки совсем здоровый, без всяких там костылей и гипсов, в военной форме, в ремнях, с наганом на боку, еду на фронт бить фашистов. Вот и последний звонок, поезд медленно набирает скорость, а по перрону, рядом с вагоном, идет Лена… Сквозь стук колес я слышу: «Саша, возвращайся с победой и поскорей. Я буду ждать…»

Да, давно я не видел Лены и, наверное, теперь не скоро увижу.

Вчера она написала мне, что девчонки уже навязали для красноармейцев много теплых вещей и скоро будут отправлять первую партию.

Я про себя называю Лену дружком. Это слово мне очень нравится, особенно, когда оно относится к Лене. Его придумал не я – Ольга Федоровна. Однажды вечером она разносила нам лекарство. Уже собравшись уходить, она вдруг остановилась возле меня.

– Да, чуть не забыла: тебе привет от дружка. Из восьмой палаты.

Я покраснел, испугался, что Ольга Федоровна начнет подшучивать надо мной, но она взъерошила мне волосы, произнесла почему-то грустно:

– Славный у тебя дружок, Сашка.

Почему она так сказала? И только потом я узнал, что Лена всегда расспрашивает Ольгу Федоровну про меня – про здоровье, про то, что я делаю, получил ли из дома письмо.

Сегодня Ольга Федоровна снова передала мне привет от «дружка». Я вдруг расхрабрился:

– От меня тоже. И записку вот написал.

Ольга Федоровна улыбнулась, взяла конвертик и вышла.

Запись третья

На вечернем обходе Марья Гавриловна повела длинным носом, повернулась к сестре:

– Немедленно позовите няню.

Я глянул на Ваньку. Он лежал бледный от страха. Мы поняли, что учуяла Марья Гавриловна: портились яйца, плесневел хлеб, сэкономленный нами для ванькиного побега.

Когда прибежала няня, Марья Гавриловна строго приказала ей:

– Немедленно проверьте тумбочки и выбросьте все лишнее.

Все погибло. Вдруг няня сейчас же возьмется за дело? Но ей, видимо, второй раз на день не очень хотелось убирать, и это спасло наши «харчишки».

– Сегодня ночью уйду, – шепнул мне Ванька.

Вечер тянулся медленно, а ребята, как назло, развеселились и спать не думали. Фимочка рассказывал какие-то байки, и палата пухла от смеха. Уже дважды приходила Ольга Федоровна, требовала утихомириться.

Ванька нервничал, ерзал по койке, злился. Я тоже волновался: если уж он решился бежать, то пусть ему во всем будет удача.

Наконец, уже к двенадцати ночи, палата затихла. Ванька быстро поднялся, сбросил простыню, прошептал:

– Пора, Саньша…

На дворе вовсю светила луна. В открытые окна впыхивал еще теплый воздух с запахами цветов и каких-то трав.

Ванька быстро снял со своей подушки наволочку, подал мне:

– Держи за края.

А сам, открыв тумбочку, принялся вытаскивать из нее и складывать в наволочку наши запасы. Каждый кусок хлеба, каждое яичко или котлету он подносил близко к глазам, вертел в пальцах, обнюхивал и шептал:

– Сойдет… Хорош… Это тоже есть еще можно… И это… Забраковал лишь одно яйцо – самое вонючее.

Даже вздохнул над ним:

– Жаль, черт побери…

Потом сунул в наволочку кое-какие вещички: зубную пасту и щетку, полотенце, тетради, письма из дома, свою знаменитую деревянную ложку и другие мелочи. Достал из сумки витую прочную бечевку, туго перехватил петлей горловину наволочки, а концы бечевки привязал к углам – получилась заплечная котомка.

– Ну вот, все, – произнес Ванька, кладя котомку под койку. – Теперь давай-ка, Саньша, помоги мне гипс снять.

И он вынул из-под матраса большие клещи. Где Ванька взял их, я так и не узнал – не до этого было. Мы вдвоем потихоньку подтащили мою койку к Ванькиной и взялись за дело. У меня был крепкий и острый перочинный нож. Ванька, зажав его двумя руками, резал гипс по всей длине ноги, а я, перевернувшись на живот, рвал его клещами.

