Текст книги "Стражи Студеного моря"

Автор книги: Виктор Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

В штурманской рубке на отлично выполненной английской карте они определили местонахождение судна.

Вынув пачку «Кэмел», Шлихт любезно предложил сигарету. Поблагодарив, Девятое отказался.

– Да, теперь я вижу, что мы сбились с курса, – неохотно согласился Шлихт. – Но в этом нет ничего удивительного. Видимо, компас врет.

– Да, компас иногда врет, – сочувственно сказал Девятое и приказал сопровождавшему его старшине Хабарнову проверить компас.

Девятов увидел, как беспокойно дрогнули короткие, покрытые рыжим пухом пальцы Шлихта. Но в светлых, навыкате, с красноватыми белками глазах его нельзя было прочесть ничего: они были непроницаемы.

– Прошу судовые документы, – потребовал Девятов.

– Судовые документы? – переспросил Шлихт и, указывая дорогу, двинулся вперед. – Прошу, господин капитан, в мою скромную каюту.

«Скромная каюта» была обшита панелью красного дерева и обставлена мягкой кожаной мебелью. К кабинету примыкала спальня лимонного дерева с кроватью такой ширины, словно господин Шлихт путешествовал с супругой. На маленьком круглом столике стояли бутылки коньяку, рому и ваза с фруктами.

– Прошу, по морскому обычаю! – пригласил Шлихт, разливая коньяк. – Французский «Мартель»!

– Благодарю, не пью, – отказался Девятов.

– Вы меня обижаете!

– Я прошу вас, господин капитан, предъявить судовые документы, – настаивал Девятов.

Шлихт достал прикрепленную, к брюкам связку ключей на длинной цепочке, не спеша выбрал один с затейливой бороздкой, открыл им несгораемый шкаф и вручил Девятову конторского типа досье…

Делая вид, что изучает судовую роль, Девятов внимательно рассматривал содержимое пепельницы – несколько догоревших сигарет и два окурка папирос «Беломорканал». Оба мундштука были одинаково смяты.

«Сигареты Шлихта. Кто же курил «Беломор»? – подумал Девятов и бросил взгляд на подвижной столик-сервант, загроможденный грязной посудой. – Слишком много тарелок для одного человека. Интересная деталь – такой же окурок папиросы в кофейной чашке!»

Тем временем на «Вьюге» все расчеты оставались на боевых постах. Вахтенный сигнальщик наблюдал через оптический прибор за тем, что делалось на «коммерсанте». Командир и замполит стояли на мостике. Они были совершенно спокойны, так, по крайней мере, казалось штурману.

Это внешнее спокойствие давалось Поливанову с трудом. Анализируя причины, побудившие его остановить иностранное коммерческое судно, Поливанов мысленно возвращался к фактам.

«Даже пользуясь международным правом идти кратчайшим курсом, – думал он, – «коммерсант» не должен был заходить в залив

Трегубый. Попытка сбить «Вьюгу» со следа сетью активных радиолокационных помех свидетельствует о том, что здесь, в наших территориальных водах, «Ганс Вессель» выполнял какую-то определенную задачу».

– Как на локаторе? – спросил Поливанов.

– Радиолокация работает нормально. Цель справа сорок. Дистанция шесть кабельтовых, – доложил радиометрист.

Поливанов вскинул бинокль. Он видел, как, поднявшись на полубак «коммерсанта», старшина 2-й статьи что-то докладывал Девятову. Затем с прожекторной площадки Хабарнов передал на «Вьюгу»:

«УМЫШЛЕННЫЙ ЗАХОД В ЗАЛИВ ТРЕГУБЫЙ КАПИТАН ОТРИЦАЕТ. КУРС СУДНА ПРОЛОЖЕН ПО ФАРВАТЕРУ. ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ МЕСТО СУДНА И ГЛУБИНА ПОД КИЛЕМ С КУРСОМ НЕ СОВПАДАЮТ. МЕСТО, ОПРЕДЕЛЕННОЕ РАДИОЛОКАТОРОМ, НАХОДИТСЯ В ЗАЛИВЕ ТРЕГУБОМ. В НАКТОУЗЕ КОМПАСА ОБНАРУЖЕН НЕЗАКРЕПЛЕННЫЙ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ МАГНИТ».

Командир перевел ручку машинного телеграфа, и «Вьюга» пошла на сближение.

Команда «Ганса Весселя» была собрана в кубрике. В дверях кубрика с автоматом в руках встал комендор Нагорный. Неуправлявшееся судно дрейфовало. Ветер свежел. Непривычная, с длинными периодами бортовая качка вызывала у Нагорного головокружение. Напрягая силы, комендор старался перед этими чужими людьми ничем не выказать своей слабости.

Когда в кубрик вошел Девятов в сопровождении капитана судна, команда собралась у большого, крытого линолеумом стола.

– Заверяю вас, господин капитан, – казалось, искренне говорил Шлихт. – Состав моей команды двадцать восемь человек. На судне нет ни одного лишнего человека! Вы можете не утруждать себя проверкой.

– Не так давно, господин Шлихт, вы уверяли меня в неисправности магнитного компаса, – усмехнулся Девятов.

– Я До сих пор не понимаю, как это случилось… Злой умысел! Я взял на борт в Киле несколько человек по рекомендации комитета профсоюзов…

По судовому списку и фотографиям на мореходных книжках Девятов тщательно проверил состав команды. Все люди, двадцать восемь человек, включая капитана, были налицо.

– Кто-нибудь из вас курит? – неожиданно обратился Девятов к команде.

Несколько человек услужливо предложили ему сигареты.

– Благодарю, но сигарет я не курю, – отказался он.

– К сожалению, папиросы у нас никто не курит, – ответил за всех помощник капитана.

Поднимаясь за Шлихтом на верхнюю палубу, Девятов думал: «Надо полагать, что человек, куривший за утренним завтраком папиросы, скорее всего находится в трюме…»

– В какой упаковке груз? – спросил он Шлихта.

– В деревянных ящиках…

Капитан-лейтенант подошел к штормтрапу и вызвал со шлюпки матросов.

– Вы хотите осматривать груз? – забеспокоился Шлихт.

Не отвечая, Девятов приказал отдраить трюмные люки.

– Позвольте, – запротестовал Шлихт. – Но детали в заводской упаковке! По договору с фирмой я обязался доставить груз…

– Мы гарантируем, господин Шлихт, что никаких претензий к поставщику не будет! – перебил его Девятов, спускаясь по узкому трапу в трюм.

Вдоль бортов трюма с обеих сторон были принайтовлены ящики.

«Зачем понадобилось фрахтовать такое большое судно для перевозки нескольких десятков тонн груза? – подумал Девятов и вспомнил: – По основному фрахту для датской фирмы «Ганзель и Бек» судно должно было взять в Мурманске пять тысяч тонн апатита».

– Проверять будем выборочно, – решил Девятов. – Каждый третий ящик справа налево!

Сняв найтовы, пограничники спустили верхний ящик на палубу трюма и поставили стоймя, затем отвалили набок второй и вскрыли третий. В ящике лежали тщательно упакованные в промасленную бумагу детали рефрижератора.

– Господин капитан! – обратился Шлихт к Девятову. – Это непорядок! Ящики надо класть так, как они лежали. Погрузка производилась в присутствии поставщика…

– Господин Шлихт, ни на одном ящике я не вижу маркировки «Не кантовать»! – возразил Девятов. – Прошу вас не мешать осмотру!

Когда проверка груза подошла к концу, Девятов взглянул на часы: пограничники находились на судне уже третий час. Отлично зная, как волнуется на корабле командир, он хотел было поручить осмотр оставшегося груза старшине и подняться на палубу, чтобы связаться с Поливановым, как вдруг…

– Товарищ капитан-лейтенант, – тихо доложил старшина. – Из первого ящика, что мы поставили на попа, слышен чей-то стон.

С видом человека, утомленного скучной формальностью, Девятов подошел к вертикально стоящему ящику, прислонился к нему и, вынув блокнот, сделал вид, что пересчитывает груз.

Глаза Девятова встретились с глазами Шлихта. На лице капитана уже не было бессмысленного выражения уснувшего морского окуня. Взгляд стал настороженным и колючим, а грузное, раньше казавшееся рыхлым тело вдруг напружинилось, словно приготовилось к броску.

Терпеливо вслушиваясь, капитан-лейтенант ждал. Внешне спокойный, он пересчитал ящики и сделал запись в блокноте. Вдруг Девятов ясно услышал идущий из ящика глухой и протяжный стон.

В трюме было сыро и холодно, но на лбу капитана Шлихта выступили крупные капли пота. Он вынул пачку сигарет и закурил. Пальцы его дрожали.

– Вскрыть ящик! – приказал Девятов.

– Я протестую! – порывисто вмешался Шлихт. – Вы сказали, каждый третий…

– А теперь я приказываю осмотреть каждый первый! – улыбаясь, сказал Девятов и добавил: – Кроме того, господин Шлихт, своим подчиненным я отдаю приказания на русском языке, которого вы не знаете…

Сняв с ящика верхнюю крышку, пограничники увидели ноги, обутые в кирзовые сапоги.

Перевернув ящик набок, извлекли человека.

Он был в бессознательном состоянии. Длительное, в течение нескольких часов, пребывание в ящике, видно, не пошло на пользу этому пассажиру.

У Шлихта отвисла губа с прилипшей к ней сигаретой. Он вытер платком лоб и, беспомощно разводя руками, пробормотал:

– Не понимаю… Не знаю, как это случилось… Этого человека я никогда раньше не видел… Первый раз…

– Господин Шлихт, вы утверждаете, что пять дней перехода от Киля этот человек находился в ящике без пиши и воды? – спросил Девятов.

– Нет, я этого не утверждаю, но… – Шлихт замолчал, увидев, что Девятов достал из ящика пехотную лопатку и вещевой мешок.

В карманах кожаной теплой тужурки пассажира, так неудачно сделавшего стойку на голове, были пачка папирос «Беломорканал» фабрики имени Урицкого, удостоверение, выданное Петрозаводским геологическим институтом руководителю геологоразведочной партии Василию Васильевичу Благову, и паспорт на то же имя.

– Судя по документам, Благов является советским гражданином, – не скрывая иронии, сказал Девятое. – Мы снимем его с вашего судна. Тем более что он нуждается в неотложной медицинской помощи.

Шлихт беспомощно развел руками.

Обвязав «геолога» пеньковым концом за туловище, его, словно мешок, подняли из трюма на палубу.

– Подпишем, господин Шлихт, протокол осмотра! – пригласил Девятов.

Они молча пошли к трапу. Девятов видел, как у поднимавшегося перед ним Шлихта тяжелый пистолет оттопыривал клапан заднего кармана.

Когда они вышли на верхнюю палубу, за кормой «Ганса Весселя» с наветренной стороны, придерживаясь дистанции двух кабельтовых, покачивалась на волне «Вьюга». А по носу слева Девятов увидел приближающийся знакомый силуэт небольшого судна.

К месту происшествия спешил быстроходный штабной катер.

3. КОРГАЕВА САЛМА

Получив указание штаба, «Вьюга» пошла в базу.

Ранним утром следующего дня корабль подходил к Коргаевой Салме. Штормовой ветер сменился штилем. Над заливом курился туман. Мерно вздымались крупные валы наката. Нос корабля то поднимался над валом, то опускался в межвалье.

У гюйсштока впередсмотрящим стоял матрос Андрей Нагорный. Качка вызывала у него чувство непреодолимой тоски. Туго затянув ремень и упрямо сжав губы, он всматривался в белесую мглу тумана.

Бывало, в учебном отряде ротный командир, распекая за нерадивость, пугал его:

– Погодите, Нагорный, вот кончите школу, попадете в Коргаеву Салму! Будете знать, почем фунт лиха!

Позже Андрей узнал о Коргаевой Салме от мичмана Ясачного, прибывшего из Заполярья, чтобы сопровождать призывников к месту назначения. Вспомнился синий дорожный чайник мичмана, ожигающий руки, чай в эмалированной кружке и беседа под монотонный перестук вагонных колес.

Нестерпимо захотелось выпить чаю, погреть о кружку озябшие руки.

Тогда, в поезде, испытывая тревожное чувство неизвестности, он узнал, что корга – небольшой каменистый остров, а салмой в Заполярье называют пролив, отделяющий остров от материка.

Протяжно и грустно басили ревуны буев, подавая сигналы в тумане, им вторил тифон корабля. Медленно, словно на ощупь, огибая Коргу, «Вьюга» входила в бухту.

Из мглы выплывал красный конус нордового буя.

Предупредив двумя свистками, Нагорный передал на мостик через мегафон:

– Вижу слева по носу буй!

Прозвучал предупреждающий сигнал ревуна.

Малым ходом корабль подходил к узкому фарватеру Коргаевой Салмы.

Помощник командира отдал команду:

– По местам стоять! На якорь и швартовы становиться!

Нагорный занял свое место на полубаке.

Мигнул зеленый огонек у южной оконечности пирса. Отрабатывая правой машиной, корабль медленно привалился к стенке. С носа взметнулся бросательный конец, и вот уже петля троса заведена за большой пал причала. Борт мягко прижал подставленный кранец, и «Вьюга» подвалила к пирсу кормой…

Коргаева Салма!

В учебном отряде Коргаева Салма представлялась Нагорному чем-то таинственным и страшным, теперь он с нетерпением ждал каждого возвращения в базу. Казалось бы, здесь, в Коргаевой Салме, ничего не менялось в жизни матроса, он оставался на корабле, по-прежнему жил в кубрике, трудился так же, как и в море, дышал тем же влажным, просоленным морозным воздухом, и все же в базе Андрей Нагорный больше чувствовал свою связь с людьми и домом… Причиной этому было то изнуряющее недомогание, которое он испытывал в море. И конечно, почта – маленькая комната за железной дверью, пахнущая сургучом, штемпельной краской и фруктами, – здесь в ожидании возвращения адресатов с моря подолгу лежали посылки с дарами юга.

На почте Нагорный получал до востребования письма из дому, голубые конверты Светланы…

Конечно, и Коргаева Салма была сейчас уже не тем поселком, который семь лет назад впервые увидел Девятов. За эти годы здесь выросли большие благоустроенные дома, клуб, хлебозавод, немногочисленные, но такие опрятные улицы, что, прикурив папиросу, было неловко бросить на мостовую спичку.

Поселок живописным амфитеатром прилепился к сопкам. По бухте деловито сновали посыльные катера и буксиры.

Отпуская Нагорного на берег, замполит спросил:

– Как самочувствие, комендор?

– Нормальное, товарищ капитан-лейтенант, – ответил Нагорный, и на его лице появилось мальчишеское, упрямое выражение.

Парень упорно стремился к достижению своей цели.

На пирсе Нагорному казалось, словно он идет по палубе корабля в штормовую погоду.

Восемь дней он был в плавании. Море не щадило – холодные северо-восточные ветры обжигали лицо, тяжелый и непривычный матросский труд изнурял, но в то же время Андрей из каждого плавания приходил с новым сознанием своей силы.

Навстречу Андрею попалась женщина с веселой стайкой ребятишек. Он узнал Футоровых. Жена замполита и четверо ребят шли на пирс встречать главу дома. Отступив в сугроб, Нагорный поздоровался.

Снег уже потемнел и стал ноздреватым, как всегда весной. В это время года в Москве уже продают подснежники.

«Будут ли от Светланы письма? Сколько? Одно, два, а быть может, три?» – думал Нагорный.

Андрею вспомнилась осень позапрошлого, года. У военкомата дожидался автобус. Нетерпеливо поглядывая на часы, вороша ногами опавшие желтые листья, он ходил по аллее парка. Света пришла взволнованная и растерянная. Прощаясь, она притянула Андрея к себе и поцеловала в губы. Ощущение этого первого поцелуя живет и сейчас. Уже у калитки Андрей оглянулся и увидел Светлану с косынкой в беспомощно опущенной руке.

Туман редел. С бухты доносился жалобный крик чаек. Птицы спорили с мощными звуками рояля – трансляционный узел клуба передавал урок гимнастики. Казалось странным, что в этот день и час и в Москве, и в родной Кашире, так же, как и здесь, в Заполярье, звучат одни и те же звуки рояля… Только сейчас Нагорный сообразил, что еще очень рано, а почта открывается в десять часов.

Он медленно пошел к старому причалу. Здесь швартовались сухогрузные баржи, буксиры, катера, «касатки», прозванные так за высокие мореходные качества.

Нагорный прислонился к штабелю бревен. По другую сторону бухты в редеющем тумане высился силуэт «Вьюги». Узкие, словно бойницы, порты фальшборта, гордая форма приподнятого носа, чуть скошенная назад труба. Вытянутый, длинный корпус сторожевика выглядел даже здесь, у стенки, настороженным, сильным и готовым к стремительному движению вперед.

И Андрей подумал, что это его корабль, что с ним он связан крепким, выстраданным чувством привязанности.

Мороз крепчал, пробираясь под стеганку, ноги застыли. Нагорный решил вернуться на корабль. Он шел быстро и, поднимаясь по трапу, чувствовал, что идет в свой дом, где его ждут тепло обжитого кубрика, знакомые шумы, запахи, а главное – люди, так же, как и он, познающие законы северных морей.

На корабле шла приборка: матросы скалывали лед, драили медные части, щетками смывали морскую соль с надстроек и палубы.

Захватив ветошь, Нагорный поднялся на полубак.

– Ты что же так скоро? – спросил его старшина 2-й статьи Хабарнов.

– Почта еще закрыта, – ответил Андрей.

– По дому соскучился, – понимающе сказал Хабарнов. – На что мой дом близко, из поморов я, мезенский, а веришь, ночью в кубрике лежишь, о доме думаешь – душу греешь…

Отжимая швабру, Хабарнов оглядел проясняющийся горизонт и сказал:

– Юго-западный ветер идет. У нас, у поморов, его шалоником называют. – Сгоняя через шпигат воду с полубака, Хабарнов рассмеялся: – Слышал, паря, как помор в старину ветер на таракана гадал? Мне отец сказывал. Ходили тогда под парусом. Ветра нет – трески нет. А «тресшоцки» не поел – худо помору, весь день голодный. Берет тогда помор большого черного таракана, за борт бросает, на таракана смотрит да приговаривает:

У встока[6]6
  Всток – восток (поморск.).


[Закрыть] да обедника [7]7
  Обедник – юг (поморск.).


[Закрыть]

Женка хороша!

У запада, шалоника,

Женка померла.

Встоку да обеднику

Кашу наварю,

А западу, шалонику,

Блинов испеку.

Куда таракан головой повернется, с той стороны и ветер будет. Вот, паря, посмотрел бы мой дед, что тараканом счастья пытал, на каком корабле его Тихон в море ходит – второй раз от зависти концы отдал бы!

– Он от старости помер? – спросил рыжеватый матрос, надраивая на палубе медные таблички с номерами шпангоутов.

– Нет, от водки, – помрачнел Хабарнов. – Фактория у нас была английская, поморов спиртом спаивала. Мой дед поболее того раза в два выпил, что человеку на всю жизнь спиртного положено, – ну и помер раньше времени.

Буксир подтянул к борту «Вьюги» наливную баржу с горючим, затем интендант подвез на грузовике продукты. Только после обеда дежурный по кораблю разрешил Нагорному снова сойти на берег.

Четыре письма получил Андрей: от мамы, Фомы Лобазнова, друга с пограничной заставы, и два от Светланы.

Письмо матери, как всегда, было полно тревоги за него. Здесь, в этом краю, в сорок четвертом году, в боях за Большую Криницу погиб ее первенец Владимир. Мать всегда не замечает того, как мужают ее дети, и Андрей для нее оставался ребенком. Длинными ночами, одинокими и бессонными, она писала ему обо всем, что беспокоило материнское сердце.

«Андрюша, у нас уже теплые ветры и на улице стаял снег. На тополях налились почки, – писала она. – В тех местах, где ты служишь, скоро быть весне, но ты не доверяйся первой весенней весточке, она обманчива, ноги держи сухими и в тепле. Я тебе шерстяные носки связала, завтра соберу посылку. Денег, сыночек, мне хватает. Сегодня у меня была Светлана, славная девушка, и любит она тебя. Береги, Андрюша, это хорошее, чистое чувство…»

Ночь стояла непривычно тихая. Электроэнергию корабль получал с базы. Корабельные двигатели отдыхали, словно набирались сил. Было слышно, как билась о пирс волна. Комендор не спал. Его койка была верхней, и у самого изголовья горела сильная электрическая лампа под колпаком из молочного стекла. Накрывшись одеялом, Нагорный лежал на боку и – в который раз! – перечитывал письма.

«Друг Андрей! – писал Лобазнов. – Вот ведь как получилось. Я уже скоро год как служу на границе, а ты, закоперщик, всего только шестой месяц. Помнишь, как мы с тобой еще мальчишками клялись друг другу всегда и везде быть вместе? Теперь дело прошлое, но, когда я узнал в военкомате, что ты уезжаешь в учебный отряд, а я в Мурманск, такая обида меня взяла, что я чуть не разревелся. Теперь мы с тобой близко и далеко. Служим на одной границе, а свидимся неизвестно когда. Ты пишешь о трудностях, а где их нет? Мечтая с тобой о будущем, разве мы искали легких путей? Помнишь, мы говорили о романтике, о полной приключений пограничной службе? Мы представляли себе погоню, борьбу, перестрелку, смертельную схватку с врагом. А на деле? За целый год службы я еще ни разу не видел нарушителя. И если пораскинуть мозгами, так в этой службе нужно больше мужества, чем в схватке с врагом. Обязанности у нас с тобой маленькие, а делу мы служим большому. Легче совершить подвиг, чем все время, всегда и везде быть готовым к этому подвигу. Ты скажешь: «Ну, вот, опять наш Фома – горе от ума!» Что сделаешь, Андрюшка, у тебя сердцекоренник, а башка за пристяжную, у меня мой котелок коренником ходит…»

Услышав за спиной тяжелые шаги боцмана (мичман дежурил этой ночью по кораблю), Нагорный спрятал письмо под подушку.

Мичман обошел кубрик, подоткнул свесившееся с матросской койки одеяло, остановился возле Нагорного и спросил:

– Почему, комендор, не спите?

Нагорный приподнялся, чтобы ответить, и письмо упало к ногам боцмана. Ясачный нагнулся, поднял голубой конверт и, положив его под подушку комендора, сказал:

– Понятно, от Светланы. И все же после отбоя матросу положено спать.

Ясачный включил ночное освещение. В голубоватом свете ночника лицо боцмана показалось Нагорному мягче и приветливее. Это был человек большой физической силы и неистребимого жизненного оптимизма.

Как бы в раздумье боцман постоял у трапа, ведущего из кубрика, затем вернулся к Нагорному и тихо, чтобы не разбудить спавшего рядом матроса, сказал, вынув из кармана флакон с драже (витамином):

– Возьмите, Нагорный. Это аскорбиновая кислота. Приказал передать старший лейтенант медицинской службы. В море, когда будет худо, разгрызите таблетку и держите за щекой – станет легче.

– Спасибо, товарищ мичман! – поблагодарил Нагорный.

– И вот еще что, комендор. Ты, верно, слыхал, – неожиданно перешел боцман на «ты», что всегда служило у него признаком расположения к собеседнику, – море любит сильных. Тут речь идет о силе человеческого духа. Понял? У тебя, Нагорный, упрямства хватит, моряк из тебя получится.

