Текст книги "Серебряные стрелы"

Автор книги: Виктор Лесков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Глава XII

Это было похоже на злую иронию: не успели они взять курс в «зону», отдышаться после взлета, как последовала команда:

– Сорок шестой, возвращаться назад! Снижение до «круга» – и посадка.

Ничего себе шуточки! Все-таки дошло наконец, что пора сворачивать полеты. Только Игнатьеву от этого легче не стало. Минут бы на десять задержаться на земле, и уже сейчас бы собирались домой.

– И кто только нами командует? – качал головой Александр Иванович. – Чем они думают?

Луна блестела над облаками бильярдным шаром. В ее свете видно было, как ругался, беззвучно шевеля губами, командир. И в самом деле, кому нужны такие эксперименты!

Хрусталев молчал. Игнатьев заметил, что сегодня его «правак» держится как-то отчужденно, видно, из-за их недавнего спора. А сошлись они в лобовой атаке прямо, надо сказать, из-за пустяка.

Не входило в планы Александра Ивановича портить дружбу со своим летчиком. Но Андрей сам задрался.

Был день наземной подготовки, летчики сидели в классе, каждый за своим – столом – на школьный манер, и откровенно ждали звонка. Случаются у них такие минуты, когда – полетов нет, все бумаги заполнены, а какие остались —.не убудут, если полежат до завтра.

Коротая время, перебрасывались фразами, но общий разговор не клеился. Игнатьев, – как старший, занимал место учителя и смотрел главным образом за тем, чтобы никто не ускользнул раньше времени.

И надо же было случиться, что в этот поздний час занесло к ним лейтенанта Палихова. Был он белоголовый, худенький, с бледным, вроде испуганным лицом. И смущался каждого слова: скажет – и заалеет красной девицей. Дружил он с Калашниковым из их эскадрильи, вот и зашел в гости.

Свежий, да еще стыдливый, – самое время поразвлечься. И можно не опасаться, что получишь щелчок по носу: такой травоядный был лейтенантик.

– А-а-а, корреспондент, заходи, заходи, дорогой! – оживился Александр Иванович.

Палихов работал пропагандистом в Доме офицеров и учился заочно в военно-политическом училище на журналиста, пописывал заметки.

– Что нового в прессе?

Года два назад, еще при бывшем командире части, Палихов как-то напечатал в газете заметку о матросской столовой. Что легло на сердце лейтенанту, то и описал: непорядок, мол, там, ложек-кружек не хватает, борщом постоянно в зале пахнет.

Какому начальнику понравится такая «шпилька»? А командир части крутой был мужик, из воевавших. Образование, правда, невысокое имел, но брал опытом. Не любил церемониться, но получалось у него по-справедливому.

Вызвал к себе Палихова:

– Что же ты, сынок, сразу через голову пошел? Надо было сначала со мной посоветоваться.

А лейтенант с отчаяния, что ли, возьми и брякни:

– Я пишу по голосу своей совести.

– Но разве я наступаю на твою совесть? И пиши по совести, – отеческим тоном сказал ему комполка. – Разве мы с начальником политотдела творим в столовой беспорядки? Надо было тебе упор делать на тех, кто ходит в эту столовую, кто должен поддерживать в ней установленные чистоту и порядок. Мы с начальником политотдела ничего без них сделать не сможем. Вник бы по-деловому в недостатки, вытащил на свет божий нерадивых – вот тогда больше бы пользы было.

– Не в моих принципах писать по чужим указкам, – ершился лейтенант.

Командир кулаком по столу:

– Почему со мной не поговорил?

Но потом успокоился и по-доброму так сказал в напутствие:

– Смотри, сынок, ты еще молодой, а за дело берешься очень ответственное. Не стриги, по верхам, если хочешь, чтобы люди тебя уважали.

Вышел Палихов тогда от командира, ног под собой не чуял: благо все миром кончилось…

– Товарищ майор, мне бы Калашникова, – попросил лейтенант Игнатьева.

– Вот твой Калашников. Не отпускаю я его. Давай и ты посиди с нами. Хватит у себя в кабинете штаны протирать.

Очевидно считая, что Палихов имеет самое прямое отношение, к пишущей братии, Игнатьев завел разговор о писателях.

– Никак не пойму я их работу, – развел руками Александр Иванович. – Вот я летчик. Дали приказ – и через полчаса уже за штурвалом. Надо крутить вправо – кручу, влево окажет – заломлю влево. А попробуй тебе прикажи написать про меня!

