Текст книги "Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками"
Автор книги: Виктор Бузинов
Соавторы: Николай Крыщук,Алексей Самойлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Первобытный коммунизм и лягушка Павлова
– В одном месте книги Вы говорите о том, что «первобытный коммунизм» – выдумка кабинетных философов, что не помешало в XX веке на всех материках поставить гигантский эксперимент воплощения этой теории в жизнь. Физиолог Павлов сказал, что пожалел бы для такого эксперимента даже одну лягушку. То есть мысль о всеобщем благоденствии и равенстве абсурдна и с точки зрения биологии?
– Такая мысль время от времени возникает, но для воплощения ее нужно создать другого человека. Бухарин говорил, что путем истребления миллионов людей мы выведем коммунистического человека. Но у них ничего не получилось. Получился социалистический человек. Плод реального социализма. А реальный социализм – это чистый обезьянник. Этнографы обнаружили у некоторых племен, зашедших в тупик и вторично деградировавших, разного рода «выверты». Одни были озабочены тем, чтобы ни у кого из сородичей не имелось никакой собственности, ничего своего. Другие – сложным дележом добычи. Третьи – чтобы все делали одну и ту же работу сообща и одновременно. Четвертые объедались наркотиками и попадали во власть не злоупотреблявших наркотиками женщин. И так далее. Социализм с человеческим лицом невозможен.
– Скажите, Виктор Рафаэльевич, ведь эти мысли не сегодня у Вас возникли. Как Вам жилось при советской власти?
– Ну, как жилось? Нормально. В «Знании – силе» меня любили и публиковали большинство моих статей. Однажды главного редактора вызвали в ЦК. А как раз тогда вышла моя статья. Оказывается, вызвали всех редакторов научно-популярных журналов. И вот там им говорят: мы не против того, чтобы вы критиковали марксизм. Вот, например, Дольник пишет против теории Энгельса о возникновении семьи, частной собственности и государства. Но как хорошо и спокойно он это делает. А «Природа» опубликовала изложение невозможных по тону взглядов Льва Гумилева, и за это мы накажем. В «Природе» сменили главного редактора, а мой редактор вернулся живым и невредимым.
Надо было уметь писать. Как мне Битов и объяснял: все дело в стиле. Писать необидно, специально не раздражать – тогда кое-что можно было и опубликовать. Ведь книга «Непослушное дитя» (1994 год) тоже вышла при первом издании в урезанном виде. Потом только пришли люди и сказали, что они этот текст опубликуют в полном виде. И опубликовали. Конечно, при советской власти в настоящем виде книга не могла быть изданной. Но дождался ведь.
До чего додумались философы?
– Из Вашей книги получается, что история человечества состоит в том, что к унаследованным животным инстинктам приноравливаются или противостоят им (по большей части, тщетно) культура, всякого рода интеллектуальные, философские и идеологические построения…
– Мы не можем построить ничего особенного. До чего додумались философы? Либо, как у Платона, все дается от Бога, и иерархия, государство заданы Богом. Платона вообще раздражало разнообразие мира. Многие вслед за Платоном идут именно этим путем. Данный путь развития, в конце концов, приводит к идее тоталитарного государства. Второй вариант у Аристотеля. Аристотель был зоологом. Он считал, что должно быть много вариантов построения государства. Люди, по Аристотелю, через борьбу всех со всеми должны прийти к соглашению о сдерживании инстинктов. Так возникает демократия.
В обществе всегда есть доминанты, такие бандиты, паханы. Государство практически построено паханами. Греки, во-первых, изгоняли наиболее зарвавшихся, а во-вторых, придумали выборы путем жребия. Выход из хаоса возможен только путем договора, при учете инстинктивной программы поведения человека и без соблазна построить то, чего мы построить не можем.
– В России, однако, демократия не приживается, не работает.
