Текст книги "Серебряные стрелы"
Автор книги: Виктор Лесков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Виктор Лесков
Серебряные стрелы
С высоты полета
Повесть
Глава I
Эх, не вылетать бы совсем в такой вечер!
Это была пора летучего, едва уловимого межсезонья, когда зима больше не страшна, сполна взяла свое, отбушевала. Не сегодня-завтра оживет солнце, смахнет с сиротливых полей выветрившийся, пожелтевший снег, и зазвенит все кругам, заиграют солнечные блики, качнется, переступая на голой ветке, скворец-перезимок.
Майор Игнатьев стоял у окна прокуренной каптерки и молча смотрел на падавший в развале света снег. Похоже, зима давала свой прощальный бал. В затишье снежинки казались крылатыми, долго кружились перед приземлением, словно выбирая себе место. Но начнешь взлетать – устремятся они белыми молниями в лобовое стекло, вытянутся длинными стрелами в луче прожектора, и ничего впереди не увидишь.
А взлетный курс держат по дальним ориентирам!
Ладно, черт с ним, взлететь с горем пополам еще можно. Все-таки ты на земле, чувствуешь ее, родимую, не уйдет она из-под тебя неожиданно. А садиться как?
На посадке смотреть надо, ловить сантиметры, но попробуй поймай их с завязанными, считай, глазами!
И полет-то пустяковый – в «зону»: крутнуть над деревенькой, означенной на карте желтым, с копейку, кружком, пару виражей и через полчасика вернуться домой. Но ведь взлетать и садиться все равно надо. Простейший полет, если бы не этот снег, если бы не завтра Восьмое марта!
Накануне праздника тренировочные полеты обычно закрывали. Мало ли что может случиться! А тут командиром полка пришел молодой «академик» и поломал традицию. Летчики ходили недовольными: пусть ничего страшного не произойдет, всего-то сядет экипаж на запасной аэродром, но останутся семьи без мужчин. Какой тогда праздник, тем более женский день?
– Посадили бы его самого на запасном! – Это пожелание Игнатьева относилось к уже взлетевшему командиру полка. Правда, тот взлетал, когда снежок только начинался. А вернется часиков через десять – к тому времени снег уже может пройти.
Каким-то образом стало известно, что старший начальник из высокого штаба, прежде чем разрешить полеты, заколебался: метеоролог давал ухудшение погоды. Но командир полка настоял на своем.
А через два часа после начала полетов пошел снег. Звонить генералу и отрабатывать решение назад – исключено. «Ты что, – скажет, – полком командуешь или голову мне морочишь? Отряда тебе и то много!» И пока летали. А снег все усиливался.
– Присылают сюда всяких ухарей звезды хватать! – Голос у Игнатьева гулкий, прямо-таки маршальский, а с виду ничего богатырского: худощав, немного выше среднего роста. Меховая куртка сидит на нем с запасом, еще одного такого застегнуть хватит. Не ахти какая сила у командира, а лайнер водит весом в десятки тонн.
Красноватая лампочка под низким потолком тускло освещала сидевший за столом экипаж. Перед каждым – сумка с летной экипировкой: шлемофон, кислородная маска, перчатки.
Летчики ждали, когда заправят самолет топливом, почти все курили. Слушая командира, молча соглашались с ним: «Да, лучше бы, конечно, сейчас дома сидеть!»
Но всерьез никто, пожалуй, не принимал беспокойства Игнатьева. За столом шел матч престижа между штурманской группой и «кормой». Экипажа хватало на команду в домино, но второй летчик отказался играть, и таким образом пилотский дуэт распался. «Корму» представляли два прапорщика. Их кабины находились в хвосте самолета, где летали «со свистом задом наперед». Но в домино они явно одолевали впередсмотрящих. Свободная пара стояла за спинами игроков и терпеливо ждала своей очереди.
– Бокс! – с подъемом подавал команду мешать костяшки веселый, разбитной прапорщик Махалов. – Левой, левой энергичней!
Капитану Иванюку – штурману-навигатору такое отступление от субординации было явно не по душе. Но что поделаешь – игра! Хоть и не очень спортивная и не включена в олимпийскую программу, но все же игра миллионов. Костя Иванюк делал вид, что не замечает торжества Махалова, и допускал тактическую ошибку: приземистому, могучему в плечах штурману достаточно было лишь взглянуть в сторону стрелка, чтобы прервать его на полуслове. Твердым взглядом отличался Иванюк: зрачки наполовину уходили под веки, и смотрел он всегда будто из-под бровей, с какой-то, казалось, необъяснимой холодной жестокостью. Однако на самом деле за всю свою жизнь Костя и мухи не обидел. А рыжий Махалов был легок и проворен, как челнок… Поговаривали, что, прежде чем выйти из дому, он справлялся на метеостанции о направлении и скорости ветра: в сильный – не рисковал отправляться на аэродром своим ходом: или унесет в обратную сторону, или пронесет мимо. Оно по нему и видно – только и умеет смеяться да быстро бегать. От смеха вон даже глаза стали раскосыми, как у зайца. А что быстро бегает – это хорошо, такой человек в экипаже просто незаменим.
Капитан Иванюк, помешивая костяшки с демонстративным безразличием, все внимание, казалось, сосредоточил на озабоченном лице командира. Заметил, стараясь попасть ему в тон:
– Что еще интересно, Александр Иванович: они приходят и уходят, а мы остаемся. Но сейчас у нас командир – голова, с «верхним» образованием.
– Не надо быть отличным командиром полка – будь ты хорошим председателем колхоза. Ничего больше не надо! – Игнатьев отошел от окна, повернулся к своим орлам, и сразу пропало впечатление его тщедушности. Другой человек перед ними: сильный, мужественный, решительный. Не сразу и поймешь, что такая перемена – от непропорционально большого, с крупными чертами лица. В молодости Александр Иванович походил, наверное, на античного воина: высокий, поджатый с висков лоб, выступающий вперед подбородок. Но самым выразительным был крутой излом бровей, почти вертикально сходившихся к переносице.
Пожалуй, из всего экипажа только один капитан Хрусталев, второй пилот, или, точнее, правый летчик, рвался сейчас в небо. Да, он хотел лететь, очень хотел! И именно потому, что Александр Иванович локтем бы сейчас открестился от этого полета. Да, снег, в небе сложно, но это как раз и надо. Ох, многое лежало между капитаном Хрусталевым и майором Игнатьевым! Как, кстати, и этот полет, но только бы он не сорвался.
Хрусталев будто и не слушал лихих выпадов своего командира; прислонившись к стене, ближе к тусклой лампочке, с видимой заинтересованностью читал газету. Бывают же баловни природы: рослый, здоровый, с крутыми плечами. Не то что штурвал, шею быку свернуть может. Ко всему еще и красив. Проступали в его лице гуцульские черты – от матери: темные сросшиеся брови, а глаза неожиданно голубые, румяное лицо, чуб под фуражкой не умещается.
Весь вид Андрея выражал прочную незыблемость в жизни. Такие нравятся женщинам. Слышали в полку, будто влюбилась в него какая-то красавица, когда служил он в другой части, и якобы из-за нее перевелся сюда, но точно никто ничего не знал.
Перешел из командиров кораблей в правые летчики – кажется, и ухом не повел, вроде не его это дело выбирать себе должности. А пожертвовал он многим: легче спуститься с командира эскадрильи до отрядного или даже до командира корабля, чем с командира корабля до правого летчика. Хоть и сидят «правак» с командиром в одной кабине – кресла с правого и левого борта самолета, хоть и разделяет их узенький проход, но разница между ними большая. У каждого из них свой штурвал, своя приборная доска, но царь и бог в самолете – левый летчик, командир. Он и взлетает, и садится, а «правак» в это время на подхвате: убрать-выпустить шасси, закрылки, да и то лишь с разрешения командира. Что дозволено Юпитеру – не дозволено быку…
Правое сиденье хорошо только в двух случаях: лейтенанту из училища – освоиться в небе, пожилому пилоту – дотянуть до пенсии. А для способного летчика легче в могилу лечь, чем пересесть на правое сиденье.
И, зная все это, Андрей пересел. Стиснул зубы, но не стал колебаться. Крепкий летчик, с характером…
В каптерку, не стряхивая с себя снег, вошел старший техник самолета:
– Товарищ майор, самолет заправлен, все готово.
Доложил и тут же вышел: на улице дышалось легче, слишком накурено было в каптерке.
– Так что, полетим, Андрюха? – особую значительность вложил Игнатьев в вопрос Хрусталеву. Как будто «правый» принимал окончательное решение на вылет.
Не кривил душой Александр Иванович, чуял недоброе. Рассчитывал на характер Хрусталева. Мог Андрей пойти иногда буром, грохнуть шлемофон о бетон. Мог он и сейчас сказать, что не полетит – это же самоубийство! И был бы – прав. Сам Александр Иванович ему потом спасибо сказал бы. Они смотрели друг на друга: усталый, вроде бы безразличный, с прищуренным взглядом майор Игнатьев и пышущий здоровьем, с ярким румянцем на щеках, горящий желанием лететь Хрусталев.
Понимал «правак» командира. Трудно ему. Не уверен Александр Иванович в благополучном исходе полета, а отказаться не может: прочат его на освободившуюся должность командира эскадрильи. Не может отказаться – сразу скажут, что испугался Игнатьев погоды, или, еще хуже, расценят это как демарш против поспешного решения командира части. В другое время Хрусталев пошел бы ему навстречу, взял бы все на себя, а сейчас – нет.
– Почему не лететь? Самая погодка для настоящих летчиков. – Свернул газету, сунул в карман: видно, что-то потом дочитать хотел; одним пальцем, как крючком, подцепил за тесемку свою сумку и первым вышел из каптерки.
– Пойдем, ребята! – ссутулившись, направился вслед за ним Александр Иванович. «Вот хлыщ, а? Вроде мы все упадем, а он один полетит!» – неприязненно подумал он.
Они шли к самолету гуськом, почти целое строевое отделение, шли след в след, как в войну ходили в ночную разведку.
Снег падал медленно, будто во сне, будто засыпая на лету, падал с шелестом крыла, но если остановиться, чудилось, словно сверху, из серой мглы, доносится иногда тонкий перезвон. Вроде большая звезда рассылалась на хрусталики, и они, падая, время от времени задевают друг друга.
Глава II
На земле, оказывается, невозможно быть отдельно от всего мира. Хотя бы потому, что на всех одно солнце. Человек порой не подозревает, что он связан с людьми тысячами невидимых нитей и весь земной шар – всего лишь клубок с множеством концов. Потянешь за один – и чего только не вытянешь.
И даже судьбы двух людей могут перехлестываться самым невероятным образом.
Капитан Хрусталев был тогда лейтенантом. Жизнь казалась прекрасной, на душе было так же безоблачно, как и в то отпускное утро. Вагон устало покачивался вправо-влево, уже отгромыхал, отмелькал за окном последний мост на пути домой.
Это был не первый офицерский отпуск Андрея – в первом летчик еще, считай, школяр, – теперь он подержался за штурвал, уже оставил за собой в небе инверсионные росчерки, и что там у него впереди – дух захватывает! Он стоял в тамбуре, уже готовый к выходу, и с виду казался спокойным, но в душе все ликовало, выстукивался ритмом колес мотив: «Все гляжу, все гляжу я в окошко вагонное…»
Да, он, Хрусталев, возвращается домой, – вон уже город разворачивается к нему парадным подъездом. Очень соскучился Андрей по родным местам: по этой речушке, пляжу, улицам, тополям – так, что мог бы, наверное, выйдя из вагона, поцеловать серый асфальт площади.
Мимо проплыла высокая арка стадиона, перед ней красный трамвайчик скользил под уклон и, казалось, придерживался одной рукой за стальной канат.
Поезд сбавлял ход. Андрей отодвинул от двери чемодан, давая возможность проводнице, высокой, гибкой девушке, открыть дверь. Знакомство их началось на станции пересадки, где Андрея провожал его попутчик – старший лейтенант танковых войск.
– Милая, вот передаю тебе моряка, доставь его в лучшем виде! Это мой друг, понимаешь, друг? – говорил он снизу. – Чтобы в целости и сохранности, с полным комфортом!
Ясное дело, не знал танкист различия в форме истинного моряка и морского летчика, но это неважно было…
Андрей заранее уведомил своих телеграммой о приезде. Пусть накроют стол, придут на вокзал, а отсюда все вместе они отправятся домой дребезжащим трамвайчиком. Полчаса будет он вилять по родным улочкам, пока не остановится перед их домом.
Интересно, кто все-таки придет встречать его? Нина – это точно! Как же, приезд братца обещает ей вольготную жизнь на целых полтора месяца. И отец, конечно, будет. Он хозяин и должен принять сына как следует, прямо с поезда. А мать? Мама, наверное, останется дома, ей вечно не хватает времени на домашние дела…
Они стояли все трое недалеко от входа в вокзал. Отец озабоченно смотрел в сторону хвостовых вагонов, и у Андрея при первом взгляде на него сжалось сердце: совсем седой стал старик, и в лице появилась какая-то нездоровая отечность. Сильно он изменился за год, как будто жизнь вела ему особый счет времени и за каждый прожитый день сбрасывала два. Во всем виновата война проклятая! Вернулся отец с нее человеком наполовину: одна рука, одно легкое, а правый бок он до сих пор в толкучке прикрывает полусогнутой рукой. Начал воевать рядовым, а закончил офицером уже у западных границ.
Сдавать начал бывший командир взвода разведки: просмотрел сына.
Андрей спрыгнул на перрон. Навстречу уже спешила Нина. Глазастая сестричка! Видно было, порывается бежать, но что-то ее останавливает, не позволяет вот так, запросто, припустить во все лопатки. Несколько раз оглянулась на родителей, словно укоряя их за медленный шаг, но потом все-таки радость взяла верх, и она быстро засеменила на высоких каблуках к брату. Вон какая красавица стала, из-за женихов, наверное, отцу покоя нет.
Открытое лицо Нины полыхало румянцем, в больших серых глазах застыл восторг. Андрей закружил сестренку, ее тяжелая темно-русая коса охватила ею шею.
– Ой, какой здоровый стал! – смеялась Нина, не отрываясь от него.
Степенно поздоровался отец. Сын прижался к его колючей щеке.
– Почему не брит? – спросил Андрей с деланной армейской строгостью.
– Света как раз не стало, – смутился старик, прикрывая рукой серебристую щетину.
А для матери Андрей был все тем же бедовым мальчуганом.
– Жив, сынок! – сквозь слезы говорила она, беря его лицо в ладони…
Дома, как и предполагал Андрей, посреди большой комнаты уже стоял накрытый стол.
Чего тут только не было! Андрей растроганно улыбнулся. Помнили, что он любил все цельное: с капельками воды лежали в салатнице под перьями лука зеленые огурчики, редиска, помидоры.
Андрей присел на диван, осматриваясь в родных стенах. Все здесь осталось прежним и вместе с тем изменилось: поистерся и вылинял ковер на полу, а когда-то он был таким ярким и пушистым; стали скрипеть половицы паркета; в рамочке над сервантом появилась увеличенная фотография родителей. За окном виднелась прикрепленная к решетке бал-кона кормушка – с нее заглядывал одним глазом в комнату белый голубь. Через открытую дверь сверкал из угла другой комнаты новый трельяж – понятно, в доме появилась невеста.
Отец, перед там как начать бриться, надел очки. Раньше за ним такое не замечалось.
– Давай быстро в душ, я есть хочу, – шутливо подтолкнула брата Нина.
За столом разговор, конечно, зашел о службе. Андрей был очень доволен: эскадрилья у них отличная, командир экипажа – первоклассный летчик, без колебаний доверяет управление лайнером и ему, помощнику командира корабля. Однако не за горами и то время, когда ему самому дадут экипаж, и тогда он тоже будет держать в руках командирский штурвал.
Отец к возможному продвижению сына по службе отнесся чрезвычайно серьезно:
– Ты, Андрей, в командиры особенно не рвись. Человек, если характер не приобрел, во власти часто теряет самого себя. Гнется, как лоза, и только в одну сторону – куда дует ветер. А наша армия сильна самостоятельными, толковыми командирами. Так что сначала соразмерь свои силы и возможности.
И опять Андрей, глядя на отца, подумал, что все-таки неважно у него со здоровьем. Вон желтизна появилась на лице…
– Ну что, еще по одной или хватит?
В этом вопросе Хрусталев-младший почувствовал скрытый интерес: «Как там, в летчиках, не пристрастился ли?» В семье спиртное никогда не пользовалось особым почтением.
– Хватит, – отозвался Андрей безразлично.
Мать между тем беспокоило, что сын мало ест.
– Да вы что, столько наставили, разве осилишь? – воскликнул Андрей.
– Андрей, ты как собираешься отпуск проводить? – Нину беспокоили свои заботы.
– Пока еще не разрабатывал плана.
– Мы тебя ждали, – заговорил отец, и стало понятно – сейчас начнется семейный совет. – У нас с матерью есть путевки на юг, а вы с Ниной смогли бы устроиться где-нибудь с нами рядом!
– Куда на юг?
– В Феодосию.
Конечно, это было бы великолепно! Изумрудное море, золотой пляж, кружевная кайма прибоя, и над всем – белое солнце.
Андрей не успел ответить, как в квартиру позвонили. Знал бы отец, что привнесет в их планы этот звонок, определенно дал бы команду «никого не впущать».
– Ой, это, наверное, Тамара! – спохватилась Нина. – Я совсем забыла. Мы же договорились с ней поехать на пляж. – И выскочила в коридор.
– Здравствуй! Ты еще не собралась? – донеслось оттуда. В звонком голосе и удивление, и упрек, и вместе с тем смелость: очевидно, гостья здесь не в первый раз.
– Куда там! Посмотри, кто к нам приехал!
Тамара вышла из полумрака коридора на свет.
Андрей, пораженный, поднялся навстречу, и они оказались друг перед другом. Широко раскрытые голубые глаза в пол-лица, светлые волосы забраны в узел на затылке, открывая высокую шею. Локоны у висков подчеркивали нежность этого чудного лица.
– Здравствуйте! – Она стояла в белой кофточке, голубых джинсовых брюках, через плечо перекинута на длинном ремне сумка.
– Здравствуйте. Проходите, пожалуйста. – Андрей повернулся, чувствуя себя перед ней неуклюжим и разлапистым увальнем.
– Я вас знаю, Андрей, – сказала Тамара, присаживаясь в пододвинутое к столу кресло. И видно было, что ей приятна эта встреча. – Я вас знаю не только по рассказам Нины. Помните, когда учились в вечернем институте, вы решали задачки девочкам из магазина в вашем доме? Они тогда поступали в торговый техникум?
– Конечно помню.
– Так вот, одна из них была моей подругой. Мы еще ходили с ней смотреть, как вы играли в волейбол за свой завод. Помните: на площадке «Труда»? Там все еще за вас болели.
– Но вас я не видел! – с сожалением произнес Андрей.
– Тогда меня за болельщиками не разглядеть было. Я только в девятый класс ходила.
Они могли бы, наверное, и еще что-нибудь вспомнить, но вмешался отец:
– Теперь нам, мать, хоть из-за стола вылезай. Объявились старые друзья. А я надеялся еще рюмашку поднять за знакомство.
– Нет, дядя Коля, это правда интересно. Нина вот ждет, радуется, все уши мне прожужжала про брата, а я, оказывается, давно Андрея знаю.
– Ну тогда за встречу!
– Отец! – По лицу матери было видно, что она начинает сердиться.
– Нет, мать, и не проси! За детей грех не выпить! – Похоже, он не против был видеть в Тамаре свою невестку.
– Тогда давай вместе по половинке…
– Давай!
Первый день длинного лейтенантского отпуска начинался довольно счастливо. Но закончился он при самых неожиданных обстоятельствах.
Глава III
Рядовых членов экипажа такая погода особенно не пугала: что им этот полет? Раз командир принял решение – значит, ему виднее. Командир у них первоклассный летчик, к тому же еще и инструктор, лучший методист – чего там сомневаться?
Потянул ветерок, и снег стал падать косо. Александр Иванович поднял воротник куртки. Летчики один за другим тоже подняли воротники.
А у Хрусталева о командире было свое мнение. Посторонний человек и не заметил бы ничего особенного: никаких недоразумений вроде между ними никогда не возникало, не срывались в голосе, выясняя отношения. Более того, они и понимали друг друга с полуслова, потому что были земляками. Выросли в одном городе, купались в одной реке.
Однако познакомились они только прошлой весной, и года не прошло с тех пор, но сразу коротко сошлись. Было это у Трегубова – однокашника Хрусталева. Ничем выдающимся Трегубов не отличался, кроме того, что был на редкость скромным летчиком: сидит Микола, помалкивает в сторонке да посмеивается над шутками друзей. Он был некрасив: выцветшие с рыжиной темные волосы, нос вроде как с узелком на конце, круглое веснушчатое лицо. Но, казалось, вполне довольствовался тем, что уже имел от жизни, и снисходительно смотрел на попытки своих друзей прыгнуть выше самих себя.
Николай жил один – жена уехала к родителям рожать второго ребенка, непременно сына, так ему хотелось. Хрусталев только что прибыл в этот гарнизон, оказался среди незнакомых людей. И вдруг такая встреча…
Гарнизон находился в глубинке, но летчики жили хорошо, в пятиэтажных домах со всеми удобствами.
Николай с Андреем сидели у балконной двери за журнальным столиком. Внизу, чуть поодаль от дома, цвели яблони. Ранняя была весна, в конце апреля погнало почки, а на майской демонстрации над шеренгами школьников уже колыхались ветки свежей зелени.
Трегубов только что вернулся домой после неудачного полета: до вечера писал в штабе объяснительные записки.
– И как же это получилась ошибка?! – сокрушался Николай, отодвинув в сторону бокал.
Трегубов летал «праваком» у майора Игнатьева. Все произошло неожиданно. Сажал самолет Николай со своего рабочего места – так было предусмотрено полетным заданием. Приземлил он машину мягко, как и полагается, строго по осевой линии бетонной полосы, на заданной скорости. Пробег начался без осложнений. Прошло время уменьшить скорость. Но, едва только Игнатьев перевел винты двигателей на режим торможения, самолет вдруг резко крутануло в сторону и понесло с бетонки на грунт. Как, почему – разве сразу разберешься! Может, тележка шасси развалилась, может, тормозится лишь одна из них или двигатель отказал. Зарылся лайнер по гондолы в землю, но все равно его тянет вперед, а в нескольких сотнях метров домик командного пункта в черно-белую шашечку. Что для самолета эти метры! Из домика стали уже сигать, рассказывал Трегубов, через окошки, а машину не остановить. Выключили все двигатели, зажали тормоза и сидели ждали, куда вынесет. Повезло им: метров десять осталось до лобового столкновения, когда самолет наконец остановился. Осмотрелись летчики и сразу поняли причину. Встретились взглядами и ничего друг другу не сказали: техника работала отлично, что там зря говорить. Но зато налицо была вина командира экипажа – он перевел на режим торможения винты двигателей только на левом крыле. Но Николай молчал, ни слова упрека не услышал от него Игнатьев.
– Вышел штурман Костя Иванюк, посмотрел на наш самолет, – Трегубов усмехнулся, – только и сказал: «Если мы и дальше так летать будем, то парадного мундира я точно уже не получу». – Николай с хрустом откусил положенное по довольствию яблоко. – Деловой мужик штурманец!
– А при чем здесь парадный мундир? – не понял Хрусталев.
– О-о-о! Тут такое дело с этим мундиром было!
Трегубов не успел рассказать – в квартиру позвонили.
В комнату вошел мужчина в потертой кожаной куртке, немолодой уже, с крупным выразительным лицом. Не ожидая встретить здесь незнакомого человека, он приостановился, но если и мелькнуло в его лице замешательство, то только на миг. Николай этой заминки даже не заметил, обрадовался:
– Командир, как раз кстати!
Хрусталев встал.
– Это, Александр Иванович, Андрей Хрусталев, вместе выпускались, – представил его Коля.
Игнатьев прошел к столику, поставил бутылку коньяку.
– Значит, говоришь, свой человек? – Он окинул Андрея испытующим взглядом.
– В доску. Четыре года в училище койки рядом стояли.
– Ну, тогда будем знакомы. Саня.
Хрусталев улыбнулся – слишком молод он еще был, чтобы называть этого старика Саней.
– А я, Микол, подумал, с кем душу отвести после такого «фурора», да и решил к тебе заглянуть. Оба соломенные вдовцы, спешить некуда. Кончай суетиться: нам и лимона хватит…
Вот так, по-свойски, без церемоний зашел к своему помощнику командир. Выпили не спеша, закурили…
И непьющий Коля Трегубов выпил: нельзя отказываться, когда угощает командир.
– А ты игде раньше служил?
Это «игде» не прошло у Хрусталева без внимания. Как же, родное отзывается сразу.
– И с командира корабля в правые летчики? – удивился Игнатьев, выслушав Хрусталева. – С командующим недоразумение? Ох жалко, ох жалко, Андрей! – искренне горевал он. – В твои годы быть командиром корабля – хорошо бы ты пошел.
Андрей увидел, как посуровело лицо Александра Ивановича, и подумал, что тот знает цену таких потерь.
– Давай, Коля, распоряжайся, – напомнил командир. – Хоть и коротка жизнь у летчика, но все равно выпьем и за такую!
Веселым он был человеком. И еще эти приятные слуху, залетевшие сюда из детства словечки: «куды», «игде», акающее «каратка».
– Александр Иванович, вы откуда родом? – спросил Андрей.
Игнатьев назвал город.
– Да ну? И я оттуда. Я жил на Советской, а вы?
– На Советской?! И я! – Александр Иванович даже привстал из-за стола, присматриваясь к Хрусталеву. – А я-то думаю: вроде знакомый парень. Ты в какой школе учился?
Они стали выяснять, где могли пересекаться их дороги, но точно не вспомнили. И не важно это было. Зато теперь Хрусталеву стало ясно, отчего они сразу, с полуслова стали понимать друг друга: между ними была одна страна детства.
– Вот видишь, Коля, встречаются люди! Зашел к тебе погоревать, а тут радость. Ты слышал, Андрей, как мы сегодня погуляли за полосой?
Александр Иванович пристально смотрел на Хрусталева, ожидая ответа.
– Слышал о каком-то мундире, ничего не понял, – пожал плечами Андрей.
– О-о-о, это я тебе расскажу! Был у нас незабываемый Венька Лаврушкин, вторым штурманом всю жизнь пролетал, – начал рассказывать Игнатьев.
Оказывается, долетал человек до пенсии, списали его, все бабки подбили, а приказа об увольнении в запас все нет и нет. Лаврушкин командиру полка надоел, десять рапортов нависал – никакого ответа. Как-то прилетел в гарнизон командующий. Важный такой генерал. Венька Лаврушкин перехватил генерала по пути в столовую. Додумался: не после обеда, а когда тот только шел в столовую. Подкинул, так сказать, вводную натощак. Выхватился наперерез – сухонький, маленький, шинелишка, как на вешалке, болтается, но зато отваги нё занимать:
– Товарищ генерал! Меня вот тут списали, хотят уволить в запас, а мне еще надо месяца два послужить. Всего хватает, но не вышел срок на получение парадного мундира. Материал там кой-какой еще на китель, на брюки мне полагается. Всего два месяца, товарищ генерал, а? Если в ваших силах, то очень прошу – задержите приказ до срока получения.
Генерал долго не мог взять в толк, чего же хочет этот человек, прикладывающий ладонь к сердцу. А когда понял – усмехнулся:
– С такой просьбой ко мне еще ни разу не обращались. Через неделю будете уволены в запас, – и неторопливо прошел в столовую.
Точно, через неделю пришел приказ. А так бы и неизвестно, сколько еще промаялся человек…
Коля Трегубов задумался, далеко он был отсюда сейчас. Что-то начал грустить парень: своих, наверное, вспомнил.
– Эх, жизнь, жизнь, – отсмеявшись, вздохнул Александр Иванович. – Незавидная она у нас.
Встал, прошелся по комнате, покрутил в руках стоявший на серванте бюстик Нефертити.
В весеннем саду стали густеть сумерки, казалось, обрывки их затаились темными облачками в углах квартиры. Но света пока не включали.
– Со мной в одном подъезде живет один офицер. Мы приехали сюда десять лет назад – оба капитанами. Я за десять лет стал аж майором, а он уже полковник. – Александр Иванович вернулся в свое кресло. – Давайте, ребята, выпьем «посошок», пора уже расходиться… Он трактористами заправлял, а я лайнер водил, рисковал… – И опрокинул рюмку.
Хрусталев уже не пил – надоело. Он всегда больше любил поговорить.
– Ну и пусть ходит в полковниках. Вам-то что? Военный летчик первого класса, заместитель командира эскадрильи – разве этого мало? – заметил он.
– Обидно, когда обходят. Особенно если видишь, что идет дуб дубом. А сам, чувствуешь, застрял. И жизнь проходит… Что ж, сам себе думаешь, только на это тебя и хватило?.. В тридцать пять так начинаешь думать, Андрей.
«Тридцать пять? Всего на семь лет старше меня?» Никогда бы Хрусталев не дал столько Игнатьеву. Показался он ему дедом.
– Так и летаешь от предпосылки до предпосылки. – Александр Иванович не сокрушался, нет, а размышлял над жизнью.
Хрусталев все больше проникался симпатией к этому скромному труженику неба.
Они уходили от Трегубова вместе.
– Спасибо тебе, Федорович, спасибо за все, – с особым расположением прощался Александр Иванович.
– Раз надо – значит, надо, – улыбнулся в ответ Трегубов.
Хрусталев заметил какую-то многозначительность в этих словах, но не обратил на это особого внимания.
Вышли на улицу, в тишине теплого вечера стрекотали неоновые лампы уличного освещения.
– Хуже нет, Андрей, чем ждать да догонять. Все должно приходить в свое время. А если не приходит, то надо брать самому. Ну пока…
Андрей пожал протянутую ему руку и пошел спать в свою голостенную гостиницу.
Ему стали понятны все недомолвки этого вечера, когда он, проходя по коридору, услышал из разговора двух лейтенантов только одну фразу: «Коля Трегубов УПРТ стянул с одной стороны»… У всех на языке была эта предпосылка к летному происшествию.
– Кто, кто стянул? – останавливаясь, переспросил Хрусталев.
– Да «правак», без ведома командира, – словно отмахиваясь, ответил один из них.
Так вот в чем дело: Коля, спасая честь командира, принял весь огонь на себя. Вот за что так сердечно благодарил его Александр Иванович! Хрусталеву такие ситуации были уже знакомы.
Андрей вошел в свою комнату, какое-то время постоял в раздумье, наполовину расстегнув молнию кожанки. Он колебался: возможно, Николай усматривал в своем жесте какое-то разумное начало? Какое тут к черту – начало, рассердился Андрей, если он за этот случай минимум на два года будет записан в «двоечники», его время уйдет, и он так и состарится на правом сиденье. Кто знает, сможет ли вообще выбиться за командирский штурвал! Нет, тут велась нечестная игра, – и строилась она на скромности и простодушии летчика.
«Нельзя этого допускать!» – с таким убеждением и вернулся Андрей к Трегубову.
Николай, открыв дверь, удивился, но ничего не спросил, молча прошел к креслу. Очевидно, до прихода Хрусталева он сидел в нем со своими думами, а теперь с ожиданием во взгляде смотрел, на своего давнего друга.
– Зачем ты спасаешь Игнатьева? – спросил Андреи в упор, не раздеваясь, прислонившись плечом к косяку двери.
– Это он тебе сказал?
Вот и стало тайное явным.
– Если бы он! В гостинице услышал, что ты затянул винты с одной стороны. Ты что, больше его имеешь?
– Понимаешь, Андрей, нам лучше об этом не говорить!
