Текст книги "Дневник путника"

Автор книги: Виктор Лихачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

4 июля. В гостях у дядюшки Тао.

Только на четвертый день достало мне сил идти дальше. Но это не означает, что уходил я с легким сердцем. Веселых расставаний не бывает. А когда видишь, как за зеленью деревьев поблескивает только верх крыши твоего дома, словно камень опускается на грудь. Приветный летний день, легкомысленная тропинка, то безрассудно ныряющая в овраг, то упрямо карабкающаяся по склону, разноголосица невидимых мне существ в луговом разнотравии – ничто не радует и не может отвлечь от грустных мыслей. А людей я встретить и не чаял, поскольку пошел самыми короткими путями, через поля и рощи. Однако я ошибался. Вскоре я увидел пожилую женщину. Старушка собирала лекарственные травы, у ног ее крутилась маленькая собачонка, которая и оповестила свою хозяйку, что кто-то идет. Мне трудно было на вид определить, сколько лет собирательнице трав: деревенский люд, как правило, выглядит старше своего возраста. Морщинистое лицо, морщинистые руки. Но передвигается легко, даже быстро для своих лет. Мы поздоровались. Я уже собирался идти дальше, но, видимо, мне суждено было оставить в своей памяти женщину. А, точнее, ее рассказ, который услышал от нее. Сейчас мне уже и не вспомнить, что она спросила у меня, что я ей ответил, как так получилось, что мы заговорили о Святителе Николае Угоднике, как называют в наших деревнях одного из самых почитаемых православных святых. Моя новая знакомая вдруг произнесла фразу, которая заставила меня забыть, куда я шел.

– Да если бы не он, меня давно уже не было на свете.

– Кто это – он?

– Знамо, Николай Угодник, кто же еще? Я бы рассказала, только вот не знаю, поверишь ли ты мне, милый? Молодые ведь в это не верят.

– Так вы расскажите. В жизни каких только чудес не бывает, почему же я не поверю?

Женщина неспеша отложила в сторону пук травы, отерла о передник руки, будто собиралась взять у почтальона письмо, и начала рассказ.

– После войны муж мой пришел домой живой, но весь израненный. Года три промучился да и помер. И оставил он мне четверых ребятишек мал мала меньше. Похоронила я его, отплакала свое и что мне делать – не знаю. В доме не то что хлебушка – картофелины нет. Чем мне ораву мою кормить? А тут от слез или еще от чего, только отнялись у меня руки и ноги. Лежу и прошу у Господа, чтобы он прибрал меня к себе. Сколько же можно мучиться? Всю войну в колхозе заместо лошади на себе пахала, а теперь и рада пахать, да не могу. Даже воды себе принести не в силах. Лежу я, думаю о смерти, что бы она скорее приходила, вдруг дверь открывается и заходит старичок. Какой-то весь легкий, светленький. Бородка у него такая беленькая была, а волосики не голове реденькие. Это уже я после его внешность вспомнила, а тогда он только вошел, перекрестился и сразу с порога мне говорит:

– Здравствуй, хозяюшка. Водички испить не дашь? Уж больно долго иду я. – Голос у него ласковый такой, смотрит приветливо.

– Ох, мил человек, – отвечаю, – возьми там, в ведре. Я не могу тебе подать воды, уж прости меня.

– Али заболела? – участливо так спросил, и я ему все рассказала. Рассказываю, а сама слезами обливаюсь. А он мне тихо-тихо:

– Поплачь, поплачь, милая. Слезы в души скорбь снимают. Вот увидишь. Господь не оставит тебя, все будет хорошо. И ноженьки твои отойдут, и рученьки, детишек не ноги поставишь, не сомневайся.