– Ну что ж, временно не работает. А может быть, в это время и в этом месте она и не должна работать. Вот у муравьев – у них коммунизм. Там все трудятся, причем сознательно. Существуют дискуссии, выборы, все делятся пищей, которая распределяется равномерно. Если бы у муравьев кто-нибудь предложил другую систему, то она была бы отвергнута или провалилась, потому что она не соответствует их инстинктам. Муравей – животное муравейниковое, а человек – животное политическое. Что это значит – политическое? Слово греческое и значит оно просто полисное. Человек образует поселение и живет полисом. В отличие от муравейника, полис построен на семейной основе. У муравьев нет частных семей.
– Скажите, даже если полностью принять концепцию Вашей книги, разве отрицает она существование Бога?
– Я же естественник, поэтому для меня Бог существует только в форме законов природы. А такого Бога, который сидит сверху, для меня нет.
– Но законы! Они ведь были изначально. Значит, был замысел?
– Не было никакого замысла. Они произошли в природе каким-то образом, но мы не знаем каким. Вернее, некоторые знаем, а некоторые нет. В физике, например. Почему там электроны крутятся? Такие законы.
– То есть наука, как и религия, имеет дело с непознаваемым.
– В какой-то степени мы эти законы познаем, стремимся познать. И наука еще не остановилась.
– И все же Ваш естественно-научный комментарий Библии не может не вызвать улыбки. «Библия, – пишете Вы, – в которой еще несколько тысяч лет назад безвестный психолог написал загадочную фразу: «Если ударят по одной щеке – подставь вторую». Зачем? Да чтобы не ударили еще. Тьма комментаторов не могли понять место, которое волк объяснил бы нам с ходу». Вы действительно думаете, что Библию написал какой-то мудрый психолог?
– Просто я не мог цитировать тогда Христа, поэтому назвал его психологом. Впрочем, Христос тоже ведь был человеком. И вполне возможно, что эта нравственная заповедь родилась из наблюдения. Как проигравший останавливает распаленного в драке победителя? Отбор нашел блестящее решение: пусть слабый предложит сильному нарушить запрет убивать. Запрет остановит его. Проигравшие волк, лев и олень вдруг прыжком отскакивают от противника и встают к нему боком – в положение, самое удобное для нанесения смертельного удара. Но именно этот-то удар противник и не может нанести. Проигравший мальчишка закладывает руки за спину и, подставляя лицо, кричит: «На, бей!» Даже для нас, людей, в которых запрет очень слаб, это действие впечатляюще.
Николай Крыщук 2006 г.
Александр Житинский
Прыжок в высоту рок-дилетанта
* * *
Родился автор повестей «Лестница», «Снюсь», «Подданный Бризании», романа «Потерянный дом или Разговоры с милордом», сценарист многих научно-популярных и художественных кино– и телефильмов, основатель и директор издательства «Геликон плюс», редактор первого в России литературного сетевого журнала «Арт Петербург» 19 января 1941 года и, стало быть, крещенские морозы встретил шестидесятилетним.
Что до судьбы, то кто же лучше человека, написавшего музыкальный роман «Путешествие рок-дилетанта» (Лениздат, 1990 г.) осветит нам эту скрытую от ума, непознаваемую, «темную» субстанцию?.. Остается гадать, дилетантом какого рока – судьбы-участи или русского рок-н-ролла поименовал себя бесстрашный автор.
Судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Или на гитаре. Или на флейте. Играет и не знает, скольких он околдовал (разочаровал, озадачил). Резкие перемены, наступившие в обществе, пошли героям документального музыкального романа на пользу – если не в творчестве, то в жизни: о них, жертвах прошлого времени, начали говорить, показывать по ТВ, снимать фильмы. А автору романа, дилетанту рока?
«РД (рок-дилетант – А. С.) никогда не чувствовал себя жертвой никаких времен, равно как и героем – пишет в эпилоге своего „Путешествия“ Житинский. – Когда нужно было плакать, он смеялся; в новые времена, когда нужно геройствовать, он спрятался в тень… Можно сказать, что он перестроился в обратную сторону, но сам не понимает – почему. Был ли причастен к этому рок?»
Причастен ли рок – не рок-музыка, а рок-судьба – к перемене участи Александра Житинского? Замечательный писатель с легковоспламеняющимся воображением и абсолютным чувством юмора почти все свои произведения, выходящие к его юбилею в питерском издательстве «Амфора» (два тома прозы и том поэзии уже вышли, еще два тома на подходе), написал в 70‑80‑е годы, а в 90‑е издает написанное другими в созданном им издательстве «Геликон плюс» (за прошедшее десятилетие одно только крупноформатное сочинение создал – роман-буфф «Фигня»).
О перемене участи и причастности к этому рока уславливаемся с Александром Николаевичем поговорить попозже, под вторую бутылку «Саперави» (на небесах, как известно из фильмов Резо Габриадзе, пьют только это вино), а пока, для затравки, я спрашиваю, как он назвал бы свою автобиографическую книгу, если бы захотел устроить перекличку с близким ему по стилю и мироощущению американцем Куртом Воннегутом – у того автобиография называется «Судьба хуже смерти».
Девятый час вечера. Позади десятичасовой рабочий день в издательстве, масса встреч, бесконечные автомобильные пробки, да и годы, что и говорить, набежали… Однако быстроты реакции он не утратил – отвечает в темпе блиц, словно тридцать лет назад, когда мы познакомились:
– Пожалуй можно пошутить и назвать – «Судьба лучше жизни». А можно пошутить горько: «А была ли судьба?» Может быть, только биография? Внутренняя судьба, неброская, без экстравагантностей, но довольно необычная и по-своему закономерная, все-таки была. Я говорю о творческой судьбе, но и личная судьба, хотя и выглядела цепью случайностей, тоже закономерна. Все три моих брака я считаю удачными, от трех жен у меня четверо детей, со всеми я дружу и стараюсь, чтобы они ощущали себя братьями и сестрами.
Такое развитие событий я не планировал. Одна жена, один брак на всю жизнь. Как у моих родителей – вот мой идеал. Но судьба сложилась иначе. Было ли это случайностью? Нет. Все это четко коррелировало с моими творческими эскападами. Когда я составлял сейчас книгу стихов, которые уже больше двадцати лет не пишу, то увидел, что стихи писал только в первом браке…
– Одни «веды» считают, что биография управляет творчеством, другие, что творчество управляет биографией, превращая ее в судьбу. Чья позиция вам ближе?
– Безусловно, вторая… Мой жизненный биографический путь был более-менее намечен: я учился в Политехническом институте, окончил факультет радиоэлектроники, аспирантуру, но избрал литературу. Вдруг понял, что литература – это единственное, чем хочу заниматься в жизни.
По заданию «Авроры» написал статью о дискотеках и на десять лет окунулся в рок-н-ролльный андерграунд. Почему? Мне стало интересно. Молодые читатели журнала написали мне: «Что вы в наши проблемы лезете? Что вы в них понимаете?! И вообще вы – старый козел.» А поскольку я – человек самолюбивый, то подумал: «Нет, ребята, я не зря туда лезу». И полез дальше. Это наложило большой отпечаток на мою творческую биографию, очень многие до сих пор знают меня как рок-дилетанта. И даже на мою личную судьбу это повлияло. Я абсолютно уверен, что моя вторая семья рухнула под ударами этого рок-н-ролльного безумия. Я же не просто изучал «рок» со стороны, я окунулся в эту жизнь, богемную, суматошную, странную.
Чисто творческие импульсы формировали и внешние повороты биографии, и в общем-то судьбы. Я последовательно менял творческие личины, ипостаси: начинал как поэт, потом меня идентифицировали как прозаика, следующий этап – путешествие рок-дилетанта. Во время которого не прерывались многие другие занятия (кино давало возможность материального существования) и писался большой роман – я точно знал, что он не будет напечатан, если ничего не изменится, а тогда у нас и мысли не могло возникнуть, что что-то может измениться. В романе ничего политического не было, но по своему духу он был совершенно невозможен для печати…
– Темна вода во облацех воздушных, творческих, но нам, земным жителям, интересно, как возникают у творцов импульсы, порывы. В «Автобиографии» известного английского историка Коллингвуда поразил рассказ о том, как перед ним впервые открылась его судьба. Восьмилетним мальчиком он взял в отцовской библиотеке Кантовскую теорию этики, открыл, перелистал, ничего не понял, но испытал сильнейшее возбуждение, ощущение, что на него отныне возложена некая задача: «Я должен мыслить. О чем мыслить, я не знал».