Гипс был тверд, как камень. Нож едва надрезал его, и то после огромных усилий. В полчаса мы уже умылись потом, облипли гипсовой крошкой и пылью, пыхтели, как паровозы. Гипс удалось снять часам к двум, а может быть и трем. Ванька поднялся с койки, прошелся рядом, осторожно ступая на больную ногу, прошептал радостно:

– Ничего, ходить можно, а с палкой и пововсе.

Потом он собрал простыню и вытряхнул в окно куски гипса.

Осталось самое главное и трудное: раздобыть одежду. Ведь не поедешь в такую даль в трусах да майке. Мы с Ванькой еще раньше думали об этом, решили: забрать одежду у кого-нибудь из «ходячих». У Кавуна брать не захотели. Значит, придется искать в других палатах.

– Ребята не обидятся, – говорил Ванька, чтобы оправдаться. – Им другое барахлишко выдадут. Недорого стоит. А моя одежа, в которой я в санаторий приехал, пусть остается… Мне не жалко.

И вот пришла пора добывать «барахлишко». Ванька осторожно прохромал к двери, заглянул в коридор, сделал шаг, другой и вдруг, как ошпаренный, влетел в палату. Я даже не успел заметить, как он очутился на койке, под простыней.

– Что? Что случилось?

– Марья!.. Видал, даже ночью не спит. Может, разнюхала что про меня?..

Мы присмирели, притворились спящими: войдет или не войдет к нам? Она вошла. Задержалась у дверей, оглядела палату, потом бесшумно прошла к Борьке Сердюку: он с вечера температурил. Она наклонилась над Борькой, немного постояла, о чем-то задумавшись, а затем так же бесшумно направилась к нам. У меня сердце оборвалось: пропал Ванька! Однако она остановилась возле меня. Я зажмурился и дышать перестал. Почувствовал, как она нагнулась надо мной, а потом легко дотронулась до лба…

Когда Марья Гавриловна ушла, мы еще долго лежали не шевелясь.

Наконец, раздался облегченный вздох Ваньки, и он настороженно приподнялся, прошептал чуть слышно:

– Ну и ну! Словно лунатик. Не спится ей никак, бродит…

Я промолчал, подумал: хорошая она. Беспокоится. Могла бы и утром посмотреть на нас с Сердюком, а вот пришла даже ночью.

Полежав для верности еще несколько минут, Ванька снова отправился. Тихо открыл дверь и вышел в коридор. Я с тревогой прислушался: не попался бы!

Тишина. Слышны лишь дыхание ребят да глухое позвякивание ведра. Видимо, няня все еще копошится в ванной.

А Ваньки все нет и нет. Я уже не на шутку забеспокоился, когда он появился в дверях. В руках у него темнел сверток.

– Ну вот, порядок! В трех палатах побывал…

Он не мешкая стал одеваться. Натянул шаровары, носки, обулся в черные кожаные тапочки, на плечи набросил пиджачок, на голову – панаму и сразу стал другим, незнакомым и будто повзрослевшим.

Зависть кольнула меня. Так захотелось и мне встать, одеться и уйти куда глаза глядят, своими ногами топтать пыль, бродить по лужам, валяться на траве, мчаться в поезде и вообще двигаться. Я уже разучился даже представлять себя шагающим по земле.

– Ты что, Саньша, заснул что ли? – доносится тревожный Ванькин шепот. – Прощаться давай.

У меня защипало в носу, на глаза навернулись слезы. Ванька шептал:

– Ну, пока… Скажи, что я домой. Пусть не думают обо мне худо.

Мы крепко обнялись, поцеловались.

– Счастливо… На вот, возьми. Пригодится. – И я протянул Ваньке свой нож.

Он молча взял его и положил в карман пиджака.

– А это от меня, – раздался шепот рядом со мной. Мы застыли – Ленька!

– Что притихли? Я бы и сам, да… На, Саня, передай… Это были деньги.

Ванька спрятал руки за спину – показалось, что очень много денег.

– Не надо, не надо, Леньша. Тебе самому пригодятся.

– Мне ни к чему они. Бери, Ваня.

Ванька взял деньги, тихо произнес:

– Спасибо, не забуду… Прощайте, ребята.

Прихватив котомку, он быстро вылез в окно и скрылся в кустах сирени.

Мы с Ленькой долго смотрели на лунную поляну, на темнеющую насыпь, всматривались в заросли кустов – не мелькнет ли одинокая фигура Ваньки Бокова, но так ничего и не увидели.

Запись четвертая

Пашка Шиман снова поспорил с дядей Сюськой.

Он теперь частенько забегает к нам посидеть и, как говорит, душу отвести. На этот раз пришел раздраженный, взвинченный.

– Черт знает что!.. Загнали в какую-то дыру. Одно комарье да гарь от паровозов. Только безмозглая башка могла отыскать это место и поставить здесь санаторий.

Ленька буркнул:

– Не надо было ехать.

Сюська махнул рукой:

– Ладно, это не твое дело. Лежи и помалкивай. Умные очень… Эвакуировались, называется. Думаете, далеко уехали? Через месяц – другой немец здесь будет. Теперь его не остановишь.

Пашка сразу на дыбы:

– Еще как остановим! Бегом погоним назад, прикладами, пинками.

Сюська сделал испуганное лицо, отшатнулся назад.

– Ай да ну! Прямо Аника-воин, грозен, силен! Ишь, могучесть так и течет из носу, боязно даже.

Пашка обиделся.

– Что, не так, да? Не так?

– А ты не ерепенься, – строго произнес Сюська. – Ты слушай, что говорят люди понимающие. Пинками, прикладами!.. Детский разговор это. На войне главное – дух. У кого побольше духу, тот и победит.

Пашка разозлился:

– Какого еще духу?

Сюська полусогнул руки в локтях, напыжился, высоко подняв плечи.

– Такого… Нутряной силы. А у нас ее пока не хватает.

Клепиков захохотал. Сюська сокрушенно покачал головой.

– Эх, мальцы, мальцы… Что с вас возьмешь, что услышишь?

Фимочке очень понравилась эта «нутряная сила». Теперь он чуть что, сразу спрашивает: «Ну, как, есть у тебя еще нутряная сила? Повоюем?» Мы хохочем: Фимочка здорово копирует Сюську.

Травкин сейчас лежит на две койки поближе ко мне: Пашка Шиман перешел на Ванькино место, в угол, чтобы ему «не мешали работать». А Рогачев перебрался к Сердюку.

Тот оказался заядлым шахматистом, и Ленька прямо в восторг пришел. Сейчас они «режутся» чуть ли не целыми днями. Кавун, конечно, «болеет» за своего дружка, а я и Пашка – за Леньку.

Однако Рогачеву не везет: Сердюк расшибает его наголову. Кавун даже повизгивает от радости и гордости, а Пашка злится:

– Вундеркинд несчастный! Математик липовый! Игрочишка захудалый!

Ленька будто не слышит Пашкиной руготни, продолжает спокойно и упрямо играть.

Фимочка съязвил что-то насчет Ленькиной «нутряной силы» и снова вызвал веселый смех.

Запись пятая

Стучат колеса и дрожит земля, разносятся над бором, над нашей станцией протяжные гудки паровозов. Они кажутся хриплыми, одинокими, и эхо, передразнивая их, укает из бора.

Эшелоны идут почти беспрерывно: одни на запад, к Харькову, другие на восток, от Харькова к Валуйкам и дальше. На запад бегут цистерны с горючим, платформы с танками и пушками, теплушки с красноармейцами, на восток везут машины, станки, беженцев и раненых. Санитарных поездов больше всего.

Сегодня санитарных прошло особенно много.

Пашка Шиман глухо бросил:

– Наверное, бои тяжелые…

Ему никто не ответил – и без слов ясно. Наши остановили фашистов у Одессы и вот уже месяц держат их у Киева. Можно представить, какие бои идут сейчас там. Мы смотрели, как на станцию медленно вползал длинный состав с эвакуированными. Поезд остановился, и вскоре к санаторию сыпанули люди.

