Текст книги "Дневник путника"

Автор книги: Виктор Лихачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

24 июня. Тетя Валя, слепой пес и светляк на ладони.

Утром мои добрые хозяева проводили своего горемычного гостя в дорогу. Проводили тепло, так же, как вчера встретили. Два моих новых маленьких рыжих друга долго стояли на песчаной дороге. Я еще долго мог различать, как утренний ветерок топорщит их рыжие вихры. Но вот дорога поворачивает вправо, и деревня исчезает навсегда. Кругом лес. Сосны, ели, песок под ногами. Смолистый воздух вдыхается почти с наслаждением. Так и кажется, что стоит взойти на горку, как выйдешь на берег Балтийского моря. Но это средняя полоса России. Более того, сейчас я перехожу своеобразную границу, которая не отмечена ни на одной карте. Покидаю киреевско – жуковские места, попадаю в край., связанный с жизнью Ивана Тургенева. Пожалуй, в Чернском районе, в который привела меня дорога, вряд ли найдется населенный пункт, где бы не бывал автор "Охотничьих рассказов", героями которыхстали предки здешних крестьян.

Ближе к десяти утра стало ясно, что день будет очень жарким. У маленьких лужицследов недавнего дождя– хороводы бабочек-капустниц. Смолкли птицы. Казалось, зной давит на все живое. Дорога вышла в поле. Лес оставался левее, но далеко не отходил: мощной темной стеной он тянулся на многие версты. Направо открывался любопытный вид: пшеничное поле спускалось к реке. По зелени прибрежного кустарника можно было определить русло Зуши. Вообще-то мне нужно было идти прямо: я уже видел крыши деревенских домов– это было Тшлыково. Зной, казалось бы, усиливал желание быстрее дойти, но очень ужмне захотелось посмотреть на Зушу, на место ее слияния с Окой, и я решился удлинить свой путь. Через час я достиг берега. Любят русские люди красоту. Смотрю на слияние двух рек и с невольным уважением думаю о наших предках. Умели они находить места для своих поселений не только удобные, безопасные, но и красивые. Высокая, в пояс, трава купается в светло-рыжих лучах июньского солнца, кружатся над мутной рекой сотни стрекоз. А ведь когда-то здесь стояли дома, люди отправлялись на охоту, рыбную ловлю, отбивали нападения кочевников. Словно свидетель тех лет – ковыль на курганах. Какая тихая, мирная река, а сколько русских голов сложено на ее берегу… Погибали самые смелые, мужественные, достойные, но землю русскую сберегли. Как сберегли ее в сорок первом наши солдаты. Очевидцы рассказывают, что вода в Зуше была красной от крови… До сих пор находят в земле снаряды и мины, до сих пор в деревнях стоят скелеты домов, разрушенных в ту войну. Иду, вернее, пытаюсь подойти к месту слияния рек. Лопух в человеческий рост, крапива – в два. Но все же нахожу едва заметную тропинку, круто спускающуюся вниз. Даже не верится, что через сотню километров отсюда эта речушка превратится в полноводную Оку. Но это будет еще не скоро, а пока бежит меж зеленых крутых берегов совсем маленькая еще Ока. В добрый путь. Возвращаюсь на старую дорогу. Деревни, встречающиеся на пути, совсем непохожи на те, что остались за моей спиной. Вместо асфальта – густая зеленая трава на улицах. За огородами плотной стеной стоит лес. Неизменны люди – приветливые, трудолюбивые, – с раннего утра до позднего вечера, несмотря на великую жару, большинство, из встреченных мною, словно пчелы, трудились в поле, на огородах. Неизменны магазины. Захожу в один. Совсем не любопытства ради: очень хочется пить. Увы, те же пустые полки. Продавщица рада поболтать с кем-нибудь, настолько она истомилась от ничегонеделания. Но все услышанное, буквально слово в слово повторило слышанное вчера, позавчера, и то, что услышу еще неоднократно: "Раз в неделю торгую хлебом, больше торговать нечем, по всей видимости, скоро магазин закроют. Да и зачем он?" Я посочувствовал ей, она – мне, сказав, что последнюю бутылку яблочного сока продала "сама забыла когда". За большой деревней Троицкое-Бачурино сделал привал. Но сил отдых не добавил. Совсем наоборот, появилась вялость, усталость сковывала мышцы. А ведь я ждал этого дня. Если пройтись под этим пеклом еще минут сорок, все выше поднимаясь по склону вверх, можно прийти в совершенно неописуемый по красоте край. Первый и последний раз судьба привела меня в эти края семь или восемь лет назад, когда после тяжелой операции врачи порекомендовали провести отпуск в лесной деревне. Так я очутился на крошечном хуторе с громким названием "поселок Революция" у двух бабушек – бабы Шуры и тети Вали. Питался грибами и козьим молоком, собирал травы и долгими часами гулял по лесу. Особенно любил в жаркий день уходить в сосновую рощу. Посаженные когда-то человеком, словно колоннады готического собора, ровными рядами стоят сосны. За рощей вовсю шумит ветер, трепещут и колышутся листья берез и осин, а здесь – тишина, завораживающая, колдовская. Под ногами мягкий ковер из мириадов сосновых игл, и ты идешь, не нарушая этой неземной тишины. Настоящий храм. Где-то высоко-высоко чуть голубеет небо, да косой луч солнца пробьет себе дорогу сквозь этот сумрак. Пробьет и сделает всю картину такой волшебной, что трудно поверить в реальность происходящего… Я плетусь полевой дорогой и думаю о том, что наверняка ждет меня моя сказочная роща – еще сотни лет простоят красавицы сосны, если, правда, их не погубит человеческий топор или не спалит огненное пламя. А вот ждут ли бабушки? Дохожу до края подъема. Открывающийся вид достоин того, чтобы его описать. Далеко-далеко внизу, словно в каньоне, протекает речка. С двух сторон к ней, широко, свободно, плавно, будто не спеша, спускаются два склона. Вдоль берега реки – деревеньки. Домики отсюда – не больше булавочной головки. По краям всей этой картины, словно в раме, – сплошной лес. Пейзаж скорее альпийский, нежели русский. Впрочем, я убеждаюсь, что в России возможен любой пейзаж, и всякий раз он будет к месту.

Так вот, если продолжить аналогии с картиной, мне предстояло из ее левого нижнего угла дойти до правого нижнего, обязательно при этом пройдя центр. То ли оттого, что солнце катилось к западу, то ли от дум и воспоминаний, заставивших учащенно биться сердце, усталость как рукой сняло. Через час я подходил к хуторку. Вот и дом тети Шуры. Но вместо маленького, полуразвалившегося домика, открытого всем взорам, передо мной стоял основательный домище, огороженный высоким забором. На цепи, более подходящей для молодого бычка, рвалась с лаем огромная овчарка. Я оглянулся назад. За спиной, смотря на меня крошечными окошками, стоял дом тети Вали. Дом не изменился, только постарел малость. Света в окнах не было, никто не вышел на крыльцо. Но вскоре ближние кусты, форпост обступившего хутор леса, раздвинулись, и на поляну вышла старушка, в окружении коз. Господи, да это тетя Валя! Она и тогда держала коз, и тогда она пасла их довольно своеобразно: собирала грибы, а козы шли гурьбой за ней, пощипывая травку. Но уж что-то сильно изменилась моя добрая старушка: двумя руками опирается на палку, согбенная почти пополам, не идет, а скорее передвигает ноги. Подхожу.

– Здравствуйте.

– Здравствуй, милый. Что-то слепа нынче стала. Ты не к Юрке? – (Юрка – это ее сын).

– Тетя Валя, вы не узнаете меня? Помните, лет восемь назад жил у тети Шуры… Она узнала меня сразу. И здесь же, на поляне, пока мы медленно шли к ее дому, рассказала о том, что два года назад умерла баба Шура, царство ей небесное, что в бабкином доме живет старший сын, приезжающий на лето из Мценска. А сама она тоже одной ногой в могиле, да и ноги-то совсем, окаянные, не ходят. "И в больницу не могу: куда ж коз брошу?"…

А козье молоко у нее по-прежнему вкусное. Годы же, изменив внешность тети Вали, не изменили характер. Как и в те добрые времена она достала бутылочку крепкого вина, как и тогда огорчилась моему отказу пить, как и тогда лихо опорожнила пару стаканчиков. Налила и сыну – жилистому загорелому мужчине, работавшему пастухом в колхозе. Но по всему было видно, что бабка сердита на сына. Вино и одиночество развязали ей язык, и тетя Валя спешила выплеснуть переполнявшие ее чувства.