– У меня в детстве, в юности было некое ощущение предназначенности, но я не знал, что я должен сделать, совершить. Я ощущал, что Бог мне довольно много дал. Я довольно способный человек, мне всегда легко давалась учеба, с детства я ощущал зависть приятелей. Золотая медаль в школе, красный диплом института почти не требовали от меня труда. Очень верил в мою предназначенность отец, боевой летчик, генерал авиации. Помню, как в мой последний школьный год мы гуляли с ним по берегу Амурского залива (мы жили тогда во Владивостоке) и он за меня выбирал мои будущие занятия. Там фигурировали и наука, и журналистика. Физика была очень модна, я читал книги об Эйнштейне, Ферми, знаменитый учебник Лифшица-Ландау и мечтал о поприще физика-теоретика… Одним из многих моих увлечений в юности было радиолюбительство. Сначала я поступил во Владивостоке на электротехнический, затем быстро перевелся в МАИ на радиотехнический, а когда отца перевели служить в Ленинград, я перешел в Политехник, на факультет радиоэлектроники.
И вот тут-то, на четвертом курсе, меня и настигла невесть откуда свалившаяся страсть к литературе. Я даже помню, когда написал первое в жизни стихотворение. Это было 26 ноября 1962 года в читальном зале Политехнического института, и сразу за ним второе.
– Помните его?
– Помню, что это были ужасно слабые, беспомощные вирши – и первое, и второе. Но я ничего с собой не мог поделать, писал как оглашенный – по три-четыре стихотворения в день. На следующий год отвез в Москву, в издательство «Молодая гвардия» папку со стихами, редакторша прочитала их и с выражением глубокой скорби на лице сказала: «Молодой человек, вы взялись абсолютно не за свое дело». Я вышел из издательства злой, как черт, хлопнул папкой по водосточной трубе, отчего из нее с грохотом вывалилась глыба льда и под этот шум выразился совершенно непечатно: «Ну ладно, я вам, б…, покажу!»
Читал все подряд – русскую классику, поэтов оттепели, начал собирать библиотеку. Насыщение текстами, очевидно, инициировало желание писать самому.
В общем, осознал, что это мое. А дальше – труд упорный, скорее даже это не было трудом, скорее наслаждением, сладким рабством… До сих пор не знаю ничего упоительнее. Этот примерно десятилетний период, когда я поначалу писал стихи, а потом все больше прозу, считаю самым счастливым для себя.
– Проза когда пошла?
– В 67‑68‑м годах. Я, младший научный сотрудник на факультете радиоэлектроники на ставке 105 рублей, однажды пришел в партбюро и вызвался выпускать факультетскую стенгазету с литературным приложением. В то время я уже выбыл по возрасту из комсомола, в партию не вступил, но такие дела, как выпуск газеты, нужно было решать только через партбюро. Там спросили: «С какой стати?», но, подумав, сказали: «Почему бы и нет?» И мы вдвоем с Михал Михалычем Бутусовым, сыном знаменитого футболиста, ассистентом кафедры электроники, потом доцентом, ныне профессором, работающим где-то в Австрии, начали выпускать газету и приложение. Бутусов рисовал, я писал – и полемические статьи, и юмористические рассказы, и лирические стихи, и пародии, резвился, как хотел. Там впервые появился мнс Петр Николаевич Верлухин, в каждый номер я писал по два-три рассказа с его участием, которые потом и составили «Записки младшего научного сотрудника». И я увидел, что у каждой бумажной «простыни» стояла толпа читателей, и какие-то девушки переписывали рассказы в тетрадки.
Когда я ушел из Политеха, повести «Сено-солома», «Эффект Брумма», рассказы с моим героем, напечатанные в «Авроре», который я считаю своим родным журналом, принесли мне первый читательский успех: одобрительные письма, скандальчики, в официальных инстанциях поругивали. Это были легенькие такие рассказы для развлечения, с юмором, как правило, короткие. Где-то в 71‑м году решил себя испытать: могу ли я написать что-нибудь длиннее двух страниц? И сел за стол сочинять большой рассказ, страниц на десять. Оказалось, что это повесть «Лестница». Я писал ее год. Это была моя первая крупная (по объему) проза, я писал ее чисто интуитивным методом, никакой сюжет не разрабатывал, не зная, что с моим героем случится в следующей главе, как будут развиваться события.
– Многие читатели считают «Лестницу» вашей лучшей вещью. В литературных кругах Ленинграда и Москвы ее хорошо знали, хотя не печатали, кажется, лет десять? И какие-то зарубежные радиоголоса ее вроде бы упоминали?..
– Напечатали «Лестницу» через восемь лет. Про забугорное радио я не слышал, но одна забавная история с ней приключилась. Несколько лет назад в доме моего шведского друга я увидел книгу изгнанного из СССР литературоведа Юрия Мальцева «Вольная русская литература», вышедшую в середине 70‑х в издательстве «Посев», и обнаружил там подозрительно знакомую фамилию автора из Ленинграда Жилинского. Выяснилось, что там пересказывалась моя «Лестница», причем пересказ сопровождался теплыми словами относительно свободолюбия литератора и его сочинения. Похвала в «Посеве» стоила мне тогда двух лет непечатания чего бы то ни было в родном городе.
– Человек, придумывающий невероятные истории, неправдоподобные, но правдивые (один ваш герой говорит: «Правду всегда придумывают»), должен быть готов к страшной мести реальности, к тому, что его будут путать с кем-то другим, приписывать ему слова и поступки, которые он не говорил и не совершал…
– Ну, к этому я всегда готов. В вышедшей в 1995 году «Книге рекордов Санкт-Петербурга» А. Н. Житинский назван автором самой длинной фразы в мировой литературе: состоит она из 25 000 слов, опубликована в книге «Голоса» и составляет весь рассказ «Прыжок в воду», занимающий 12 машинописных или 9 книжных страниц. Сообщается также, что питерский прозаик побил предыдущий рекорд Марселя Пруста, что он (Житинский, а не Пруст) не стремился устанавливать рекорд, а просто хотел передать ощущение спортсмена перед прыжком, что ему удалось, поскольку писатель – перворазрядник по прыжкам в воду.
– Как – в воду, вы же брали 190 сантиметров и в 17 лет были чемпионом Приморского края среди юношей по прыжкам в высоту?
– Страшная месть реальности, так вы, кажется, изволили выразиться. Да и кто считал все длинные фразы, что они, всю мировую литературу перечитали? Бред какой-то.
– А то, что вы в юности достаточно серьезно занимались спортом, то, что прыгали в высоту, сказалось впоследствии на вашей литературной судьбе?
– Я по натуре – прыгун в высоту. Прыгун в высоту, даже самый великий чемпион, всегда проигрывает – если не соперникам, то силе тяжести: 250–260 сантиметров человек еще возьмет, а четыре-пять метров – никогда. Прыгун в высоту всегда стремится прыгнуть выше того, что он может. Только человек с натурой, с психологией прыгуна в высоту, уйдя со службы (это произошло в 78‑м году, я работал в одном проектном институте, создавал архитекторам автоматизированную систему управления, но вскоре понял, что автоматизировать бардак невозможно), мог усесться за большой роман из современной советской жизни, по вольности, отвязанности, безалаберности, прихотливости написанный, мечталось, в духе Лоренса Стерна – тогда я был потрясен романом «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» и булгаковским «Мастером и Маргаритой». Точку в своем «Потерянном доме» я поставил в 85‑м. Тут вскоре случилась перестройка…
– …И в перестроечном чаду ваше лучшее произведение (для кого «Лестница», для кого-то все-таки «Потерянный дом»), как написал один злоязыкий критик, прошло практически незамеченным, что не прибавило писателю ни творческой энергии, ни оптимизма. А ведь вы, назвав первую часть романа – «Переполох», вправе были рассчитывать и на переполох в советской литературе, вызванный этой книгой, в которой у вас зазвучало не только всегдашнее чувство юмора, но и чувство драмы, горечи и печали, вызванной долгой жизнью в стране, очень плохо приспособленной для жизни. Неужели реальность, которую писатели гоголевско-булгаковской школы, стерновской складки преобразуют, укрощают интенсивнейшим воображением, таким вот образом опять вам отомстила, чтобы неповадно было с нею шутить и придумывать правду?..
– Согласен, мой роман бомбой не стал. Вспомним время, в котором «Дом» впервые предстал перед читателями (1987 год, журнал «Нева»), и многое прояснится. Параллельно в журналах печатались рыбаковские «Дети Арбата» и «Белые одежды» Дудинцева, непосредственным образом откликавшиеся на злобу дня, на начавшиеся в стране перемены. Востребованными обществом оказались литературные произведения более прямого высказывания, чем «Потерянный дом», построенный на игре, метафоре, иносказании. Сейчас он переиздается. Надеюсь, он выдержал испытание временем, какое-то предвидение того, что произошло с обществом в последние десять лет, в нем есть. Кстати сказать, я не считаю этот роман ироническим, его спасает глубинная лирическая струя, игровая структура – лишь внешняя его сторона.
– Не мне, гуманитарию, рассказывать вам, технарю, работавшему программистом еще на допотопных ЭВМ в конце 60‑х, умеющему самолично сделать книгу «от» и «до» (при думать, написать, сделать оформление в графическом редакторе, сверстать, вывести оригинал-макет на пленках и сдать в типографию), проводящему часы в Интернете, чувствующему себя в виртуальной реальности комфортнее, чем на плохо освещенных, разбитых питерских улицах, знающему теорию игр, что все виды человеческой деятельности – это игра…
– Разумеется. Как сказал Кортасар, на шкале игровой деятельности человека литературу надо поставить на самую головокружительную высоту. И политика – игра, но не такая серьезная, как литература. Люди, очень серьезно относящиеся к политике, в том числе и демократы, мне немножко смешны. У меня органическая, врожденная нелюбовь к громким словам, к пафосу. К декларированию чего бы то ни было. И потом – все это безумно смешно, чрезмерная серьезность глуповата. Здоровое чувство юмора, умеренного пофигизма не позволяли мне быть членом групп, кланов, партий, движений. Мои симпатии всегда были на стороне демократов, но полной уверенности в их правоте нет. Я с детства ненавижу толпу, ею движут инстинкты. Мы так воспитаны, что, попадая в толпу, тут же становимся крайними. А я люблю быть посередине. Мы все хотим полной и безоговорочной капитуляции противника, мы не хотим считаться с тем, что есть действительно неразрешимые проблемы, и нужно научиться жить с ними. Наш народ, наши люди – гораздо более консервативны, чем это представляли те, кто начинал перемены в 80‑х – начале 90‑х. В глубине, внутри народной толщи, ничего, по сути, не изменилось, да и не могло измениться за ничтожно короткий для истории промежуток времени в 10–15 лет…
– Оптимистического романтизма, смотрю, у вас за прошедшее десятилетие поубавилось…
– Не сказал бы. Я остаюсь романтиком, верящим в добро. Но сейчас, в гораздо более жесткое время писать так, как раньше, вряд ли возможно. Морализаторство сейчас абсолютно не проходит. Циничнее я не стал, но если бы писал сейчас прежние свои вещи, приглушил бы назидательность. Я понял, что не надо бросаться на амбразуры, не надо ставить все точки над i. На литературу оказывают значительное влияние новые технологии – кино, телевидение, компьютеры, Сеть. Все больше мы скатываемся к сценарному письму, к действию, к «экшн». Очень влияет на восприятие литературы неоднородность общества, сейчас нет, например, общности научно-технической интеллигенции, в которой было много моих читателей. А что нужно «новым русским», я не знаю. Есть сейчас замысел романа, очень хочется его написать, но, признаться, в нашей сегодняшней бестолковой жизни я не очень разбираюсь, писать же о предприимчивых людях могу, но мне это не очень интересно. И тиражи книг падают – в условиях, когда есть возможность выбора, у каждого свои потребности. Нет теперь у книг 100 тысяч читателей, есть три тысячи, а то и триста всего. Мы (издательство «Геликон плюс») в своей деятельности учитываем это и выпускаем малыми тиражами в кратчайшие сроки книгу по технологии «print-on-demand». Издаются по этой технологии вещи, полученные нами по Интернету, премированные в четырех сетевых конкурсах, которые проводит наше издательство, интернетовское Лито имени Стерна, в составе жюри авторитетные петербургские писатели. Авторы пишут по-русски, но живут в Японии, США, Франции, Голландии, на Украине и, конечно, в Петербурге. Уже 50 книг интернетовских авторов издано.
– Вы как-то незаметно, исподволь перешли к рассказу о своей издательской деятельности, к сетевым конкурсам, хотя мне и, надеюсь, другим читателям, интересен прежде всего писатель Александр Житинский…
– Мне, представьте себе, тоже.
– Кстати, как вы сами себя идентифицируете: писатель? писатель-издатель? литератор? беллетрист? Сетевых дел мастер?..
– Я не писатель, а деятель – делаю то, что мне интересно, или, как говорит мой автобиографический герой Петя Верлухин: «Я люблю заниматься деятельностью, для которой не предназначен». Я же говорил, что по натуре – прыгун в высоту, мне неинтересно брать высоту, которая уже была взята. Я деятель-дилетант, дилетант в том высоком значении этого слова, которое вкладывали в него английские аристократы эпохи Стерна, когда каким-то делом занимаются не для денег, а исходя из жгучего интереса.
– Но ведь издательским делом вы занялись изначально не из жгучего интереса, а потому что в «новые времена», жесткие, рыночные и т. д. и т. п. государственные издательства «сели», кинопроизводство резко сократилось, а семью нужно было кормить…
– Каждый мужчина должен зарабатывать деньги достойным, не противным ему способом. Литература (стихи и проза) и раньше меня и семью не кормили, я зарабатывал на жизнь сценариями для кино и журналистикой. В 91‑92‑м годах я объявил подписку на свое собрание сочинений в 12 томах, но финансово-экономическая ситуация в стране круто изменилась, и это начинание рухнуло. Я решил тогда издавать книги, которые мне нравятся, в том числе и свои, зарегистрировав издательство «Новый Геликон» (с 97‑го – «Геликон плюс»). Способность мыслить изобретательно у меня была всегда. В смысле же заработка я лишь сменил профессию киносценариста на профессию издателя. А писание книг (дилетант Рока тяжело вздыхает, наливает гостю и себе по последнему бокалу «Саперави» – А. С.), знаете ли, трудно совместить с работой, где тебе каждый месяц нужно платить зарплату 25‑ти твоим сотрудникам. Наше издательство все время находится на грани выживания: коммерческой литературы, кроме Кунина, мы ведь не издаем, держим определенную планку.
– Литературные критики вас, Александр Николаевич, против шерсти редко гладили. Но лучший отзыв, помнится (тогда в «Авроре» об этом говорили шепотом), дали вам наши кураторы из КГБ, сказав, что повесть «Подданный Бризании» написана с недопустимой степенью внутренней свободы.
– Было дело.
Пожелав писателю поскорее вернуться в литературу и снова придумывать правду с недопустимой степенью внутренней свободы, я вспомнил, что известный прыгун в высоту совершил-таки грандиозный – чуть ли не сальто прогнувшись! – прыжок в воду. Было это в бассейне одной из городских бань десять лет назад, аккурат в 50-летие дилетанта Рока, и запечатлено бесстрастной камерой оператора «Адамова яблока» – прыжок в воду прыгуна в высоту украсил собой первый выпуск новой телевизионной передачи нашего юного друга Кирилла Набутова.
Судьба играет человеком, а человек прыгает в воду!
Алексей Самойлов 2001 г.
