Текст книги "Я хочу жить"

Автор книги: Виктор Сидоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Запись третья

Еще одна страна начала воевать – Венгрия. Она напала на Югославию и теперь занимает ее. Да, нелегко бедным югославам. Не повоюешь много, когда жмут сразу с двух сторон. И Греции, кажется, скоро конец – немцы ее почти всю захватили.

А наш Советский Союз заключил новый договор – о нейтралитете. С Японией. В Москву приехал их министр Иосуке Мацуока, и вчера договор был подписан.

Из-за этого Мацуоки Пашка Шиман подрался с Клепиковым. Он, когда Пашка прочел вслух сообщение о договоре, неожиданно рассмеялся. Пашка спросил удивленно:

– Ты чего?

А Клепиков вдруг состроил деревянную улыбку – все зубы напоказ и, совсем не двигая губами, произнес:

– Нисяво, нисяво.

Мы захохотали, а Пашка нахмурился.

– Перестань идиотничать.

Клепиков быстро-быстро затряс головой.

– Консяю, консяю, господин.

Пашка рассердился, обозвал Клепикова болваном и ослом, на что Клепиков ответил все с той же улыбкой:

– Така тоцно, господин.

Пашка совсем взорвался, закричал:

– Если не перестанешь гавкать – морду набью!

Клепиков снова:

– Хоросё, хоросё.

И Пашка двинул Клепикова в глаз. Тот сначала растерялся, но потом схватил пенал и ударил Пашку. И пошло-поехало. Прибежали старшая сестра и, конечно, Сюська, растащили их и увезли в палаты – каждого в отдельную. Там они теперь и будут куковать до завтрашнего утра.

Запись четвертая

Фимочка каждый день лазит в свою тумбочку, вытаскивает кульки и кулечки, что понанесла ему мать, долго перебирает яблоки, груши, мандарины, зачем-то щупает их, нюхает. Сегодня вдруг расщедрился.

– Всех угощаю!

Ленька Рогачев повертел в пальцах грушу, фыркнул брезгливо:

– На кой черт мне эта гниль? Надо было раньше угощать.

И швырнул грушу обратно. Фимочка успел поймать ее, но она разлетелась коричневыми брызгами. Фимочка рассмеялся, а Клепиков вдруг разозлился, раскричался.

– Чего бросаешься добром? Не хочешь – не ешь. Может, другие хотят. Мне бы отдал.

Ребята обрадовались и поотдавали Клепикову все Фимочкины «угощения».

Запись пятая

«Третий полет в высокие широты Арктики!» «Самолет Черевичного стартовал с острова Врангеля глубоко на север!» «Цель экспедиции – сесть на льдину в 80 градусе северной широты и в 170 градусе западной долготы!»

Пашка Шиман схватился за свою карту, на которой уже густо пестрели красные стрелки и флажки, закричал восторженно:

– Ух, молодец! Вон аж куда залетел, чуть ли не на самый полюс!

Мишка Клепиков хмыкнул:

– Орет, будто по лотерее выиграл… Ну, полетел, ну и что? Мало ли летчиков в Арктике летает. Так что же теперь – целыми днями ахать и охать?

– Ну почему ты такой, а? – поморщился Шиман. – Почему ты такой дурак, я говорю?

Клепиков презрительно прищурился:

– Гляди-ка, умный нашелся! Стрелки чертит! А чего их чертить, когда и так все ясно: Чкалов – вот кто герой, понял? Он через самый полюс махнул прямо в Америку, без всяких посадок-пересадок. Когда первый и когда трудней трудного, тогда – подвиг.

Пашка прямо взъярился. Он терпеть не мог, когда ему возражают, а тем более спорят.

– А что у Черевичного – прогулка? – закричал он. – Развлекаться полетел, да? У него на самолете целая научная экспедиция. Ее надо высаживать на льды, забирать и снова высаживать. И где? Почти у полюса. Вот на, погляди где. – И Пашка сунул в лицо Клепикову карту. – Гляди, где я точку поставил. Видишь или нет? А там что, пальмы растут, да? Там ветры, снег, морозы, трещины, торосы и черт знает, что еще!