Потом он попил воды, поблагодарил и как-то быстро ушел, что я не успела спросить, кто он, откуда. А только ушел, меня как пронзило всю: догадалась, кто приходил ко мне. Почти сразу ко мне соседка пришла, спрашиваю ее, видела, мол, кто ко мне заходил? Она никого не видела и во всей деревне никто его не видел. Если б это обыкновенный странник был, разве он незамеченным по деревне прошел? А уже к вечеру стало мне сначала одну руку покалывать, затем другую. Утром слышу, телега ко двору подъезжает. Заходит председатель наш, Ефим Иваныч, хороший такой был мужчина. Ты, говорит, Петровна, не волнуйся. Мы тебя с ребятишками в беде не бросим. И что же ты думаешь? Два мешка хлеба привез. От колхоза. Вот так милый. А ты говоришь.

Но я ничего не говорил. Я слушал и верил. Тем более, что мне и раньше встречались люди, пережившие подобное. В самый трудный час приходил к ним легкий старичок с белой бородкой, с добрым взглядом и ласковой речью. Приходил, и отступала беда.

Петровна вдруг спохватилась:

– Заболталась я. Мне же еще скотину поить надо. Мы попрощались. Она пожелала мне легкой дороги. И дорога на самом деле оказалась легкой. Через часа три я передохнул в маленькой посадке. Очень хотелось, чтобы повстречался мне вот здесь, в поле старичок с котомкой за плечами и светлой бородкой. Он, наверное, появился бы, словно из-под земли. Что-нибудь спросил: под неспешные мысли я уснул. Когда проснулся, от утренней грусти осталось маленькое облачко. Дорога звала вперед. Но солнце пекло, время в запасе еще было, и я открыл книгу. Чтение для меня – одно из самых больших удовольствий в жизни. Помню, что отец научил меня читать очень рано, и я с удовольствием читал своим товарищам по детскому саду "Мойдодыра". Когда в восемь лет я очень тяжело заболел, и меня на целый год отвезли от родного дома в огромный город, столицу, в больнице я больше всего скучал по родителям, друзьям, дворовому псу Цыгану и своим детским книгам. Мария Иосифовна, профессор, буквально вытащившая меня с того света, стала опекать меня. Жила она одна, детей у нее не было, книги. Которые она мне стала приносить, были совсем не детскими; представляю, как было забавно наблюдать восьмилетнего мальчика, читающего Геродота. Но мне нравилось и за год я прочитал уйму книг.

С тех далеких пор чтение превратилось у меня в своеобразный ритуал. Я вначале стараюсь, все, что возможно, узнать об авторе. Хорошо представить не только его самого, но и его дом, в котором он жил, окружающую местность, близких людей. Перед чтением стараюсь минут на десять отключиться от всего, и мысленно переношусь в дом к автору книги. Он предлагает мне кресло, стул или циновку, заваривает чай или травы. Я начинаю слушать. Не обязательно я соглашаюсь с тем, что он мне говорит. Но я стараюсь не спорить, – ведь я в гостях. Тем более, что даже в заблуждении много мудрости.

Пусть сегодняшний день не будет исключением. Достаю маленькую книжечку и я уже не в средней полосе России конца двадцатого века, а в Китае четвертого века нашей эры. Маленький домик, пять ив, склонившихся под кровлей, журчание ручья под горою, кругом холмы, покрытые сливовыми садами. Здесь живет Тао Юаньмин, один из самых великих китайских поэтов. Живет в бедности, почти нищете. Ведь за достаток, богатство надо платить. И страшно, когда плата эта – жить так, как не хочешь, как не велит тебе совесть. Поэтому он бросил чиновничью службу в столице и живет в деревне. Обрабатывает землю, растит сыновей, пишет стихи, читая их, вернее, напевая всем тем, кто заходит под его кровлю. Сегодня постучусь я. И вот мы сидим с хозяином, в стене поет сверчок. Теплый летний вечер черным пологом закрыл от на соседнюю гору, видом которой мы только что любовались. Звучат стихи. Я закрываю глаза и вслушиваюсь в негромкий голос: Я поставил свой дом

в самой гуще людских жилищ, Но минует его

стук повозок и топот коней. Вы хотите узнать,

отчего это может быть? Вдаль умчишься душой,

и земля отойдет сама. Хризантему сорвал

под восточной оградой в саду, И мой взор в вышине

встретил склоны Южной горы. Очертанья горы

так прекрасны в закатный час, Когда птицы над ней

чередою летят домой! В этом всем для меня

заключен настоящий смысл… Я хочу рассказать,

и уже я забыл слова… Современники дали Тао Юаньмину посмертное имя Цзинцзе, что означает "спокойный и чистый". Не без сожаления прощаюсь с Цзинцзе: мне пора идти дальше. У нас в России тоже сейчас вечереет.

Вскоре вхожу я в большое село. Это Новоселебное. Вечер принес прохладу. В пруду ребятишек смешили загорелые и пропыленные взрослые. За каждым забором движенье, хлопоты, предвечерняя суета. Еще тридцать минут ходьбы, и меня встречает поселок Шварневский. Маленький, опрятный, зеленый. На улицах только мамы с колясками да стайки подростков. Тихо. Покойно. И хорошо.

5 июля. На Голгофе.

У меня есть добрый знакомый, мой земляк, уехавший из родных мест лет двадцать тому назад. Как уехал он из родной деревни с мешком за плечами и связкой книг по физике, так больше в отчие края ни разу и не попал. Теперь он преуспевающий человек, правда, относительно большинства своих сограждан, не более того. Вечерами, отдыхая от трудов праведных, после второй или третьей рюмочки, очень он любит вспомнить родную деревню.

– Вот ведь красота где, – горячится он, будто с ним кто-то спорит, – Сама деревня на холме. Дома стоят вокруг старого пруда. Рядом церковь, сад старинный: Затем он вспоминает своих друзей, подруг, родственников, знакомых, говорит о том, как хорошо бы выбраться на землю предков, искупаться в пруду, походить по родным полям, надышаться чистым воздухом, сбросить с себя всю эту городскую пыль, суету и прочую мерзость.

О знакомом вспомнил я совсем не случайно. Деревня, о которой он так любовно рассказывал, находилась в десяти верстах от Шварца, и я решил зайти туда. Все будет приятно другу, если передам поклоны от его знакомых. Утром, простившись с тихим и уютным Шварцем, отправился в путь. Только выйдя из поселка, дорожка сразу же повела в рощу. День обещал быть погожим, птицы встречали его начало дружным хором, не смолкавшим ни на минуту. Под столь чудесное звуковое сопровождение я и дошел доближайшей деревни. Однако это была не Ивровка, куда я шел, а Петрово. Деревенька, почти нежилая, мирно дремала под солнцем, глядясь в мутные воды маленькой речушки, на берегах которой стояла. Мне объяснили, что до Ивровки добраться очень даже просто, только путь будет все на гору и на гору. Ивровка действительно располагалась на возвышенности. Правда, уже с первых шагов я почувствовал, что это то единственное, что соответствовало описаниям моего приятеля. Пруда уже давно не было. Редкие дома поражали своим беспризорным видом и бедностью. Все кругом буквально по колено в грязи, по уши в лебеде, крапиве, лопухах. Повсюду валяется брошенная сельхозтехника. Вернее то, что раньше было ею. И ни одного человека вокруг. А вот и церковь. Продираюсь сквозь заросли травы и груды металлолома. Церковь используется как склад. Двери на огромном амбарном замке. Пытаюсь посмотреть, что внутри. Какие-то весы, старая рухлядь. Из окошка тоненькой полоской пробивается луч. Постепенно начинаю привыкать к темноте. Я ошибался. Это даже не склад, просто бросили сюда все, что не нужно, закрыли, а ключ, наверное, бросили куда-нибудь в ближайшие заросли, чтоб не дай Бог, кто-нибудь не вошел в церковь. А есть кому приходить сюда? Деревня если еще не умерла, то при смерти, и надежды на спасение не осталось. Как и в заброшенной церкви под Козельском, здесь тоже сохранились остатки росписи. Могу разглядеть совсем немного. Христос несет крест. Голгофа близка. Вокруг люди. Насмешливые, равнодушные, жестокие, смеющиеся лица. "И неся крест Свой, Он вышел на место, называемое Лобное, поеврейски Голгофа. Там распяли Его"/Иоан. 19, 17–18/. И горечью обожгло почтим физическое ощущение того, о чем знал и думал раньше. Ивровка – это Россия. Распятая на кресте, который она несла. Воскреснешь, Родина моя, или так и не сойдешь с Лобного места?

Я не скажу своему знакомому, что заходил в его деревню. Он ведь все равно никогда не соберется сюда. Пусть тешит свою ностальгию воспоминаниями о красивой деревеньке вокруг старинного пруда. А может быть, сказать? Дом умирает не тогда, когда рушатся его стены, а когда в нем некому жить. Пусть и его погложет совесть: Погложет ли? Он ругает московский воздух, суету и прочую городскую мерзость, но в душе очень доволен, что все так в его жизни получилось. Что можно придти вечером и, после трудов праведных, опрокинуть две-три рюмочки и вспомнить родную деревню. А еще лучше спеть:

К тебе мое сердце по-прежнему просится, А я все не еду: дела и дела…

Давно осталась позади Ивровка, а боль в сердце не проходила. Уже исчезли за горизонтом пятиэтажки Красного Яра, центральной усадьбы большого совхоза, скрылось за лесом Романово. Вечерело. Дорога поднималась на горку, я еще не видел, что там, на ее вершине, но уже слышал собачий лай, петушиное пение. И я понял, куда привела меня дорога. На самой границе Киреевского района, неподалеку от старой деревеньки Шувайка, лет десять назад выросло новое село. Большие добротные дома, красивый водоем, лес. Серебряные ключи – так назвали новое место жительства люди, приехавшие с оренбургских степей. Это были немцы. Окрестные русские встретили их без неприязни, а когда увидели, как любят трудиться их новые соседи, как ловко и споро наладили они жизнь на новом месте, немцев зауважали. Но было это десять лет назад. Давно уже нет первых жителей Ключей все уехали в Германию. Из тех же степей приехали новые немцы, но теперь в поселке жили и армяне, и русские, короче, настоящий интернационал. Как я смог убедиться, жили вполне мирно и дружно. Но как мне рассказали, немцы потихоньку продолжают уезжать в Германию. Мне, с детства жившему с немцами, это было горько слышать. С тех пор, как их предки оказались в России, они много друг для друга сделали хорошего. Россия для немцев и немцы для России… Помог мне найти дорогу в ближайшую деревню паренек лет шестнадцати. Немец. Я спросил его, а собирается ли он в далекие края. К моему удивлению, парень ответил так:

– Вы думаете, что все немцы уедут? Наверное, большинство – да. Но не все. Я уезжать не собираюсь.

Ну дай-то Бог, дай-то Бог. Но пришла пора оглядеться. Начинался Веневский район, начинался лес. Места, где не ходят. На моей карте к веневской деревне Ананское вела небольшая дорога. Но бабушка в Грецово, своеобразном <пограничном> селении, огорошила сразу:

Милай, да что ты?! Какая дорога? На Октябрьской есть дорога, а на Ананское… Лет десять там никто не ходит, поди все заросло. Да если бы и ходили, там в лесу даже местные плутают. Ночуй, милай, а завтра иди на Октябрьский. Мы еще поговорили о житье – бытье. Она поведала мне грустную историю своей деревни: за последние тридцать лет Грецово передавалось то одному, то второму, то третьему району, затем все начиналось сызнова. И так до десяти раз. И до сих пор не нужны никому. Сама бабушка зимой живет в Туле у дочерей, а летом здесь, в маленьком вагончике, поскольку дом ее "подожгли лет пять назад злые люди". И все же идти завтра в Венев через Октябрьский – это еще тот крюк. Да и после сегодняшнего дня хотелось побыть одному. А потому я поблагодарил бабушку, и пока еще тьма не покрыла землю, поспешил в сторону леса. Когда я вошел под его своды стало ясно: идти дальше уже нельзя. Я уже не мог разглядеть своей вытянутой руки.

В ночном лесу страшновато первые минуты, когда самые запоздалые сумеречные тени сменяет сплошная кромешная мгла. Не зря в старину говорили, что ночью миром начинают править совсем иные силы, – силы зла. Суеверия? Не знаю, но в это легко поверить, когда над твоей головой вдруг что-то охнет, вскрикнет, где-то раздастся короткий, как выстрел, стук, и ты гадаешь, то ли ветер прошумел в кронах деревьев, то ли сыч полетел за добычей. А может быть, это старина леший разминает кости после дневного отдыха?

Расстилаю на земле спальный мешок, кладу под голову рюкзак. Стараюсь делать все как можно тише: я должен отойти ко сну также спокойно и незаметно, как лесные обитатели. Те из них, для кого активная жизнь начинается ночью, наверняка заметили меня, но чем быстрее сон смежит мне веки, тем быстрее промчится короткая летняя ночь, тем спокойнее будет всем нам. И я не буду гадать, чья серая тень на секунду закрыла мутный лунный диск. Над миром опустилась ночь.

6 июля. Лунный город.

А ведь я действительно заблудился. Долгие часы послушно шел я за тропинкой, то и дело становясь перед выбором, когда маленькая лесная дорожка делилась на двое и убегала в разные стороны. Но я не отчаивался; голубое небо над головой словно успокаивало: скоро лес кончится, и ты выйдешь на простор. Так оно и получилось. Правда, к тому времени солнце показывало, что на дворе давно полдень. Да и не в Ананское я вышел, а совсем к другой деревне. А до Венева идти и идти. Таким этому дню и суждено было остаться в моей памяти. Карта спрятана далеко, иду напрямик, спрашивая дорогу у случайных прохожих. Одна чудесная картина украсила этот самый обычный день. У деревни Теребуш, только очередной лесок отпустил меня из своих объятий, выхожу на освещенное солнцем открытое место. И вижу бескрайнее "снежное" поле, причем "снег" будто мартовский – в нем уже нет январской ослепительной белизны. Это цвела гречиха. В воздухе ровный, спокойный гул тысяч и тысяч пчел. И вдруг все это, весь этот гул словно по чьей-то команде, стихает. Из-за далекого горизонта, закрывая собою все небо, медленно движется черно– синяя туча. Движется, вроде бы не спеша, но с каждым новым мгновением солнечная часть гречишного поля становилась все меньше и меньше. В лицо подул налетевший ветерок. Секунду– другую я стоял на рубеже двух миров: темного, грозного и яркого, сияющего. Оглядываюсь назад. Синева кажется мне такой родной и близкой, что почти физически чувствую тоску по уходящему солнцу. Но все это длилось не меньше двух моих выдохов. Затем дыхание перехватило: стена воды обрушилась на меня, на гречиху, пчел, землю, так долго не оплодотворявшуюся дождем. Всего второй дождь во время моего странствия. Но как он отличен от того, первого, так испортившего мне встречу с Белевым! Этот налетел неожиданно как счастье. Капли весело отскакивали от перегретой земли, от пыльной травы. Божий мир пил небесную воду, укрывался. Из ближайшего дома кто-то кричал мне весело:

– Бегите скорее, бегите, а то сухой нитки не останется! Уж какая там сухая нитка, я чувствовал, как вода добираетсядо моей святая святых

– середины рюкзака, где лежат мои книги. И вот я стою на маленьком, неказистом крылечке. Хозяйка несколько раз торопливо крестится. Слава тебе, Господи! Послал дождичек. Глядишь, зимой с картошкой будем: на час дождь не меньше. И сильный какой!

А впереди на краю неба уже блеснула лазурь. Пока робко, будто ненароком. Но через час я действительно сошел с крылечка в умытый, словно заново рожденный мир.

В Венев я входил поздно вечером. Так поздно, что на улице не было ни одного человека. Венев – совсем маленький город, пусть не такой древний, как Козельск или Дедилово, но его четыре с лишним века вызывают уважение гостя, входящего или въезжающего со стороны Тулы, Венев встречает микрорайоном однотипных панельных пятиэтажек. Как я понял, основное население города живет именно здесь. Все административные и культурные учреждения находятся в старой части. Вот об этом Веневе мне хочется написать несколько слов. И дело не в том, что тихие пустынные улочки, дома начала века, колокольня, освещенная луной, луна, придающая всему какой-то фантастический вид, гулкие шаги редкого прохожего, – как-то незаметно и сразу очаровали мое сердце. Венев подтвердил две мои недавние догадки, причем подтвердил так убедительно, что я теперь абсолютно убежден в следующем: можно посетить десятки, сотни городов, обходить все их музеи, улицы памятные места, однако, город все равно "пойдет" мимо вас. И чтобы этого не случилось, желательно приезжать (приходить) в город поздно вечером, когда суета, толкотня, посторонние шумы и прочие приметы дня покинут город до следующего утра; когда только редкие прохожие, чаще влюбленные или наоборот, очень одинокие люди повстречаются вам на пути. Тогда никто и ничтоне отвлечет вас от домов, мостовых, деревьев, всего того, что зовется собственно городом. Поверьте мне, любой дом может так много рассказать, и рассказ этот пройдет через вашу душу, в подсознание, неся такой поток информации, какой не может дать ни один справочник. И чем старше дом, чем больше таланта и сердца вложили в него создатели, тем интереснее будет рассказ. Но это еще не все. Очень важно входить в город с мыслью, что это ваш родной город, просто вы очень долго находились в отсутствии, так долго, что многое кажется незнакомым. Входите в город так, как путник возвращается в родной дом. И случится чудо. Вы действительно почувствуете себя здесь как дома.

Так вошел я в Венев, – маленький, неприметный на первый взгляд городок на северо-западе Тульской области. И он подарил мне несколько сказочных часов. Я знал, что завтра днем город будет другим, но это не страшило меня: теперь я знаю его таким, какой он есть.

Время близилось к полуночи. После того, как из раскрытых окон донесся знакомый голос известного артиста, мне стало ясно, что на улицах города остались только двое: я и еще луна, светившая мне там, где фонари на окнах не горели. И мне стало отчего-то жаль веневцев. Так и захотелось крикнуть: "Люди дорогие! Да ведь сегодня купальская ночь, неужели вам не надоело сидеть у своих телевизоров?" Но, боюсь, это бы был глас "вопиющего в пустыне". Незаметно для себя я оказался за речкой, в поле. Искать папоротник, как велит древний обычай, не входило в мои планы, да и прыгать через костер охоты не было. Я всего-навсего сорвал березовый листок и бросил его в воду. Но утонул ли он или поплыл дальше, я так и не узнал: в тот момент луна скрылась в облаках.

7 июля. В гостях у артельщиков.

Как я и предполагал, утром передо мной предстал совсем другой город. Центральная улица, примыкавшая к рынку, шумела, пела, хлопала дверьми. Пахло хлебом и соленой рыбой. Судя по всему, все взрослое население района приехало или пришло на рынок, в местные ларьки и магазинчики. Но уже совсем скоро, перейдя знакомый мостик, я бодро шагал по пустынному в этот воскресный день шоссе. Придорожный указатель любезно сообщил, что до Серебряных прудов 33 километра. Но не прошел я из них и четырех, как меня заставило остановиться большое бурое пятно на асфальте. Если вспомнить, что вчера днем прошел сильный дождь, то можно сделать вывод, что кровь свежая. А в том, что это кровь, я не сомневался. Перекресток буквально давил тишиной и безлюдьем, но вскоре я заметил приближающегося из-за посадки человека. Он оказался местным жителем, от него я и услыхал о трагедии, произошедшей прошлой ночью.

Трое молодых людей, два парня и девушка стояли поздно вечером у обочины дороги. Мимо проезжал "КАМАЗ". Все трое остались лежать на асфальте. "КАМАЗ" развернулся и умчался. У одного из парней, добавил прохожий, в прошлом месяце умер отец. Каково будет его матери?

Человек ушел, и вновь над перекрестком опустилась тишина. И сразу же как-то померк этот солнечный день, одиночеством повеяло от серой ленты шоссе. Одна секунда – и уходят из жизни три совсем юных человека. Уходят в тот момент, когда на их родной город легла тихая летняя ночь. Никто не узнает, на каком слове оборвался разговор, о чем подумалось каждому из них, когда грузовик вынырнул из темноты…

Из грустных мыслей меня вывела моя старая знакомая. Трясогузка сидела на ветке придорожного куста и бодро покачивала хвостиком, словно приветствуя меня. Впрочем, я написал "словно" только из-за боязни оказаться смешным в чьих-то глазах. Сам же был уверен, что она действительно приветствует меня, что это она разделили со мной 357 жарких, трудных и счастливых километров. Как обычно, птичка проводила меня, пролетев от куста к кусту метров двести, а затем так же незаметно, как и появилась, исчезла. Но я уже шел приободренный. Не знаю. Телепатия то или нет, но она мне прошептала: "Не горюй, странник. То, что случилось, страшно, но это жизнь. Никто не знает свой последний день, час, мгновенье. Никому не дано знать, когда придет Ангел смерти и перережет нить, связывающую душу человека с его телом. У каждого своя судьба. Твой час еще не настал. Но идти тебе предстоит еще немало. Так не медли. Иди с Богом". Переночевать я думал в деревне Александровка, находящейся на самой границе Тульской и Московской областей. Маленькая и опрятная деревенька, но до вечера было еще далеко, и я пошел дальше. Пока в конце концов не оказался в Шеметове, центральной усадьбе большого совхоза. В местном общежитии, кирпичном одноэтажном строении, жили семь или восемь человек шабашников. Мне повезло, поскольку сегодняшняя ночевка была для них последней, общежитие завтра закрывалось. Шабашники, а так они величали себя сами, считали, что их обманули в этом совхозе, и как люди вольные, в мыслях находились уже в другом хозяйстве. Как я понял, очень многого мужики не просили, требовали всего двух вещей: постоянной работы и выполнения дирекцией взятых на себя обязательств. Встретили меня очень дружелюбно. Посетовали, что я не успел к ужину, но пообещали что-нибудь "сварганить". Отказываться было бесполезно и скоро мы уже сидели на кухоньке, на столе картошка, квашеная капуста, молоко. Послеужина, далеко за полночь, продолжается разговор. Ребята, как оказывается, в основном с Украины. Насколько успеваю заметить, старший среди них Женя, он же и самый молодой. Говорит рассудительно, тщательно обдумывая слова. Так же и слушает. В его землянке Леше не трудно определить человека, не понаслышке знакомого с "зоной". Выдает и речь, и внешность. Я встречал многих таких людей, и всех их роднил какой-то общий для всех отпечаток, наложенный годами, проведенными за колючей проволокой. Авот что у всех очень индивидуально, так это глаза. У Алексея оказались очень живые и добрые глаза. Впрочем, когда познакомишься с человеком, а через несколько часов прощаешься с ним навсегда, в душу стучаться не очень удобно. Но то ли им уже поднадоело общество друг друга, то ли грядущий переездвзбудоражил, но мои гостеприимные хозяева оказались прекрасными собеседниками. Изнаете, я немножечко по-другому поглядел на шабашников, о которых с юных лет имел стойкое представление, не очень лестное для них. Они не скрывали, что их цель заработать деньги, много денег, но они согласны были работать, много работать. Эти мужики умели почти все: класть кирпичи, плотничать, крыть крыши, прокладывать дороги. Мне вспомнилось, что в приснопамятные времена ходили по России артельщики. Степенные, уважающие себя люди. Вся Русь с уважением говорили о ярославских иконописцах, владимирских плотниках, тверских сапожниках. У нас само понятие шабашник стало олицетворяться со словом "рвач". Пришли, урвали деньгу и дальше пошли. Неужто никто не хотел замечать, что трудятся шабашники с раннего утра до позднего вечера; разве их вина, что в нашей стране каждый получал не по способностям или по потребностям, а сколько положено. Язнавал прекрасного станочника, делавшего сложнейшие детали, и причем, удивительно быстро. Но стахановцем, как я замечал, он становиться не стремился. "Ради чего? Если б я от этого что имел. А то пересмотрят расценки и только и добьюсь, что буду получать на десятку поболе напарника своего Васи, который особливо на работе не потеет".

Во втором часу ночи кто-то вспомнил, что завтра рано вставать. Мне показали мою кровать. Скоро я уже мог услышать похрапывание моих соседей. Перед сном успел подумать, что "артельщик" все-таки звучит куда лучше, чем "шабашник".

8 июля. Человек под дождем.

Когда же проснулся, в общежитии уже никого не было. На тумбочке лежала записка, в которой Женя сообщал, что они решили не будить меня в такую рань, что завтрак на кухне и что с ключом нужно поступить так-то и так. В самом конце приписка: " По дороге в Пруды сверните в деревню Курбатово. Там живет Владимир Васильевич Кулагин, очень интересный человек. Вам с ним будет интересно поговорить. Онс самим Павловым из зоны бежал. Мы с ним утром увидимся и расскажем о вас". Как я понял, "интересный человек" Владимир Васильевич уже меня ждет. Надо идти. Но кто такой Павлов? Среди Павловых, о которых я что-то слыхал, былиученый, герой Сталинграда и премьер-министр, теперь уже бывший. Но вроде никто из них на зоне не сидел. Впрочем, нет. Память подсказала мне, где я еще встречался с этой фамилией. Один мой знакомый, человек с солидным уголовным прошлым, рассказывал, что во время этапа ему попадались надписи такого содержания: "Помним Павлова". Может быть, это тот самый Павлов?

Деревушка Курбатово притулилась у огромного карьера. Домик Кулагина я нашел очень быстро. Он действительно уже ждал меня, причем ждал с полной папкой своих статей, стихов и фельетонов. Уже через несколько минут я убедился, что новый мой знакомый – действительно очень интересный человек. Весь словно пропитанный энергией, он каким-то чудодейственным образом избежал суетливости, свойственной таким "заводным" людям. В детские годы он лишился кисти на одной руке и трех пальцев на другой. И вот этими двумя пальцами Кулагин не только построил себе дом, не только умудряется держать пчел, ухаживать за огородом, но и писать стихи, отправлять письма в ООН и лично президенту Бушу. К нему у Владимира Васильевича особая симпатия. У меня сложилось впечатление, этому неугомонному человеку до всего в мире есть дело. И весь мир для него умещается в его маленьком доме. А может быть, весь мир – его дом? Он переживает, когда идет война в Ираке, и когда в Серебряных Прудах, на его взгляд, плохо промышленность готовится к грядущему рынку. Но ему мало волноваться, негодовать. Кулагин обязан сделать так, чтобы его услышали другие. Неважно, кто это будет: читатели местной районки или мировое сообщество. Самое главное, и Владимир Васильевич глубоко в этом убежден, наш мир губят равнодушные люди. А потому – от них все беды.

– Вы представляете… – И Кулагин начинает рассказывать очередной случай, как он приходит к человеку, занимающему высокий пост, говорит ему о проблеме, не своей, разумеется, а общественной, а тот отвечает, что проблема для него не новость, и добавляет: – "А вам-то до этого какое дело?" Когда бюрократа ничем не прошибешь, Владимир Васильевич прибегает к своему главному оружию – сатире. Он мне с гордостью показывает свои стихотворные творения – басни, эпиграммы, стихи на политические темы. Надо честно сказать, что графоман Кулагин – преизрядный.

Время от времени пытаюсь увести наш разговор от животрепещущих событий современности к дням юности Владимира Васильевича, к Павлову, но мой новый знакомый ловко уходит в сторону. Уже и чаю с медом попили, и все стихи мне хозяин прочитал, и с внучкой познакомил. И вдруг резко поднялся, будто что-то окончательно решил.

– Пойдемте, я провожу вас. В Пруды есть дорожка живописная, да и короче немного той, что вы шли. Родничок заветный свой покажу. Ну что ж, проводить, так проводить. А дорога действительно живописная. Узенькая тропка ведет нас вдоль Осетра, пожалуй, самой чистой реки в центральной России. Мой спутник рассказывает: