Текст книги "Дневник путника"

Автор книги: Виктор Лихачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Удивительно. Поднявшись рано утром со своего деревянного ложа, я почувствовал, что отдохнул прекрасно. Ноги будто сами просились в дорогу. Единственное, что беспокоило, так это сама дорога. В своем пути я старался избегать больших асфальтированных дорог, напрямую соединявших города, предпочитая те, которые у нас скромно называют "дорогами районного значения". Вот почему в Белев я направился не прямым путем, на восток, а на юг, через козельские и белевские деревеньки. Пусть путь будет длиннее, но интереснее. Однако в данном случае не нужно было забывать, что Белев – это уже другая область, Тульская. А из опыта я уже знал, что в таких "приграничных" местах найти правильный путь и не заблудиться – дело не простое. Прошли те времена, когда люди вешали сумку через плечо и отправлялись в дорогу пешком, не смущаясь расстоянием. Пути-дорожки, тропинки-стежки между деревнями, особенно теми. Что обезлюдели или находились в разных территориальных объединениях, зарастали. Но все это мне было суждено испытать вечером.

А пока было просто прелестное утро. По левую сторону от меня простирались поля, вперемежку с лесными массивами, по правую – леса, вперемежку с полями. Десять километров до деревни Чернышено я преодолел почти незаметно для себя. Прохладный ветерок дул в лицо, под ногами – прекрасная бетонка, проложенная военными. Рейсовый автобус, грузовик, да два трактора – вот все, что повстречалось мне на пути. Впрочем, был еще один попутчик, точнее, попутчица. На придорожном кусте лопуха по правую от меня сторону сидела трясогузка. Маленькая птичка наклонила головку, внимательно разглядывая меня умненькими глазками. Я поздоровался с ней, она что-то чивикнула и перелетела на другой куст. Так продолжалось метров двести. Затем она сделала круг надо мной и исчезла. Те, кто долгие часы шагал один в поле, в лесу, поймут меня. Во время таких странствий, незаметно для самого себя вырабатывается какое-то особое отношение к природе. Вспоминаю свои первые пешие походы, первые ночлеги где-нибудь в копне соломы. Огромное небо над головой, тревожное шуршание ветра в прибрежных кустах, крики ночных птиц. Как сиротливо, одиноко, тоскливо! Как хочется уюта, теплой постели, людского разговора. Но проходят дни. И будто присмотревшись к тебе, меняется сама природа. И ты начинаешь по-другому все видеть и слышать. Небо над головой просто прекрасно в своем звездном сиянии, шум камыша убаюкивает тебя, навевая добрые сны, а коростель, скрипящий всю ночь, кажется ворчливым, но незлобивым старичком, жалующимся на старость и заботы. Но все это нельзя внушить себе, нельзя придумать и происходит это незаметно для человека. И ты уже не сорвешь цветка, приглянувшегося тебе, и будешь смотреть под ноги, чтобы ненароком не раздавить маленького хлопотливого лесного хозяина – муравья. Когда остановишься на привал, обязательно попросишь разрешения на это у окружающих деревьев и кустарников, а собирая лекарственные травы, извинишься перед растениями. Хочу сразу сказать, что я не язычник и совсем не верю ни в леших, ни в водяных. Тут совсем другое. Мы все – люди, деревья, муравьи, птицы – творенье Божье. Человек, созданный по подобию Божьему, конечно же, обладая разумом и душой, занимает особое место. Но, возомнив себя царями природы, мы забыли, что нас на это никто не уполномачивал. Наши далекие предки умели как-то ладить с окружающим миром. Мы

– разучились, отгородившись каменными коробками и невесть кем внушенными мыслями, что переделать природу – плевое дело. Результат перед нашими глазами. Больше того, верующий человек знает, как у него, по мере его личного общения с Богом, исчезает всякая иллюзия относительно себя, своих достоинств, своего места в мире. Когда старый монах, бывший для многих образцом мудрости и прочих душевных качеств, достойных подражания и восхищения, пишет в конце жизни, что он "самый грешный и недостойный человек" – это не ханжество и не игра словами, а искреннее убеждение. И я думаю: а может быть Господь умышленно ведет нас к пониманию этого разными путями? Один из них – через общение с Природой. Наверное, вот от этого – удивительное чувство, возникающее в тебе; ты равен муравью, ничем не лучше его, а лишить беспричинно жизни живое существо – тяжелый грех. А этим цветком пусть полюбуется и кто-то после тебя. Чернышено оказалось большой деревней с очень живописным прудом. Каюсь, больше ничего об этом населенном пункте сказать не могу. Я спешил. До Побужа, следующей деревни, было километров семь и я хотел попасть туда до полудня. Дорога от пруда шла на гору, петляла змейкой меж буераков, речушек, оврагов. Леса становилось меньше. Побуж сразу поразил меня. Он лежал передо мною как на ладони. Посреди деревни протекала речушка с очень болотистыми берегами. Она диктовала расположение домов и строений, – уж больно замысловато было ее течение. Вот так же замысловато, волнообразно располагались ее дома. Их было много. Но удивительно: иду по деревне минуту, две – ни одной живой души. Где-то далеко слева услышал голоса. Ферма. И вот я уже сижу в крошечной комнатке, кругом целые рои мух, но зато это единственное сухое помещение на ферме. Знаю, что прежде, чем мне задавать вопросы, надо ответить самому на вопросы других. В данном случае – двух доярок, которым интересно буквально все. Узнав, что иду издалека пешком, следует обычная женская реакция: всплескивание руками, меня начинают жалеть, искренне пытаясь понять, что за злая судьбина заставила меня скитаться. После моих объяснений успокаиваются, подсказывают, как лучше идти дальше, рассказывают о своем житье-бытье, о деревне. Говорят о горьком, но говорят както обыденно, будто смирившись. О том, что в деревне осталось с десяток стариков, что коров доить некому, что если они, горемычные, бросят работу – ферму закроют, что магазин уже закрыли, раз в неделю приезжает автолавка с хлебом, а за всем остальным приходится ходить в Чернышено, что дети зовут к себе в город, да как уедешь от родных мест. Ведь какое здесь приволье и красота, жить бы да жить, но видно судьба такая…

Я слушаю этих женщин, как слушал раньше других, как завтра, послезавтра услышу третьих. Мужики обычно ругают Горбачева, интересуются, что за человек Ельцин, можно ли ему верить, а женщины просто смотрят тебе в глаза и спрашивают: вы, мол, человек городской, можно ли надеяться на что-то хорошее или уже нет? Вспоминают, что при Брежневе в магазинах было все. В каких магазинах? Да в наших, деревенских. Крупы любые, сахара много, конфет любых, печеньев там разных тоже, про вино и говорить нечего. А сейчас если бы не своя картошка, капуста да огурцы – хоть с голоду помирай. Что-то начинаю лепетать, но потом, чувствуя всю фальшь своих слов, замолкаю. Они понимаючи кивают головами: кто ж сейчас во всем этом разберется?

Елена Сергеевна Гришина вдруг вспоминает, что я с дороги и неплохо бы молочка попить, но дойка будет через час. "Пока будете ждать, сходите на могилу к нашей Солдатской Богоматери".

– Солдатской Богоматери?

– Да. А вы разве про Побужничего не знаете? И оказывается, что медленное умирание Побужа – второй акт трагедии этой калужской деревни. Первая трагедия произошла зимой сорок первого – сорок второго года. В один день погибли сотни жителей деревни. Женщины, старики, дети. Сгорели заживо, расстреляны. Побуж – это русская Хатынь. Мне говорят, что есть книги о трагедии. Но я прошу рассказать мне о том, что произошло пятьдесят лет тому назад, тем более, Елена Сергеевна – очевидец тех событий. Есть две версии случившегося. По одной, причиной всему – деревенский дурачок, обливший водой труп немца (их много лежало по полям, бои были тяжкие) и вместе с ребятишками использовавший его для катания с гор. По другой, все дело в заблудившемся отряде красноармейцев, которым дали приют. А в деревне жил переводчик, предатель, поспешивший в ближайшую деревню, где стояла немецкая часть, сообщить об этом своим хозяевам. Расправа над ничем не повинными людьми была страшной. Большинство сгорело в своих домах. Кто пытался укрыться в немногих кирпичных строениях, тех расстреливали. Детей бросали в колодец. Спастись удалось немногим…

Братскую могилу невозможно увидеть издали. Прибрежные деревья, одичавший садик скрывают ее. Каменные ступеньки расшатались. Скромное надгробие. Над ним женщина в фуфайке, с непокрытой головой. Опустила голову. Русская женщина. Солдатка. Мать. Не знаю, кто автор этой скромной скульптуры, но только большего волнения я не испытывал нигде. Все просто, даже обыденно, скромно, без пафоса и монументальности. Деревья, небо, птицы в вышине, надгробие – и эта женщина. А я плакал, хотя раньше думал, что уже не могу плакать. Пусть земля вам будет пухом, русские люди. И простите нас за эти обвалившиеся ступени, заросшую сором ограду. Побуж опять опустел. Но с вами на вечные времена Солдатская Богоматерь… Как и обещал, зашел попрощаться на ферму. Подумал еще раз о тех, кто являлся автором скульптуры на могиле. Много у нас прекрасных обелисков, мемориалов. Чьи авторы получили (и заслуженно) всевозможные премии. Но мне кажется, что высшая награда для художника, когда его работа перестает быть просто скульптурой. Народ назвал русскую женщину в фуфайке Солдатской Богоматерью. Есть ли высшая оценка? На ферме меня ждало почти полное ведро с молоком. Просили не обижать и выпить все. После третьей кружки я "сломался". Когда Побуж остался далеко позади, я еще слышал гудение на ферме. Кто знает, может быть, это работали последние крестьяне Побужа? Я поднялся на гору. Вид открывался изумительный. От огромного леса, там, на востоке, будто убежали дети и теперь они маленькими зелеными островками украшали безбрежное всхолмье. Здесь была граница Калужской области. Здесь обрывалась дорога. Какой-то умник просто запахал ее. Но я не отчаивался. До Ретюни, ближайшей тульской деревни, было километра три, и я решил, что преодолеть их будет нетрудно.

Так и получилось. Ретюнь встретила меня словно из засады. Только что было поле, лесок, поворот дороги – и вот передо мной крошечная запруда с чистой водой и трое ребятишек плескающихся в ней. Из ближайшего дома, точнее, сада вышел худой человек в мокрых семейных трусах.

– Устали с дороги? Освежитесь, вода замечательная. Я вот с детьми искупался. А есть не хотите? Сейчас я принесу что-нибудь, – и он так же стремительно исчез, как и появился.

Вскоре мужчина появился с батоном и банкой молока, сказав, что жена на работе, а он ничего более путного не нашел. Сырые яйца он предложить мне постеснялся. Я подумал, что он напрасно постеснялся. Сырые яйца с черным хлебом и солью великолепная вещь. Помню, как бабушка мне рассказывала о том, как дедушка, работая на мельнице, однажды "обмыл" работу трехлитровой банкой первача на двоих, закусив ведром сырых яиц. Все-таки гены – сильная штука. Однако в данном случае я поблагодарил Анатолия Ивановича (так звали радушного человека), сказав, что он напрасно беспокоится, я совсем не голоден. Думаю, в этом он усомнился, наблюдая, как быстро исчезает булка, не говоря уже о молоке. Солнце уже начало клониться к западу. Детишки Анатолия Ивановича, перекупавшиеся до посинения, окружили нас. Неожиданно для меня обычный легкий разговор стал приобретать философский оттенок. Анатолий Иванович говорил о том, как в свое время уехал отсюда в город, как маялся там столько лет. Теперь вернулся и не жалеет. Работает бригадиром. Очень любит книги, но обсуждать их не с кем: народ. Мужскую его половину. Здесь интересует совсем другое. Что интересует народ. Я вскоре мог убедиться. К нам подсел мужчина, который назвался Семеном Семеновичем. Состояние, в котором находился Семен Семенович, можно было определить как возбужденно-радостное. Но, судя по всему, он желал возбудиться еще больше. Анатолий Иванович, словно оправдываясь, сказал мне, что "сам он пьет, но в меру".

Мне пора было идти дальше. После короткого совещания был найден оптимальный маршрут, и мы, крепко пожав друг другу руки, расстались. Но и здесь повторилась старая история. Дороги были запаханы, и я заблудился. Вместо Слободки после долгих блужданий я подошел к берегу все той же реки, что делила на три части Побуж. Это была Вырка. И как в Побуже – с болотистым берегом и высокой левой кручей. В деревне я насчитал с десяток домов. Проходившие мимо деревенские ребятишки подсказали, как деревня называется: Долбино. Я ушам своим не поверил. Как? Деревня братьев Киреевских, где они родились и прожили большую часть жизни! Я уже не сомневался, что мне было суждено заблудиться. Вчера я стоял у их могил, сегодня пришел в их Пенаты. Святой Амвросий благословил меня прийти к родным местам своих духовных детей.

– Ребята, – спрашиваю, – подскажите, как пройти к усадьбе, она должна где-то здесь быть. – А у самого перед глазами рисунки Василия Андреевича Жуковского, который одно время жил здесь у Елагиной, матери братьев Киреевских и своей племянницы. Какие рисунки! Какая на них идиллия и красота. Сельский рай! Не стоит забывать, что здесь в Долбино пережил поэт свое самое сильное чувство, драматически прошедшее через всю жизнь.

Мальчуганы неуверенно переглянулись:

– Вы про памятник говорите? Он там, на горе, – они показали на противоположный берег Вырки, – Только вы вряд ли туда пройдете. Я не очень много прояснил для себя, но поблагодарил их, и окрыленный, забыв про пройденные двадцать пять километров, устремился вперед. Но вскоре понял пессимизм ребят. Вначале я перешел качающееся дерево, точнее, переполз и очутился на другом берегу реки. А заодно и в болоте, героически пройдя которое весь перепачкался в грязи. Но это было еще не все. Затем мне потребовалось подняться на горку (кажется, у Жуковского горка имелась). Но горка поросла крапивой, репейниками и чем-то еще таким, от чего мои брюки вскоре были облеплены колючими семенами. Наконец, и это осталось позади. Прошел остатки яблоневого сада… А что я мог ожидать еще? В шагах тридцати увидел что-то похожее на мраморный постамент. Подхожу, читаю: "Здесь, в Мишенском… родился русский писатель В.А Жуковский".

Ничего не понимаю. Мишенское отсюда в пятнадцати километрах. Загадка. Тем временем оглядываюсь. Трава хорошо вытоптана. Ясно, гоняют коров. От былых строений никаких следов. Чуть бы посветлее, можно было попробовать поискать фундамент дома. В таких местах хорошо думается: о беспощадном времени, о памяти, о беспамятстве… Где-то громыхнуло, – приближалась гроза. Я понуро, вспомнив, что прошел двадцать пять километров, двинулся в обратную дорогу. А загадка с памятником оказалась совсем несложной. Утром мне все объяснили. Василию Андреевичу поставили новый памятник. Неужто старому пропадать? Да и Киреевских не забыли. Правда, злые языки утверждали, что белевское начальство не осталось в накладе от такой экономии (кто теперь все это проверит?). Взяли старый памятник, привинтили табличку, из которой явствовало, что в селе Долбино родились и жили Петр Иванович и Иван Иванович, установили и отчитались. А народ любопытный, а может быть на табличку кто позарился: блестит все-таки. Короче. Табличка пропала и проступили первоначальные буквы. Попытались замазать, не помогло. Вот так не повезло Киреевским уже в который раз.

Я же тем временем проделал свой путь в обратном направлении. Наступила полночь. Мелкий дождь, пока робко, но уже накрапывал. Вокруг ни одного стожка сена. Над головой уже вовсю выл и гудел комариный рой. В деревнях ложатся рано, так что отсутствию света в домах я не удивился. Да и не будешь, на ночь глядя, стучать и будить людей. На ночлег когда светло просятся. Не знаю, стоит ли об этом писать. Но если есть надежда, что написанное тобою прочитает хоть один человек, надо все писать честно, как было. Настроение мое описывать не буду. Два-три раза прошелся по деревне. Единственная собака, спавшая у плетня, сочла ниже своего достоинства даже облаять меня. И тут вспомнились слова, прочитанные в одной старой книге. Старый, мудрый человек говорит внуку: "Ежели какая печаль или потреба в чем, ты не сумневайся и проси Господа. У Него и о малом можно просить и о большом. Только обязательно верить надо". Я положил на землю рюкзак, повернулся лицом на восток и попросил у Господа не оставить меня, грешного, и дать мне ночлег… В соседнем домике зажглось окно. Кто-то вышел на крыльцо.

– И где его носит?

– Не меня ищете? – подал я голос. Женщина не вздрогнула и не испугалась. Улыбнулась: "Мой муж почтальоном работает, что-то задержался сегодня". Мы разговорились. Как-то незаметно разговор перешел на болезни, отсутствие лекарств. У мужа женщины была язва желудка, да и сама здоровьем не отличалась. Кое-какие травы я знал и немного рассказал о том, как можно их использовать при болезнях. Вскоре подошел муж хозяйки. Мы познакомились.

– А чего мы стоим? – встрепенулась она. Пойдемте в дом, переночуйте… Я диктовал рецепты, а глаза мои слипались. Блины только усугубили положение. И вот постель. Наверное, и Соломон на такой не спал. Господи, какое блаженство! И спасибо тебе, Господи, что не оставил меня. Это были мои последние слова. Утром мне сказали, что всю ночь громыхала гроза.

21 июня. Яблони под дождем.

Серое, хмурое утро. С тревогой смотрю на небо: кажется, сегодня предстоит идти под дождем. До Ровно, деревни, куда мне нужно попасть, путь не очень дальний, но хозяин дома, Иван Дмитриевич, обещает проводить меня по еще более короткой дороге. Сейчас, при дневном свете, могу лучше рассмотреть его. Удивительно похож на писателя Константина Симонова – и фигурой и лицом. Разве что не картавит. Говорю ему об этом, он смеется: "А вы знаете, моя фамилия Симонов. Правда, я ему никакой не родственник".

Утром я смог лучше разглядеть места, где вчера героически пробирался к усадьбе Киреевских. Дома в Долбино стоят на высоком берегу Вырки. Видно отсюда далеко. Как рассказал Иван Дмитриевич, именно здесь проходила линия фронта. На Вырке остановилось наше наступление. Полгода стояли друг против друга советские и фашистские войска. Много раз красноармейцы пытались выбить немцев из Ретюни, но ничего не получалось. Сколько полегло наших ребят! А Иван Дмитриевич потерял отца. Отец не был военным. Спустился к реке за водой, и тут накрыло его минометным огнем. И все это на глазах жены и детей. Самое страшное, что два месяца не могли убрать тело отца: фашисты стреляли при каждой попытке это сделать. Мама поседела на глазах.

Незаметно за разговором подошли к Ровно. Прощаемся. А дождь уже льет вовсю. Деревня большая, но дождь не лучшее время для экскурсий. Чертыхаясь, по колено в грязи, жду, когда же выйду на большак. Все-таки большинство наших поселков, где размещаются центральные усадьбы колхозов и совхозов, впечатление оставляют безотрадное. Особенно в ненастье. Еще не город, уже не деревня. Хаотичное скопление домов, грязь, помои на проезжей части улицы… Ставлю многоточие, а заодно извиняюсь перед такими вот поселками: наверняка, в солнечную погоду они выглядят лучше. Да и у меня настроение сейчас не самое приподнятое, а от того, какими глазами смотришь на предмет, зависит очень многое. Наконец, и большак. На остановке несколько сиротливо стоящих под дождем фигурок. Я уже знаю, что автобусное сообщение с Белевым прервано: специальная комиссия признала состояние дороги опасным для жизни пассажиров. Вот они стоят и ловят попутки: ехать ведь надо. По обеим сторонам дороги – яблоневые сады. Белев яблоневая столица Тульского края. Здешними яблоками можно пол-России накормить. Да вот беда: убирать их некому. Вспомнил слова моего сегодняшнего провожатого, сказанные с горечью: "Сердце кровью обливается, что творится. Доить коров некому, приезжают аж с Украины, и работают за тонну яблок. Зато посмотрите, какое правление отгрохали и сколько там народу зады протирают. Да в былые годы в колхозах председатель и счетовод, вот вам и все начальство. Эх!". Ситуация, к сожалению, типична и можно было бы о ней не говорить, столько об этом сказано, если бы не один любопытный для меня факт: здесь, в Ровно, до революции находилась усадьба богатого помещика Прохорова. И до сих пор помнят его и с уважением говорят, что у него в хозяйстве ничего не пропадало. Построил заводик по выработке пастилы, продавал яблоки. Сейчас у нас дети и не знают, что такое пастила (слышал я как-то объяснение одного большого начальника по радио о том. Что для производства пастилы необходимы специальные компоненты, которые получают из яблок, и покупаем мы их в Финляндии. Но сейчас валюты мало)… А под Белевым каждый год гниют яблоки. Я смотрю на яблоневые сады, – мне показалось, что деревья с радостью тянули ветви навстречу дождевым каплям… Часа через два сквозь пелену дождя я мог различить окраину Белева, но мне нужно было поворачивать в другую сторону.

Я шел в Мишенское, на родину Жуковского. Шел долго, в обход – идти через деревни не советовали: грязь, не пройти. Вот, наконец, и усадьба. Большая поляна, выложенная плитами, деревянный помост, видимо, для выступающих на традиционных праздниках, – монумент, на мой взгляд, неудачно задуманный и выполненный. Рядом здание клуба, точнее, "Библиотечно-клубной системы", как было написано на вывеске. В стоящие неподалеку деревья углубиться я не мог – шел дождь и удовольствие это было бы не из приятных. Признаюсь, я стоял в центре поляны и совсем не чувствовал, что на этом месте раньше находилась живописная дворянская усадьба. Тягостное впечатление дополняла стройка: "ревели" грузовики, в вагончике строителей кто-то матерился, а уже построенные дома были близнецами ряд серых, однообразных строений. И все это на фоне дождя, по-осеннему серого и тоскливого. Грустно. И мокро.

Еще через час я подходил к Белеву. Небо посветлело, и хотя солнышко не проглядывало, стало веселее. Через весь Белев, с юга на север, проходит улица Карла Маркса, до революции она называлась Козельской. Белев – древний город, стоящий на высоком берегу Оки. Так вот, попадая на главную городскую улицу, вы словно попадаете в Белев начала века. Разумеется, изменилось многое, появились новые здания, но большинство старых домов стоят по-прежнему. Женщина набирает воду из колонки, не без иронии смотрит на меня, плетущегося с рюкзаком, мокрого и грязного снизу доверху.

– Скажите, до гостиницы далеко? – спрашиваю я.

– Да как идти, вашим шагом и за час не управитесь. Идите все прямо, в самом конце улицы гостиницу и увидите. Большое такое здание. Положим, добрался я до гостиницы быстрее, чем за час, успев даже зайти в краеведческий музей. А вечером, оставив в номере рюкзак, поспешил на место, на котором ни разу не был, но которое любил давно. Еще в юные годы увидел я как-то гравюру неизвестного художника "Вид на Белев с правого берега Оки". Утопающий в зелени городок лепился на крутом склоне, а над всем этим величественно возвышались многочисленные купола церквей. Ведь Белев был знаменит раньше не только пастилой, великолепным шитьем своих мастериц (уверяю вас, ни в чем не уступающему вологодскому), но и монастырями. Здесь располагались сразу два монастыря – мужской и женский.

Нашел я их, точнее, то, что от них осталось, быстро. Достаточно было свернуть влево с центральной улицы и пройти пять минут. Попытался расспросить о судьбе монастырей встречных прохожих, но ничего не узнал. Только один вспомнил, что отец ему рассказывал, как монахи бегали к монашкам. Любимый сюжет бытового атеизма.

– А больше ничего не знаете? – Прохожий только пожал плечами. Я добрался до развалин монастырской стены. Две козы внизу, перестав щипать лопух, удивленно уставились на меня. Еще ниже спокойно несла свои воды русская красавица Ока. И, наверное, как во времена неизвестного художника, изобразившего Белев почти двухсотлетней давности, плескались в ее водах белобрысые мальчишки, терпеливо дожидались удачи рыболовы. Многое я узнавал. И эту стену, и несколько церквей, правда. они уже без куполов, и даже двухэтажный дом, возвышающийся среди множества маленьких домишек, – посмотришь на которые и не поймешь, то ли ты в России, то ли в Грузии, – настолько ловко они прилепились к склону оврага, ведущего к Оке. И все-таки кругом простиралась она, Россия, милая моя Родина. Тучи рассеялись. В голубом, свежевымытом проеме меж кучевых облаков показалось солнце.

22 июня. Стражи вечности.

Белев я покидал под репродукторный гром военных оркестров. Разумеется, музыка играла не для меня. Отмечали 50-летие начала самой страшной и самой великой войны в истории нашего народа. Случись такой юбилей еще несколько лет назад, все было бы куда торжественней. Но времена меняются. Скромнее стали юбилеи. И наверное. Это можно было бы поприветствовать, если бы знать точно: что этому причина? Одно дело – преодоление нашей проклятой тяги к показухе, помпезности, пустословию. Другое – нарождающееся у многих равнодушие к прошлому своей земли, своего народа. Когда человеку постоянно твердят, что он дурак, можно не сомневаться, – он обязательно станет дураком. Вот уже несколько лет складывается такое настроение в обществе, что все вокруг с каким-то мазохистским сладострастием занимаются самобичеванием. Начав с малого, дошли до логического конца. "Страна дураков" – глубокомысленно заверяет своих слушателей какой-нибудь юнец и все радостно кивают головами. "Всем надо покаяться" – категоричен ученый муж, повторяя услышанные слова. Но ни один, ни другой, дураками себя, а также обязанными идти к покаянию, не считают. Зато, когда знаменитый диссидент в книге, пачкающей великого русского поэта пишет: "Россия – сука" – все рукоплещут, не понимая, что есть святыни, покушение на которые нельзя оправдать ни талантом, ни нанесенными тебе на Родине обидами. Так кому, скажите, каяться? По главной белевской улице бредут, опираясь на палочки, ветераны. Митинг закончился, и они, купив хлеба, спешат на автостанцию. Хоть и старость пришла, но бездельничать времени нет – надо косить сено. Как мало вас осталось, дорогие мои! Я остановился и долго смотрел вслед одной пожилой паре – он и она – и пытался представить их жизнь. Родились в одной деревне, поженились перед войной, успели родить одного-двух детей. Ей повезло: он вернулся с войны живой. Затем работа в колхозе, на своем огороде, работа тяжелая, без выходных и отпускных. Рождались дети, вырастали и уезжали в города. А сейчас пришла старость. Спасибо детям, не забывают. На лето внучат привозят… В чем им-то каяться?! За то, что грязь под ногтями уже никогда не отмыть, или за то, что поверили когда-то словам красивым о жизни распрекрасной, которой так и не дождались, за то, что он половину Европы прошел, теряя в мадьярских степях, польских лесах, немецких городах своих товарищей, таких же как он простых деревенских парней, – за это им надо каяться? Сейчас твердят, что мы, русские, не культурны (кто пишет, опятьтаки себя таковым не считает), но, простите, кто столько лет пудрил школьникам и студентам мозги, прославляя "победоносно завершившуюся культурную революцию? Слава Богу, что эти старики выписывают только "Сельскую жизнь" и местную газету, а то вдруг да прочитали бы в популярном журнале как ленив русский народ… Старики растворяются в вокзальной толпе, мне же идти дальше. Перехожу мост через Оку. Теперь мой путь лежит на юг, к Окским верховьям, туда. Где сливаются Зуша и Ока. Деревеньки здесь частые, соединяет их всех неплохая дорога с твердым покрытием. Я вот только шел и удивлялся, почему все они как-то отходят от Оки, только одна-две деревеньки приблизились к ней на расстояние пяти – десяти минут ходьбы. Но мне это было только на руку. Несколько раз в течение дня сворачивал с дороги, шел вначале огородами, затем колхозными полями, наконец, луговой тропинкой, и подходил к Оке. Глубокая и быстрая, река одаривала меня своей прохладой. А кругом, куда ни взгляни, – ни живой души. Лишь одна моя радовалась и пела, когда это бренное тело подплывало к (чуть не написал – поляне, но это все-таки река) кувшинками, трогая под водой их упругие и длинные стебли. От набегавших струй кувшинки покачивались, будто желтые лодочки, зачерпывали немного воды. Влага под лучами солнца, искрясь и золотясь, слепила глаза. В старину кувшинку называли одолень-травою. Ее сушили, клали в мешочек и брали с собой в дальний путь, веря, что цветок поможет одолеть и хворь и козни недругов С трудом преодолеваю искушение и не срываю приглянувшуюся кувшинку, настоящую королеву. А вдруг, как в старой доброй сказке, здесь живет маленькая фея, в желтом платье с зеленым воротничком, и, невидимая мне, она зовет своих подруг в волшебный хоровод? В ивовых зарослях на берегу заливается какая-то пташка, даря окружающему миру обыкновенное чудо – свое пение. Но и она стихает. И разливается над миром – рекой, кустарником, полями, виднеющейся вдали деревней – тишина. Даже у местных лягушек, здоровых, откормленных миллионами комаров, не хватает духу тишину эту нарушить.

Я уже не хочу возвращаться на дорогу и остаток дня иду вдоль берега. После вчерашнего дождливого дня солнышко кажется особенно ласковым и приветливым. Все вокруг улыбается мне. Вероятно оттого, отшагав двадцать с лишком километров, усталости не чувствую. Дождя ночью явно не будет, и может быть поэтому, или по какой другой причине мне не хочется сегодня идти в деревню и проситься на ночлег. А когда я, следуя руслу реки, круто повернул влево, стало понятно, где я заночую.

Не верю своим глазам. Как долго я мечтал их увидеть, мечтал еще с институтской поры, когда изучал древнерусскую историю. Мечта усилилась, когда поселился в деревне, где тысячу лет назад находился Дедославль, главный город славного и загадочного племени вятичей. Курганы вятичей! Они передо мною. Уже поросли леском, уже земля осела, но их нельзя не заметить. Я сбросил с плеч рюкзак и, не помня себя от неожиданной радости, побежал на горку. Пожалуй, "побежал" – это сильно сказано, скорее, прибавил шаг. И пока я карабкаюсь по склону, расскажу все, что знаю о вятичах. Когда они появились в местах, называемых ныне Тульской, Калужской, Рязанской, Московской и Орловской областями, неизвестно. Шло бурное первое тысячелетие нашей эры, от Пиренейского полуострова до Китая стоял шум от повозок, людских голосов, бряцания оружия, конского ржания – народы, ища лучшей доли, двинулись в путь. Везло более сильным и смелым племенам. Кто двигался на запад, вслед за солнцем, кто на юг, к теплым краям. Если верить летописям, вятичи отправились на восток; оттуда, сообщал летописец, где сейчас живут ляхи, то бишь поляки. Согласно изысканиям ученых, именно там, в междуречье Одры и Вислы, находилась родина славян, откуда они разбрелись во все стороны. Новые места у Оки пришельцам понравились. Живших здесь до них балтов ни истреблять, ни притеснять не стали – те незаметно со временем ассимилировались с пришельцами. Леса были богаты дичью, реки рыбой. Жили по крутым берегам рек. Особенно облюбовали они Оку, Упу, Шиворонь. Мертвых своих хоронили своеобразно: тело сжигали, прах складывали в деревянные урны, над урной насыпали землю. Чем большей славой пользовался умерший вятич, тем выше рос курган. И спустя столетия местное население, уже забыв о своих предках, – темны глубины веков, – сочиняло свои версии происхождения курганов. Чаще вспоминали татар, пришедших сюда с огнем и мечом лет на пятьсот-шестьсот позже появления здесь первых славян. Вспоминают и сейчас. Специально старались не разрывать, хотя порой ходили слухи о сокровищах – все-таки могилы. Бога боялись. А уже в наше время многие из курганов были распаханы. Мне рассказывал один тракторист: " Мы думали что-то необыкновенное увидеть. А там зола одна".