Текст книги "Земля светлячков (СИ)"

Сиз XII, Вертутий и Чублик плывут к Верхнему озеру. «Не пущу! Гребите сюда!» – зовёт с берега Хвороща. В стране стоусов день

     Они вышли за ворота; густая темнота обступила их; Чублик вдруг оглянулся и удивлённо вымолвил:

     – О! А это кто маячит? За кустом! И глазами моргает, смотрит на нас!

     – Ты смотри! – остановился Сиз. – Правду сказала Мармусия: не иначе волки. Откуда они тут взялись? А ну, постойте, я их веслом. Ар-ра!

     Сиз махнул длинным веслом, и двое в кустах, какие-то мохнатые, подпрыгнули высоко вверх, с шумом и треском кинулись прочь от берега, в заросли.

     – Ах, всё-таки забрели в наши края серые, – встревожено сказал Сиз, а потом рассмеялся, вспомнив, как улепётывали эти двое в лес. Никто в темноте и не разглядел, что это были совсем другие разбойники, ещё страшнее лесных волков.

     Скоро про это происшествие и забыли. Ведь над озером стояла тихая чудесная ночь. В такую пору разве можно было думать про что-то страшное и плохое? Тишиной, чарами ночи упивалась ваша душа. Гляньте! Полная луна плыла в небе и светила красноватым светом, словно огонь. Падали на воду тёмные тени от сосен, и золотая дорожка стелилась от берега до берега.

     Наша компания спустилась к озеру. Лёгкий остроносый чёлн дремал на воде, привязанный к корневищу. Квакали жабы, сухим треском заливались сверчки в прибрежных травах.

     Вертутий сел за Вёсла, Чублик устроился впереди (он не выпускал из рук своё сокровище, перламутровый ящик с мерцающими, трепещущими светлячками). Сиз солидно уселся сзади, чтобы спокойно попыхтеть трубкой, любуясь, как дым длинной змейкой стелится далеко позади над водой.

     Оттолкнулись от берега, поплыли.

     И поплыла за ними полная луна, поплыли тени от сосен, золотая дорожка перебегала, сверкала, догоняла их. Вода тихо хлюпала, булькала где-то за лодкой. Сонно играла рыба, и такая тишина, такая благодать были разлиты над озером, что Вертутий кашлянул, а потом сказал: «Какая славная ночь…» И, легонько подгребая вёслами, замурлыкал густым басом, как шмель к дождю.

     Чёлн легко и неслышно, как птица над водой, плыл сонным озером; от берега тянулась к нему, сверкая мерцающим огнём, красная дорожка, а Чублику казалось, что это луна играет с ними, держит их на привязи, на золотом поводке.

     Такой ночью нельзя было молчать, хотелось отзываться, аукать, окликать таинственные тени из-под берега, перекидываться добрым словом. И Сиз с Вертутием вспоминали прошлое, вспоминали старые истории, а потом мало-помалу, да и перешли на размолвку. Был у них давний, больной, извечный спор, а именно: кто первым поселился на берегах Длинных озёр – триусы или стоусы? Сиз с глубочайшей убедительностью доказывал, что первыми пришли на берега Длинных озёр именно стоусы, и не кто иной, а его предок Сиз Стоус I. Он тут построил в глухомани первый дом, основал страну-поселение и, воткнув в песок посох, сказал: «Вот тут есть и пребудет навеки наша земля, вода и грибы». (В хрониках сказано, что Сиз I чрезвычайно любил грибы опенки.) А уже потом поселился немного дальше, в Трёх Соснах, стоус Варсава, за ним стоус Лапоня, а ещё дальше другие…

     Вертутий ударил себя по колену, рассердился и загремел: наоборот! Первыми пришли его предки триусы, и не на левый берег, где стоит теперь Сизов пень, а на правый, вот сюда, где сейчас ветрячки Вертутия и где грядки Хворощи. Именно так было! Триусы пришли первые, и сам его предок, Вертутий Мукомол, закопал на берегу камень и сказал: «Вот тут я поставлю первую водяную мельницу».