Теперь так часто бывает: эшелоны на восток задерживают, чтобы пропустить воинские на Харьков. Тогда люди, узнав, что это санаторий, бегут к нам за кипятком, за хлебом, за лекарствами, а то несут больных. Мы молчаливо смотрим на почерневших, осунувшихся женщин, ребят, стариков…

Ни парней, ни мужчин: они едут в другую сторону.

Среди многих поездов, которые проносятся через нашу станцию, у нас есть «свой». Это – почтовый. Он привозит нам письма и газеты. Одни ребята ждут его, когда он идет со стороны Харькова, другие, как например я, когда он возвращается обратно. В той стороне, откуда он возвращается, очень далеко – мой город. Теперь та сторона называется «глубокий тыл». «Свой» поезд мы хорошо знаем, знаем и время, когда он прибывает на станцию.

Нынче он пришел, как всегда, без опозданий – в четыре пятнадцать. Постоял с минуту и покатил дальше, на Валуйки. Те, кто ждал писем, заволновались: придут или нет? Я не ждал: мой «почтарь» – обратный, и будет завтра утром.

Однако, к огромному удивлению, я получил письмо. Взглянул на него и жарко стало: военное, треугольник без; марки, с номером полевой почты. От кого? Развернул торопливо лист: «Здравствуй, Сашок, и все остальные ребята!..» Закричал на всю палату:

– Хлопцы, письмо от дяди Васи! С фронта!

– Кому письмо? Тебе? – Ребята побросали свои дела.

– Всем нам? Здорово!

– Читай!

«Вчера встретил – чего не случается на фронтовых дорогах! – Самуила Юрьевича, математика нашего. Он теперь командир батареи. Не долго нам пришлось говорить – времени оказалось всего минут пяток, однако он успел дать ваш новый адрес. И вот я решил черкнуть вам коротенько. Дела наши фронтовые налаживаются, бьем в морду фрицев и гансов. Думаю, что скоро будем бить и в загривок.

Бои идут большие, но мы стоим на земле твердо. Так что живите, учитесь, лечитесь спокойно.

Как там поживает Леня Рогачев? Вывел ли свой бином? А Паша Шиман? Он, наверное, уже много новых стихов написал? Пусть пришлет нам – почитаем на привале с друзьями. Как себя чувствует Ванька Боков? Не потерял ли свой аппетит? Пусть не стесняется и ест побольше – крепче станет…

Да, забыл: за последний бой командир представил меня к медали «За отвагу». Так что ваш дядя Вася тоже не лыком шит. А твое, Сашок, пожелание – быть всегда в вертикали – я старательно выполняю и вам всем, моим дорогим, желаю этого. Горизонталь – не наше положение. Верно? Ну вот. Обнимаю всех крепко».

Ленька, пока слушал письмо, усиленно накручивал на голове рыжий рог, когда я закончил, проговорил сумрачно:

– Ну его к черту, этот бином. – А потом, уже веселее: – А дядя Вася молодец – медаль завоевал! «За отвагу» – самая лучшая.

Пашка же неожиданно прослезился, когда услышал про дяди Васину просьбу. Шоркнул торопливо ладонью по глазам, выкрикнул с какой-то непонятной злостью:

– Видали?! Не забыл про стихи! Красноармейцам читать будет. Эх, напишу! Ну, теперь напишу!

И залез под простыню.

А я думал и о Самуиле Юрьевиче, и о дяде Васе, и о медали его, и о Ваньке Бокове. Где он сейчас? Добрался ли до дома?

Уже вторая неделя пошла, как Ванька уехал. И досталось же мне за него! Марья Гавриловна даже выписать меня грозилась за то, что не предупредил ее и помогал Ваньке убежать. Она сказала:

– Если с Боковым случится несчастье, оно на твоей совести будет.

Я очень расстроился, потому что она права. Я жалел Ваньку, ругал себя за то, что не отговорил его, но толк какой? Девятый день Ванька мытарился где-то, наверняка голодный, а может быть, больной.

Начальник санатория послал розыск, да где найдут Ваньку, когда всюду столько беженцев, когда других забот у всех полно!