– Витя, милый, ох и маюсь я. Поверишь, жить не хочется. Парень-то мой совсем от рук отбился. Ты же помнишь его, он всегда непутевый какой-то был. А сейчас вообще по страшному пьет. Я не против, купи бутылку, выпей опосля работы, так он пропивает почти все. Почему я его кормить должна, это он меня должен кормить, я уже старая. Совсем больная, Витя, совсем! Прошу его: Юр, отвези меня к какойнибудь бабке-знахарке, вдруг да поможет. Засмеется, будто я притворяюсь. А я, поверишь, ходить совсем не могу. – И старушка заплакала. Чем я мог утешить ее, когда она повторила несколько раз: "Ну за что мне все это?" Юрка был действительно добрый парень. Ко всем, кроме своей матери. Для любого он мог расшибиться в доску., а с матерью почему-то воевал. Война была скрытая от посторонних глаз, но все-таки это была война. Я наблюдал ее и восемь лет назад. О причинах мог только догадываться. Когда-то тетя Валя жила в большом городе, вырастила Юрку без мужа, одна. Сам Юрка тоже хлебнул в своей жизни, но зачастую от собственной непутевости. Была когда-то жена, родила она ему трех девочек. Старшая недавно замуж вышла. Но жена не выдержала Юркиного характера, бросила его. А он теперь работает до одури среди этих красот природы, да и пьет тоже до одури, умудряясь пропивать все заработанное в два-три дня. Интересно, почему мы всегда мучаем больше всего тех, кого любим? Почему мы не находим добрых слов для близких наших, хотя слова эти нам ничего не стоят? Знаю, что мать и сын, живущие в этом убогом домике, по-своему любят друг друга. Но отчего любовь перерастает в непонимание, непонимание во враждебность, враждебность в ненависть? Оттого, что десятки лет эти неизменные дом, поляна, лес этот, а самое интересное в жизни вино, которое придает краски серому, унылому миру? Юрка спит на топчане. Спит одетый, сняв только сапоги. Даже одеялом не укрылся. Мать все горячо рассказывает о своих обидах. Бережно разглаживает фотографии, с которых смотрят симпатичные белобрысые девчушки, так похожие на отца. А я буду спать на роскошной, с огромными перинами кровати. Она для гостей, но гости так редки. Рядом с постелью хозяйки – прялка. Под ее жужжание я и засыпаю. Но спал недолго. Как-то тяжело было на сердце. Из памяти не выходили слова тети Вали: "Зачем я его родила?" Завтра, вернее, сегодня утром, я пойду дальше. Увижу ли их когда-нибудь еще? И, дай Бог, чтобы источниками этих слов были только минутная обида и одиночество. Бывает со всеми. И, кто знает, может быть, однажды возьмется за ум добрый деревенский пастух Юрка Морозов, достанет из комода белую рубашку, оденет костюм, который не надевал лет десять, и поедет, как раньше, в Воронеж, к дочкам. Подлечит мать – не лекарствами, нет, добрым словом, которого ей так не хватает.

А на поселок Революция легла летняя ночь. Звезд не было. Слепой пес, принюхиваясь, подошел ко мне. Он был так стар, что уже не лаял. Ночами он выходил из будки и жадно вдыхал лесные запахи: по-другому он уже мир не мог воспринимать. А я помнил его большим, веселым, с громким лаем носившегося за лошадьми по лесистому всхолмью…

Какая тихая ночь! Все так и дышит покоем. Я решил немного пройтись. Вдруг в лесной прохладной мгле засветился крошечный, чуть зеленоватый живой огонек. Светляки! Один, второй, а вскоре я стоял на волшебной поляне, сплошь усеянной огоньками. Угрюмый ночной лес словно ожил. И вот светляк у меня на ладони – это маленькое чудо природы. Мне подумалось: этот фонарик не поможет заблудившемуся человеку выбраться из леса, но он даст ему надежду. Прощаюсь со светлячковой поляной. Когда-то, очень давно, я принес из леса светляка. Принес в спичечном коробке, неся, как самую драгоценную вещь на свете. Найдя укромное место в саду, положил туда лесного гостя. Но он больше не светился. На моей ладони лежал обыкновенный маленький червячок. И тогда я понял: до сказки нельзя дотрагиваться руками.

25 июня. Степь, забытая Богом.

Тропинка, отходя от дома тети Вали, весело и беззаботно ныряла в лесную чащу, затем поднималась вверх по склону, чтобы затем стать полевой дорожкой. Лес прощался со мной. Слева его грозная стена таяла в дымке, справа сосновая роща устремлялась верхушками деревьев в высокое небо. Начиналась лесостепь, по моим расчетам войти "в ее объятия" я должен был часа через три-четыре. И судя по всему, объятия предстояли жаркие: было раннее утро, а дышалось уже трудно. А что будет в середине дня?

От деревни Полтево, куда вскоре привела меня дорожка, до большака, ведущего в Чернь, ходьбы было не более двухкилометров, но мне показалось, что все шесть, так тяжело я шел. А когда все же вышел на большак, то пришлось остановиться в раздумье. Вообще-то мой путь лежал прямо, уходя в бездорожную степь, в самую глухомань Тульщины – Арсеньевский район. Я и не собирался менять маршрут. Но если по Чернской дороге пройти километров пять, а затем повернуть направо, можно прийти на большой луг, по которому катит свои воды речушка с удивительно красивым названием – Снежедь. Обычный луг, на Руси их пока что много – не все еще распаханы. Но Тургенев обессмертил его, сделав символом крестьянской России, мирного трудана любимой земле. Бежин луг. Как хочется прийти на берега Снежеди, просто посидеть, вспомнить тех деревенских ребятишек, о которых когда-то поведал нам Иван Сергеевич. Но такая жара, а намеченный путь я должен пройти… И вдруг на обочине, справа от меня я увидел маленькую серо-черную птаху с трясущимся хвостом. Надо же! Словно та старая знакомая, встреченная мною в самом начале пути. Трясогузка вспорхнула и полетела в сторону Черни, в сторону Бежина луга. Если это не знак, то я тогда ничего не понимаю. Решено. Когда я пришел на Бежин луг, солнце стояло в зените. По пути мне попалась афиша, приглашающая на праздник, который должен состояться на Бежином лугу в ближайшую субботу. Праздник традиционный. В Черни гордятся им и, надо сказать, по праву. Знаю, что через три дня высокий правый берег Снежеди будет заполнен народом. Кто приедет сюда ради буфета, кто послушать русские песни в исполнении фольклорных ансамблей, кто посмотреть на столичных гостей – поэтов и прозаиков. Но все равно для каждого их них это будет праздник, саму атмосферу которого, негромкую и задушевную, трудно передать словами. Но это будет только через три дня. А сегодня здесь тишина. Высоко в небе парит ястреб. Говорят, у хищных птиц прекрасное зрение. Интересно, а каким он видит меня, одиноко стоящего на зеленом поле? Маленькой точкой, несущей груз на спине? Скажите, у вас не было такого: неожиданно, словно какая-то волна нахлынет и кажется, что уже где-то, когда-то с вами все это уже происходило. Так случилось и со мной. Мне кажется, или на самом деле была такая изнуряющая жара, огромное поле, я, такой маленький, тихая речка в солнечных бликах. И еще эта птица, парящая в небе… Со мной часто случалось такое "узнавание". Обычно через минуту-другую это проходило. А сегодня, сейчас я был уверен, я чувствовал, что докопаюсь до истока. Все это уже было. Правда, почему нет лошадей? Маленького табунка, двух ребят погонщиков? Лошади с разбегу врезаются в водяные струи, брызги искрятся на солнце, солнце искрится в брызгах. Да ведь это было ровно год назад, день в день, 25 июня! Здесь же, на Тульской земле. Куликово поле. Место впадения Непрядвы в Дон. Другое поле, другой символ России. Символ силы духа, единения всех русичей перед врагом… Табун умчался, я лежал на речном берегу, а в расплавленной выси бесшумно парила птица. Я уже говорил, какая это мука горькая – искать дороги на стыках областей, районов, вдали от больших населенных пунктов. В деревне Дьяконово соглашались, что где-то есть деревня Меркулово, но как туда пройти… Поле. Кругом посевы. Под ногами пыль в пятнадцать-двадцать сантиметров. Я иду, а за мною тянется облачко поднявшейся пыли. Встречаются островки зелени – пятьшесть деревьев, словно сбившихся от испуга в кучу. И еще зной. Фляжка моя пуста. Пыль лезет в нос, горло. Самое заветное желание – броситься в холодную воду и плескаться в ней до вечера, пока это убийственное солнце не скроется. Куда ни глянь – поле, поле, поле. Бескрайнее. Но даже там, где небо соединяется с землей, даже там ничего похожего на жилище человека. Ну где же ты, Меркулово? Все. Сил идти больше не было. Я шел, но сам не понимал, как я это делаю. Господи, а какой громоздкий у меня рюкзак! Не думал, что он такой тяжелый. Интересно, а когда я упаду в эту пыль… О чем это я? Да, если я упаду в эту пыль, то как буду падать – на спину или вниз лицом? Лучше на спину, когда будут подбирать тело, не так буду жалко выглядеть. Кстати, сколько я пролежу в этой глуши, неподнятый? Все, начинается что-то похожее на бред. Точно. А вот уже и мираж: я вижу маленький лесок, на его опушке озеро. Темная, тихая вода. Ветви ив склоняются к воде. Нет, это не мираж. И в правду, озеро! Прозрачная холодная вода сделала чудо. С каждым ударом сердца в тело вливаются силы. Раскаленное мое тело блаженствует. Позже узнал, что купался я в Арбузовом пруду. Где-то совсем рядом отсюда находилась деревенька, ныне не сохранившаяся. Жила в ней барыня. Имени ее, отчества не сохранилось в памяти, а фамилия, благодаря появившемуся по ее воле пруду, дошла до нас. Еще один повод поразмышлять о бренности человеческого существования, о памяти, какую мы оставляем после себя. Я ничего не узнаю о барыне Арбузовой: когда жила, в каком возрасте и при каких обстоятельствах отдала душу Господу, остались ли у нее потомки. Но не было бы ее, и просто не существовало б в природе этого чудесного оазиса посреди бескрайнего поля. И сколько людей найдут на берегах Арбузова пруда радость, возьмут от прохладных вод бодрости и новой силы. Я уснул под черемухами. Спал долго и крепко. А встал таким отдохнувшим, что ноги сами просились в дорогу, и самый дальний путь меня не страшил. Но до Меркулова оставалось идти совсем немного.

В деревне на ночлег я остановился в общежитии, сейчас совершенно пустом и нелюдимом, поскольку его постоянные обитатели – рабочие-шефы еще не приехали. Это было одноэтажное кирпичное здание, с длинным коридором, по обеим сторонам которого располагалось около восьми комнат. Коменданта общежития не было, помогла мне войти внутрь его жена, Тамара Ильинична. Нашли мы с ней одну незапертую комнату. Я поблагодарил женщину и стал готовиться к ночлегу. Меня не смущал пустой панцирь типичной железной общежитской койки. Как-то не по себе было от голых стен, угрюмого коридора, шаги по которому раздавались так же глухо, как в каком-нибудь средневековом замке. Уж лучше бы заночевать в открытом поле, чем здесь, в большом здании, почему-то показавшемся мне склепом. К тому же смущали и огромные дыры в полу. Сон не приходил. Все известные мне способы борьбы с бессонницей я перепробовал, но все безрезультатно. Когда счет слонам и львам пошел на вторую тысячу, в коридоре гулким эхом разнеслась быстрая поступь чьих-то шагов. Вот ведь странность какая: и в лесу приходилось ночевать, и со зверьем встречался, а вроде страха не было. А здесь я вдруг до того напрягся, что даже испарина выступила на лбу. Все верно: больше всего в жизни нас пугает неизвестность. Добавим сюда наше воображение, соответствующую обстановку. Дверь открылась, и – передо мной стояла улыбающаяся Тамара Ильинична.

– А чего это вы в потемках сидите? – Неизвестного я решил встречать не лежа. Пришла домой и сообразила: человек небось не емши ляжет. Принесла вот кое-чего. "Кое-чего" оказалось чашкой холодца, пятком яиц, творогом, банкой молока, почти целым батоном хлеба. Вообще-то все это пришлось кстати. Покуда я ел, не уставая рассыпаться в похвалах очередному поедаемому продукту, она немного рассказала о своей родной деревне, о семье. Живут с мужем, дом огромный, хозяйство большое, а дочь живет в городе, ютится по общежитиям, а возвращаться в деревню не хочет. С другой стороны, куда возвращаться? Радиация здесь, говорят, большая. В цифрах Тамара Ильинична не очень разбирается, но что радиации много – это точно. Днем как подкатит вялость какая-то, усталость, – сил нет, так прилечь хочется. Не ляжешь – весь день больная ходить будешь. А поспишь часок – и вроде ничего. Может быть это от жары, спрашиваю я ее. Да нет, такое и зимой случается, с молодыми и старыми, здоровыми и больными. Я уже допивал последний глоток молока и мог меланхолично подумать о том, какую дозу я хватанул сегодня, сколько добавлю в ближайшие три дня, пока придется идти по зараженной местности. Пыль в поле, вода в Арбузовом пруду, вот эта вкусная еда – все это буквально пропитано радиацией. Ну да ладно, я уйду отсюда. А как же эта добрая женщина, эти люди, живущие в этой степи? За что им все это? Тамара Ильинична как-то устало махнула рукой после моих слов: "Да что уж поделаешь!" Я еще долго лежал на жесткой сетке кровати, глядя в потолок. Угрюмый коридор, крысиные дыры в полу – все это показалось таким детским и безобидным по сравнению с тем невидимым и страшным врагом, что поселился в этих Богом забытых степях.

26 июня. Дороги, которые нас выбирают.

Вся жизнь человеческая – стояние у развилки дорог. Так богатырь стоял когда-то, читая на камне вещие слова. Нам и труднее и легче, чем былинному Илье Муромцу. Труднее, потому что, сделав выбор, идем в неизвестность. Легче – по этой же причине. Ведь уходили-то мы с надеждой, что выбрали ту самую дорогу, которая приведет нас туда, где и "здорову быть", и веселым, и богатым. Где честным пирком да за свадебку. Где "костлявая" с косой ни в жизнь нас не отыщет… Я люблю, когда в пути встречаются развилки, когда не у кого спросить, куда идти дальше. Для меня развилка – философское объяснение судьбы человеческой. Есть свободный выбор, ты сам выбираешь, каким путем идти, но, тем не менее, мы придем туда, куда должны были прийти.

Из Меркулова мой путь лежит в сторону деревни Лучки, но какая-то сила останавливает. Не пойму, чем меня могла прельстить дорога, ведущая в райцентр? Латаный-перелатаный, и все равно худой асфальт, унылая равнина кругом, да и путь чуть ли не в двое длиннее становится. Однако же я сворачиваю на арсеньевскую дорогу. И уже пройдя под палящим солнцем с час, вспоминаю, что в поселке Арсеньево родился мой друг, институтский товарищ. Жизнь раскидала нас. Ничего о нем толком не слыхал. А год назад дошла до меня весть о его гибели. Матьстарушка похоронила единственного сына на родине. Кроме Андрея у нее никого в жизни не было. Говорили, что потеря сына просто убила ее. Она медленно умирала от неизлечимой болезни, все свое время проводя на дорогой могиле. Но до Арсеньева еще далеко, а дорога опять раздваивается. На указателе читаю, что в двух километрах от этого места находится усадьба, в которой родился композитор А.С. Даргомыжский. Вот вам и Богом забытая степь! Жуковский, Киреевские, Тургенев, Даргомыжский. А в километрах пятидесяти отсюда толстовская Ясная Поляна, столько же, но в другую сторону – Бунин, Успенский. Какая удивительно щедрая на таланты земля! Деревня Дорогомыжка еще в здравии, а вот от усадьбы ничего не осталось. Впрочем, не совсем так. Остались деревья, родник с удивительно вкусной водой.

Наверное, такой же осталась луговина, через которую бежит крохотная речушка, какой видел ее композитор. Самое главное, спустя десятилетия, на родине Даргомыжского вспомнили, кто был их земляком. На месте, где стоял дом, скромный постамент. В парке поставлены скамьи: мастера постарались, и к роднику теперь одно удовольствие подойти. Конечно, былого не вернешь, не возвратишь утерянное. И все же, и все же. Население Арсеньевского района невелико, в самом поселке не больше пяти тысяч человек проживает. Нет богатых предприятий, колхозов-миллионеров, а значит и денег нет. Но дорогу к усадьбе все-таки сделали, памятник композитору в поселке поставил. Опять-таки, и не это главное. Смотрю, – в траве этикетки от лимонада, фантики от конфет. Догадываюсь, что недавно здесь провели торжества, посвященные Александру Сергеевичу. И со всех окрестных деревень сюда устремились люди. Знаю, не только затем, чтобы попить пивка или купить что-нибудь вкусненькое. Да и какой праздник без этого? Приехали пообщаться, послушать народную музыку. Ведь как всем им не хватает в наше тяжкое, другого слова не хочу подбирать, время, общения. Не беда, что большинство никогда не слышали оперу "Русалка". Но люди, которые встречались мне по дороге, с гордостью говорили о Даргомыжском, они говорили, что он их земляк. А это означает, что их дети обязательно прослушают эту оперу. Прослушают и восхитятся, и снова придут сюда, на этот берег, где так и кажется, что там, за ивами, должна стоять старая мельница. Совсем неважно, что ее здесь никогда не было. Воспоминания детства, – самые сильные, самые незабываемые. Родные места, стоит их только посетить, с новой силой заставляют биться наши сердца, вновь оживают забытые запахи, звуки. Без сомненья, сочиняя свою бессмертную оперу, Даргомыжский мысленно возвращался в свои родные пенаты, вновь слышал песни, услышанные на этих берегах.

Но как странны порой ассоциации, вызванные нашими мыслями! Очень люблю "Русалку", но в этот момент поймал себя на том, что напеваю мелодию совсем другого композитора. Напеваю бессознательно, не вдумываясь, что, собственно, "мурлыкаю". Да это же дуэт из "Пиковой дамы" Чайковского. Уж вечер. Облаков

померкнули края, Последний луч зари

на башнях умирает, Последняя в реке блестящая

струя С потухшим небом угасает.

Чуть позднее пришла разгадка. Ассоциация оказалась действительно сложной. Думал о Даргомыжском, о том, как родные места оказывают влияние на творчество, а гдето подсознательно вспомнился Белев, с когда-то ослепительно-прекрасной панорамой, которую я застал только на картине, вспомнилось когда-то прочитанное о том, как подъезжая к Белеву, Жуковский настолько был потрясен красотой родных мест, волшебным закатом над куполами белевских церквей и над берегами Оки, что уже на следующий день из-под его пера родились эти прекрасные строки, вдохновившие, в свою очередь, уже другого гения – Петра Ильича Чайковского. В Арсеньево я пришел только к вечеру. Откровенно говоря, поселок ничем не примечательный. Хотя, нет. Рядом с райкомом, наряду с традиционным памятником Ильичу, есть памятник Александру Сергеевичу Даргомыжскому. Кстати, единственный в стране. Удивительный мы, однако, народ. Совсем не хочу обидеть основателя СССР, но факт остается фактом: в какой райцентр, пусть самый захудалый не зайди, везде обязательно Ленин. Бедные скульпторы, они уже не знают, какую позу придать вождю. А вот великому русскому композитору в родной стране поставили только один памятник. Не в столице, а в пятитысячном поселке. В домах тем временем зажглись огни. Гостиницы в поселке не оказалось. Идти к матери Андрея не посмел – зачем бередить старой женщине раны? Вспомнил, что в Арсеньево живет однокурсница моей сестренки. Преимущество маленького городка все друг друга знают. Уже через пятнадцать минут меня гостеприимно встречала большая дружная семья. Ахали, охали, накормили, напоили, угостили клубникой первого урожая, уложили спать. Но сон не приходил. На кухоньке, нашей, советской, где одному просторно, троим тесно, а двоим в самый раз – сидела бабушка. Младший внук, всеобщий любимец, но и сорванец приличный, наконец-то уснул, старшая внучка в комнате к экзаменам готовится, что ей мешать. Самое время поговорить по душам.

– А вы мне скажите, в Кузьменки не доводилось заходить? – обращается она ко мне.

– Из Белева в Арсеньево это самый прямой путь.

– Кузьменки? Нет, Мария Ивановна, не довелось. Я по Оке шел, а потом на Меркулово.

– Вот оно как, а я думала, через Кузьменки.

– А вы оттуда родом?

– Нас здесь много, кузьменских. Деревня большая была до войны… Вот так, слово за слово, и начинается такой милый русскому сердцу задушевный разговор на кухне, когда за окном темень, а чаю вдоволь. Старому человеку есть что рассказать, был бы слушатель. Моя же собеседница и сама умеет слушать. Но и рассказывать умеет. Давно, в свои семнадцать лет, мне казалось, что я все на свете знаю. В свои сегодняшние тридцать три не перестаю удивляться, сколько вокруг неизвестного, как много я не знаю и, видимо, никогда не узнаю. Бабушка вспоминает годы войны, и многое для меня – откровение.

– Немец в Кузьменках недолго был. Освободили нас быстро. Мне в ту пору семнадцать? Да, семнадцать стукнуло. Деревня большая. Молодежи много. Как-то собирают нас всех и говорят: так, мол, и так, собирайтесь на трудовой фронт, окопы рыть. Спрашиваем, где рыть будем? Отвечают нам, что работать будем в своем районе, Арсеньевском, то есть. Работой нас не запугаешь, работы мы не боялись. На дворе август был. Год какой? Сорок второй. Тепло. На станцию пришли налегке, в одних платьях, даже молока с собой не взяли. А зачем? Ведь в своем же районе. Завсегда прийти домой можно. Я даже боялась, что не возьмут, подруги уедут, а я останусь. А боялась вот почему. Когда немцы нашу деревню брали, то есть завоевывали, мы с парнем нашим, сельским, с полевой работы шли домой. А в карманах у нас билеты комсомольские – мы их всегда с собой носили. Смотрим, немцы идут. Нам рассказывали, что тех, у кого находят комсомольский или партийный билет – немцы расстреливают. Что делать? Берем свои билеты и рвем их на мелкие-мелкие кусочки, а затем бросаем в кусты. Но вроде бы все обошлось: немцы на нас внимания не обратили. Ну вот, а когда уже фашистов прогнали, вызывают нас в райком комсомола и показывают нам наши билеты. Все листочки между собой так аккуратно склеены, что хоть по-новому вручай. Стоим. Трясемся. Времена, сами знаете, какие. Но ничего. Пожурили, пожурили, да и отпустили с миром домой.

Так вот. Опасалась я зря. Только вместо машин нас загнали в товарные вагоны и повезли куда-то. День едем, ночь. Приезжаем – поле. Говорят, Смоленская область. Мы в рев. Да что уже поделаешь? Так начались наши мучения. Жили в бараках за колючей проволокой. Паек давали один раз в три дня. Съедали его сразу. Ведь молодые, здоровые, да и наработаешься за день, что будь здоров. Немцы тоже в покое не оставляли. И бомбили, и листовки разбрасывали. Одну на всю жизнь запомнила: "Милые дамочки, не ройте ваши ямочки. Приедут наши таночки, зароют ваши ямочки".

Так доработали мы до зимы. А одежда-то на нас летняя. Просимся домой, хотя бы переодеться. Да какое там! И пришел бы нам всем конец, но есть на земле добрые люди. Мы, кузьменские, держались всегда кучкой. Как-то приходит к нам военный, офицер. Видный такой. И говорит: бегите отсюда, иначе конец вам. Мы ему говорим, что рады бы бежать, да не знаем куда. Узнав, откуда мы, он взял листок, начертил нам через какие деревни идти. Обязательно ночью идите, говорит, а днем отсыпайтесь. Так мы и поступили. Днем спали в стогах, ночью шли. С нами была пожилая женщина. Она предложила побираться по деревням. Мы сначала стеснялись, но кому с голода помирать охота? А в деревнях, сами знаете. Каково было. Однако нам повезло: люди хорошие попадались на пути. Кто картошки даст, кто хлеба. От себя отрывали, но нас жалели. Так и шли. Недели через три добрались до родной деревни. Двоих, правда, в поле оставили. Просыпаемся, а они уже холодные. Замерзли. А дома нас и не чаяли увидеть. Пришла домой, сняла чулки, а ноги черные. Обморозила. Отец привел друга своего, фельдшера, а тот говорит: резать надо, ноги-то. Я белугой реву. Как без ног жить? Он сжалился. Одной мазью помажу, объясняет он мне, завтра утром приду. Ежели чего-то там такого не будет, попробую полечить. Помазал. Утром пришел, посмотрел. Ну, девка, смеется, твое счастье. И стал меня лечить. Только строго-настрого приказал на солнце ноги целый год не показывать. И вылечил, спасибо ему. А родителям тех ребят, что остались лежать в копне сена, мы ничего не сказали. Мы даже не знали, как та деревня называется…