Текст книги "Серебряные стрелы"
Автор книги: Виктор Лесков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
Первая высота
Нет ничего тягостнее этих минут ожидания падения. Оно неизбежно. Самолет вздыблен вверх, поставлен в небо «крестом», тяги никакой – сектор газа убран до упора, – скорость падает, безнадежно падает до критической…
Никто не видит сейчас лица Николая. Он один в кабине. И хорошо, что над ним только нежная синь мая, словно небо склонилось в светлой улыбке. Ничего этого Николай не замечает.
Взгляни на него сейчас Леся – она бы не узнала! Что сталось с ее любовью! Куда девалось ощущение его молодой удали, где оно, надежное мужское плечо, к которому ей так нравилось тихонько прикоснуться щекой.
В кабине, поникнув, сидел совсем еще юноша, весь в испарине, напухлив губы, ничем не похожий на отважного рыцаря девичьего воображения.
Она привыкла видеть его уверенным в себе, с ярким румянцем на щеках, но сейчас его побледневшее лицо было серым и неподвижным, как маска; взгляд загипнотизирован медленным движением указателя скорости на циферблате прибора. Да, на земле перед девчонкой можно пройтись гоголем – не всякому дано в восемнадцать лет держаться за ручку легкокрылой машины, но в небе – другое дело.
– Вот смотри, скорость уменьша-а-а-ется, – нараспев говорит инструктор, будто ему этот факт доставляет удовольствие.
Капитан Хохлов сидит в задней кабине, отгороженный от Николая Одинцова плексигласовой переборкой, и видит через свое мутное окошко лишь тыльную часть шлемофона курсанта.
Николай отнюдь не в восторге от сообщения инструктора. Он еще замечает, как бессильно шелестит винт в потоке, как, тяжелея, «вспухает» под ним машина. Все это признаки близкого срыва, и холодок страха растекается по его груди, подступает к горлу. Однако он не сдается, крепится духом, тянет ручку управления, удерживая самолет от клевка вниз. Главное сейчас для Одинцова, чтобы инструктор не заметил его страха, не заметил слабеющей воли. Надо держаться, держаться до конца, пенка хватает сил. Отступать некуда! Сейчас, именно в этом полете, решится для него: быть или не быть? Пилотом быть или наземником.
Не все могут быть летчиками. Вон Андрей Верхогляд уже укладывает чемоданчик – так и сказали: списан по «нелетной». И еще четырех ждет то же самое; Может, и ему, Николаю Одинцову, пришла пора собираться домой. Попробовал, как оно в кебе, – оказывается, не только приятные ощущения, а и тяжелый труд, – и теперь, может, самое время кончать это дело, тихонько отойти в сторону. И утешение для себя есть: держался сколько мог, терпел до последнего…
Но ведь и ему тогда, как Андрею, скажет кто-нибудь из однокурсников, панибратски хлопнув по плечу: «Не горюй, дружище, рожденный ползать летать не может!» В шутку скажет, вроде для утешения, но обидно будет до слез. Нет, не такой он, Николай Одинцов, чтобы сдаваться без боя, характер у него настырный. А гордости – так этого добра на двоих хватит. Главное сейчас, чтобы инструктор ничего не заметил. А то развернет самолет на аэродром и после посадки вышвырнет из кабины. Или скажет: гуляй парень! Нам нужны орлы, а не цыпленки. Так рассуждал курсант Одинцов. А капитан Хохлов рассуждал по-другому.
– На какой скорости будем вводить в штопор? – отдаленно слышит Николай вопрос инструктора.
– Сто двадцать, – отвечает он.
– Отлично!
Капитан Хохлов знал, что можно легко напугать молодого человека. Бросит он, инструктор, сейчас машину в пикирование, заложит глубокий крен, а затем из виража сорвет в штопор да придержит подольше, чтобы вывести в сотне метров от земли – и, кто знает, может, это отобьет у парня охоту к небу, если не навсегда, то надолго. Молодежь в опасность надо вводить с чуткостью, осторожно.
– Так, скорость ввода подходит, – Хохлов прекрасно понимает состояние курсанта и постоянно вызывает его на разговор. – Не забыл, какая последовательность выполнения? Рассказывай…
Одинцов тянет ручку управления на себя, хотя все его существо восстает против этого. Человек привык чувствовать под ногами землю и очень чутко реагирует на малейшее изменение равновесия. Чуть где поведет – и рука уже на опоре. А тут никаких опор, ты, почти полулежа, запрокинут на сиденье, чувствуешь его спинку, а перед твоим лицом только голубая пустота. И вдруг ты проваливаешься куда-то вниз.
– Надо дать педаль до упора, а затем ручку на себя, – отвечает он инструктору. Казалось бы, к чему тайне испытания, летит же самолет отлично, как ему и положено, и пусть себе летит тихонечко, зачем ему мешать, вгонять в беспорядочное падение? А надо! Надо для жизни. Никогда курсанта не выпустят лететь самостоятельно, пока он не научится выводить самолет из штопора. В полете он будет один, всякое может случиться. Засмотрится, к примеру, на землю, перетянет ручку на себя и ковырнется. Кого потом звать на помощь, если сам не научен? Там некого…
– Все правильно! Начинаем! Какой будем делать: правый, левый?
«Правый, левый?» Да какая разница Одинцову куда сыпаться, но инструктор его душа человек. «Правый, левый», – еще и выбирать дает. Определенно Николаю он нравится. Другой бы уже давно на него наорал.
– Лучше левый! – наугад решает Николай.
– Отлично, запоминай ориентир. Видишь деревеньку, на нее будешь выводить. Левую педаль до упора!
Одинцов видит впереди внизу, за обрезом капота, нечто вроде детских кубиков, расставленных в шахматном порядке, не сразу понимая, что это и есть его главный ориентир.
– Ну, что сидишь, милый? Работать надо!
Николай робко подает левую ногу вперед, давит на педаль, пересиливая себя, будто наступает своим ботинком на что-то хрупкое.
– Смелее, смелее! – подбадривает его инструктор.
А у Одинцова нет больше сил давить педаль, установилось критическое равновесие.
– Смелее! Вот так, – и Хохлов сам дожимает педаль.
Одинцов икнул, будто его опустили в купель с ледяной водой. Самолет куда-то провалился левым крылом, потащило его вниз, одновременно опрокидывая вверх колесами.
– Ручку, ручку на себя, – подсказывает капитан Хохлов, но куда там, разве Одинцову сейчас до этой ручки управления.
– Вот так, чувствуешь? – инструктор сам добрал ее, несколько раз поддернул до верхнего упора. – Чувствуешь, ответь мне!
– Чувствую, – не очень внятно подал голос по переговорному устройству Одинцов.
Как не чувствовать, если на их самолете управление спаренное, и любое движение в одной кабине дублируется в другой. Все чувствовал Одинцов, поскольку левая рука его неизменно лежала на секторе газа, а правой он держал ручку. Однако сейчас он самому себе казался распростертым над далекой землей, вроде падал с разведенными в стороны руками, и будто он вне кабины, вне самолета, а так, свистит вниз даже без парашюта. В первый момент у него даже дыхание перехватило, и он никак не мог сделать выдох. Земля кружилась перед глазами каруселью, была ровной и сочно яркой. В едином хороводе потянулись аккуратные, прямоугольные лоскуты полей, куртины березовых рот, осколком стекла сверкнул пруд. И в этом установившемся вращении Одинцов начал медленно отходить от испуга. «Так же летишь, только лицом вниз», – отметил он, чувствуя тяжесть своего тела на плечевых лямках парашюта. Николай уже смог перевести взгляд с земли на приборную доску, отсчитать потерянные метры по высотомеру.
– Видишь ориентир? Выполнили первый виток, – почувствовав его способность к восприятию, заговорил инструктор.
Им по заданию полагалось выполнить два витка, два скоротечных оборота, а затем повторить все сначала. Не успел Одинцов разобраться, где же эта деревенька, а инструктор уже дал отсчет:
– Второй виток, выводи!
Теперь от Одинцова требовались точные и быстрые действия. Однако он все еще не мог выйти из состояния растерянности, мобилизоваться. Больше всего он боялся сейчас ошибиться, лихорадочно вспоминая последовательность движений – согласно инструкции – то, о чем он так хорошо рассказывал на земле. И еще где-то в уголке сознания тлела – малодушная надежда, что инструктор сам выведет самолет из штопора. Раз мог ввести, значит, должен хотя бы начать выводить…
– Третий виток! – оказывается, Хохлов не собирался и пальцем пошевелить, чтобы помочь. – Выводи!
Одинцов поспешно, не давая себе отчета, двинул вперед правую педаль, а следом и ручку управления.
– Ох, мать моя родная! – только и вздохнул инструктор. И еще сказал что-то неразборчиво.
Одинцов действовал не самым лучшим образом. Получалась, что он остановил вращение на полувитке, и самолет продолжал снижение в перевернутом положении, так что летчики оказались вниз головами.
– Слушай, хватит, а? – попросил его Хохлов. Было очевидно, что такой полет не доставлял ему большой радости.
Но Одинцов уже взял себя в руки. Теперь он знал, что делать. Собственно, знать-то ничего особенного не надо было: тяни ручку на себя, да смотри за перегрузкой, а то и самолет развалить можно, сложатся крылышки как у бабочки.
– Энергичней, не теряй много высоты, – легонько поддернул Хохлов ручку управления.
Николай послушно увеличил усилие, самолет маятником прошел положение отвесного пикирования, по крутой дуге выровнялся в горизонтальный полет и вновь взмыл в небо.
Одинцов торжествовал. «Только и всего? – с легкостью, которая приходит после тяжелых минут опасности, думал он о штопоре. – Да там же делать нечего!» Ему стало радостно и свободно в этом теплом небе, он готов был ринуться вприпрыжку по зарождающимся внизу редким островкам «кучевки».
«Разве это фигура – штопор? Семечки! Зря только страху нагоняли! Да я вам его сейчас повторю! Запросто!»
Теперь все, что несколько минут назад происходило в воздухе, казалось делом его рук и воли. Он радостно смотрел вниз, на землю, вправо-влево, будто открывал небо заново, лишь теперь замечая высокую голубизну майского утра.
Он в небе – уже не чужом, пустом и страшном, теперь уже он знал точно: отныне и навсегда оно – его дом. Как там поется в песне? «Небо наш, небо наш родимый дом!..»
Одинцов праздновал победу, наивно полагая, что это только его личная победа. И упиваясь ею, он, кажется, увлекся немного с набором высоты.
– Тяни, тяни, – вернул его к действительности насмешливый голос Хохлова в наушниках шлемофона. – Газ не дал, а тянешь. Сейчас без скорости сковырнешься в другую сторону…
«Нет уж, не выйдет», – немного рисуясь перед собой, одним движением установил Одинцов мотору номинальный режим работы.
– Ну что, повторим? – не без скрытой улыбки спросил. Хохлов.
– Так точно! – с готовностью отозвался Николай. – Разрешите набирать высоту?
– Набирай, набирай!
Хохлов снял руки с органов управления, расслабленно откинулся на спинку сиденья, предоставляя курсанту полную свободу действий. Теперь инструктор был спокоен.
Николай Одинцов уверенно увеличил угол атаки, твердо зная, что вот сейчас он пошел в набор своей высоты.
Он был счастлив, но не знал, что счастлив и капитан Хохлов: летчик родился!
Контрольный полет
Они еще курсантами, лет пятнадцать назад, летали вместе, но так и не стали друзьями. Завалов ближе всего сошелся с Воскресным, когда их откомандировали переучиваться на новую технику; два лейтенанта из одного училища в незнакомой среде, естественно, держались друг друга.
Однажды они пришли в гостиницу навеселе, старательно поддерживая друг друга, и их приметили. На следующий день обоих вызвал начальник курса.
– Зачем нам гореть обоим, Сергей, – развел руками Костя Воскресный. – Ты знаешь, какое у меня положение.
В критической ситуации каждый считает свое положение безысходным. А у Кости к тому же начиналась любовь с дочкой генерала, и он не хотел быть скомпрометированным. На «коврике» у начальника учебно-летного отдела Завалов сказал, что, устанавливая себе норму, он немного ошибся, перебрал, а Воскресный был совершенно трезв и вел его.
На этом сближение однокашников и кончилось.
Вскоре они вообще расстались: после переучивания Воскресный женился на дочери начальника учебно-летного отдела и остался возле нее, а Завалов уехал в свою часть.
Они встретились снова лет через семь. В аллее в далеком гарнизоне руку капитана Завалова энергично тряс сияющий майор Воскресный в новой тужурке с многообещающим ромбом академии. За время разлуки перемены произошли не только в звании. Время заметно изменило их, резче выразило те черты, которые в их лейтенантской юности только намечались.
Завалов, казалось, стал еще выше, еще больше раздался в плечах и похудел, а на висках появилась седина, заметно старившая его.
Костя Воскресный, напротив, выглядел моложе своих тридцати. Он стал вроде бы круглее, приземистее, как бы обтекаемее, с широкой открытой улыбкой на нежно-розовом лице. Пожалуй, полнота только и выдавала, что он отнюдь уже не юноша.
– Приехал к вам на должность замкомэски, – сообщил он. – Ну а ты как?
– Летаю на заправку днем и ночью.
– Ого, асом стал. А должность, должность как? – скользнул взглядом по капитанским погонам Завалова.
– Командир корабля.
– А-а-а.
Он спросил еще о детях, о жене и заторопился.
– Ну пока, Сергей. Я спешу, мы должны встретиться поближе, вспомнить прошлое.
– До свидания, товарищ майор.
– Ну что ты, Сереж? – приостановился Воскресный. – Для кого майор, а для тебя… Константин Павлович.
Завалов, опуская взгляд, кивнул и подумал, что «поближе» они никогда не встретятся.
В полку майору Воскресному не везло. За полгода три предпосылки к летному происшествию: посадил машину до полосы; дважды, неумело пользуясь тормозами, полностью «разувал» самолет, сжигая покрышки.
Кое-кто уже втайне побаивался с ним летать. Завалов, узнав, что по сложному варианту, при низкой облачности, запланирован у него инструктором Воскресный, подумал, что надо быть повнимательнее. На следующий день действительно установился «минимум»: низкая, хоть шестом доставай, облачность, размытый горизонт за сизой дымкой.
Это было время весны, конец марта, когда тепло набирало силу и на полях отдельные проталины стекались в раздольное, маслянистое, будто из нефти, море, на котором одинокими островками блестел глянцевой коркой выветрившийся колючий снег. Сверху земля походила на пенистый прибой, скрывающий посадочную полосу, и самолет приходилось пилотировать только по приборам почти до точки выравнивания.
Им оставалось выполнить последний, третий полет.
– Дай, Сереж, я этот круг сделаю, – попросил Воскресный, и Завалов отпустил штурвал. «Надо смотреть», – подумал он, неторопливо стаскивая влажные перчатки.
Летчик показывает себя на предпосадочной прямой после четвертого разворота. Полет – это работа, где требуется высокая организация человека, способность чувствовать детали, ювелирная точность движений и, как любая другая работа, выражает личность: интеллект, требовательность к себе, мужество.
Воскресный напряжен. Его лицо сосредоточенно, губы крепко сомкнуты, на крыльях носа появилась испарина. Без напускного глубокомыслия лицо его кажется простодушным, как детский рисунок.
– Полоса слева, двести, – сформируют с земли.
Инструктор, не раздумывая, поспешно вводит машину в разворот, чтобы побыстрее загнать стрелку «курсовика» на ноль, и самолет по инерции проскакивает створ полосы.
– Справа сто пятьдесят, – докладывает руководитель посадки.
Правый крен, потом снова левый доворот, и заход получается по «синусоиде» явно не показательный.
Сосредоточив все внимание на выдерживании курса, Воскресный забывает о высоте и вдруг, заметив, что идет выше установленной, бросает машину на снижение, стягивает рычаги оборотов до малого газа.
Тяжелые, иссиня-чериые, цвета мокрого снега облака плотным слоем окутывают самолет; даже не видно концов плоскостей. Без видимости земли теряется ощущение полета. Но в подсознании живет чувство опасности, и от летчика требуется усилие воли, чтобы хладнокровно продолжать «слепое» снижение.
Воскресный нервничает, непрерывно «сучит» штурвалом, создает ненужные крены, разбалтывает самолет. Эта суетливость была его старым недостатком – еще с училища, но тогда Завалов зажимал штурвал двумя руками и говорил нарочито спокойно: «Расслабься, Костя, все успеем». Но тогда они были курсантами. А теперь Воскресный – инструктор.
Наконец в кабине посветлело, будто легким крылом смахнуло тень сумерек, и стала просматриваться земля.
– Рвань всякую прет, – недовольно пробасил Воскресный, однако в его голосе чувствовалась и приободренность – впереди расстеленным для отбеливания полотном лежала посадочная полоса. – Выбрались мы из этой мути, а, Серег?
Завалов сдержанно кивнул и отвернулся к боковой форточке: он не мог поддерживать разговор, в котором так легко осквернялось небо. Он до сих пор чувствовал и помнил восторг первого полета, а до прихода в авиацию сменил несколько профессий и решил, что он человек без призвания. А небо открылось ему радостью.
Но вместе с тем Завалов помнил, и так же явственно, секунды оцепеняющего ужаса – первые секунды неожиданного падения… Грозовое небо низвергало самолет вниз вместе с отказавшим двигателем, а он не мог даже доложить на землю о срыве – язык словно задеревенел, прилип к гортани. Но и после этого случая не изменилось его отношение к небу.
Посадка у Воскресного получилась мягкой, но с небольшим перелетом, как и положено садиться опытным летчикам. Однако, на профессиональный взгляд, она не была безупречной: с высокого выравнивания, без запаса скорости машина садилась не там, где хотел летчик, а неслась над землей насколько хватало аэродинамических сил. И сам Воскресный не был уверен, что следующая посадка получится такой же удачной.
А сейчас инструктор доволен собой: «Конец – делу венец!» И в благодушном расположении духа открыл форточку кабины. Упругий поток освежил лицо. Свистящий шум двигателей заглушил сухой треск наушников.
Торопливый, на одной ноте, доклад штурмана застал летчиков врасплох:
– Командир, скорость двести, до конца полосы шестьсот!
Эта скорость была явно велика для оставшейся части бетонного покрытия. «Выкатимся!» – такая мысль пришла к летчикам, похоже, одновременно. Воскресный выжал было тормоза, но, увидев, что это же сделал и Завалов, тут же отпустил их: «Пусть он рвет покрышки!»
Стало понятно, что никто из них до этого самолет не тормозил – понадеялись друг на друга.
Впереди показался последний «рукав», через который отруливали на стоянку. Ясно, что до него самолет не остановить: скорость еще больше сотни. Воскресный снова засуетился, нажал на основные тормоза и опять отпустил, зачем-то дернул рычаги аварийных тормозов и, наконец, потянулся к кнопке включения ручного управления передних колес шасси. Очень ему хотелось освободить посадочную полосу в обычном месте.
– Не надо, командир. Лучше по прямой! – Завалов понял его намерение развернуть самолет на недопустимо большой скорости.
– Нормально, нормально, – успокаивал скорее себя Воскресный.
Машина медленно развернулась в сторону «рукава», но по инерции продолжала двигаться по прямой со скольжением на правое крыло. Получился юз, от колес потянулся сизый дым горящей резины, на бетоне пролегли широкие ленты черного следа. Самолет явно не вписывался в разворот, неудержимо сходил с бетонной полосы на грунт. И впервые в жизни Завалов ощутил свою беспомощность, непривычное неповиновение машины его воле.
– Выкатываемся с полосы, выкатываемся с полосы, выкатываемся с полосы, – заевшей пластинкой, раздражая своей монотонностью, докладывал штурман.
– Вижу, – оборвал его Воскресный.
В последний момент прижатый к борту Завалов успел лишь застопорить привязные ремни.
Яичной скорлупой хрустнул под тележкой шасси бронированный фонарь освещения аэродрома. Мелкими осколками брызнул деревянный щит ограничителя. Самолет просел, подался вперед, зарываясь передней стойкой в мягкий грунт. Приходилось только удивляться потом, как она выдержала такую нагрузку, не подломилась совсем. Самолет быстро терял скорость, и, чтобы не завязнуть, Завалов увеличил обороты двигателей, вывел машину на бетон «рулежки».
В экипаже все молчали. Молчали до тех пор, пока не прозвучал в эфире четкий голос руководителя полетов:
– Ноль семь, зайдите с пятым ко мне!
– Понял вас, – поспешно ответил за Завалова Воскресный.
И только после этого оправившийся от испуга штурман позволил себе пошутить:
– Не береги любовь на старость, а торможение на конец полосы…
Ему никто не отозвался.
Летчики вышли из кабины и, не задерживаясь возле встречавших их техников, направились к КДП.
Впереди, чуть подавшись навстречу ветру, широко ступая, будто уходя от досады, шагал Завалов. Высокий, костлявый, с длинными руками.
Предстоящая встреча с руководителем полетов не беспокоила капитана. Он давно не испытывал страха перед большим начальством, потому что четко исполнял свой долг. Ему оставалось только ругать себя за то, что он, освоивший самое сложное – ночную заправку самолета в полете, понадеялся на инструктора, – который в летном отношении был всегда рангом ниже его.
Константин Павлович, стараясь не отстать от Завалова, шел сзади, но не выдержав темпа, попросил:
– Не спеши, Сергей, туда всегда успеем. Давай подумаем, что говорить будем.
– Говорить-то вы будете. – Капитан поднял воротник куртки.
Его ответ можно было понимать по-разному.
– Ты думаешь отмолчаться? – уточнил Воскресный.
Завалов ничего не ответил. Эта отчужденность испугала Константина Павловича. Некоторое время он шел молча, собираясь с мыслями.
– Сергей, ты же хорошо знаешь мое положение. Ты же знаешь, что я держусь на пределе. Да, эта предпосылка чисто по моей вине, но она может оказаться последней для меня. Ты понимаешь, Сергей? Все, что я достиг с таким трудом, пойдет прахом.
Действительно, трудно досталось положение Константину Павловичу. Ради него ему всегда приходилось чем-то или кем-то жертвовать. Всегда он был один, потому что в других видел только соперников.
– Сейчас многое зависит от тебя, Сережа. Я прошу тебя помочь мне. Ты ведь всегда шел навстречу попавшим в беду…
Завалов нахмурился.
– Что от меня требуется?
– Ты можешь взять на себя большую долю моей вины, если скроешь, что пилотировал самолет я. Тогда и предпосылка не станет для меня такой тяжелой. Сделай это, Сережа, прошу тебя. Как друга прошу.
Завалов мельком взглянул на растерянное лицо Константина Павловича и почувствовал вдруг жалость к нему, жалость к человеку, взвалившему на себя непосильную ношу.
– Я никогда не забуду твою услугу, Сережа, – торопился заручиться согласием Воскресный. – Ты ведь умный человек, понимаешь, каково мне сейчас. А на твоей стороне такой авторитет. До сих пор ни одного замечания. Сам факт моего присутствия снимает с тебя полвины. А если узнают, что во всем виноват я, – меня ждет катастрофа. У меня отнимут все, отнимут мое будущее. Или ты хочешь этого? – приглушенно спросил он.
– Ладно, Воскресный, договорились, – буркнул Завалов. – Говори, что садил я.
Невысокий черноволосый полковник отложил в сторону командный микрофон и, не вставая, принял доклад о прибытии.
– Самолет сломали? – устало спросил он.
– Никаких повреждений, – ответил Воскресный с подъемом.
– Хорошо, – вздохнул полковник. – Подождите моего вызова у дежурного по связи.
Через полчаса командир полка вызвал их к себе.
– Ну, рассказывайте, как это случилось?
– Прозевал с торможением, – коротко ответил Завалов.
– Понадеялся на Завалова, – потупился Константин Павлович.
Такого оборота дела командир полка не ожидал. Он оценивающе смотрел на летчиков. Было заметно, как к его лицу подступает кровь, сходятся в жестокую складку брови. Ему, видимо, стоило немалых усилий сдержать себя. Но решение полковника было неожиданным.
– Завтра соберу методический совет и буду предлагать заменять вас местами, – хмуро оказал он.
Воскресный пытался что-то сказать полковнику, но тот только махнул рукой, что означало «можете идти», и отвернулся к командному пульту.
Пилоты вышли и молча закурили. Никто из них не знал, что, пока они ждали вызова, руководитель полетов прослушал запись самолетного магнитофона и на ней отчетливый голос Воскресного: «Дай, Сереж, я этот круг сделаю!» А чуть позже – благоразумное решение Завалова: «Не надо, командир, лучше по прямой!»
