Текст книги "На льдине — в неизвестность"

Автор книги: Виктор Бороздин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Холодно поблескивая, сверху опускались тонкие ледяные иголочки, словно игрушечный елочный дождь. Весь воздух был пронизан этими трепещущими, замерзшими кристалликами.

Новый год!!

Возле дома, тяжело переваливаясь, догнал Женя, осыпанный инеем, в своих толстых мехах похожий на большую, взъерошенную птицу. Вместе ввалились в тамбур. Шумно отряхивались.

– Что там твоя «невесомая» наука? – с трудом стягивая каляную малицу, подшучивал над Женей Петр Петрович. – То ли дело – гидрология вручную на океанских глубинах! По крайней мере чувствуешь всеми конечностями, что действительно двигаешь мировую науку!

Женя не спорил. Он с силой растирал руки, ноги. «Колдуя» сутки в ледяном домике над этой «невесомой» наукой, он совсем закоченел.

Если говорить по правде, то больше всего им обоим сейчас захотелось завалиться спать. Казалось, ноги в состоянии пройти еще только три шага – до койки. Но в кухне на двух примусах уже грелась вода, на этот раз не для батометров! А в палатке Иван Дмитриевич старательно остригал выросшие у Кренкеля «косы». Тут же, радостно повизгивая, крутился Веселый, довольный, что его впустили.

Чуть подальше, у стены, – празднично накрытый стол.

– Ура! – крикнул Петр Петрович и сгреб в охапку Папанина. – Ого, да ты еще сильный! И притом жирный!

Силенка, правда, еще была. А вот насчет «жирности» Петр Петрович явно преувеличивал. Шитая по мерке одежка на всех сейчас висела балахоном.

Сели за стол, когда далекие кремлевские куранты били двенадцать. На душе было радостно и немного грустно. Прощай, старый год, ты не прошел даром! Чокнулись, расцеловались. Пожелали друг другу в новом году счастья. И Жене уже надо было идти снимать метеопоказания, а Эрнсту передавать их.

После небольшого перерыва праздник продолжился. Икра, ветчина, торт, конфеты «Мишка» и свежеиспеченные коржики – все уничтожалось подряд. Вот только хлебушка не было, простого черного хлебушка. До чего же о нем соскучились!

Зато на десерт была целая пачка поздравительных телеграмм! От родных, друзей, знакомых и совсем незнакомых. О них думали, тревожились, поздравляли с Новым годом, слали целый ворох наилучших пожеланий– здоровья, успеха, удачного дрейфа. И кем только их не называли?! И рыцарями, и богатырями!

– Ну какой из меня богатырь! – смеялся Иван Дмитриевич. – Мой рост – сто шестьдесят один сантиметр.

И все же – раз богатыри, так богатыри! Тут же распределили: Эрнст, как самый могучий, – Илья Муромец; Пэ-Пэ – Алеша Попович; Женя… Нет, Женя не Добрыня Никитич! Он – начальник бурь и метелей – Соловей-Разбойник. А Ивана Дмитриевича назвали сразу… Русланом и Людмилой! Почему? Может, за сочетание мужественности и нежной женской заботливости?

Угомонились только в четвертом часу. Братки быстро заснули, даже беспокойный Иван Дмитриевич. Над мешками поднимался пар от дыхания, наращивая слой инея на стенах и потолке.

Не спал один Эрнст.

«…Я люблю свои ночи, одинокие дежурства, – писал он в дневнике, – читаю и думаю, иногда пишу…»

Новогодняя ночь продолжала шествовать в эфире. Но Москва уже спала. Теплым пожеланием заканчивала свои передачи одна из европейских радиостанций:

«Всем плавающим и вахтенным на семи морях света – счастливого пути, скорейшего возвращения. Служителям маяков – спокойной, без тумана, ночи. Больным – облегчения в их страданиях. Всем, всем, всем – спокойной ночи и счастливых снов…»

«НИЧЕГО НЕ БЫЛО»

«Иногда мы записываем: «Ничего не было». Это неправда. Были метеосводки, были радиосводки. Папанин боролся с замерзшей кашей и разлил керосин. Федоров и Ширшов приводили в порядок свои записи…»

(Кренкель)

Льдину гнало все быстрее, и вдвое чаще надо было ставить гидрологические станции, измерять глубину, больше делать гравитационных и магнитных наблюдений.

«Жизнь превратилась в непрерывный круговорот исследований», – писал Папанин.

А морозы такие, что дышать не дают, все время больше сорока. Вековые гренландские ледники крепко забирали в леденящий полон.

Они стоят у приборов. Замеряют. Снимают показания. Воздух кажется вымерзшим, кажется, его вовсе нет. Пар от дыхания мгновенно превращается в шелестящие кристаллики. Нестерпимо ломит, жжет лицо. Пальцы примерзают к металлу, костенеют при работе у проруби.

Очень трудно достается каждая кружка воды. Приходится растапливать снег и старый обессоленный лед.

Вчерашний суп колют топором.

…Грозивший гибелью северо-восточный мыс они проскочили. Но спокойнее не стало. Как показывают Женины приборы и вертушки Петра Петровича, их вместе со всей гущей льда все больше прижимает к берегу. Все сильнее трещат, лопаются льды.

Из Москвы пришло сообщение, что ведется подготовка к снятию их со льдины.

Навстречу их льдам из Мурманска вышел зверобот «Мурманец». Готовится к выходу ледокольный пароход «Таймыр».

А им очень не хочется уходить со льдины. Пока она цела, пока на ней еще можно жить и работать. Они дрейфуют в широтах, где не плавал ни один корабль и до них не велось никаких исследований. Ну, где-нибудь там, в марте, на семидесятой параллели, можно и покинуть льдину.

Сейчас так важно не пропустить ни одного срока научных станций, собрать как можно больше материала, как можно больше обработать, как можно больше передать на Большую землю. Поэтому часто приходится и не спать.

«Мне выпало счастье работать в дружном, замечательном коллективе, – писал Иван Дмитриевич. – Старые полярники знают, какое это имеет огромное значение. Сколько прекрасных намерений рушилось в разных экспедициях из-за склок и взаимного недоверия».

На Иване Дмитриевиче лежало много забот. Ему надо за всем уследить, все время быть начеку. Надо дать возможность Жене и Петру Петровичу как можно полнее провести их научные работы, Да и позаботиться о каждом.

В палатке мороз. Когда ртутный столбик упал до минус пятнадцати, Иван Дмитриевич зажег свой светильный агрегат. (Еще готовясь к зиме, он впаял в жестяной бидон от продовольствия две горелки от лампы «молния».) Стало немного теплее. Заледенелые, покрытые белым мхом инея стены, потолок потемнели, заслезились, струйки воды потекли по стенам, по алюминиевым трубкам каркаса. На койках – целые лужи, спальные мешки стали сырыми. Лежать в них нестерпимо.

– Дмитрич, гаси. Уж лучше мороз!

Сырость замучила всех с самого лета. От нее болят ноги, руки, поясница. Эрнст все время растирает застуженные пальцы. Суставы набухли, болят и чешутся.

Как-то неожиданно раньше времени вернулся со своего «гидрохутора» Петр Петрович.

– Под «килем» всего сто шестьдесят метров, – объявил он.

Океанские глубины кончились, их гнало по гренландскому мелководью. Так можно и на мель сесть.

Укрывшись меховым пологом, чтобы хоть в этой крошечной лаборатории было тепло и пробы воды не замерзали, Петр Петрович сразу же засел за титрование²³. Зазвенели баночки, пробирки. Мерно застучала стеклянная палочка о стенки сосуда.

Трудно было понять, что делает Петр Петрович, – то ли готовит необыкновенный напиток, то ли, ожидая кучу гостей, для каждого старательно сбивает гоголь-моголь. Сколько же он накрутил этих «гоголей-моголей» за время экспедиции, если научные станции ставит через каждые тридцать миль и с каждой берет пятьдесят бутылочек проб воды!

А сколько станций поставил Женя! И чего им стоила каждая! Все они отмечены на карте.

«Иногда я вытаскиваю все листы карты, на которые нанесен наш дрейф, – записал в дневнике Женя. – С удовольствием рассматриваем мы зигзагообразную линию тысячекилометрового пути. Она испещрена цветными точками: многочисленные гидрологические станции, пункты магнитных и гравитационных наблюдений отмечают наш след».

К стуку стеклянной палочки примешивается упорный и пока безответный стук радиоключа. Отрешенно Уклонившись над аппаратом, Эрнст вызывает, вызывает. В наушниках трескотня, какой-то свист, хаос звуков. Почти невозможно ухватить нужный сигнал.

Радиосвязь теперь часто нарушается. Короткие волны не проходят. Рудольфа не слышно. Шпицберген ближе, но и его удается ловить только урывками.

Бушуют магнитные бури. Бушуют в небе полярные сияния. Это стихия Жени Федорова. Он целые дни у приборов и на «улице» с карандашом и блокнотом. Поминутно отогревая под меховой хухрой коченеющие руки, записывает, зарисовывает: интенсивность и быструю смену необычных красок, изменение формы, рисунка, неожиданные причуды сияния. В ночное время это делает Эрнст.

Лишь на минуту Женя заскочил в палатку обогреться. Взял кусок теплой колбасы (ее приспособились подогревать на лампе, под потолком), пожевал и снова выбежал.

В вышине разгорался костер. Малиновые языки разбегались по сторонам, замирали и, вдруг вспыхнув, охватили все небо. Тонкие трепещущие зубцы и стрелы двигались, перемещались, стремительно убегали ввысь. Небо будто раздвинулось, углубилось и выпустило на волю этот вихрь холодного фосфоресцирующего огня.

Жутко и как-то захватывающе радостно было стоять под этой огромной полыхающей бездной. Таинственной, всегда поражающей, еще не познанной. Какую-то долю в раскрытие ее тайны Женя старается внести.

Огненные всполохи вдруг разорвались, съежились, замерцали притаенным зеленоватым светом. Отблески пламени, до того плясавшие на сугробах, стихли. На небе за угасающим сиянием стали ярче проступать звезды.

Скрипнул снег. У палатки с ведром и топориком стоял Иван Дмитриевич. Он тоже только что отвел глаза от неба.

– Ну и разгулялся Змей Горыныч! С мороза, что ли? – сказал Иван Дмитриевич. И тут же заторопил: – Иди в палатку. Смотри, на кого ты похож! Отогрей руки, вот мои рукавицы.

После яркого бега красок стало особенно непроглядно. Полярная ночь вновь надвинулась чернотой, опутала, придавила.

И вдруг на юге, где только что была кромешная тьма, робко засветилась, зарозовела узкая полоска.

Заря! Где-то, пока еще далеко, идет к ним солнце, которое они не видели почти четыре месяца!

НАЧАЛОСЬ

С «Мурманца» сообщили, что они подошли к кромке льда и что у них свирепствует шторм. Океанские волны ломают, крошат двигающиеся с севера льды, швыряют, кладут набок маленькое суденышко, смело идущее к ним на выручку.

Это всего в двухстах километрах. Там конец полярным льдам. Видно, и путь их льдины совсем уже недолог.

До них шторм еще не дошел. У них тишина. Тревожная, настороженная!

Приложив ухо ко льду, Петр Петрович слушал. Льдина гудела, то забирая на высокую ноту, то снижая до баса. То вдруг словно лопалась где-то струна и вдали раскатисто ухало…

– Ломает…

Иван Дмитриевич и Эрнст стали готовить нарты: очищать от снега, сбивать намерзший на полозьях лед. В который раз готовиться к переезду.

Это было утром.

А к обеду налетел ветер. Завыл, засвистел, взметнул снег, погнул верхушки мачт и унесся дальше, оставляя за собой хвост снежной пыли.

И тогда где-то далеко послышался неясный гул. Тяжелый, раскатистый. Он быстро нарастал, ширился. Оттуда, из темноты, стремительно накатывался гигантский грохочущий вал. Жестко заскрипели под напором сжатия льды. Сотрясая все, ворвался шквальный ветер. Грохот, треск разламывающихся льдин, вой ветра слились в несмолкаемый бешеный рев.

Выскочив из палатки, люди стояли оглушенные, всматривались, вслушивались в темноту.

Вот она, беда! Теперь уже совсем близко! Все кругом дробится, рушится. Сейчас разломает, перевернет и их льдину. Надо не растеряться. Собрать все силы, волю, сообразительность.

Страшной силы удар встряхнул льдину. Ее приподняло, качнуло. Что-то могучее прошло под нею. И тут же совсем рядом рвануло, раскатилось пушечным залпом. Снова метнулась, задрожала под ногами льдина. А грохот уже переместился куда-то в сторону и стал быстро удаляться.

Еще никто не мог толком понять, что же произошло, что с их льдиной? В чуть посветлевшем воздухе проглядывали знакомые очертания лагеря – ледяные домики, базы. Стоял невредимым и ветряк – их радиокормилец. Казалось, все осталось прежним. Вблизи, насколько можно было увидеть, ничего не изменилось.

А как лебедка?

Петр Петрович натянул поглубже капюшон и как-то боком, чтобы ветер не так бил в лицо, побежал к ней. Остальные двинулись по сугробам, по снежным косам осматривать льдину.

Вблизи лагеря лед был цел, но, когда отошли подальше, сразу же увидели, что их огромная четырехкилометровая льдина раскололась. До ближайшего края был уже не километр, а всего метров триста. Дальше чернело широкое разводье. Там беспокойно плескались волны – первые волны, которые они увидели за все время дрейфа.

Где-то вдали, уже на другой льдине, еле заметные в сумерках, плыли лебедка и палатка Петра Петровича.

Совсем замерзшие шли они дальше вдоль кромки. Рядом билось в воде, шуршало ледяное крошево. Неожиданно увидели свежую трещину. Пошли вдоль нее и поняли, что от их льдины скоро отломится еще кусок примерно с километр.

«То, чего ждали все восемь месяцев, к чему готовились каждый день, началось», – появилась запись в дневнике Папанина.

ЛОМАЕТ!

Пятые сутки без передышки ревела пурга. Льдину толкало, иногда так встряхивало, что с потолка кусками отваливался иней. А койки и так полны воды, и спасаться от нее негде.

«Пурга замуровала нас в палатке, как барсуков в норе».

Выходили, вернее, выползали только на метеосроки. Откинув фартук тамбура, каждый раз лопатой пробивали лаз в снегу. В открытое отверстие мгновенно врывался снежный вихрь, ударял в лицо, белил тамбур, кухню. Зажав в зубах карандаш, работая головой, локтями, ногами, Женя, если это был день, или Эрнст, если ночь, выбирался в сумятицу пурги к метеобудке. Ножом счищал плотно набившийся в нее снег, снимал показания метеоприборов и торопливо полз назад, пока щель не занесло и свет фонаря из тамбура еще пробивался наружу. Обратный путь в палатку был скорый: ложились на спину и, вспоминая детство, съезжали в тамбур.

Последнее прибежище – снежный домик.

Пробраться к дрейфующей где-то на другой льдине лебедке не было никакой возможности. До пурги Петр Петрович вместе с Женей плавал к ней на кли-перботе, с трудом отыскав ее в тумане среди движущихся льдов. Вместе с Иваном Дмитриевичем Женя ощупью добирался до нее по тонкому, гнущемуся под ногами льду разводья. А сейчас, впервые за все время дрейфа, он пропустил срок научной станции и был очень удручен.

В конце концов махнул рукой на непогоду.

– Кажется, стихает.

И стал одеваться.

Иван Дмитриевич прислушался к ревущему с прежней силой ветру и тоже поднялся. Удержать Ширшова невозможно. И отпускать одного нельзя.

– Вместе пойдем.

Они выбрались наружу, связались веревкой, взяли в руки лопату, пешню и, осторожно прощупывая дорогу, двинулись наперекор пурге.

До края было еще далеко, когда фонарь осветил на снегу тонкую извивающуюся полоску. Трещина! Иван Дмитриевич сунул лопату – ушла вся.

Из трещины понемногу начала бить вода. Противоположный край на глазах отодвигался. Выйди они на пять минут раньше и очутись на той стороне, вряд ли смогли бы вернуться назад. С лебедкой надо было проститься.

К ужину собрались все. Пришел и Женя. Он весь день вел гравитационные наблюдения. Жене теперь хорошо! В свой ледяной домик он пробирается по тоннелю, который они недавно прокопали в снегу. Отличный тоннель. Метро! Наверху бесчинствует пурга, а под снегом тихо, даже уютно. Фонарь освещает невероятной белизны стены. Только пес Веселый, которого пустили укрыться от непогоды, да сам закоптелый фонарь здесь выглядят кляксами.

Уже собирались садиться за стол, разбирали ложки, миски (горячая каша поторапливала), когда совсем рядом оглушительно затрещало. Льдину так тряхнуло, что зазвенела посуда и «летучая мышь» под потолком резко взметнулась. Бросились в кухню, в тамбур. Пока все было цело: пол, стены, крыша.

За ужином говорили мало, ели поспешно. Иногда кто-нибудь прислушивался, и тогда, не сговариваясь, все переставали жевать. Но как ни были все напряжены, усталость брала свое.

Женя и Петр Петрович забрались в спальные мешки и сразу уснули. Счастливые! Они обладали способностью мгновенно засыпать при любых обстоятельствах. А Иван Дмитриевич так и не прилег. Ходил по палатке, курил. Слушал.

Шла шестая штормовая ночь – ночь, которая четырем ледовым жителям запомнилась на всю жизнь.

На их льдину снова наторашивало молодой лед, теперь уже совсем близко от палатки. Было слышно, как он со звоном кололся и хрустел. Иногда раздавался глухой удар – должно быть, опрокидывалась большая льдина. Иван Дмитриевич останавливался. Слушавший эфир Кренкель оборачивался.

Было уже за полночь, когда Иван Дмитриевич предложил:

– Сыграем в шахматы.

Эта игра была здесь особенно любима. Она отвлекала от бушующего над головой ветра, от мысли, что льдина может расколоться.

Эрнст у них лучший игрок, и Ивану Дмитриевичу очень хотелось выиграть хоть бы раз. Трубочка погасла, а он все еще посасывал. Не дать бы маху!

И вдруг треск снова повторился. Прямо под палаткой, под ногами! Противно, режуще заскрежетал каркас палатки.

Иван Дмитриевич вскочил.

– Братки, одевайтесь, под нами скрипит лед!

Женя неохотно высунулся из мешка.

– Дмитрич, это снег оседает, потому и скрипит.

– Какой там снег? Кухня ходуном ходит. Ну-ка вылезайте, сами посмотрите!

Петр Петрович выпрыгнул из койки и быстро оделся.

– Пойду гляну, – сказал он.

Выбравшись из снежного лаза, он на мгновение задержался, привыкая к темноте и обрушившейся на него пурге. Потом пополз, подсвечивая фонарем, напряженно всматриваясь. Треск и пальба ломающегося льда наступали со всех сторон. Невозможно было понять, откуда движется опасность.

Ползти долго не пришлось. Шагах в десяти от палатки он увидел тонкую ниточку трещины. Совсем безобидную. Казалось, кто-то ради шутки взял и протянул ее здесь. Петр Петрович положил на нее руку. Края ее шевелились.

Через несколько минут все уже были наверху. Эрнст остался с фонарем у входа – вместо маяка, а остальные, пробивая ветер, поползли вдоль трещины к метеобудке и дальше, к хозяйственному складу. Рядом непривычно близко шумела вода. Отколовшаяся часть льдины уже отошла метров на пять. На ней уплывали два их продовольственных склада. Хозяйственный наполовину висел над разводьем. Снизу торчала обломанная доска, и лист фанеры, изогнувшись, черпал волну.

Откапывать вход было некогда. Иван Дмитриевич топором проломил ледяную крышку. Спрыгнул внутрь, в уже нашедшую воду, и стал вышвыривать тюки с меховой одеждой, валенки, лопаты, коробки с патронами. Петр Петрович и Женя еле успевали подхватывать, вырывая у ветра обледенелые тюки.

Груженые нарты тянули почти ползком, не надевая лямок. Чтобы не утащили за собой, случись нартам свалиться в трещину.

С трудом подтащили к центру льдины, под антенну. Казалось, что здесь льдина крепче. Не отдыхая, принялись грузить новые.

Когда немного посветлело, увидели трещину и под палаткой. Она выбегала из-под нее с двух сторон – тонкая, еле заметная, местами засыпанная снегом. Может, это еще ничего? Но внутрь палатки уже находила вода.

Тяжело было покидать свой дом. Восемь месяцев он так надежно укрывал их от непогоды! Но откопать из-под снега заледенелую сверху донизу палатку не было сил.

Принялись ставить шелковые. В одну перенесли хозяйство Кренкеля, в другую – Ширшова. А сами ни в палатках, ни за нагруженными нартами не находили спасения от пронизывающего ветра. И чтобы как-то согреться, спускались в свою обжитую, старую. Трещина пока не разошлась, и они, не раздеваясь, дремали на койках – лежа над пропастью, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Лишь Эрнст был верен себе. Когда было особенно трудно, он заводил патефон.

Шторм стал затихать только на седьмые сутки. От их льдины остался лишь обломок. Прежде на ней мог разместиться целый город – с улицами, площадями, с аэродромом. А сейчас и одному самолету негде приледниться. И даже этот обломок стал ненадежен – на нем появились новые трещины.

Когда Женя смог определиться, они не поверили полученным результатам. За шесть суток шторма их промчало к югу на сто двадцать миль.

Как в первый день прилета, Эрнст, примостившись среди навала аппаратуры в своей заледенелой палатке, отстукивал радиоключом: Я upol, я upol. Связавшись с «Мурманцем», передал в Москву;

«В результате шестидневного шторма в 8 часов утра первого февраля в районе станции поле разорвало трещинами от полуметра до пяти. Находимся на обломке поля длиною 300, шириною 200 метров. Отрезаны две базы, также технический склад с второстепенным имуществом. Из затопленного хозяйственного склада все ценное спасено. Наметилась трещина под жилой палаткой. Будем переселяться в снежный дом. Координаты сообщу дополнительно сегодня; в случае обрыва связи просим не беспокоиться».

ОТСТУПАТЬ НЕКУДА

Насколько хватало глаз все было иссечено беспорядочной сеткой черных трещин. Опасность теперь не надо ждать издалека. Она рядом, под ногами. Еще один шторм…

Льды все еще, словно по инерции, продолжали перемещаться. Вчерашний ураган стряхнул с них ледяные завалы, лишь отдельные торосы чудом усидели на своих местах.

Было как-то удивительно тихо. Невольно вспоминались слова одного из спутников Пири, эскимоса Атэ: «Должно быть, когда мы ходили к полюсу, дьявол спал или разругался со своей женой – иначе мы никогда бы не вернулись обратно». Сейчас «дьявол», наверно, тоже заснул. Надолго ли?

Они спешили разобраться в своем имуществе, словно после землетрясения сваленном в одну кучу.

– Все на нарты! – скомандовал Иван Дмитриевич. – Все должно быть на ходу!

Перебрали, заново упаковали теплую одежду, подсчитали уцелевшее продовольствие. Крепко увязали на нартах ящики с научной аппаратурой, с бесценными образцами планктона, грунта.

Только тогда смогли разогнуться и чуть-чуть вздохнуть.

Розовая нежная заря освещала настороженный лагерь, взбаламученный океан.

Неожиданно мимо на небольшом осколке, легко покачиваясь, проплыл их указатель ветра. Словно признав своих, подошел совсем близко, но тут же его снова понесло куда-то в сторону.

Петр Петрович взобрался на торос и среди движущихся льдов вдруг увидел чернеющую вдали их базу. Там уплывали основные запасы продовольствия, горючего.

А сколько еще им придется блуждать на своем ледяном обломке? Смогут ли пароходы пробиться к ним сквозь тяжелые льды? Еще только начало февраля. Впереди лютые гренландские морозы, штормы!

Соскользнув с тороса, Петр Петрович побежал к базе. С ним побежал и Женя.

Надо было не упустить момент, когда льдины сближались. Упустишь – и они быстро расходятся.

Они отталкивались от покореженного, скользкого края, перелетали на новую льдину, карабкались на обломки торосов, бежали дальше, высматривая место поудобнее, выжидая подходящий момент. Это было похоже на цирковой номер. Какая-то необыкновенная пружинящая сила несла их. Они забыли, что их может унести от лагеря. Они видели только базу.

Как хорошо, что возле нее они всегда держали нарту! Погрузили бидоны с продовольствием, теплую одежду, мешок с керосином – и скорее в обратный путь. Океан ведь не шутит! Груз тяжелый, но все равно бегом! Нарта и помогает. С разгона она перекидывается через трещину и какой-то момент служит мостом.

А горизонт уже сгладил туман. Лишь бы он не сгустился и не скрыл их лагерь. До чего же он сейчас мал! Две палатки, ветряк, антенна да сбившиеся в кучу нарты.

Дружище Веселый их уже встречает. Нетерпеливо повизгивая, бежит по краю льдины. Наконец набрался храбрости, перемахнул через трещину и пустился навстречу. Ну что ж, давай помогай!

Но помогать бежали уже и Иван Дмитриевич с Эрнстом. Вместе преодолели последнюю трещину. Дома! На своем крошечном, но еще верном осколке!

Крепко пришвартовали спасенное. Мешок с керосином! Это горячая еда, это тепло, это жизнь!

Заря угасала. Кончалось и затишье. Тоскливо завыл Веселый – их самый точный барометр.

Гренландское море – гнездо ветров. Здесь вечно кочуют рядом и ведут жестокую борьбу холод вековых ледников и тепло Гольфстрима. Сейчас побеждал нестерпимо жгучий – ледниковый. Он навалился вместе с темнотой, завыл жутко, безжалостно. Натянулись, забились, взывая о помощи, палатки. Грозно заговорили льды.

Пронзительный треск раскатился вдруг по всей льдине, и черные полосы трещин неудержно побежали по ней. Без того уже небольшой их обломок раскалывался на куски,

– Нарты! Спасать нарты! – закричал Иван Дмитриевич и прыгнул через уже расходившуюся трещину.

Ветер унес его слова, но все и так было понятно. Вчетвером подхватили многопудовый груз и почти по воздуху перебросили на свою сторону. Откуда столько сил взялось!

Вторую нарту тянули уже по перекинутым наспех дощатым мосткам. Трещал лед, трещали, гнулись мостки. Под ними недобро плескалась вода.

Опять прыгали на уходящие обломки. Метались пучки света нагрудных фонарей, выхватывая из темноты куски шаткого льда, провалы разводий, осиротевшие вещи. Перетаскивали все, что могли успеть. Складывали возле незаменимого друга – ветряка, в центре их совсем уже маленького, беспокойно раскачивающегося осколка.

То, что не смогли спасти, – прыгающий на привязи клипербот, палатка, в которой они только что сидели, – уплыло в темноту.

Спасенное увязывали, укрывали. Обледенелый брезент выскальзывал из онемевших рук, свирепо бил краем. Ветер выхватил из-под него бидон с продовольствием и погнал к полынье. Эрнст метнулся к нему, успел схватить, но, не удержавшись, сам покатился. Только у края льдины сумел ухватиться за спасительную ледышку. Подлетевший Папанин так рванул за малицу, что крепкая оленья шкура затрещала.

– Близко к краю не подходить, – объявил он после этого всем. – Если кто утонет, считайте, что пропали двое. Мне уже не к чему будет возвращаться.

Быстро нашел в темноте нужный тюк – полярная ночь приучила работать на ощупь. Достал связку черных флажков и тут же стал расставлять по краям льдины. Забились, зашелестели кусочки материи, отгораживая пропасть.

– Теперь у нас один девиз: смотри да смотри!

Метеосводку передали, несмотря ни на что, в срок. Как всегда, она скупая: температура минус двадцать, штормовой ветер. А как он ворочает, ломает льды? А каково людям?..

Тут же передали единственную в этот день телеграмму:

«В районе станции продолжает разламывать обломки полей протяжением не более 70 метров. Трещины 1–5 метров, разводья до 50. Льдины взаимно перемещаются. До горизонта лед 9 баллов, в пределах видимости посадка самолета невозможна. Живем в шелковой палатке на льдине 50 на 30 метров. Вторую мачту антенны ставим на время связи на другую льдину. С нами трехмесячный запас, аппаратура, результаты. Привет от всех».

Вечером пришла телеграмма из Москвы от Отто Юльевича Шмидта:

«…Правительство утвердило ряд новых мер по оказанию вам большой помощи. «Таймыр» выйдет третьего. «Мурманцу» поручено обязательно пробиться к вам. Срочно готовится «Ермак». Я выхожу на «Ермаке».

Они делают все, что возможно, и даже невозможное. Они все время начеку. Все время меняют «местожительство».

Сейчас готовят факелы. Забравшись от ветра под брезент, прикручивают к лыжным палкам магниевые ракеты. Если опять начнет ломать, надо же хоть что-то видеть – куда, на какой мало-мальски надежный обломок перебираться. «Летучая мышь» тут не помощник.

Брезент над головой хлопает все яростнее. Ветер врывается и сюда. Рвет все из рук, мешает. Гул стоит страшный.

Неожиданно в мешанину звуков, в перепалку льда и ветра ворвался крик. Звал на помощь Эрнст.

Схватив палки с железными наконечниками – без них ветер валит с ног, – бросились к нему.

Единственная уцелевшая палатка, в которой находилась радиостанция, – не выдержала: лопнула как пузырь. Эрнст лежал на ней всем своим длинным телом, отчаянно удерживая. Ветер вырывал обрывки шелка, провода.

Таймырцам сейчас нелегко.

Их радиостанция! Случись что с ней – кто их найдет в этой искореженной, искромсанной на куски ледяной пустыне?!

Задыхаясь от хлещущего вихря, быстро навалили тяжелые ящики, подтащили нарты. Эрнст нырнул под палатку, чтобы укрепить на полу аппаратуру.

Угомонится ли хоть немного этот сумасшедший ветер?! С двадцатиградусным морозом он нестерпим, словно теркой сдирает на лице кожу. Нет, и не думает.

Страшно, неистово загрохотало совсем рядом. Зазвенели, дробно рассыпались осколки. Шумно всплеснула вода, окатив их ледяными струями.

И, поднявшись, встав на дыбы, грозно и неумолимо полезли из тьмы на их обломок ледяные глыбы. Борясь, подпирая друг друга, круша и ломая – как звери, живые и страшные…

Льдина качалась, судорожно вздрагивала.

Четверо безмерно усталых людей придвинулись ближе друг к другу.

Отступать было некуда. В двух шагах – край. Шипит, плещет черное разводье, бьется в нем ледовое крошево.

ОГНИ НА ГОРИЗОНТЕ

Они уцелели на своем крошечном шальном обломке. Выдержали еще один страшный напор льдов.

Жить негде. И они принялись строить на этой колеблющейся «земле» снежный домик.

– Ребята, солнце!

У далекого зубчатого горизонта в тумане показался огненный краешек, всего лишь краешек. И сразу обогрел льды, разбросав по ним теплые живые лучи.

Доброе, родное солнце! Как они его ждали!..

Когда туман рассеялся, увидели сверкающие вершины ледников Гренландии. За девять месяцев первая земля! Пустынная, холодная, но все же земля! По ней можно ходить и не думать, что она под тобой расколется, встанет на дыбы и сбросит тебя. До нее не меньше ста километров, и, конечно, они не собираются на нее перебираться, а все же вон она, видна.

Они знали, что не забыты. На выручку к ним шел ледокольный пароход «Мурман». На его борту два легких самолета. Из Кронштадта вышел «Ермак». «Таймыр» уже прошел треть пути. Кренкель говорил с ним по радиотелефону. Слушал уже близкие голоса.

Таймырцам сейчас трудно. Корабль идет в полосе сильного шторма. Волны перекатываются через палубу, нещадно бьют сильно обледенелый корабль. Крен доходит до пятидесяти семи градусов. Команда, насквозь промокшая, в заледенелой одежде, непрерывно скалывает наросты льда.

«Мурманец» пробивается сквозь тяжелые льды где-то около Ян-Майена.

«Как далеко он, маленький черт, забрался!» – записал в дневнике Иван Дмитриевич.

Льды начали смерзаться. Женя и Петр Петрович вернулись из дальней разведки, измотанные скитанием по искореженным штормами ледяным обломкам. В двух километрах от лагеря им все же удалось найти гладкую площадку на молодом льду разводья. Легкий самолет может сесть.

Рано утром, когда они спали, примостившись на снежных лежанках под кучей мехов, в домик ввалился дежуривший Эрнст и разом всех поднял:

– Огонь на горизонте!

Там, далеко в темноте, светилась яркая звездочка.

– Не могут же звезды гореть полтора часа на одном месте, – убеждал Эрнст. – Я этот огонь давно вижу, да не хотел вас будить.

Боясь поверить, Женя навел теодолит, запеленговал. Огонь был неподвижен. Значит, это не звезда. Это свет прожектора!