Пока Клепиков рассматривал карту, Фимочка произнес гордо:

– У меня дядя тоже летчик… Над Памиром летает. В горах, он пишет, такой разряженный воздух, что самолет, бывает, по километру вниз падает – не может удержаться. Там не каждый летать сумеет…

Клепиков опомнился и, как с цепи сорвался, захохотал, вытаращив глаза.

– Видали?! – кричал он сквозь хохот. – Видали, еще один герой отыскался: Фимочкин дядя! Ура Фимочкиному дяде!

– Перестань… – тихо попросил Фимочка.

Даже Ванька Боков не выдержал, сказал Клепикову:

– Поди, хватит тебе? Ведь надоел уже. Дай человека послушать.

Клепиков совсем развеселился.

– Ха, нашли кого слушать! У Фимки вечно сказки в башке. Врет он про дядю. Выдумывает. У него этот дядя кем только не был: то знаменитый шахтер, друг Стаханова, то гарпунщик – бьет китов, то артист. Теперь вот – летчик.

– Ну и что дальше? – спросил Фимочка, а у самого губы задергались.

– А то, – продолжал хохотать Клепиков, – что никакой он не гарпунщик, и не артист, и не летчик, а парикмахер. Вот. Я знаю. В письме вычитал. Летчик! Может, он на своем помазке на Памир летает? Как баба-яга на метле…

И Клепиков показал, как Фимочкин дядя летит на помазке.

Это у него очень смешно получилось, но никто не засмеялся. А Фимочка с головой забрался под простыню.

Запись шестая

Пашка Шиман лежит огорченный и несчастный – к нему дружно возвращаются стихи, которые он посылал в редакции. Никто их не напечатал. Пашка молчит об этом, но мы, видя казенные конверты и его унылое лицо, без слов обо всем догадались.

Ванька Боков сидит на койке, вертит круглой головой и переживает за Пашку.

– Им-то что, тем, которые в журналах. Наплевать им на все. Сидят да отсылают письма обратно. Жмоты. Жалко им хоть один стишок напечатать. Взять бы да пожаловаться на них.

– Кому?

Ванька хмурится, произносит решительно:

– А хошь в Верховный Совет, Михаилу Ивановичу Калинину.

Ленька Рогачев удивленно поднимает брови:

– Ого, куда хватил! Там, наверное, поважней дела есть.

Ванька сердится.

– А это разве не важное? Кто им дал право, этим всяким в журналах, обижать больного, а? Их письма, может, хуже любой хвори действуют.

Ленька смеется, а Ванька обижается. Он ложится, отворачивается и бубнит:

– Тоже мне, друзья-товарищи…

Зато у Клепикова – праздник. Прямо-таки раздувается от удовольствия: крепко утерли нос Пашке. Теперь, авось, поменьше будет задаваться и корчить из себя знаменитого поэта. А то смотри-ка, совсем Пушкиным заделался!

Он то и дело поглядывает на Пашку, поджидая, когда тот обернется к нему. Тогда Клепиков моментально строит зверскую морду и выпаливает сипло: «Греки, вперед!», «Итальянцы, назад!», «Чехи, на бой!», «Гроб фашисту!»

Пашка зеленеет от обиды и ярости и старается больше не смотреть на Клепикова.

На сколько времени у Клепикова хватило бы еще духу дурачиться и изводить Пашку – не знаю. Но случилось невероятное: Пашкины стихи напечатаны! В городской газете.

Я как увидел их – даже во рту горячо стало. Думаю: может, ошибся, ведь заголовок совсем не тот, не «Греки, вперед!», а «Будь свободной, Эллада». Но подпись: «Павел Шиман, учащийся».

– Пашка, – говорю, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. – Твое стихотворение в газете напечатано: «Будь свободной, Эллада» называется.

Пашка, словно с цепи сорвался, заорал бешено:

– Какого черта привязались?! Делать больше нечего, да? Меднолобые.

Я засмеялся: ну и довел его Клепиков!

– Сам ты меднолобый. Я правду говорю.

Но Пашка только зло отмахнулся. Я протянул Леньке газету.

– Передай.

Ленька прежде, чем передать, заглянул в газету, торопливо поправил очки, протянул растерянно:

– Правда…

Пашка навострил ухо: Ленька человек серьезный, шутить не будет. И все-таки спросил, замирая от надежды:

– Врешь?..

– Правда.

Пашка рванулся, схватил газету и впился в нее глазами. Лицо его сначала побледнело, потом покраснело. Он прижал газету к груди, сказал тихо:

– Ребята… Братцы… Эх.!.. – Обернулся к Клепикову. – Ну, что теперь скажешь, а?

Клепиков поскреб затылок и смущенно произнес.

– Ух, здорово, Пашка!.. В самом деле – молодец.

Запись седьмая

Первое мая! День летит быстро-быстро: в поздравлениях, в подарках, письмах. Я тоже получил две открытки: от мамы и Кольки Царькова – всего-то несколько строк, а как сразу стало тепло на душе!

Ребята веселятся: разговоры, шутки, смех. Все ждут четырех часов – в четыре праздничный вечер, выступление нашей художественной самодеятельности.

Фимочка то и дело хватается за зеркало: хорошо ли выглядит? Он в будние дни все с зеркалом: то зубы осматривает, то глаза и брови, то зачем-то язык, а сегодня и подавно.

Наконец нас везут в клуб – большой и светлый зал. Он сегодня яркий, нарядный, веселый: много цветов и солнца.

Я – в рядах зрителей. Наш худрук никаких талантов у меня не нашел. Рядом со мной Ленька и Ванька. Они тоже «неспособные». Зато все остальные наши – «артисты».

Концерт начался выступлением струнного оркестра. Играли здорово. И Клепиков был там – звякал какими-то железками. Так старался, пыжился, будто был самым главным, а все только и слушали его звяканье. Потом ребята и девчонки пели песни, читали стихи. Особенно хорошо получилась песня «Парень кудрявый» у Лены с Петькой Скрябиным из восьмого класса. Конечно, не то, что у Леонида и Эдит Утесовых, но все-таки…

Фимочка ждал своей очереди спокойно, как всегда, чуть улыбаясь. Пашка – волновался. И понятно почему: впервые отважился прочесть свое стихотворение при таком скопище. Он то и дело подзывал к себе ведущего – белобрысого паренька из «ходячих» – и вдалбливал ему, как глухому:

– Ты меня объявляй: Павел Шиман. Понял? Павел, а не Паша. За Пашу – нос сверну. Понял? Подавай так: Павел Шиман. Элегия «По тебе грущу…» Читает автор!

Паренек, раскрасневшийся, взволнованный не меньше Пашки, кивал усердно.

– Хорошо, хорошо!.. Так и скажу: Павел Шиман.

Но когда пришло Пашкино время, мальчишка вдруг звонко прокричал:

– Папа Шиман исполнит свое стихотворение!..

Грохнул хохот, а у Пашки слезы на глазах, голос дрожит, вот-вот прервется… Еле дотянул свою элегию до конца. Зато у Фимочки все шло как что маслу. Он читал рассказ Зощенко «Аристократка», читал весело, на разные голоса. В зале то и дело вспыхивал дружный смех. Хлопали Фимочке долго и бурно. А он с довольной улыбочкой поглядывал по сторонам. Когда концерт закончился, оказалось, что никому не хочется «расходиться». Мы все, чуть ли не хором, принялись упрашивать Сергея Львовича разрешить еще побыть вместе, и, конечно, он разрешил.

– Тогда и ужинать здесь будете.

– Ура! – крикнул кто-то. – Давайте в почту!

Игра в почту у нас самая любимая. Она для нас все равно, что встреча друзей.

Наши «ходячие» надели почтарские сумки, раздали нам номера, которые каждый прикрепил там, где лучше видно, и началась игра.

Я, конечно, сразу же написал Зойке, поздравил ее с праздником, спросил, почему она не ответила на мою последнюю записку, признался, что мне без ее записок очень грустно. Я долго ждал ответа, но его все не было: наверное, мое «письмо» отдали кому-нибудь другому или затеряли. Я написал еще одно, потом третье – безрезультатно. Может, Зойка не захотела играть? Она однажды сказала, что «почта» – глупая трата времени. Да нет, вон какая оживленная, так и строчит карандашом…

Когда я совсем было отчаялся, ко мне подошла курносая, с хитрыми черными глазками девчонка, не то из пятого, не то из шестого класса, без всяких почтарских сумок, и сунула в руку записку. Наконец-то! Я развернул ее – почерк незнакомый.

«Саша, давно хотела тебе сказать: не пиши Зое. Она все твои записки читает вслух, и девочки смеются над ними и над тобой. А она – первая. Мне стыдно за нее и обидно за тебя. Я ей сказала об этом. Она только засмеялась. Прошу тебя: больше не смей писать. Если у тебя есть гордость. Она уже со многими так «дружила». Лена».

Так, только спокойно, только не быть дураком и не сотворить какую-нибудь глупость.

Я достал все Зойкины записки. Странно, еще пять минут назад они так много значили, а теперь… Я запаковал их и отправил ей. Не хотелось больше ни смеха, ни шума, ни разговоров. Позвал дядю Васю и попросил отвезти меня на веранду, на свое место.

Запись восьмая

После праздников я ехал на занятия, словно на казнь: как встречусь с Зойкой, как она будет вести себя, как посмотрит на меня? Вдруг скажет: «Эх, размазня кисельная, поверил Ленке! Она пошутила, а ты…»

Однако Зойка была такой же, как всегда: переговаривалась с Пашкой и Фимочкой, смеялась, беззлобно задирала Ваньку. На меня ни разу не взглянула. Я ждал чего угодно, только не этого, и расстроился еще сильнее.

А что если Лена в самом деле пошутила? Ведь почта все-таки игра.

Пока шли первые два урока, я окончательно почувствовал себя виноватым. Конечно, глупо поторопился с отсылкой Зойкиных записок и обидел ее! Безмозглый болван, пень! Что теперь делать? Как помириться с Зойкой, если она даже смотреть на меня не хочет?

Я взмахнул несколько раз рукой, как будто отгоняю муху: может, взглянет? Но Зойкина шея сегодня поворачивалась куда угодно, только не в мою сторону. Незаметно сбросил на пол жестяной пенал. Бесполезно. Лишь Леньку напугал – дернулся, словно к нему подсоединили ток. Тогда я принялся покашливать. Сначала потихоньку, потом все громче. Кашлял долго и, наверное, противно, потому что Зойка вдруг сказала брезгливо, ни к кому не обращаясь:

– У Чеканова, должно быть, коклюш. Надо сказать дежурному врачу – пусть уберут…

Ребята засмеялись, Фимочка отпустил какую-то остроту, но я не расслышал – увидел Ленины глаза. Какие они были! В них смешалось все: и горечь, и жалость, и еще что-то такое, отчего мне вдруг стало невыносимо стыдно. Так стыдно, что слезы выступили. Ведь Лена все видела, все отлично поняла. Ни гордости у меня, ни самолюбия…

Схватил первую попавшуюся книгу, поставил ее на грудь, заслонив лицо.

Запись девятая

Вернулся из Арктики Черевичный. Два месяца и шесть дней длилась экспедиция. За это время он налетал двадцать четыре тысячи километров. Москва ликует, встречает героя музыкой и цветами…

А мне грустно. Конечно, не потому, что вернулся Черевичный. Из-за Зойки.

Скверно у меня на душе, будто потерял что-то очень дорогое.

Целые дни сам не свой. Все думаю. Паршиво, когда веришь человеку, а он обманывает тебя. Хуже, по-моему, нет ничего на свете.

Я, наверное, совсем бесхарактерный и размазня. Понимаю, что Зойка поступила нехорошо, а вот все вспоминаю о ней и ничего с собой поделать не могу. От этого тоже пасмурно на сердце.

Зато Шиман рад: Зойка теперь улыбается ему все время. Он стал смотреть на меня насмешливым и каким-то жалостливым взглядом.

Ленька Рогачев все видит и понимает. Сказал однажды тихонько:

– Брось, Санька, переживать. Плюнь. Ерунда все это. А Зойка – дура.

Слабое утешение. Но и на этом, как говорят, спасибо Рогачеву.

Запись десятая

В последний раз развезли нас по классам – завтра каникулы.

– Ну что, Сашок, – сказал дядя Вася, – одна гора с плеч? Перешел?

– Перешел, дядь Вася.

– Значит, как это понимать: находишься в горизонтали, а идешь по вертикали? Хорошо, Сашок. Очень. Большая радость твоей маме. Да и всем. И мне тоже: не зря возил тебя. Не зря же? – И хитро смотрит на меня, смешно топорща усы.

– Не зря, дядь Вася. Спасибо.

Настроение у всех, как в большой праздник. Говор, смех. Фимочка разошелся вовсю:

– Дядя Вася, вы, случайно, не читали стихи Папы Шимана? Жаль. Очень, говорят, талантливый поэт, этот Папа Шиман. В Москве издается…

Вбежала озабоченная молоденькая сестра – потеряла градусник. Спрашивает: не завалился ли у кого в постель? Фимочка к ней:

– Ольга Федоровна, вы не видели нашего Белого клыка?

– Ах, отстань, Фима… Собачку, что ли?..

– Нет, кабанчика.

Сестра невольно глянула на улыбающегося Ваньку, у которого сверкал еще не вырванный клык, засмеялась, махнула рукой и побежала дальше.

Ни Пашка, ни Ванька не обижаются – пустяки по сравнению с главным. А главное – седьмой класс одолели!

Раздается звонок. Вместе с ним в дверях появился Самуил Юрьевич. Он по привычке направился было к Леньке, да на полпути остановился, тряхнул густой гривой.

– Н-да!.. Значит, что же?.. – Он развел руками, улыбнулся, и лицо его стало светлым и молодым. – Вот и поднялись мы с вами еще на одну ступень знаний… Хорошо поработали… Н-да… Что же еще? Ты, Леня, продолжай поиски. Думаю, найдешь решение… Чеканов тоже молодцом: начал год поздно, а догнал. Плечом к плечу шел со всеми…

Лена бросила мне записку: «Рада за тебя. Поздравляю».

– Спасибо, Лена, – сказал я.

Распахнулась дверь – Сергей Львович. Он – возбужденный, шумный, словно тоже «перешел».

– Наказ: в лечении тоже так держать – на отлично!

Фимочка кинул ладонь к виску.

– Есть так держать, Сергей Львович!

А Зойка стрельнула лукавыми глазами.

– Скажите нам что-нибудь такое… В общем, приятное.

Сергей Львович круто повернулся к Зойке.

– Приятное? Хорошо. Будь по-твоему: в субботу выходим на катерах в море…

Это было сказано неожиданно и здорово! Побывать на море! Что может быть лучше?

Девчонки ойкали и ахали в восторге, а Зойка, прижав руки к груди, воскликнула, будто Сергей Львович лично для нее устраивает прогулку:

– Спасибо, Сергей Львович, большое спасибо!

Запись одиннадцатая

Ночью на субботу я плохо спал. Тревожился: вдруг катера не придут, вдруг случится что-нибудь непредвиденное и поход сорвется. Поэтому, как только проснулся, – глаза к морю. У небольшого санаторного причала на легкой волне покачивались два катера.

Разнесли завтрак, но к нему мы почти не притронулись. Один лишь Ванька оставался спокойным и ел по-прежнему за двоих.

Постороннему наши переживания могут показаться смешными: ишь, мол, какое великое счастье – обыкновенная прогулка по морю!.. Но для нас… Ведь мы уже стали забывать, что такое простор и ветер.

Пока мы завтракали, санитары и няни таскали на катера матрасы и расстилали их на палубах. Потом принялись носить нас: няни на носилках, санитары на руках.

Сюська, видимо, устал. Когда брал Ваньку, сказал тихо и сердито:

– Ну жирный, тебя одного пока донесешь – потом умоешься.

Мы переглянулись с Ленькой и тут же отвели друг от друга глаза. Да, не очень весело, когда ты кому-то в тягость. Но самое обидное, что ты знаешь об этом, а поделать ничего не можешь…

Погрузка закончилась. Сергей Львович, стоя на мостике, говорил что-то капитану, тот слушал и время от времени поглядывал на нас. Потом капитан неторопливо вошел в рубку, и через минуту палуба затряслась, как в лихорадке, – заработали моторы.

Берег уплывал все дальше и дальше. Корпуса нашего санатория становились игрушечными, а деревья, словно ожив, начали вдруг быстро сдвигаться с двух сторон, затягивая белые стены ярко-зеленым бархатом. Скоро я уже ее мог различить ни отдельных домов, ни деревьев – побережье превратилось в голубовато-сиреневую кайму.

Ветер хлестал в лицо, осыпал нас тысячами мелких брызг, до краев набивал воздухом грудь. Я захлебывался ветром, стирал с лица соленые брызги, но не мог, не хотел отвернуться – пусть еще сильнее бьет ветер, пусть брызжет море, пусть обжигает солнце!

Ванька сидел возле, придерживая на голове панаму, что-то кричал мне, улыбаясь. Но я не расслышал ни одного слова – они улетали назад вместе с ветром. Тогда Ванька нагнулся ко мне, чтобы повторить, но только открыл рот, его панама вдруг рванулась из пальцев и, стремительно пролетев над катером, плавно опустилась на волну.

Ванька бешено замахал руками, как ветряная мельница крыльями, заорал так, что, наверное, даже машинисты в трюме услышали.

– Стой, стой!! Погоди!

Однако катер продолжал нестись вперед, разрезая волну за волной. Рулевой, крепкий, загорелый парень, лишь усмехнулся, глядя на глуповато-растерянное Ванькино лицо.

Ребята хохотали – у всех сверкали зубы, горели лица.

Девчонки лежали почти рядом с нами. Я впервые видел так близко и Зойку, и Лену, и Иру. У Лены глаза оказались синие-синие, а волосы – белые. И наверное, очень мягкие – ветер то и дело ворошил их, бросая на лоб, на глаза, на щеки. Лена смеясь, боролась с ними, но они все равно вырывались. Наконец, должно быть потеряв терпение, она повязала голову платком. Заметив, что я смотрю на нее, Лена вдруг смутилась, отвернулась, но тут же снова повернула лицо ко мне и, смешно сдвинув брови, погрозила пальцем…

Зойка в это время, казалось, очень внимательно следила за чайками, которые все время сопровождали нас. А вот усмехнулась. Значит все видела, все примечала.

Катер набирал скорость. Уже и берега не стало видно – вокруг только море да небо!

Вдруг далеко впереди, на самом горизонте, появилась черная точка. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, она стала увеличиваться, пока не выросла в огромный теплоход. Он шел, легко подминая под себя волны.

Еще издали басовито погудел нам – поприветствовал, а когда поравнялся с нами, наш катер стал маленьким, невзрачным… На палубах теплохода стояли и сидели сотни людей. Увидев нас, они принялись махать кепками, платочками, шляпами.

Море было оживленным: мы обгоняли яхты, рыбацкие шаланды, грузовые пароходы.

Я снова начинал себя видеть отважным мореходом, открывал необитаемые острова, сражался с пиратами, спасал людей во время ужасного кораблекрушения…

Катер неожиданно сбавил ход, потом остановился, мягко покачиваясь на волне. Сразу стало удивительно тихо и спокойно, будто мы, вырвавшись из бурана, вошли в теплый дом. Из капитанской рубки появился Сергей Львович, пробрался на середину палубы, обвел нас веселым взглядом.

– Ну что, морские бродяги, не надоело еще?

Над морем грохнул дружный хор:

– Нет!

– Хорошо. Молодцы. Сейчас пополудничаем и снова в поход, только в обратном направлении: забрались мы с вами уже далеко, пожалуй, и к обеду опоздаем, а это, как вы понимаете, в планы де входит.

– Покой и режим, – вдруг сказал Фимочка. Сказал без обычной усмешки.

И все на минуту притихли. Видно, не один я воображал себя отважным мореплавателем, а тут – не опоздать к обеду…

Появились две наши официантки с бачками, термосами, судками, посудой. Ели так, как будто нас не кормили неделю: бутерброды, котлеты, яйца – все поглощалось с молниеносной быстротой. Ванька мычал, вгрызаясь в кусок хлеба.

– Я бы счас кита проглотил, не то что эти бутерброды. Тоже мне – еда! Для детишек.

Он выхлебнул четыре чашки чая, пил бы еще, да опустели термосы. Сказал Сергею Львовичу, вздохнув:

– Вот каждый день возили бы нас сюда на обед – поглядели бы!.. Все болезни бы выветрило. Без гипсов всяких.

Сергей Львович глядел на Ваньку и смеялся от удовольствия.

Минут через двадцать снова заработали моторы, и катера, лихо развернувшись, помчались назад. К обеду мы, конечно, поспели. Все загорелые, возбужденные, крикливые.

Я чувствовал себя настолько свежо и бодро, что казалось не болел вовсе. Вот что такое море!

Ванька после двойного обеда укладывался спать, тяжело отдуваясь.

– Уф, и здорово ж!.. Счас ка-ак усну!

И затих.