     Теперь уже Сиз подскочил, раскачал и чуть было не опрокинул лодку. Выбил сердито трубку, придвинулся поближе к Вертутию. Взял его за грудки, и они загремели друг другу в уши. Теперь они заспорили о том, почему и отчего стоусов называют стоусами, а триусов триусами.

     Вертутий пыхтел, гудел, как из трубы, и говорил, что его предки древнее, и больше похожи на лесного царя Оха, и что издавна они носили густые бороды и длинные рыжие усы. А стоусам, Сизовым родичам, с левого берега казалось, что у Вертутиевых дедов-мукомолов не борода и два уса, а просто три уса.

     – Как?!

     Сиз воткнул трубку в рот, да так и замер. Выходит, Вертутий обвинял его предков в глуповатости или, по крайней мере, в поросячьей подслеповатости.

     От такой мысли луна показалась Сизу в виде красного огня, и Сиз схватил Вертутия за петельки и крикнул в ухо:

     – Да вы знаете? Вы знаете, что в хрониках сказано? Вы не триусы, а тригуси, от трёх гусей, гусячьи вы головы!

     – А вы, а вы? Сто волосинок у вас в бороде, и тех, несчастных, нет, вот вы и стоусы такие!

     – Ага, вы так?

     – Ага, и вы так?

     Сиз и Вертутий поднялись на ноги. Сиз дёрнул лучшего друга к себе, лучший друг – Сиза к себе, чёлн покачался-покачался с боку набок, да и зачерпнул воды.

     Плюх!

     Бултых!

     Вёсла стоймя!

     Вертутий с размаху – кувырк спиной за борт!

     Сиз, будто хотел ухватиться руками за луну, хлопнул над головой в ладоши и тоже – с плеском! Вверх ногами! Аж брызги над озером!

     Стихло…

     Только круги побежали, да Сизовы усы качались на воде, да испуганное фырканье и бульканье.

     И звонкий голос Чублика:

     – Светлячки, светлячки, светлячки мои! Выручайте, ловите их! Выру…

     Квакали жабы, перекликались сверчки на берегу.

     И плыли, плыли озером Чубликовы светлячки, легонько покачивались в белых гнёздышках из ваты. Да ещё колыхалась под берегом золотая дорожка, и казалось, тихо усмехалась с неба красная луна.

     Первым вынырнул здоровяк Вертутий. Вода катилась с него ручьями, лилась из ушей и носа. Он громко чихнул, аж эхо покатилось берегами, и сказал: «Чёрт побери! Кажется, я немного промок!». Оглянулся. Посреди озера, на темной воде, лежал вверх ногами чёлн; его просмолённое днище поблёскивало под луной, как спина акулы.

     Вертутий догнал его, перевернул, поставил на воду. Ещё раз оглянулся: нигде ни души. Только светлячки качались на воде. В белой вате, как в белых блюдечках.

     – Сиз! Чублик! Где вы? – прозвучало над озером.

     Хлюпнуло сильнее – это Вертутий набрал полные лёгкие воздуха и нырнул. Вытащил со дна мокрого и холодного внука. Долго кряхтел, пока подсаживал в чёлн круглого и хорошо упитанного Сиза.

     Порадовались, что все живы и здоровы. И не откашливались, не выжимали рубашек. Скорее кинулись вылавливать светлячков. Подплывали челном и по одному собирали их, а Сиз посасывал мокрую трубку и утешал Чублика. «Ничего, ничего, говорил, не бойся, сынок, они не утонут. А что вата немного намокла, это даже лучше: влажные, они сильнее светятся. Я так всегда и делаю, увлажняю их именно в такое время, когда луна высоко и вода поднимается лёгким туманом…»

     Одним слово, выловили всех светлячков, поплыли дальше между тёмными стенами сосен, между дубами, которые громоздились высокими шатрами над самым берегом.

     Когда-то тут была долина и текла долиной небольшая речка. Но весенние воды залили все старое русло; из глины, из песка, из поваленных деревьев наворотило весной запруды; и вот длинным шнурком, одно за другим, разлились тогда три озера. Стояли они чистые и глубокие; когда падал на дно жёлтый листок осины, этот листок видно было кто знает с какой глубины, с самого дна. Одним из таких озёр, а именно Нижним, и плыла сейчас наша компания.

     Снова весь мир охватила тишина. Луна светила кругло и ясно.

Ой выйди, выйди, ясный месяц,

 Как мельнично колесо, —

     нежно и одиноко доносилось с далёкого берега, из леса.

     Кто-то звал, обращался песней к ночному светилу. Пела, наверное, какая-то молодая стоусовка или триусовка и так печально, так высоко выводила голосом, что мелкая волна покатилась по воде и у всех троих в челне, у Сиза, Чублика и Вертутия, холодные мурашки побежали по телу.

     – Сиз, – под этот печальный напев глухо и задумчиво откликнулся Вертутий. – Вы меня простите, толстокожего, я опять, кажется, что-то не то брякнул… Оно у меня, знаете, бывает, кхем…

     Сиз только горько махнул трубкой:

     – И вы меня простите за слова, дорогой Вертутий. Погорячился, очень я погорячился и теперь каюсь в душе… Слушайте, что я вам скажу. Когда я нырнул в холодную воду и уже думал, что умер, я вдруг вспомнил, слышите, я вдруг вспомнил под водой – в одной старой хронике сказано: наши предки вместе, так-так, именно вместе вышли к озеру, в один день…

     – Вот-вот-вот! И я такое слышал. Вместе, вместе вышли! Ваши с той стороны, наши с этой стороны, вот тут они встретились, сняли шлемы и перед водой склонили колени. И так сказали: «Здесь на веки-вечные… без вражды и ссоры». И напрасно мы с вами здесь… за петельки…

     Сиз аж крякнул от досады, терзая себя в душе.

     Осторожно протянул руку, словно за трубкой. И вдруг, в горячем порыве, сильно и преданно стиснул широкую лапу Вертутия, и они вдвоём замерли в этом пожатии рук, что-то между ними прокатилось, что-то до слёз зацепило душу (чтобы это… никогда… и никаких ссор!). Мокрые, они сели теснее, плечом к плечу, и вдвоём, искренне и преданно, засмотрелись в небо.

     А чёлн плыл тихо под луной, рассекая светлую гладь озера.

     Миновали крутой берег, где висели над водой старые трухлявые корни, поваленные пни; где чернели ямы и выбитые волнами пещеры и где, по мысли Чублика, прятались чудища, страшилища, привидения, и другие призраки ночи.

     Потом берег выровнялся, заблестела белая песчаная коса, запахло с невысокого зелёного пригорка домашним дымком. Кто-то стоял на косе с большой лейкой и кричал:

     – Вы куда?! Бессовестные! Не пущу! А ну сюда, сюда подгребайте, к моему берегу! Где это видано: плыть мимо моего дома и не заехать? Да пускай у меня ноги отсохнут, если вас отпущу!

     Вертутий весело и безнадёжно махнул рукой: тут никак не проскочим! Когда Хвороща заметил, не трать, кум, силы, поворачивай к его берегу. Непременно затащит, усадит и будет угощать вас дынями, и хоть просите, хоть кричите, – не отпустит.

     Повернули чёлн, поплыли на зов весёлого и гостеприимного Хворощи.

     Хвороща стоял около воды голый, в красной папуасской повязке. Роскошный пучок петрушки торчал у него за ухом. Видно было, что он не сидит, как некоторые, в подземных музеях, а всю жизнь трудится на воздухе, около своих грядок. От цыганского солнца – луны – Хвороща загорел до синего, до фиолетового блеска. И был похож (не только цветом кожи, а и толстеньким животом) на крупный синий баклажан.

     Как почти все толстяки, он любил хорошо покушать и имел очень веселый нрав: на каждое ваше слово, смешное или не очень, он не просто смеялся, а будто катил, пускал до берега своё могучее «го-го!», и оно, это «го-го», допрыгивало аж до воды весёлыми обручами-колёсами.

     Одним словом, Хвороща не дал опомнится гостям. Сразу потянул их к столу. И не успел Чублик рта раскрыть, чтобы похвалиться своими светлячками, как хозяин притащил с огорода первую дыню.