Палихов ответил без улыбки:

– Можно и про вас написать. Передовой заместитель командира эскадрильи.

– Да я не про себя! – отмахнулся Игнатьев. – Не надо про меня писать! Мне вот непонятна их работа, их жизнь, и, что интересно, мало кто из них умирает своей смертью.

Представление началось. Игнатьев считал, загибая вальцы, говорил нарочито громко, как на сцене. Действительно, получалось, что в многострадальной царской России писателям, которые потом составили ее гордость и славу, не находилось иного спокойного места, кроме как в преждевременной могиле.

– Что толку, что мы проживем в три раза больше их? – резко оборвал Хрусталев его расхожие рассуждения.

Конечно, Хрусталев – это не Палихов, и Игнатьев попытался соорудить мостик:

– Подожди, Андрей. Дай мне поговорить с ним. Поболтался бы он, как мы с тобой, день и ночь напролет в воздухе, знал бы, куда свое перо девать.

Однако Андрей пошел на обострение:

– Не надо, Александр Иванович, здесь разговор другой. Вы налетали две тысячи, а Экзюпери семь тысяч часов – и тем не менее вон каким человеком был.

– С таким вместе не служил! – С досады Александру Ивановичу даже изменил вкус на остроту.

– Не воевал, – поправил Хрусталев. – Но делю не в этом: служил, воевал. Речь идет о месте человека в жизни и его ответственности перед ней. Этот бывший летчик мог вообще не воевать – никто его не неволил. Не захотел жить под чужеземным игом – уехал заграницу. Казалось бы, сиди там и жди, когда выполнит свою миссию армия. Но он не стал ждать, а пришел в эту армию рядовым воином. Не в штаб, а на передний край. Правильно вы говорите: «Своей смертью не умирают». Просто погибают при выполнении боевого задания… А мы боимся иной раз объективную характеристику дать человеку, заработанную многолетней, честной службой. Задираем голову, ждем, что сверху скажут, поощрять или наказывать?

И раньше замечал Александр Иванович, что Хрусталев посматривает да него как-то настороженно, но все надеялся, что доймет человек жизнь. Каждому хочется быть в ней не последним. По молодости и он, Игнатьев, думал, что все придет само собой. А потом увидел: не так-то просто открываются перед ним заветные двери. Не один год побарахтался, пока ума набрался. Все, оказывается, решают люди. И надо уметь с ними ладить, не наживать врагов. И не просмотреть, перед кем снять шапку…

– Казалось бы, что человеку надо? – продолжал развивать свою – мысль Хрусталев. – Живи и радуйся, делай свое дело с удовольствием и гордо неси голову. Так нет, иные начинают хитрить, тянуться перед газиком с начальством, козни друг другу строить, отходить на поворотах, как в марафонском беге…

Понял Игнатьев, против кого этот выпад. Приметил «правак», что ни одну командирскую машину не пропускал Александр Иванович, не отдав ей честь. Не важно, сидит там кто или не сидит, – лучше на всякий случай приставить ладонь к уху, а то, пока присматриваешься, и упустишь момент.

Слушал Игнатьев Хрусталева и недоумевал: с чего бы тому быть недовольным им? Ладно там дорогу бы ему перешел – другое дело. А ведь не раз пытался наладить с ним добрые отношения. Хотелось, чтобы этот надежный парень стал своим человеком. И соображает хорошо, и летает как бог, и все видит. Но в конце концов махнул Александр Иванович на него рукой. Пусть думает как хочет, от этого никому не жарко и не холодно. Пусть живет на здоровье со своим мнением. А потом хватится кума, когда ночь пройдет…

Никогда Игнатьев не вступал в такие открытые дискуссии. Ну, посмеяться там над лейтенантом, вспомнить давно минувшее, но чтобы вот так, на полном серьезе гвоздить – это не в его натуре. Потому и не было у него врагов. Счастливо человек на земле жил…

А Хрусталев не успокаивался:

– Что мы после себя оставим? Ну, проживем лет сто, тихонько отойдем в родной деревеньке, а через неделю нас забудут. Что были, что не были – ничего в мире не изменилось. – Хрусталев говорил «мы», а Игнатьеву казалось, что вопрос обращен по прямому адресу – именно к нему, и никому другому. – Их помнят, потому что оставили они после себя добро! А что оставим мы? Пройдет наш век, вырастут дети, внуки, и оглянутся они на своих ближайших предков, на их, то есть на наше с вами, время. Подумают же, наверное, кому памятники ставить? Не будет ли им стыдно за нас?

Молчал Игнатьев: вот уж не думал, что так повернется разговор. Благо звонок вовремя дали. Подхватили летчики планшеты и разошлись по домам.

Вроде и общий был разговор, но понял тогда Игнатьев, что мира между ними никогда не будет. Очень уж хорошо понимал его Хрусталев – не скроешься. Значит, отодвинуть его надо в сторону, обезвредить побыстрее этого сермяжника, пока он не наломал дров.

А как это сделать, Александр Иванович знал хорошо.

Глава XIII

Этот снег явился для Игнатьева неожиданней самой представительной комиссии. Там живые люди, можно с ними поговорить, а здесь все пути отрезаны. Он в небе. И не обойти, не уйти в сторону. Должен выложиться до конца, доказать, что ты что-то можешь и умеешь.

– Костик, самое главное – не ошибись с четвертым разворотом. Дай его поточнее, – сказал Александр Иванович штурману.

– Да зайдем, командир, чего там! – Оптимизму Иванюка можно было позавидовать.

Они шли уже в облаках, и снова зашелестела, разбиваясь о лобовое стекло, снежная крупа. Ничего не было видно, только светились в темноте циферблаты приборов.

С четвертого разворота, последнего разворота на посадочную прямую, и начинается, в сущности, настоящая работа. И конечно, очень важно точно выйти в ту самую точку, чтобы дуга разворота вписалась в посадочную прямую.

– Командир, начинаем! – с непонятным подъемом доложил штурман.

Игнатьев ввел самолет в крен. Вот тут надо уже соображать летчику: смотреть на стрелки и манипулировать креном – или заломить его, чтобы самолет почти на одном месте развернуть, или, наоборот, если ранний заход, уменьшить крен и вписаться в посадочную прямую по пологой дуге, «блинчиком». Тут надо предвидеть за два хода вперед, раздумывать много некогда.

– Давайте, командир, кренчик прибавим. Опаздываем. – Хрусталев поддернул штурвал.

– Как штурман?

– Ветерок попутный потянул, командир. Надо прибавить кренчик!

– Я же просил тебя, Платоныч, поточнее дать…

– Все нормально, командир, чего там! – не принял упрека штурман. – Отлично идем.

Они вышли на посадочный курс, и тут с земли доложили:

– Левее шестьсот.

Не такое уж большое это было отклонение на удалении нескольких десятков километров до полосы, но Александр Иванович присвистнул: «Ого!» Штурман, значит, мазила. Энергично крутнул штурвал вправо – слишком быстро он хотел стать в створ полосы. И уже в следующий момент с земли донеслось:

– Правее пятьсот.

Вот так: из одной крайности в другую. С этого момента Александру Ивановичу надо было взять себя в руки – не дело шарахаться, на посадке из стороны в сторону, тут одним махом не получится. Взял бы небольшое упрежденьице и помаленьку топал бы до створа, а там чуть подвернуть – и сидишь на полосе.

Но Игнатьев опять завалил самолет влево. Хрусталев попытался было перехватить штурвал, уменьшить крен, но командир недовольно повел локтем: отпусти, мол, я сам.

Сам так сам. А в докладе с земли ничего утешительного:

– Левее четыреста.

И самолет не остановить. Он и держится только на скорости. Полоса неумолимо летит навстречу, а они где-то в стороне от нее, совсем заплутали в снежной круговерти.

Хрусталев включил фары. Свет рассеялся вокруг самолета, застрял в облаках, и было такое впечатление, что они идут сейчас по выстланному ватой шурфу. В кабине стало совсем светло. Александр Иванович сидел, вцепившись руками в штурвал, светилась – перед ним целая панель приборов, но он как будто не видел ни одного из них. Все эти бесчисленные стрелки потеряли для него, казалось, всякий смысл, а его самого словно загипнотизировали, он реагировал только на голос земли. Скажут «правее» – он дергает штурвал влево, потом оказывается, что нужно «левее», и штурвал так же послушно перекладывается, в обратную сторону. Суетится Александр Иванович, ворочает штурвалом из стороны в сторону и безотчетно все сильнее и сильнее отжимает самолет на снижение.

– Командир, плавнее, ниже глиссады идем! – поддержал штурмана Хрусталев.

– Исправлю, Андрей, исправлю, – скороговоркой согласился с ним Игнатьев, но тут же забылся, и повторилось все снова: пошел штурвал вперед.

– До полосы четыре, правее триста, ниже глиссады – сорок, – проинформировали с земли.

По-хорошему, сейчас уже надо давать газ и уходить на второй круг. Не вышел заход, чего там еще плести «кривули»!

А Игнатьев запрашивает:

– Сорок шестому посадку!

Все-таки надеется еще уместиться на полосу, хотя ясно уже, что вряд ли это удастся.

– Полосу видите? – опросили с земли.

– Вижу, – ответил без колебаний.

– Разрешаю посадку.

А на самом деле в этой клубившейся мгле не то что за километры, за несколько сот метров ничего не было видно.

Но самолет продолжал снижение, выписывая «ужаки» вдоль створа полосы, хотя теперь, на предпосадочной скорости, стоит лишь немного переборщить с креном – и машина рухнет на землю.

– Удаление два, ниже тридцать, правее семьдесят, – в голосе руководителя появилась заметная тревога. – Прекратите снижение!

– Исправляю.

Игнатьев поддернул штурвал, двинул вперед сектор газа, но его внимание отвлекли те же дурацкие довороты. Он опять упустил высоту.

– Подходите к полосе, возьмите посадочный, ноне уклоняйтесь влево, не уклоняйтесь влево! – Теперь в эфире звенел только нервный голос руководителя посадки. – Не снижайтесь! Прекратите снижение! Черт возьми, там же капониры! – сорвался он на крик.

– Сорок шестой, уходите на второй круг! – прозвучал твердый, не терпящий возражений, голос старшего начальника.

Но самолет продолжал снижаться. Хрусталев мельком взглянул на командира: Игнатьев с напряженным лицом смотрел на приборную доску, все еще пытаясь собрать расползавшиеся в разные стороны стрелки. Скорее всего, не слышал он последней команды, прошла она мимо его сознания.

И Хрусталеву вдруг стали понятны те необъяснимые катастрофы, когда летчики при заходе на посадку в сложных условиях падали перед полосой. Похоже, и Игнатьев уже переступил последнюю черту естественного ощущения опасности – он был сейчас одержим только одной мыслью: сесть во что бы то ни стало! И будет теперь снижаться до последнего, до столкновения с землей, утратив способность предвидеть надвигающуюся катастрофу, от которой их отделяют считанные секунды.

– Командир, передали – уходить на второй круг! – Хрусталев легонько поддернул штурвал.

– УИРТ девяносто, уходим на второй круг, – словно очнувшись, дал команду Александр Иванович. – Держи управление, Андрей… держи, рассыпается все, – приглушенно попросил он…

Эту картину, видимо, было жутко наблюдать со стороны. Выхваченная над самой землей тяжелая четырехмоторная машина, покачиваясь с крыла на крыло, уходила вверх, в ночное небо, высвечивая острым лучом фар белые трассы летевшего навстречу снега.

Самолет быстро набрал скорость, «плотно сел» в поток и снова стал легкокрылой ласточкой.

Все молчали, приходя в себя. Не снимая руки со штурвала, Хрусталев, наклонив голову, вытер потное лицо о рукав куртки. Колонн дрожали, язык, казалось, стал деревянным и будто запал в гортань.

– Крути, Андрей, первый разворот, – словно издали сказал ему Александр Иванович. Он, видимо, не обиделся, что Хрусталев вмешался в управление. Скорее, наоборот. Даже сам закрылки убрал, не стал отвлекать «правака» от пилотирования. Как бы поменялись на этот полет ролями. Александр Иванович сидел тихонько, привалившись плечом к креслу, и вид у него был, конечно, далеко не боевой: усталые руки бессильно лежали на коленях, сам он ссутулился и смотрел, полуотвернувшись куда-то в сторону, в темень. Как-то отстранился он от полета, вроде напал в эту кутерьму случайно и сейчас хотел только одного – чтобы его оставили в покое…

Хрусталев смотрел на него сбоку и вспоминал слова Тамары о нем. Она приходила к Андрею в гостиницу вечером того же дня, когда произошел спор летчиков в классе…

Глава XIV

Никогда не думала Тамара, что пойдет к Андрею, но случилась беда – и не могла не пойти.

В тот день Саша пришел домой раньше обычного. Она уже привыкла, что он являлся затемно, даже ужинал в своей летной столовой, а на этот раз и Алинка еще не спала, топталась в большой комнате около серванта. Шел ей уже девятый месяц, поднималась доченька на ноги. Увидела отца, опустилась на палас и замельтешила ручками-ножками – быстрее к нему.

Научилась Тамара определять состояние мужа по первому взгляду. Не удалось ему легко, беспечно улыбнуться, осталась в глазах какая-то омраченность.

– Ничего не произошло? – спросила она.

– Нет, все отлично! – Он взял Алинку на руки, прошел к дивану. – Чем вы тут занимаетесь? Давно я с тобой не играл, – щекотал подбородком животик дочери. А она, откинув голову, звонко смеялась.

Не жаловалась на свою жизнь Тамара. Соберутся иногда женщины, начнут вспоминать своих мужей: и такие они и сякие, и пьют, и гуляют, и дома ленятся помочь, а она про себя думает: ее Саша совсем не такой. Легко с ним жилось. Он предугадывал все ее желания. Даже на кухне пытался помогать, но неловко ей стало: мать никогда отцу кухарничать не позволяла, и она не разрешит Саше заниматься женскими делами.

А он жаловался:

– Мне без тебя скучно!

– Ну, тогда оставайся, – смягчалась она. – Смотри, какие из-за тебя метисы получились! – и показала вытянутый из духовки противень с подгоревшими пирожками.

Правда, только себе она могла признаться, что не находила, в душе того трепета и волнения, которые чувствовала когда-то к Андрею. Позвал бы он ее – пошла бы за ним хоть на край света.

Понимала Тамара тех женщин, которые бросали все ради любимого. Хорошо понимала!

А теперь спокойной была. Андрей вошел в ее жизнь в пору весны, половодья, а сейчас, кажется, зима, и все замерзло. Не один год жила им одним, вспомнить только – хмель! А с Сашей все решилось в месяц – за время его отпуска. Увидела его, показался чем-то похожим на Андрея, и понесло…

Другая сейчас жизнь началась. Все у нее есть, чего еще хотеть?

И кажется, никуда бы не ушла теперь из своей теплой, уютной квартиры, не нарушила бы ничем трезвого, размеренного порядка…

Она гладила белье, а за ее спиной на тахте сидел Саша с Алинкой.

– Тома, кто такой Экзюпери? – поинтересовался он как бы между прочим.

Она не удивилась вопросу – не любил муж литературу.

– Был такой писатель, французский, летал еще.

– Не он летал во времена Нестерова?

– Ты что! Это другой кто-то. Экзюпери во время войны не вернулся из полета.

– Вот черт! А я думал, это один и тот же. Ладно, пусть Егоров разбирается – это его дело.

Тамара знала: с начальником политотдела праздных разговоров не бывает.

– А что случилось? – насторожилась она.

– Да ничего особенного. «Правака» своего ставил на место.

Сердце ее отозвалось резким, сдвоенным ударам.

– Хрусталева, что ль? – Она продолжала замедленно водить утюгом, не решаясь повернуться к мужу.

– Да, его. Ты знаешь, как поволок он на меня сегодня! Поставил все с ног на голову. Палихова стал защищать – помнишь, статью его читали?

– Помню, – Тамара поставила утюг на подставку, выдернула шнур. – Ну и что?

– Как что? Сомневался в объективности наших характеристик. Жизнь мою стал предсказывать, буржуазного писателя в пример ставить. Что, у нас своих героев нет?

Он поднялся, держа на руке Алинку. Глаза у нее были карие, отцовские, а сама белокурая – сидела на руках у отца этаким пушистым одуванчиком.

– И ты был у Егорова?

– Был. А Хрусталев там завтра будет.

Знала Тамара, что муж ее пользуется особым расположением начальника политотдела, но сейчас ей это стало почему-то неприятно. Очень уж как-то нехорошо он усмехнулся.

– Не пущу, не пущу, – удерживал он тянувшуюся к матери дочку. Алинка уже обхватила ручонками ее шею, а он все не отпускал дочку. – Ты что, мать, так смотришь на меня? – И привлек ее к себе вместе с Алинкой, прислонился щекой к щеке, чмокнул уголком губ.

Ей от этого поцелуя холодно стало. А Александр Иванович направился было уже из спальни. Она остановила его вопросом:

– Как ты мог?

– Что с тобой, Тамара? Ты же его не знаешь, может быть, он мразь? Понимаешь, мразь? Может быть, он мне мешает? – говорил он удивленно, по-семейному, с задушевной проникновенностью.

«Я его не знаю, а он знает!» – эта мысль ее взбесила.

– И это отец моего ребенка!

Он испуганно выставил вперед ладони, словно осаживая ее, заговорил торопливо:

– Только не кричи, ради бога! Не кричи! Нашла из-за чего шум поднимать.

– А ты, оказывается, подлец… Оставь меня! – Ждала, что он возмутится, накричит на нее…

– Хорошо, хорошо! – закивал он и вы тел из спальни, тихо прикрыв за собой дверь…

Тамара осталась, потрясенная тем, что только сейчас открылось ей в собственном муже. Самое противное, что он не оборвал ее, не ударил кулаком по столу, а вот так часто закивал и послушно ушел. И вспомнились ей многие разговоры в минуты откровения мужа. Но раньше речь шла о незнакомых ей людях, а теперь… Что она значит в его жизни? Ничего – только бы соблюсти приличие. Боится ее, всю их совместную жизнь боялся!

И других боится! Постоянно испытывает страх. Она и прежде замечала на себе и строгие взгляды и заискивающие, тогда еще не понимая двусмысленности своего положения. Боже мой, какой стыд! Но разве всегда он был таким? Когда они с Андреем в одинаковой форме, когда делают одну работу – разве невозможно предположить, что и в остальном они похожи?.. Нет, раньше он был лучше. Он «поплыл», когда улыбнулось продвижение по службе, но вместе с тем возник и страх потерять достигнутое.

А ведь все это понял Андрей, давно понял. И не стал спокойно смотреть. Что он думает о ней – такая же? А завтра что еще подумает?.. Предать что-то святое, чистое предать в себе – нет, только не это, все можно потерять, а это – нет…

За окном матово светился вечер, посапывала пригревшаяся под боком Алинка.

Тамара встала, прикрыла ее одеяльцем, пошла в прихожую, стала одеваться.

– Ты куда? – обеспокоенно встал за ней муж.

– Пойду погуляю.

– Разреши и мне?

– Нет! – И хлопнули дверью…

– Ты? – удивился Андрей, увидев Тамару на пороге своей комнаты. Заходил по комнате, прибирая разбросанные вещи. – Как ты меня нашла?

– У дежурной спросила. – Она прошла к столу посредине комнаты, опустилась на стул.

– Сними шубу.

– Нет, я ненадолго.

Он, заметив, что она чем-то встревожена, сел на кровать, выжидающе смотрел на нее. Была она красива, а стала еще лучше. Подняла ресницы, взглянула на него:

– Завтра тебя Егоров вызовет.

– Ого-о-о! – протянул он. – С тобой?

Но ей было не до шуток:

– Палихова защищал? Защищал. Экзюпери, в пример приводил? Приводил! И вообще любишь поставить все с ног на голову.

– Занятные разговоры ведешь ты с мужем. И все похоже на правду, – усмехнулся он.

Вот тут она и сказала:

– Я не хотела, чтобы ты ссорился с ним. Но раз так вышло, то знай: мой муж – страшный человек. Не таких, как ты, ломал. Если он Гуру сместил, что останется от тебя?

А летчики тогда ломали голову: как узнали в верхах, что Володя Гура, отличный парень, бывший кандидат на комэска, сошел одной тележкой за торец полосы? Ничего страшного не случилось, самолет полностью остановился, но, освобождая полосу, немного продавил асфальт.

Прогремел Гура на всю округу: как же, пытался обмануть, скрыть предпосылку!

Андрей перестал улыбаться.

– Это серьезно, конечно, но не так уж страшно. Это для тебя он страшный человек.

– Андрей, вся беда в том, что вы ведете бой разными средствами. Ты идешь с открытым забралом…

Он слушал ее, облокотившись на колени, глядя перед собой, и вдруг сказал:

– А знаешь, Тамара, я ведь приехал сюда из-за тебя…

Она замолчала, чуть откинула голову, словно прислушиваясь к чему-то в себе, на глаза навертывались слезы.

– Хорошо, Андрей, хорошо… Потом мы с тобой поговорим, потом… – Она заторопилась, подняла воротник шубки, словно скрывая от его взгляда всю себя. – Я зашла только предупредить.

Он не успел даже встать – проводить ее. Очень уж поспешно она ушла, попуталась чего-то…