Боцман вышел из кубрика, но уснуть Андрей не мог. То, что сказал ему сейчас Ясачный, перекликалось с письмом Светланы – она тоже верила в него.

Три года назад они впервые встретились в девятом классе школы. Хрупкая, словно тоненькое деревцо на ветру, с жиденькими льняными косичками, вздернутым носиком и пухлыми, чуть приоткрытыми губами, она не понравилась Андрею. Он прозвал ее «фитюлькой», и это прозвище пристало к ней, как ириска к нёбу. Девушка взяла по отношению к Андрею покровительственный тон. Она подсказывала ему на уроках, приносила понравившиеся ей книги, хотя он и не просил ее об этом. Обвертывала его учебники в красивую цветную бумагу, меняла перья на его ручке. Она опекала его бережно и в то же время требовательно до тех пор, пока распаленный насмешками сверстников Андрей не взбунтовался. Они поссорились. Тогда свое неукротимое стремление к заботе и опеке Светлана перенесла на Тихона Жевакина. Этот тихоня, его так и звали Тихоней, не только терпеливо сносил опеку, но и быстро приспособился к новым обстоятельствам, требуя, чтоб Светлана приносила ему в школу завтрак. Однажды Нагорный встретил Жевакина на Оке – это было весной на рыбалке – и так его отдубасил, что Тихоня два дня не ходил в школу. Андрей был наказан, а Светлана демонстративно пересела за парту к Жевакину.

Зимой следующего года, когда они уже были в десятом классе, умер отец Андрея.

Василий Иванович Нагорный был преподавателем географии в каширской школе-семилетке. Умер он во время урока в классе – подошел к карте, поднял указку и… упал, словно скошенный пулей.

Оглушенный горем Андрей был дома один, когда пришла Светлана. Со дня их ссоры прошло больше года; за это время они не сказали друг другу ни слова. Девушка молча сняла свою рыженькую шубку, повесила ее на вешалку, вымыла посуду, прибрала комнату, так же молча села рядом с Андреем и взяла его за руку. Вечерело. Наступили холодные серые сумерки. Стекла окна, разрисованные морозным узором, пропускали совсем мало света.

– Если бы ты знал, Андрюша, как я тебя люблю… – неожиданно сказала Света и громко, навзрыд заплакала на его плече.

От этих слов и от простого искреннего признания стало так хорошо и тепло, что Андрей сказал то, чего, быть может, ни за что не сказал бы еще несколько минут назад:

– Мне отец оставил письмо. Хочешь, Света, прочитаем его вместе?

Письмо отца, начатое давно, еще в сорок шестом году, писалось им долго, до пятидесятого года. Хранилось оно в большом самодельном конверте, в углу которого было написано:

«Моему меньшому сыну Андрею в день его совершеннолетия».

Это было большое письмо, вернее, даже не письмо, а краткая история жизни Владимира Нагорного, старшего брата Андрея. В конверте лежал и Указ о посмертном награждении Владимира, фотоснимок памятника, на котором можно было прочесть: «Советским воинам – освободителям Печенги».

Они читали письмо сидя рядом у окна, дожидаясь, пока каждый из них закончит последнюю строчку, чтобы перевернуть страницу.

С тех пор они никогда не говорили друг с другом о своих чувствах, но в этот, именно в этот вечер они оба выросли и возмужали…

Осторожно, чтобы не разбудить соседа, Андрей спустился с койки, сунул ноги в холодные, пропитанные сыростью сапоги, накинул шинель, надел шапку и поднялся на верхнюю палубу.

Было морозно. В чистом, звездном небе рассыпался изумрудными искрами всполох.

Андрею стало холодно, и он спустился в кубрик. Постель еще не успела остыть. Прямо перед ним огонь ночника освещал множество маленьких рундуков, похожих на ящики библиотечной картотеки. Вспоминалась встреча со Светланой в городской библиотеке. «Что мы искали тогда в картотеке? Какую книгу?» – пытался вспомнить Андрей, но, так и не вспомнив, уснул.