Запись шестая

У нас появился новый сотрудник – парикмахер. Он вошел к нам с коричневым облезлым и помятым чемоданчиком, был тощий, носатый, с черными выпуклыми глазами. Остановился на пороге, вскинул костлявую руку ко лбу, тихо произнес:

– Салют, товарищи дети!

Халат на нем висел, как на палке, из-под колпака торчали сосульками какие-то зеленоватые волосы.

Мы были настолько удивлены его появлением, что забыли поздороваться. Однако он не обратил на это никакого внимания, поставил чемоданчик на тумбочку, открыл его, достал ножницы, машинку, расческу.

– Кто первый хочет стать красивым?

Мишка Клепиков выкрикнул дурашливо:

– Я хочу! Такую же прическу, как у вас.

Парикмахер медленно стащил с головы колпак, спросил серьезно и грустно:

– Такую?

Грохнул смех, какого я давно уже не слышал: у парикмахера белела огромная лысина ото лба до самого затылка и только по бокам да сзади узкой каемкой торчали эти его зеленоватые сосульки.

У Клепикова глаза округлились:

– Вот это да! Не-ет, такую мне не, надо.

– Хорошо, сделаем другую. – И принялся стричь, быстро и весело защелкав ножницами.

Его звали Казимиром Андреевичем. Попал он к нам из-под Одессы, убегая от фашистов. Пока эшелон, в котором он ехал, стоял на нашей станции, он успел поступить на работу в санаторий.

Он был тихим, задумчивым, говорил мало и с каким-то грустным юмором. Каждый раз, когда заходил к нам, задавал один и тот же странный вопрос:

– Вы знаете, что такое минометный полк?

Мы молчали, и он, оглядев нас печальными выпуклыми глазами, вздыхал и, покачивая головой, отвечал:

– Нет, вы не знаете, что такое минометный полк.

Мы в самом деле не знали и даже не были уверены, что такие полки вообще есть на свете. Однако нас всегда веселили и вопрос и ответ Казимира Андреевича. Фимочка сразу уцепился за этот «минометный полк» и совал его всюду. Услышит какую-нибудь новость и сразу:

– Вы знаете, что такое минометный полк? – Потом уныло опустит концы губ, вздохнет точь-в-точь, как парикмахер – Нет, вы не знаете, что такое минометный полк…

И только после этого, переждав, когда ребята перестанут смеяться, принимался за новость.

Мишка Клепиков приставал:

– Казимир Андреевич, расскажите про этот… про полк минометный… – И давился от смеха. – Хоть маленько.

Парикмахер отрицательно качал головой, вздыхал и молча продолжал работать. Видимо, знал Казимир Андреевич что-то очень страшное про этот полк, такое страшное, что мысль о нем засела в голову, как заноза.

А вот сегодня, без всяких просьб, вдруг отложив ножницы, стеклянно уставясь в окно, он глухо и отрывисто заговорил:

– Уходили мы из города. Много нас. Немцы были совсем близко. В полдень спустились в лощину. Впереди вдруг пальба, разрывы мин. Кинулись в стороны. Оттуда тоже пальба. Летят камни, земля, железо. Пыль и дым. А люди – как безумные. Бегают, кричат, падают и умирают… Не многие выбрались из той лощины…

– Почему же – минометный полк?

– Не знаю… – И торопливо вышел из палаты.

Пашка процедил сквозь зубы:

– Сволочи, подлецы, гады. – Потом схватил с тумбочки листок. – Вот. Написал. Хотел для дяди Васи, теперь – для всех.

 
Страна моя, Отчизна дорогая,
Тебя люблю всем сердцем, всей душой.
И за тебя отдам без колебанья
И жизнь свою, и счастье, как герой!
 

Мы слушали Пашку и глядели на его побледневшее лицо, на крепко сжатые кулаки. А он читал, насупив брови, глуховатым, каким-то будто чужим голосом:

 
В одну семью сплотились все народы
Моей большой и солнечной страны.
Узнай фашист – нам не страшны невзгоды,
Твои нам танки тоже не страшны.
Мы поднялись и грозно и сурово
У городов своих, полей и рек
Сказать врагам всесокрушающее слово,
Чтоб им оно запомнилось навек.
 

Запись седьмая
(диалог в записках)

«Лена, посылаю тебе стихи. Их написал Пашка Шиман. Здорово написал. Вот не ожидал, что у него такой талант. Вчера я отправил эти стихи дяде Васе, на фронт.

От Ваньки Бокова по-прежнему ни слуху ни духу. Если с ним какая-нибудь беда – один я виноват. Почему не уговорил остаться! И из дома писем нет. Что случилось – не придумаю.

Эх, Лена, знала бы ты, как мне нехорошо, честное слово, завыл бы, как собака…»

«Ты прости, Саша, но твоя записка мне не понравилась, вернее – твое настроение. Что это такое: «Завыл бы, как собака?» Понимаю, трудно, но падать духом – последнее дело.

Боков, по-моему, смелый и решительный. Трудностями его не испугаешь, ты сам говорил, так что не надо отчаиваться. Доберется Боков домой, вот увидишь.

Мой папа всегда говорил, когда нам было тяжело: «Давайте-ка не будем умирать раньше времени». Я тебе это же советую. Все будет хорошо, поверь. И прошу: не унывай. Когда у тебя такое настроение, и мне тоже не весело. Ты это знай навсегда…

Пашины стихи нам всем понравились. А Зоя, что с ней редко бывает, прямо в восторге, даже наизусть выучила их.

Ну, спокойной ночи. Лена».

«Прочел твою записку, и легче стало. Ты права – не буду умирать раньше времени.

Молодец ты, Лена! Ложусь спать, а сам думаю: завтра придет от тебя записка. И сразу веселее. И всю ночь жду, и утро, и день. Пиши почаще, пожалуйста, не жалей бумаги».

«Сегодня спросила Марью Гавриловну про тебя и расстроилась: почему ты мне пишешь неправду? Оказывается, ты по-прежнему тяжело болеешь, у тебя высокая температура. А мне пишешь: «Ерунда. Чуть побаливает».

Мы же с тобой договорились говорить друг другу только правду».

«Лена, не сердись, не для какого-то там обмана не писал про эту проклятую боль. Просто не хотел портить тебе настроение своими охами. Теперь – конец. Обо всем буду говорить».

«Как давно мы уже не виделись. Я соскучилась. Мы вчера разговаривали с главврачом, просили выносить нас на улицу. Здесь, говорят, есть в лесу шатры, в которых здешние ребята лежали в хорошие дни. Главврач чего-то мнется. Мне кажется, что если и вы будете просить – мы уговорим его. Попробуете?»

«Ура, Лена! Письмо от мамы! Оказывается, она уезжала в командировку и оттуда не сумела написать. А вот Димке за то, что молчал, бродяга, я выдам по первое число.

Твой совет я передал ребятам, и мы насели на главврача и на нашу Марью. Дело, кажется, вышло. Они сказали: «Решим на медсовете».

Ты думаешь, я не соскучился? Еще как! Я даже во сне тебя видел. Скорей бы встать на ноги! Эх, и побродили бы мы с тобой по бору! Здесь где-то поблизости и речка есть. Умираю – так хочется искупаться! А тебе? Давай как-нибудь ночью убежим на речку, а? Ты будешь тонуть, а я, рискуя жизнью, спасу тебя. Вот тогда ты сразу узнаешь, кто я такой есть, и что могу совершить ради друга! Ну как, согласна?»

«Саша! Когда ты вот такой, и мне веселее… Не волнуйся: еще успеем и побродить, и покупаться. А то, что ты хороший, я и без этого знаю.

Видишь, как я разоткровенничалась? Это тебе в благодарность за мое «спасение» из речки.

До завтрашней твоей записки».

«Лена, я же говорил, что ты – молодец, во всем настоящий молодец!

Если бы ты знала, как мы обрадовались, когда начальник санатория прочитал благодарность от командира полка за носки и перчатки для красноармейцев!

Пашка Шиман сразу под простынь полез – сочинять про вас».

«Ты сегодня слушал радио? Немцы совсем близко от Ленинграда. Там мама и сестры.

Как бы там ни говорили про Бокова – он прав».