     – Вот она, королева стола! – заулыбался гостям. – Дыня с начинкой! Вы такой ещё никогда не пробовали! Усаживайтесь! Сейчас отведаем! Ведь это дыня не простая, а дыня с галушками! Для вас берёг!

     В один момент Хвороща разрезал дыню и высыпал в большую миску настоящие и даже горячие галушки. Миска запахла разопревшим гречневым тестом. Видно, Сиз хотел его спросить: «Как? Откуда галушки в дыне?» – но только пошевелил длинным усом, как Хвороща ему, а потом всем ткнул в руки деревянные шпажки и пригласил:

     – Начали! Угощайтесь! Говорят: благодареники за вареники, а я вас галушками потчую. Ешьте! Набирайте по три, ведь по две мало! И не просите, секрета не открою: я эти галушки с завязи в дыню вкладываю, они там и росли в ней, вместе с дыней.

     Он поднялся и быстро произнёс:

     – Сидите! Это только прикуска, а сейчас будет что-то побольше и посолидней.

     Прикатил с огорода другую дыню.

     – Ах ты, моя красунечка! Гляньте: дыня – верблюд! С весны выращивал её на чистом песке, поливал только при свете луны.

     Чублик глянул и немного даже оторопел: перед ним вправду лежала большущая двугорбая дыня – верблюд. Точь-в-точь похожа на верблюда: горбатая, мягкая шкурка и вся-вся покрыта золотыми ворсинками, на которых блестела холодная роса.

     – Дружно! Взялись! – приговаривал Хвороща. – Не бойтесь, ешьте просто со шкуркой, с золотыми ворсинками. Весь вкус в этих ворсинках, в этой росе. Ах, какой запах, ах, как сладко тает во рту, вы попробуйте – уммм! Это просто сон, это что-то необычайное, я два года прививал, пересаживал, поливал, чтобы на ней пучками, пучками выросли эти душистые золотые ворсиночки.

     Он говорил, а сам отхватывал немалые ломти и каждому в руки: берите, ешьте, угощайтесь, вкушайте, пробуйте, наслаждайтесь, смакуйте!

     Даже не верилось: лежала перед ними дыня, как горб, а за Хворощиными присказками, за весёлыми его приглашениями и не заметили, как умяли её. Смели все, даже шкурки сьели.

     Хвороща вкатил третью дыню.

     Подождите, разве ж это дыня?

     Чублик даже рукой пощупал: никакая не дыня, а большой глиняный кувшин.

     – Правильно! Правильно, сынок! – весело согласился Хвороща; он смеялся и в своей папуасской повязке, с петрушкой за ухом аж блестел фиолетовым глянцем от радости. – Правильно, глиняный кувшин! Я их тысячами леплю на берегу и выращиваю в них дыни… Брат Вертутий, давайте поднимем его и немного стукнем.

     Вдвоём едва-едва подняли они глиняный кувшин и легонько стукнули об пол. Кувшин раскололся. И когда отколупнули один черепок, а потом другой, третий… Нет, Чублик никогда не видел такой нежной, такой прозрачно-тонкой лимонно-жёлтой шкурки у дыни. Кажется, вся дыня была налита мёдом. Вся она светилась, словно солнце, и даже жёлтые семечки (изнутри!) тоже просвечивали – их видно было сквозь толстую медовую мякоть.

     – Угощайтесь, угощайтесь! Как говорят: пускай вам здоровья прибудет. В ручки, в ножки и в животик немножко! А я вам сейчас ещё одну…

     Хвороща прикатил четвёртую дыню, дыню-арбуз. Это чудо природы нужно было есть так: хорошенько поколотить её в руках, нарезать и сперва выпить из середины густой-прегустой сок, от которого аж слипались губы; потом вынуть красного «деда», этого, знаете, что весь в серебристом инее, – и сьесть. А тогда уже браться за ломти, каждый величиной с локоть, и каждый пахнет и арбузной сладостью, и осенним ароматом дыни.

     Ещё не управились с одним блюдом, как Хвороща вкатил пятую дыню, вертутивку. Сказав, что такого богатыря – дыню-великана с головой, с жёлтым ободком посредине и будто с руками, упёртыми в бока, – он вырастил у себя в погребе и назвал в честь брата Вертутия вертутивкой. Тут же разрезал «брата Вертутия» на толстые ломти – дыня распалась веером и заняла полстола.

     Сьели полдыни и тут…

     – Не могу! – застонал Вертутий. – Спасибо, дорогой Хвороща. От сердца спасибо, наелись. Хоть и в мою честь названо, не лезет. Вы же знаете, мудро сказано: человек не скотина, больше ведра не сьест.

     – Сьест, сьест! – подкладывал и подкладывал ломти Хвороща. – На вашу мудрость у меня есть лучшая мудрость, послушайте: брюхо не дерево, растянется.

     И Хвороща вкатил ещё одну дыню, дыню-ведьму, а затем и последнее своё чудо – дыню, которая выросла на груше.

     – Да не могу! – уже криком закричал Вертутий. – Слышите: на мне все трещит! И глаза на лоб лезут!

     – Ничего, ничего! – упрашивал неугомонный Хвороща. – А вы потихоньку, а вы полегоньку, пропихивайте, пропихивайте в рот. Оно полезет, оно уместится. Знаете, в животе, как на посиделках: где сто потеснятся, найдётся место сто первому!

     – Лопну! Вот сейчас лопну! – завертел головой Вертутий, ища спасения, как медведь, которого припёрли рогатиной к дереву.

     Он глянул на своего внука: у бедолаги глаза напрочь посоловели, ещё один ломоть сьест – и сам станет дыней. А в углу стонал Сиз, разлёгшись на соломе и раскинув широко ноги. Он тяжело дышал и просил:

     – Братья! Раскурите мне трубку! Не могу… Никак не подниму руки. Все тело дынями обьелось. Сплу…

     «Сплу» – это у него так выговаривалось «сплю»…

     – Бежим, друзья, – зашептал Вертутий, когда Хвороща побежал за новой дыней. – Бежим сейчас, хоть ползком, хоть на четвереньках, ведь тут и пропадём, – мы ж только перекусывали, а сейчас Хвороща будет по-настоящему нас угощать…

     Хвороща катил «слона», а ногой подталкивал здоровенную дыню-кокос, когда вдруг увидел: его дорогие гости, взявшись поп руки и косолапо заплетаясь в густых дынных плетях, бредут бахчой к озеру. Вот они повернулись и уже без слов закивали ему издалека (а глаза и губы у них слипались), что-то они бормотали, мол, спасибо, благодарим, до свидания, спешим, больше остаться не можем.

     – Как? Да куда ж это вы? – шлёпнул себе по коленям Хвороща. – Вы ж голодные! Вы ж голодные! Вы ж ничего не пробовали! А дыня-вишня? А дыня-горшок? А вы ж не пробовали ещё дыню с воробьями!

     Он погнался за гостями, подкатывая какую-то зелёную плоскую дыню-гриб. Гости оглянулись и что было сил через заросли, бурьян, ручей, через болото кинулись к берегу и один за другим попадали в чёлн.

     – Ху-у!

     – Хо-о!

     – Ох-хо-хо…

     А Хвороща стоял под луной, с немой обидой смотрел на них, воздев руки к небу. И уже когда чёлн отплыл, закричал:

     – Да что это за люди? Что это за гости мне? Спешат! И куда торопятся? Ну посидели бы, поговорили б хорошенько. Слышите? Эгей, слышите? На той неделе у меня большой праздник. Все приезжайте! И зовите соседей! Тогда засядем за столом – на целую ночь!

     Хвороща затих и побрёл огородом. «А экскурсия?» – вспомнилось вдруг ему. Такой-сякой! Не показал гостям огорода! А хотел же показать им, да хоть бы юному отроку, где у него растут дыни, – на плоту, на крыше, на колодце. Одна дыня залезла даже в трубу и сидит там, как сова в дупле, а дым из дома выходит у него сквозь двери и стелится низко над огородом. А ещё показать, как растут у него на огороде дыни-кувшинчики, дыни-кадушки и дыни-бутылки. И вы думаете, это всё? А огромнейшая дыня-ворота, которая загородила собой весь перелаз? А дыня-печь, что залезла в хату? А жену свою показать – Дынаиду Купаловну?

     – Ого-го! – сложил ладони и крикнул Хвороща за высокую песчаную косу. – Возвращайтесь сюда, сю-да-а! Я вам что-то покажу-у!

     Ка-жу! Гу-гу! Уг-гу! – разнеслось эхо тёмным лесом.

     А чёлн плыл себе дальше, плыл золотой дорожкой к Верхнему озеру.

Дорога на Верхнее озеро. Перекличка зверей в темноте. Разговоры про дикого лесного приблуду. В царстве ветрячков

     Когда они попадали в чёлн, старая просмолённая долблёнка осела в воду так, что тёмная поверхность озера слилась с бортами и пустила волну где-то высоко, перед самым носом у Чублика. Ещё б немного – и они перевернулись бы вверх дном и кто знает, вынырнули бы живыми с таким грузом дынь.

     – Не двигайтесь, не шевелитесь, кхе, – тихо попросил Вертутий. – А я легонько буду грести.

     Выбрались на чистый плёс, и чёлн тяжело поплыл, как плывёт старая бобриха, у которой выглядывает из озера только тёмная спина и кончик носа.

     – Брат Сиз, у вас нету шнурка? – негромко спросил Вертутий.

     – А кого вы хотите вязать?

     – Себя. Все пуговицы на мне треснули. Видите, штаны в руках держу.

     – Вот Хвороща! Чтоб ему коты мёд носили! Так накормил!

     – От всей души! Чтобы не говорили – голодные!

     Сиз и Вертутий засмеялись. А Чублик молчал. Потому что всё у него склеилось от густого сладкого сока – и пальцы, и губы, и глаза. Он подремал немного, но, даже в полусне, легонько прислонившись щекой к дедовой спине, приглядывал за своей коробкой: целы ли его светлячки, не поплыли ли они снова по воде?

     – О! А это что? – проснулся и оторопело спросил он, хлопая сонными глазами. – Дедушка, смотрите! Снова в кустах… Будто два здоровенных лампириса…

     Сиз и Вертутий повернулись на его голос.

     На высоком берегу из тёмных густых кустов снова что-то блестело – двумя огромными голодными огнями.

     – Ты смотри, – приглушил голос Сиз. – Наверное, те же самые, что мы со двора прогнали. Они что, за нами бегут? И смотрите, как этот первый хищно вытаращился на нас, будто вот-вот прыгнет в воду…

     В тот же миг над озером раздался тоскливый протяжный вой:

     – Овв! Ов-ву! Pax, pax!

     Зверь (или кто знает, что это такое) стоял над кручей и выл на луну, на чёлн, на наших путников. А Вертутий быстрее грёб и грёб дальше от того лихого места.

     И вдруг с другого берега, из-под обваленного пня, блеснули ещё раз на них такие же недобрые огни. И снова прокатилось над водой:

     – Ов-ву! Ов-во-вов! Pax, pax!

     На берегу, в густой темноте, словно перекликались злобные голоса, передавали один другому: следите! Вот они, лесные люди! Плывут мимо вас!

     И, будто напугана этими зловещими голосами, тут же вынырнула из темноты кукушка и низко, над самой водой облетела чёлн, легонько черкнула крылом Сиза. От кого она предостерегала его?

     – Что ж это такое? Неужели волки, про которых говорила Мармусия? – забеспокоился Сиз. – В наших краях давно волков не было и не водилось. Да что-то и не похоже это на серых, голоса совсем не те. Завоет, завоет, а потом будто ножом по камню: pax! рах!..

     – А вы слыхали, – прогудел Вертутий и со всех сил налёг на вёсла, – вы слыхали ту старую историю про какого-то дикого лесного приблуду, что кажется тут над озером…

     – Да ещё б не слыхать! Он моего деда, Сиза Стоглаза, прямо в доме задушил…

     – Ну-ну-ну! Расскажите, как это было, – придвинулся ближе Чублик.

     – Да уж было, чтоб над ним ворон каркал! Вот так было. Как ночь, так и стало показываться в наших краях какое-то ночное страшилище. Кто знает, из каких чащоб, из каких болот и трясин оно притащилось. А только хищное и коварное – страх. Запах от него густой, волчий запах, а только присмотрелись – не волк. Ходит на двух лапах, шерсть у него косматая, а голова – будто человеческая. Но страшнее всего – оно всех в лесу душило. К чему притронется лапой, там и смерть… Подкрадётся из темноты, смотрит: дед наш седенький грибы собирает. Оно подползёт, схватит старого за спину – и дед упал, почернел, обуглился весь, как горелый пень. Тронет дерево лапищей – и дерево засыхает. Дунет в дупло – и бедные птенцы гибнут. Видно, не наше оно было, приблудное. Вот и храпело, бегало глухими ночами в дебрях и все живое в пуще топтало. Топтало и жрало. У нас его так и называли: Мёртвая Пасть.

     – Ты смотри! – оторопело оглянулся Чублик. – И долго оно в лесу блуждало?

     – Ох долго, сынок. И зла натворило нимало. Одного боялось проклятое – светлячков, а ещё больше – больших весёлых костров. Все разбойное, оно, знаете, любит темноту, глушь, а тут вдруг среди ночи – огонёк. А где огонёк в лесу – там песня, весёлые разговоры, жизнь. Вот он, этот лохматый приблуда, станет за деревом, отвернётся и храпит: страшно его огонь и наши стоусы раздражают. Покинут наши поляну, тогда он выскочит из темноты и давай светлячков топтать, лапами, лапами их, а потом землю гребёт и огонь засыпает и тоже лапами сверху. Страшно светлячков не любил и боялся, злыдень! Да чтоб ему, даже на луну зубами клацал! Как только луна выплывет в небо, он тогда в корчах отползёт и землю, землю гребёт лапами, в небо кидает. Будто хотел и луну погасить, чтобы темно и страшно было кругом.

     – Может, это болотный оборотень? – глухо откликнулся Вертутий. – Говорят, они водятся в трясине, в болотных топях, и не то что света, а малейшей искорки в лесу боятся: от света они слепнут и гибнут. Возьми и ткни ему огнём под нос – он так и окаменеет, замрёт, в трухлявый пень обернётся.

     – Кто его знает, – пожал плечами Сиз. – Я же вам говорил: наши тоже думали, что это волк или оборотень. Но нет. Что-то, брат, страшнее: какой-то ночной слепец-душегуб. Подкрадывался и, где блеснёт над озером огонёк или хоть маленький светлячок, – храпел, топтал его лапищами, а потом в глухомани, в темноте кидался на наших…

     – Хм, напасть! – тихо буркнул Вертутий. – Что ж это такое? И что с ним приключилось? Куда оно сбежало-подалось?

     – Сбежало!.. Такое страшилище сбежит! Выкопали наши яму, как раз там, за Кабаньей речкой. На дно бросили драную рубаху одного седенького деда – для приманки. И говорят: «Вы, дедушка, тут посидите, в холодочке. А захотите грибы собирать – собирайте себе на поляне. А мы пойдём дальше за речку». Пошли. Только деда не оставили там, спрятали в дерюгу. И понесли с собой. А тот лохматый приблуда как услышал, что дед будто бы сидит в холодке, глаза хищно засверкали, он стремглав – прыг на рубаху! И в яму! Прямо в железные клещи – лапами! Попался! Побили его наши дубинами, в лохмотья измолотили. Говорят: хватит ему! Уже трижды дух испустил! И что вы думаете? На другую ночь пришли наши к яме, глядь – и следу нет от приблуды! Удрал, забитый из ямы выбрался! Только оставил там недобрый знак: воткнул над ямой палку, повесил на ней клубок чёрной палёной шерсти и проткнул тот клубок стрелой из камыша. Чтоб на лес, на наши озера стрела показывала!.. Как увидел этот знак старый Овид Варсава (а он был мудрый стоус, и внук его, наш профессор Варсава, точь-в-точь в деда своего удался), как увидел. этот знак, потемнел весь и говорит: