Текст книги "Леонид. Время исканий (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Никита Семин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава 12

– Ну, товарищи, что мы будем делать с артиллерией?

В зале повисла тишина. За длинным столом сидели все, от кого зависела судьба «бога войны»: конструкторы – цвет инженерной мысли, и военные – те, кому этим оружием предстояло воевать. Я обвел взглядом напряженные лица. Кажется, все в этом зале понимали: сегодня эпоха самодеятельности и прожектерства закончится.

– Товарищи, – начал я, не повышая голоса, но так, что услышал каждый. – Цель совещания простая: положить конец хаосу в артиллерийском деле. Но прежде чем говорить о будущем, нужно расчистить поле от мусора. У нас есть ряд проектов, на которые тратятся колоссальные народные деньги, а польза от них, мягко говоря, сомнительна.

Взгляд мой остановился на местах, где сидели главные конструктора наших оборонных предприятий.

– Есть одно направление, которое поглощает львиную долю финансирования и конструкторских сил, но чей конечный результат вызывает у специалистов самые серьезные опасения. Я говорю о динамореактивных орудиях конструктора Курчевского. Товарищ Маханов, прошу вас высказать свое мнение.

Маханов, довольно молодой конструктор завода имени Кирова, медленно поднялся с места.

– Товарищ Брежнев, товарищи. С инженерной точки зрения, сама концепция порочна в своей основе. Орудие, которое на каждый выстрел тратит в три, а то и в четыре раза больше пороха, чем классическая система того же калибра, – это непозволительная, преступная роскошь для нашей страны. То, что у нас не все благополучно с порохами – это нас товарищ Брежнев уже просветил. А тут – перерасход в четыре раза, притом что дальности обычной артсистемы все равно не достигается. Но главный недостаток даже не в этом. Выхлоп газов назад, через сопло, создает огромный огненный шар и поднимает облако пыли на сотни метров. Мы все с вами понимаем – это моментальное приглашение для всей вражеской артиллерии и минометов накрыть твою позицию. Расчет такого орудия – это смертники!

Следом за ним встал конструктор Петров. Слова его звучали немного по-простонародному, но суть их была вполне научна:

– Товарищ с завода Кирова совершенно прав. Нам военные товарищи запрещают делать дульный тормоз – дескать, при выстреле будет демаскировка. Пыль поднимает, мол, дульный тормоз. Хорошо! А здесь вдруг – допускают сопло, которое при навесной стрельбе, товарищи, неминуемо будет дуть в землю! Да оно же целый ров сзади пушки выроет! Вы представляете, какая пыль подымется над позицией? – он повернулся к военным. – Нет, не представляете. Иначе мы бы даже и не обсуждали тут с вами ничего!

В зале раздался сдержанный смех. Тухачевский резко, как от озноба, передернул плечами.

– Но я бы, – продолжал Петров, – добавил и о боевой скорострельности. Точнее, о ее, так сказать, отсутствии. После каждого выстрела расчет должен вручную открыть затвор, извлечь стреляную гильзу, зарядить новый, крайне громоздкий и тяжелый спецбоеприпас. В условиях реального боя, под огнем противника, эта медленная, неуклюжая процедура превращает орудие в почти бесполезную вещь.

Последним, и самым резким, было выступление Грабина. Молодой, еще никому не известный конструктор Василий Гаврилович Грабин, которого я специально пригласил на это совещание, нерешительно поднялся. Поначалу он волновался, его голос поначалу дрожал, но по мере того, как он говорил, в нем появлялась стальная уверенность человека, знающего свое дело досконально. Вскоре, войдя в раж, молодой лупоглазый конструктор буквально дымился от негодования. Повторив доводы коллег, он добавил:

– Самое опасное, товарищи, – в его голосе звенел металл, – что эти сырые, недоведенные до ума и принципиально порочные прототипы подаются Наркомату обороны как основа для будущего перевооружения армии! Делать ставку на эту тупиковую технику, игнорируя при этом развитие классической, проверенной артиллерии – это не смелость и не новаторство. Это авантюра. Это преступление перед Рабоче-крестьянской Красной армией! Пре-ступ-ле-ни-е!

Военные ежились на своих местах. Для меня не являлось тайной, что они явились поддержать своего шефа – Тухачевского. Но после такой убийственной критики они явно призадумались, чью сторону принять.

– Итак, – взял я слово, – несколько не самых глупых наших артиллерийских конструкторов в один голос протестуют против вакханалии ДРП. А с другой стороны – один товарищ Курчевский. Тот самый Курчевский, что до сих пор не довел до ума ни одной артсистемы.

– А между тем, товарищи, – тут голос мой зазвучал жестче, – давайте признаем честно: на вооружении Красной Армии до сих пор стоят модернизированные орудия царских времен. Наша знаменитая трехдюймовка – тысяча девятьсот второго года. Да, ей удлинили ствол – но разве это все, что нужно армии? Наши гаубицы – наследие империалистической войны. В таких условиях бросать все на ДРП – это безумие. Из новых разработок – только противотанковое 45-мм орудие и полковушка, да и та, честно говоря, выглядит старомодно. Это преступное отставание, товарищи. Нам нужна принципиально новая артиллерия, способная ответить на вызовы будущей войны. Так что сегодня мы с вами решим, какой она будет.

Мой взгляд переместился на военачальников. Егоров – прямой, как штабная линейка. Командующие западными округами Якир и Уборевич – практики с обветренными лицами, опытные, заслуженные военачальники. И Тухачевский, откинувшийся на спинку стула с привычным видом превосходства.

– Товарищи командиры, – обратился я напрямую к ним. – Конструкторы готовы работать. Какая артиллерия действительно необходима армии? Нужна четкая задача.

Якир уже открыл было рот, но его опередил четкий, лекторский голос Тухачевского. Он давно вынашивал эту идею, ставшую для него idée fixe.

– Армии нужна универсальность! Мы должны покончить с разнобоем калибров. Основа дивизионной артиллерии – единая, универсальная 76-миллиметровая пушка. Она будет решать все задачи: поддержка пехоты, борьба с танками и зенитный огонь!

– То есть «инвалид на все руки», Михаил Николаевич?

Вопрос повис в звенящей тишине. Тухачевский побагровел.

– Я решительно не понимаю вашей иронии, товарищ Брежнев!

– А я решительно не понимаю, как эту идею можно обсуждать всерьез. Давайте разберем. По самолетам она будет стрелять плохо: недостаточная скорострельность, малая высота. Верно? – я смотрел на него в упор, не давая уйти от ответа. – По танкам она будет работать еще хуже: снаряд слаб, приборы наведения рассчитаны на двух наводчиков – по вертикали и горизонтали, сама пушка слишком громоздка и заметна на поле боя. Наконец, цена – полноценный станок для зенитного орудия стоит как две обычные пушки.

Я обвел взглядом конструкторов, ища поддержки, и нашел ее в их сдержанных кивках.

– Нам нужны не универсальные монстры, а специализированные. Нормальное, массовое, дешевое дивизионое орудие. Для борьбы с авиацией – скорострельные автоматы калибром 25 и 37 миллиметров. Плюс мощные 85-миллиметровые зенитки с высокой баллистикой. А против танков – легкая, маневренная, незаметная 45-миллиметровая пушка – к счастью, она у нас уже есть. Специализация, товарищи, а не губительная универсальность. Вот ключ к победе.

Возникла тяжелая пауза. Ее нарушил начальник штаба РККА. Александр Егоров, до этого молча слушавший, кашлянул и произнес, тщательно взвешивая каждое слово:

– В доводах товарища Брежнева… есть здравое зерно. Штаб также пришел к выводу, что чрезмерная универсальность повредит боевым качествам. Специализированные системы… пожалуй, предпочтительнее.

Тухачевский застыл, глядя на своего начальника штаба. Его собственный главком публично поддержал его оппонента. Заместитель наркома обороны оказался в полной изоляции.

После того как сама идея универсальности была похоронена приговором начальника штаба, я обратился к командующим округами – людям, которые знали войну не по схемам на картах, а по опыту окопной грязи и свисту пуль.

– Иона Эммануилович, Иероним Петрович, так что же нужно дивизии? Какое орудие вы, как практики, хотите видеть в своих войсках?

Командующий Украинским военным округом Якир и командующий Белорусским Уборевич переглянулись. Эти два блестящих, мыслящих полководца понимали друг друга с полуслова.

– Нам нужна пр’остая и надежная пушка, товарищ Бр’ежнев, – начал Якир своим характерным, чуть картавым голосом. – Мощная, чтобы одним снар’ядом р’азнести пулеметное гнездо. И дальнобойная, чтобы достать вр’ажескую батар’ею.

– И обязательно на рессорах! – подхватил Уборевич. – Чтобы за грузовиком или тягачом таскать можно было, а не на конной тяге, как в Гражданскую. Чтобы за танками поспевала. И чтобы станины были раздвижные, для большого угла обстрела. По сути, – он усмехнулся, – нам нужна все та же наша славная трехдюймовка образца девятьсот второго года, но доведенная до ума, до требований современной войны.

В этот момент я кивнул в сторону конструкторов, завидя, что Василий Грабин, как школьник, тянет руку.

– Товарищ Грабин, вам есть что сказать по этому поводу?

Товарищу Грабину было что сказать!

– Товарищи командиры, – произнес он, – то, о чем вы говорите… такое орудие у нас уже есть. В металле. Мы в инициативном порядке, на своем заводе, разрабатываем и уже готовим опытный образец именно такой пушки: калибр 76 миллиметров. На подрессоренном ходу, с раздвижными станинами, с увеличенной мощностью и дальностью стрельбы. К началу следующего года она будет изготовлена в металле, начнет заводские испытания и весною полностью будет готова к полигонным!

В зале наступила тишина. Произошло то, чего я и добивался. Запрос армии, сформулированный ее лучшими практиками, и готовое предложение конструкторов, о котором никто наверху не знал, сошлись в одной точке. И точкой этой был мой кабинет.

Подойдя к большой черной доске, стоявшей у стены, я взял в руки мел. Его холодная, пыльная сухость приятно ощущалась в пальцах.

– Итак, товарищи, давайте зафиксируем, к чему мы пришли, и сформируем основу нашей будущей артиллерийской мощи.

Мел заскрипел, выводя на доске четкие, ровные строки. Воздух в зале стал другим – из поля битвы он превратился в чертежное бюро, где рождалась новая система.

– Первое. Дивизионное звено. Основа огневой мощи нашей пехоты. Здесь нам нужны два типа орудий. Первое – 76-миллиметровая дивизионная пушка. За основу принимаем проект товарища Грабина. Второе – 122-миллиметровая пушка – гаубица, способная к контрбатарейной борьбе, и 152 мм гаубица, способная разрушать полевые укрепления, – я повернулся к конструкторам. – Задача – создать эти два последних орудия на едином, унифицированном лафете. Это так называемый «дуплекс». Максимальная унификация деталей для упрощения производства и ремонта в полевых условиях. Полагаю, товарищ Петров справится с этой задачей!

Я обвел написанное рамкой.

– Второе. Корпусное звено. Орудия для прорыва. Здесь действуем по тому же принципу. Нам нужна мощная, дальнобойная 122-миллиметровая пушка и 152-миллиметровая гаубица-пушка. И снова, товарищи конструкторы, – я провел на доске соединительную линию, – задача создать их на едином, унифицированном тяжелом лафете. Снова «дуплекс». Думаю, за это должны взяться ленинградские товарищи.

Маханов немедленно взял задание на карандаш.

– Третье. Артиллерия Резерва Главного Командования. Наш тяжелый кулак для взлома особо мощных укреплений. Здесь номенклатура остается прежней, но требует коренной модернизации. Это 152-миллиметровая пушка большой мощности Бр-2, 203-миллиметровая тяжелая гаубица Б-4 и 280-миллиметровая мортира. «Большой триплекс» нужно довести до ума, товарищи. Этим займется товарищ Иванов, конструктор завода имени Калинина, который одновременно назначается начальником Центрального артиллерийского конструкторского бюро.

Я сделал паузу, давая всем осмыслить масштаб перемен.

– И, наконец, четвертое. Зенитная артиллерия. Здесь мы полностью отказываемся от порочной идеи универсальности. Нам нужна эшелонированная система. Первый эшелон, защита войск на марше и на передовой – это массовые, скорострельные автоматические пушки. Предлагаю принять калибры 25 и 37 миллиметров. Второй, объектовый эшелон, для защиты городов и важных объектов, – это мощная 85-миллиметровая зенитная пушка с высокой досягаемостью по высоте. Задача крайне срочная и важная. Предлагаю заявить эскизные проекты, которые будут рассмотрены в ЦАКБ. Кто покажет наиболее перспективный проект, тот и займется разработкой. При необходимости – будем приобретать лицензии. На этом все!

Когда я закончил, на доске была начертана стройная, логичная и сбалансированная система, где каждое орудие имело свою четкую тактическую нишу, а унификация и дуплексы связывали все это в единый производственный комплекс.

– Предлагаю принять данную номенклатуру за основу для разработки всех дальнейших планов по перевооружению Красной Армии, – сказал я, кладя мел на полку.

Возражений не последовало. Даже Тухачевский молчал, глядя на доску с мрачным, отсутствующим видом. Он понимал, что на его глазах только что родилась и была утверждена система, в которой его идеям больше не было места.

А когда военные и конструкторы расходились, я подошел к Уборевичу.

– Иероним Петрович, не помните меня?

Тот благожелательно посмотрел на меня сквозь стекла круглых очков.

– Ну как же, прекрасно помню! Вы награждались за подрыв бронепоезда, так?

– У вас прекрасная память! Товарищ Грабин! Эй, товарищ Грабин, не уходите пока. Я с вами тоже должен перемолвиться парой слов. Итак, Иероним Петрович, буду рад возобновить знакомство! Вы где остановились в Москве? В ведомственной гостинице на Арбате? Приходите к нам в гости на Берсеневскую набережную! А теперь прошу извинить – меня тут товарищ Грабин заждался.

Когда Уборевич ушел, я взял под локоток Грабина и увлек его в дальний угол коридора.

– Василий Гаврилович, вы меня извините, но… а вы точно имеете чертежи дивизионного орудия? Просто насколько я знаю, вы занимались универсальной А-52.

Тут Грабин густо покраснел.

– Вы правы. Чертежей нет. Но я, товарищ Брежнев, все ночи напролет думаю про эту пушку!

– Так-так… Значит, вы даже баллистику ствола еще не просчитали?

Грабин совсем смешался.

– Нет, но я уверен…

– Я тоже в вас уверен. Но пожалуйста – не делайте так больше. Это может очень плохо кончится. Надеюсь, мы поняли друг друга, товарищ конструктор!

* * *

Через несколько дней я сидел в кабинете Сталина, докладывая об итогах совещания. Он молча, не перебивая, слушал, внимательно изучая аккуратно отпечатанную на машинке итоговую таблицу с новой номенклатурой артиллерийского вооружения. Когда я закончил, он еще некоторое время смотрел на документ, а затем поднял на меня свои тяжелые, чуть прищуренные глаза.

– Харашо. Всэ логично. Стройная система, – произнес он глухо. – Но я нэ вижу здесь адной пушки. 107 миллиметровой корпусной. Ви ее вычеркнули савсэм?

– Да, товарищ Сталин.

– Отчего жэ? Это хорошее, сильное орудие!

– Это орудие – «ни то ни се». Это самый малый калибр, что имеет уже раздельное заряжание. Это крайне неудобно и снижает скорострельность. К тому же на заводе «Большевик» уже появилось 100-мм морское орудие. При необходимости его качающуюся часть можно поставит на сухопутный лафет и использовать по назначению. А 107 мм калибр – уже устаревший, товарищ Сталин!

– Жаль! – произнес он, выпуская клуб дыма. – А что же с пушкой таварища Курчевского? Отчего я снова вижу ее в плане?

Этого вопроса я ждал. Он был не столько об артиллерии, сколько о политике. О том, готов ли я не только рушить, но и проявлять гибкость.

– Динамореактивные орудия, товарищ Сталин, не могут быть основной системой вооружения армии, – ответил я спокойно. – Выводы комиссии и мнение военных здесь однозначны. Их недостатки перевешивают достоинства, но…

Тут я сделал короткую паузу.

– … но однако, полностью отказываться от этой идеи, в которую уже вложены немалые средства, было бы, пожалуй, не по-хозяйски. 76-миллиметровая динамореактивная пушка, при ее исключительной легкости, может быть ограниченно полезна. Например, для вооружения горно-стрелковых частей, для морского или парашютного десанта, или для партизанских отрядов, где каждый килограмм на счету. Я предлагаю не прекращать работы полностью, а резко их сократить, оставив конструктору Курчевскому только это одно, узкое направление. Пусть доведет до ума хотя бы одну эту пушку. В конце концов, в это вложены колоссальные средства – должны же они окупиться! Это позволит нам и технологию не потерять, и не распылять основные ресурсы на заведомо тупиковый путь.

Сталин долго молчал, медленно раскуривая потухшую трубку. Он смотрел на меня, и в его взгляде читалась не оценка технических аргументов, а что-то еще.

– Что ж, – наконец произнес он, выпуская облако дыма. – Это разумно. Дайте ему шанс.

Уходя из кабинета, я думал о том что Сталин, кажется, понял: сохранив, хоть и в урезанном виде, ДРП, я сделал тонкий политический ход, оставив Тухачевскому его любимую, но теперь уже совершенно безобидную игрушку, и одновременно показал всем, что умею не только ломать, но и строить.

Надеюсь, мне не придется пожалеть об этом.

Глава 13

– И это всё? – я ткнул пальцем в дрожащее зеленое месиво на экране осциллографа. – Опять сплошной шум? Это неприемлемо. Профессор, тут пахнет провалом.

Руководитель лаборатории, пожилой, уважаемый профессор в белоснежном халате, только тяжело вздохнул.

– Новейшие лампы, схема выверена. Почему на выходе грязь? – вопрос прозвучал резче, чем я хотел.

– Леонид Ильич, мы перепробовали всё, – развел руками профессор, как врач перед безнадежным больным. – Экранировали, меняли режимы… Проблема не в схеме. Она глубже.

Взглядом я нашел в группе инженеров Лиду. Она одна стояла молча, сосредоточенно. Не оправдывалась, не суетилась.

– Лидия Николаевна, – обратился я напрямую. – А вы что скажете? Только прямо, без экивоков.

Лида, с лицом вызванной к доске школьницы, отвечала очень формально и по существу.

– Схема в порядке, Леонид Ильич. Дело в элементной базе, – взяв со стола пузатую генераторную лампу, Лида повертела ее в руках, демонстрируя окружающим. – Вот. Вся проблема здесь. Эта штука просто не способна работать в таком режиме.

Она говорила просто и понятно, зная, что я хоть и технически подкован, но в нюансах могу не разбираться.

– На нужных нам частотах, при такой импульсной мощности, она сама «шумит» по-страшному. Нестабильная эмиссия катода, паразитные колебания… Она создает в эфире больше помех, чем мы получаем полезного сигнала. Это как пытаться услышать шепот на фоне рева паровозной сирены. Мы уперлись в физический предел для этой модели ламп!

Признаться, я невольно залюбовался ею. Сейчас она говорила как инженер, а не жена – четко, безэмоционально, безжалостно. В какой-то момент мне даже показалось, что мы действительно чужие друг другу люди. И эта ее прямота была страшнее любых оправданий. Мы уперлись в стену. Чтобы пробить ее, нужно новое решение – мои любимые стержневые лампы тут не годились.

* * *

Уже в своем кабинете на Старой площади я долго сидел, глядя в стену. Слова Лиды стучали в висках. Я не знаю этой тонкости – какие именно лампы, и главное – какой генератор радиоволн применяется в радарах. Тупик. Полный, глухой.

Бросить на это лучшие институты? Да, но будет ли результат? Может, через пять, а то и десять лет мучений они и родят что-то. Но десяти лет у меня нет. У страны их нет. Сталин ждет результат сейчас, а не в следующей пятилетке. Провал по проекту, который он лично утверждал, мне не простят.

Тут может выйти история, как с этими дурацкими пушками Курчевского. Тот наобещал всякого несбыточного Тухачевскому, он, в свою очередь, слал радужные доклады в Политбюро. В результате, когда оказалось, что все эти обещания надо делить на десять – идея оказалась настолько дискредитированной, что все работы над безоткатками просто прекратили, оставив куцый эрзац. Направление посчитали неперспективным, а главное – никто не рискнул бы снова просить финансирования разработок, вызвавших такое разочарование Хозяина. Да, я сам был тем, кто поставил крест на безоткатках, и это было правильно. Лишь сохранил тему легкого безоткатного орудия для партизанских, диверсионных и парашютных частей. Но если такая же судьба сложится у радаров – это будет катастрофа. У. Меня. Нет. Права. Ошибиться.

Выход оставался один: раз своих мозгов для решения задачи нет, их нужно достать.

Купить, украсть – неважно. Найти в мире лучшего специалиста по этой теме. Привезти его сюда. И заставить работать.

На следующее утро Судоплатов вошел в мой кабинет на Арбате. Без стука, без опоздания. Бесшумно, словно просочился сквозь закрытую дверь.

Я жестом указал ему на стул.

– Павел Анатольевич, наш проект по радиообнаружению – в тупике. Проблема в генераторных лампах. Нужен специалист мирового уровня по физике газовых разрядов. Из Германии. Уязвимый для вербовки. Срок – вчера.

Судоплатов слушал с непроницаемым лицом, будто я просил его достать редкую марку.

– Такая работа уже ведется, Леонид Ильич, – ровным голосом ответил он. – В рамках анализа научного потенциала Германии. Я как раз готовил для вас записку.

На стол легла тонкая папка с грифом «Совершенно секретно». Название скромное: «Радар-1933».

Открыв ее, я пробежал глазами первую страницу. Сжато, исчерпывающе.

– Габор… «доктор Мандель»… – я читал фамилии вслух, и вдруг замер. – Густав Герц? Тот самый, Лауреат Нобелевской премии? Это не ошибка?

– Он самый, – не моргнув глазом, подтвердил Судоплатов. – Племянник того самого Генриха Герца. Ветеран, Железный крест. Премия Нобеля в двадцать пятом. Но по новым законам в своей стране он – никто, «мишлинг», наполовину еврей. В этом году его вежливо попросили с поста директора Физического института. Уходит в лабораторию «Сименса», но явно не имеет уверенности в том, что не попросят и оттуда. Человек унижен, академическая карьера разрушена. По нашим данным, состояние подавленное.

Я захлопнул папку. Силард, по которому уже работали – это ключ к атому, игра в долгую. А радар нужен еще вчера. Выбор был очевиден.

Поднявшись, я прошелся по кабинету, раскладывая мысли по полкам – больше для себя, чем для него.

– Смотрите, Павел Анатольевич. Габор – это «глаза» радара, его экран. «Мандель» – «руки», сборка. А Герц – это «сердце». Нам нужен генератор радиоволн! Судя по досье, этот Герц – не просто инженер, а физик-экспериментатор мирового класса. Заполучив его, мы получаем целую научную школу, а главное – мозги, способные генерировать новые идеи. К тому же, – продолжил я, листая досье, – получается, что сейчас он на перепутье. Унижен, вышвырнут из университета, еще не врос в рутину «Сименса». И, что немаловажно – нобелевский лауреат! Если он переедет в Ленинград – это будет звонкая пощечина всему буржуазному миру. Товарищ Сталин будет рад такому известию, и, явно не пожалеет средств.

Я остановился и посмотрел на Судоплатова в упор.

– Идеальная цель. Готовьте операцию по контакту. Но только учтите: максимально деликатно! Никакого шантажа. Нам нужен не сломленный перебежчик, а почетный гость. Великий ученый, которого Советская власть спасает от фашистского варварства. Он должен сам захотеть к нам приехать.

* * *

Берлин, кафе «Айнштайн» сентябрь 1933 года

Холодный осенний дождь заливал окна. Густав Герц сидел за столиком, глядя на унылые разводы на стекле и рассеянно помешивая давно остывший кофе. После шумной университетской жизни эта тишина оглушала. Безвременье. Великий ученый, которого вежливо попросили освободить место. Чужой в собственной стране.

Тихий, интеллигентный голос вырвал его из оцепенения:

– Простите, герр профессор, не помешаю?

Герц поднял глаза. Перед ним стоял респектабельный мужчина в идеальном английском костюме. Не похож ни на нахрапистых партийных, ни, тем более, на людей из гестапо.

– Вы меня не знаете, – незнакомец присел за столик без приглашения, положив рядом дорогой портфель. – Но я много лет с восхищением слежу за вашими работами. Позвольте представиться – Дюко. Представляю швейцарский промышленный синдикат.

Он говорил на безупречном, академическом немецком.

– Я не ищу работы, господин Дюко, – холодно ответил Герц.

– Знаю, – мягко улыбнулся «Дюко». – Я здесь, чтобы выразить… недоумение. Мы в Цюрихе не можем понять, что происходит с вашей великой страной. Это варварство, средневековье… Вышвыривать лучшие умы нации…

Слова незнакомца попали в цель. Горечь, которую Герц глушил недели, прорвалась наружу.

– Варварство? – горько усмехнулся он. – Вы даже не представляете. Вчерашние студенты, нацепившие повязки со свастикой, теперь учат меня, что такое «немецкая физика»! Меня! Нобелевского лауреата! Говорят о чистоте науки, а сами вышвыривают людей из-за родословной их бабушек! Пошли уже разговоры об особенной «арийской физике», противостоящей релятивизму еврея Эйнштейна! Это не наука. Это позор, который будут вспоминать через сотни лет!

«Дюко» слушал с глубоким, неподдельным сочувствием, давая ему выговориться. Когда Герц замолчал, опустошенный, он мягко сменил тему.

– Именно поэтому наш синдикат, герр профессор, создает новые, международные научные центры. Вдали от этой политической грязи. В Ленинграде, на базе института академика Иоффе, мы финансируем создание лаборатории по физике плазмы. Вашего профиля.

– В Ленинграде? – недоверчиво переспросил Герц. – Почему там?

– Потому что там сильная физическая школа. И потому что советское правительство, в отличие от некоторых, гарантирует свободу творчества и не интересуется родословной ученых. Мы предлагаем вам возглавить эту лабораторию. Полное руководство, неограниченное финансирование, любое оборудование, какое закажете. Вы сможете собрать команду из лучших специалистов по своему усмотрению.

Затем месье Дюко долго рассказывал о преимуществах новой лаборатории, о царящей в СССР удивительной атмосфере преклонения перед наукой, о невероятных перспективах.

Герц долго молчал, глядя на пелену дождя за окном. Это было безумие. Россия… Большевики… Но и оставаться здесь, в унижении, было невыносимо.

– Я должен подумать, – наконец произнес он.

– Конечно, – «Дюко» поднялся, оставляя на столе визитную карточку. – Наука не терпит суеты. Я в Берлине еще несколько дней. Если решите, что свобода научного поиска для вас важнее политических предрассудков – я к вашим услугам.

Гамбург, октябрь 1933 года

Гамбург третий час тонул в дожде. Брусчатка превратилась в черное дрожащее зеркало. Герц стоял под навесом портового кафе, пытаясь прикурить сигарету – пальцы не слушались.

В отражении витрины мелькнула фигура в светлом плаще. Мужчина сел за соседний столик, заказал кофе.

– Паром в двадцать три пятнадцать, – голос тихий, почти без движения губ. – Южный грузовой причал. Ваш билет, господин Андерсен.

Холодный плотный конверт скользнул в карман его пальто. Герц не смотрел – знал, что внутри. Паспорт с датским гербом, билет, немного денег. Незнакомец уже встал, оставив на столе недопитый кофе, и растворился в дожде. Операция началась.

До порта – только дворами, прочь от ярко освещенных улиц с патрулями штурмовиков. Сырые подворотни. Угольный чад и рыбная вонь доков. Резкий звук за углом – сердце ухает, замирает. Тень в переулке – он вжимается в холодную мокрую стену. Дважды мимо прошел четкий, подкованный шаг патруля. Пронесло.

У южного причала – темнота и пустота. Два тусклых фонаря выхватывали из мрака мокрые доски настила. В пелене дождя смутно чернел силуэт грузового парома – тупоносого, с низкой трубой.

У трапа его ждал человек в брезентовой куртке. Молча взял билет, сверился со списком в засаленной тетради.

– Андерсен, – пробормотал он, не поднимая головы. – Каюта четыре. Проходите.

Паром уже отчаливал, медленно разворачиваясь в темной воде, когда в порту истошно, как из-под воды, взвыла сирена. Стоя у мутного иллюминатора своей тесной каюты, Герц увидел, как яркие лучи фар пронзили дождь на набережной. Там, внизу, подкатил длинный черный «Хорьх» с флажком на крыле. Из него выскочили двое в длинных кожаных плащах.

Они бежали к охране причала, что-то кричали, размахивали руками.

Поздно. Паром, набрав ход, растворился в серой завесе, и огни Гамбурга начали тонуть в ночной тьме. Герц опустился на жесткую койку и впервые за долгие месяцы позволил себе сделать один глубокий, прерывистый вдох.

Копенгаген, Стокгольм… Города и страны менялись, как в калейдоскопе. Безликие связные, новые паспорта, конспиративные квартиры. Безупречная, невидимая машина тащила его на восток, прочь от прошлого. Наконец, пройдя сквозь седые балтийские туманы, пароход «Иосиф Сталин» медленно вошел в ленинградский порт.

Густой туман, смешанный с дымом, можно было резать ножом. Из него проступали лишь смутные силуэты куполов, шпилей и гигантских портовых кранов. Стоя на палубе и сжимая ручку потертого чемодана, Густав Герц всматривался в этот чужой, призрачный берег.

У трапа его ждали трое. Двое в форменных шинелях, третий – в штатском, с лицом, привыкшим отдавать приказы. Он курил «Беломор», стряхивая пепел на мокрый гранит.

– Герр профессор Герц? – спросил он по-немецки, без тени улыбки.

– Да, – кивнул Герц. Внутри похолодело. Это были не коллеги. Эти люди по другой части. Не ошибся ли он?

– Добро пожаловать. Прошу за мной.

Черный «ЗИС» с зашторенными окнами мчал его по невидимому городу. Машина остановилась не у института, а у ворот высокого забора, за которым скрывался изолированный загородный особняк.

– Временно разместитесь здесь, – сообщил сопровождающий. – Для вашей безопасности и спокойной работы.

Просторные комнаты, рояль, услужливый персонал, идеальная тишина, и… никого вокруг. Лаборатория, оборудованная по последнему слову техники, находилась в соседнем флигеле. Ему дали всё, что обещали. Кроме ключей от ворот.

Через час дверь кабинета отворилась без стука. На пороге стоял высокий, моложавый человек в простом, но отлично сшитом костюме. Во взгляде спокойных, серых глаз чувствовалась такая власть, что Герц невольно поднялся.

– Добрый вечер, герр профессор, – сказал вошедший на немецком с заметным акцентом. – Меня зовут Брежнев, Лео Брежнев. Я курирую в правительстве научно-технические разработки. Рад приветствовать вас на советской земле!

Он протянул руку. Несмотря на дружелюбный вид, рукопожатие было крепким и властным.

– Надеюсь, путешествие не было утомительным. Мы создали все условия, чтобы вы занимались только наукой.

Герц смотрел на вошедшего с удивлением. Он ожидал увидеть либо коренастого партийного функционера пролетарского вида, либо мрачного офицера госбезопасности. Но этот человек не был похож ни на тех, ни на других. Высокий, подтянутый, с густыми волосами, темными густыми бровями и неожиданно спокойным, ясным взглядом серых глаз. Ему нельзя было дать и тридцати, но держался этот Лео Брежнев с уверенностью и властью человека, привыкшего принимать решения и нести за них ответственность.