Текст книги "Леонид. Время исканий (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Никита Семин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

«Пауль» сочувственно кивнул, подливая в его чашку горячий чай.

– Именно поэтому я здесь, герр профессор. Есть страны, где к науке относятся иначе. Где ученого ценят за его ум, а не за чистоту крови. В Советском Союзе, например, правит принцип интернационализма. Там для ученого вашего масштаба готовы создать любые условия. Представьте: собственный, новый институт в Ленинграде. Неограниченное финансирование. Полная свобода научных изысканий. Возможность собрать любую команду, какую вы только пожелаете.

На тонких губах Габера появилась слабая, печальная улыбка. Он посмотрел на свои дрожащие, покрытые старческими пятнами руки.

– Благодарю вас за щедрое предложение, мой друг. Но, боюсь, я уже слишком стар и болен для таких великих начинаний. Не скрою, у меня много предложений… Кембридж, Париж… Но мои дни, увы, сочтены, и хотелось бы провести их в более привычном климате, подле старых друзей.

Сочувственно улыбнувшись, «Пауль» с пониманием склонил голову.

– Я понимаю вас, герр профессор. Ваше здоровье превыше всего. Но наш комитет действительно хочет помочь. Если не вам лично, то, возможно, вашим коллегам, которые оказались в таком же отчаянном положении, но у которых, увы, нет мирового имени и связей. Мы могли бы предоставить им работу, лаборатории, спасти их семьи от надвигающейся бури. Не могли бы вы, как человек, знающий научный мир Германии как никто другой, подсказать имена тех, кто оказался в наиболее уязвимом положении и чья потеря будет особенно болезненной для немецкой науки?

Габер надолго замолчал, глядя в огонь. Эта просьба, лишенная личной выгоды, тронула его. Это был шанс исполнить последний долг – долг учителя и наставника.

– Конечно, герр Пауль. В мою бытность начальником института в Берлине я знал… всех. Увы, очень многие из них не могут похвастаться арийским происхождением!

И Франц Габер медленно, с паузами, начал называть имена: блестящих физиков из Гёттингена, химиков-органиков из его собственного института в Далеме, биологов, сообщая, где все эти люди могут теперь находиться. Каждый, кого он называл, был звездой первой величины, которую новые варвары швыряли в грязь. «Пауль» молча, не торопясь, записывал имена в блокнот.

Когда список был составлен, он закрыл блокнот и, словно вспомнив о чем-то маловажном, задал последний вопрос.

– Спасибо, герр профессор, это бесценные сведения. А скажите… чисто из любопытства… кто-нибудь из этих прекрасных химиков имел отношение к работам концерна «Dynamit-Actien Gesellschaft»? В частности, к новым бездымным порохам на основе дигликоля? Мы слышали, это очень перспективное направление, и было бы особенно жаль, если бы такие специалисты пропали для мировой науки.

Габер на мгновение нахмурился, его память заработала, восстанавливая старые связи и проекты. Затем его лицо прояснилось.

– Да… Пожалуй. Был один очень толковый технолог в исследовательском центре IG Farben, доктор Розенберг. Он много консультировал завод в Круммеле. И еще, кажется, доктор Адлер. Оба – блестящие практики, не теоретики. Знают весь процесс от и до. Думаю, их уже попросили освободить место для «истинных арийцев».

«Пауль» почтительно и сердечно поблагодарил старика. Они расстались почти друзьями, два интеллигентных человека, сошедшиеся в общем презрении к варварству. Резидент вышел из душного тепла отеля под холодные струи базельского дождя, унося в кармане список имен, а вместе с ним – ключ ко всей военной химии Третьего Рейха

Глава 8

Воздух в кулуарах ЦК после долгого, изматывающего заседания, посвященного этапам и схемам строительства метрополитена, оказался настолько пропитан клубами папиросного дыма, что казалось, на нем можно вешать топор. Усталые партийные бонзы медленно расходились, обсуждая в коридорах последствия только что принятых решений. Мельников, как и все присутствовавшие в зале, опустошенный спорами, на ходу переговорив с Андреевым и Коссиором, двинулся было к выходу, когда его нагнала коренастая, пышущая активностью фигура Никиты Сергеевича Хрущева. Тот, казалось, не на совещании сидел, а в одиночку разгружал вагоны – лицо раскраснелось, маленькие глазки азартно блестели.

– Здорово мы их, а, Петр? – пророкотал он, панибратски хлопнув Мельникова по плечу. – Продавили-таки нашу ветку! Будет у пролетариев метро!

Петр Богданович едва заметно нахмурился. Бесцеремонность Хрущева выводила его из себя. Этот коротышка, по сути, никакого отношения к метро не имел. Он присутствовал на заседании спецкомиссии ЦК по строительству метрополитена лишь постольку, поскольку подмосковные карьеры снабжали стройку нерудными материалами и цементом. А ведет себя, будто строит эти ветки своими руками!

– Дело государственной важности, Никита Сергеевич, – сдержанно ответил Мельников, смахивая с кителя следы табачного пепла. – Неудивительно, что Политбюро нас поддержало.

– Только вот с подвозом материалов теперь затыки будут. Очень неудобный график подвоза! – хитро прищурившись, произнес хозяин Подмосковья.

– Ничего! – насупившись, ответил Мельников. – Метро – важнейшая стройка столицы. Сам Хозяин курирует. Фонды на него всегда выделят, это ты, Никита, даже не сомневайся! Это тебе не коровники в области строить! Кстати, как там с ними у тебя дела? Как поживает сельское хозяйство Подмосковья? А то уж очень, Никита, хреново стали снабжаться заводские столовые!

Лицо Хрущева мгновенно утратило самодовольное выражение. Он нахмурился, и в его голосе появились жалобные, страдальческие нотки, как будто он говорил о самой большой беде своей жизни.

– Тяжело идут дела, Петр Богданович, прямо скажем – тяжело! Сам знаешь, Подмосковье – не Кубань. И земля не чернозем – все больше суглинки да песок, да и солнечных дней, сам знаешь – не так, как у нас с тобой было на Украине. К тому же еще и техники в МТС – кот наплакал, на все колхозы не хватает. Опять же – люди к коллективному хозяйству еще не притерлись, работают с прохладцей, за трудодни работать не хотят, все больше в свой огород смотрят. Кручусь как белка в колесе, результат – слезы.

– Вот-вот, – внешне как будто бы сочувственно откликнулся Мельников, приготовившись повернуть разговор в нужное русло, как его подсказал на такой случай Леня. – Насчет техники и сроков у товарища Брежнева как раз была одна мыслишка…

При упоминании фамилии Брежнева Хрущев набычился. Азартный блеск в его глазах сменился настороженным любопытством.

– Брежнев… – пробурчал он. – Молодой да ранний. Все с идеями своими носится…

– Так ведь с какими идеями, Никита! – с тщательно разыгранным деловым восторгом подхватил Мельникова. – Он тут прикинул, как нам механизировать весенние работы, скажем, в Поволжье. И вот что удумал: предлагает создать передвижные МТС! Ты представляешь? Грузить на огромные баржи трактора, сеялки, а заодно и ремонтные мастерские. И спускать их вниз по Волге. В марте они работают на юге, в дельте, а потом, когда весна вовсю идет, плывут все севернее и севернее, обрабатывая колхозные поля по мере наступления агротехнических сроков. И так до самого Нечерноземья! Революционное решение!

Хрущев на мгновение задумался, его маленькие, глубоко посаженные глазки хитро прищурились, будто на невидимом штангенциркуле измеряя масштаб замысла.

– Игрушки все это, – наконец буркнул он, вынеся он свой вердикт. – А если засуха? А если река обмелеет? Или горючку вовремя не подвезут? Ну и застрянут твои баржи посреди Волги-матушки. Нет, тут по-крестьянски надо, по-простому. Но мысль… – он на секунду задумался, почесывая бритую голову, – мысль широкая, ничего не скажешь.

Мельников мысленно усмехнулся. Похоже, наживка сработала, а Никитина критика была лишь инстинктивной данью самолюбию: этот тип терпеть не мог признавать чье-то превосходство. Пора было перейти к главному.

– Да, этакая штука с баржами – дело рискованное, – вежливо согласился он, понизив голос до заговорщицкого шепота и интимно беря Хрущева под локоть. – Но вот недавно проскальзывала у него мысль совсем другого масштаба. Стратегическая, можно сказать. Я, как услышал – прям зашатался!

Хрущев заинтересованно захлопал бесцветными глазами.

– Он поднял кое-какие дореволюционные еще исследования профессора Докучаева… так вот, в Северном Казахстане, за Уралом, такие земли втуне лежат – это просто невиданное богатство! Там такие черноземы – если их распахать, всю Европу накормить можно! И вот он, Никита Сергеевич, на случай большой войны предлагает создать там новую, дублирующую житницу страны. А земель там – как две Украины. Понимаешь масштаб, Никита? Дело колоссальной важности, но и сложности невиданной. Тут нужен человек с настоящим большевистским размахом, организатором… Такого сейчас, поди, и не найдешь…

Мельников сделал паузу и, наклонившись к самому уху Хрущева, доверительно, почти шепотом, добавил:

– Кажется, он еще Сталину эту записку не положил… Опасается!

– Чего опасается? – не понял Хрущев.

Мельников издал тихий смешок.

– Да он подозревает, что Хозяин его самого в этот Казахстан и отправит, целину поднимать. Это из теплого-то московского кабинета, от молодой жены, от налаженной жизни. Вот и молчит товарищ Брежнев. Идея есть, хорошая, мощная идея – а доложить о ней не может. Ха-ха-ха!

Хрущев, однако, не рассмеялся. Глубокое раздумье вдруг отразилось на его простоватом, разухабистом лице. Он уже не слушал Мельникова: в голове его, вытесняя все остальное, уже разворачивалась грандиозная картина. Он – не просто секретарь обкома, а глава огромной советской республики, покоряющий бескрайнюю степь; тот, кто совершит исторический подвиг, на который не решился этот московский умник Брежнев.

– Ладно, пойду я, Петр. Дела, – небрежно бросил он и, погрузившись в свои мысли, не прощаясь, вразвалку зашагал по коридору.

Мельников смотрел на него вслед. Сомнений не было: наживка явно проглочена глубоко и жадно – по самые жабры. Теперь осталось подождать лишь, когда рыбка сама потянет за леску.

* * *

Итак, Спецотдел Коминтерна сделал только первые шаги на ниве технической разведки, а моя голова уже кружилась от открывавшихся перспектив. В 1933 году в мире разверзлось две гигантские научно-технические дыры, приведшие к мощной миграции ученых – Великая Депрессия в США и формирование нацистского режима в Германии. В результате в Америке остались не у дел сотни великолепных прикладных специалистов – технологов автомобиле-, самолето– и судостроения, химиков, проектировщиков, металлургов, двигателистов, и многих, многих других. Но даже это изобилие меркло в сравнении с теми перспективами, что открывались в Германии. Тем более, что множество из оставшихся е удел американских ученых все же смогли кое-как пристроиться в жизни за прошедшие с Великой депрессии годы.

Но даже так, эти три года стали уникальным моментом для любой разведки, мечтающей заполучить выдающихся ученых. А сейчас нацистский режим, ослепленный идеологией, сам вытолкнул из Германии интеллектуальную элиту, создавшую славу немецкой науки.

После прихода нацистов к власти в 1933 году многие научные центры Германии, особенно связанные с физикой и химией, были фактически разгромлены.

Университет Гёттингена – мировой центр теоретической физики – менее чем за полгода попросту перестал существовать в прежнем виде. Из страны уехало или было вынуждено эмигрировать около четверти всех немецких физиков, включая двадцать нобелевских лауреатов – как уже награжденных, так и будущих.

Для нашей разведки это была воистину уникальная ситуация. Не надо было устраивать сложные внедрения, похищения, побеги, не нужно было никого убивать или соблазнять. Достаточно было найти уволенного, униженного и лишенного перспектив ученого и предложить то, от чего так трудно отказаться: деньги, лабораторию, возможность спокойно работать без идиотских преследований и подозрений. СССР всегда позиционировал себя как главное антифашистское государство. Масштабные репрессии пока еще не испортили его имидж в глазах западной образованной публики. Наоборот, внешнеполитический престиж СССР был, что называется, «на подъеме» – наша страна во всю участвовала в Женевской конференции по сокращению и ограничению вооружений, все реже звучали требования о погашении царских долгов, а за океаном зрели идеи об установлении, наконец-то, дипломатических отношений между США и СССР. Поэтому перед Спецотделом открывались огромные возможности по переманиванию самых перспективных научных умов. Достаточно было предложить ученым должности руководителей институтов, щедрое финансирование, уважение, жилье.

В тишине моего «коминтерновского» кабинета на Воздвиженке, где даже пылинки в луче настольной лампы, казалось, двигались с осторожностью, шло подведение итогов первой крупной операции Спецотдела. Напротив меня сидел мой заместитель по работе с заграничными агентами. Павел Анатольевич Судоплатов, и мне, знавшем «будущий бэкграунд» этого «сталинского диверсанта № 1», от этого соседства было немного не по себе.

Появился он в Спецотделе, разумеется, с подачи Генриха Ягоды. Когда председатель ОГПУ, перечисляя кандидатов, как бы невзначай назвал эту фамилию, я просто не мог устоять. Конечно, я знал, что Судоплатов – скорее диверсант-ликвидатор, чем специалист в области научной разведки. Но человек он, несомненно, талантливый, все схватывал на лету, первое, деликатнейшее задание было им выполнено с безупречной тщательностью.

– Итак, Габер, – я посмотрел на него, ожидая доклада.

– Герр Габер на переезд не пойдет, – голос Судоплатова был ровным и скудным эмоциями, как будто он зачитывал сводку погоды. – Слишком стар, болен и смертельно обижен на весь мир. Он скорее предпочтет умереть в респектабельном отеле на Западе, чем поправить здоровье в наших санаториях. Но контакт был исключительно полезен…

Он пододвинул ко мне тонкую папку. Внутри, на нескольких листах, каллиграфическим почерком были перечислены фамилии и краткие характеристики интересующих меня лиц.

– По вашему ключевому вопросу, – продолжил он, – касательно технологии дигликолевого пороха «Ниполит». В разговоре герр Габер особо выделил двух специалистов, имеющих прямое отношение к разработке. Оба из исследовательского центра концерна IG Farben. Первый – доктор Розенберг. Второй – доктор Адлер. Оба уволены в апреле этого года в соответствии с новыми «расовыми» законами. Оба сейчас в Берлине, ищут возможность выезда. По моим данным, оба – блестящие химики-технологи, знают весь процесс от лабораторной колбы до промышленной установки. Начинаем их активную разработку?

– Отлично, Павел Анатольевич, – я почувствовал удовлетворение. – Займитесь обоими. Нам нужны и теория, и практика. А что удалось исследовать в других направлениях? Радиодело и, что еще более важно, ядерная физика?

Судоплатов открыл другую пухлую папку.

– Здесь ситуация еще более интересная. Германская физика сейчас напоминает растревоженный муравейник. Нацисты сами выгоняют на улицу людей, которые являются их главным национальным достоянием. До четверти немецких ученых-физиков либо имеют еврейские корни, либо придерживаются левых убеждений, а нередко – и того, и другого.

– Это понятно, Павел Анатольевич, – прервал его я. – Давайте перейдем к конкретным персонам. Вы поговорили с приехавшими «оттуда» учеными?

Судоплатов кивнул.

– Да, я проконсультировался с Александром Вайсбергом – австрийским физиком, переехавшим в СССР два года назад, и с Петром Капицей, во время его ежегодных лекций в Ленинграде. Европейские ученые все друг друга знают, и мы смогли получить достаточно информации. С уверенностью могу сказать, что наиболее перспективная и, возможно, самая важная для нас цель – это Лео Силард.

Он сделал паузу, дав мне возможность оценить названное им имя.

– Венгерский еврей, работал в Берлине. Человек гениальный, но с очень сложным, абсолютно неуживчивым характером. Бежал в Лондон буквально в день поджога Рейхстага. По нашим данным, полученным через агентуру в британских научных кругах, последние годы Силард занимался математическим обоснованием идеи самоподдерживающейся цепной ядерной реакции при делении атомных ядер…

Кончик карандаша, которым я делал быстрые пометки, застыл на этой фразе. Вот это удача! Вот это да!

– Сейчас он в Англии, – продолжал Судоплатов, – носится со своей идеей, надеясь убедить британцев начать исследования. Но в Кембридже на него смотрят, как на чудака, кропающего ненаучную фантастику. Он в отчаянии, у него нет ни денег, ни лаборатории.

– Что он из себя представляет, этот Силард? Каковы его убеждения? – нетерпеливо спросил я, перебив Судоплатова.

Тот пожал плечами.

– Как многие в европейской науке, придерживается левых взглядов. Но при этом амбициозен и не страдает излишним пацифизмом. Если надо будет – станет работать над любыми видами оружия, нужными заказчику. На мой взгляд, он крайне перспективен для разработки. Предложение создать для него в Советском Союзе целый «институт цепной реакции» с неограниченным финансированием может стать для него шансом на новую жизнь.

Услышав это, я резко откинулся в кресле. Отлично! Именно этого я и ждал. Человек, занимавшийся ядерной теорией, как будто сам ждет, когда его завербуют! Так-так-так… Надо будет срочно доложить Хозяину. Такое приобретение может принципиально изменить ход наших научных исследований в самой важной теме 20 века. Мы, правда, ничего еще толком даже не начинали в сфере ядерного синтеза… ну и ничего, появление Силарда как раз станет поводом, чтобы им заняться.

– Хорошо. С Лео Силардом понятно. Есть ли кто-то еще?

– Конечно, Леонид Ильич! Еще один ученый, даже более доступный для вербовки, – он перевернул он страницу. – Фриц Хоутерманс. Немецкий физик, член компартии Германии. Занимался ядерной физикой, физикой сверхнизких температур. После прихода нацистов эмигрировал в Англию. По характеру – авантюрист и романтик. Его можно привлечь, играя на идеологических убеждениях и чувстве долга коммуниста принять участие в антифашистской борьбе. Если предложить ему хорошее место в Союзе, он, скорее всего, согласится.

Я кивнул, соглашаясь с Судоплатовым, а тот продолжил.

– И, наконец, ставка на будущее, – указал мне Павел Анатольевич на последний лист. – Рудольф Пайерлс. Молодой, но уже блестяще себя зарекомендовавший теоретик. В момент прихода нацистов к власти они находились на стипендии Рокфеллера в Кембридже и приняли мудрое решение не возвращаться. Пока не имеет постоянной должности, перебиваясь временными контрактами. Считается очень талантливым, перспективным ученым, мировой физики. Он может согласиться переехать в СССР, если предложить ему хорошие условия и, что немаловажно для людей его круга, дать возможность сотрудничества с нашими лучшими умами.

Я молча слушал, и передо мной выстраивалась ясная, почти осязаемая картина. Это были не просто фамилии в папке. Это были три ключа, способные открыть дверь в новую атомную эру. Силард – гений-провидец, носитель провидческих идей. Хоутерманс – идеологически близкий практик. Можно предложить ему возглавить кафедру в Харьковском физико-техническом институте, где уже работает сильная теоретическая школа во главе с Ландау. И Пайерлс – будущая звезда ядерной физики.

Записав свои мысли, я медленно закрыл папку. В тишине кабинета было слышно, как за окном проехал редкий вечерний автомобиль.

– Хорошо, Павел Анатольевич. Вы отлично поработали. Габера больше не беспокойте, пусть себе живет спокойно. Что касаемо названных им химиков – начинайте вербовку обоих, и Розенберга, и Адлера. Нам нужна полная технологическая цепочка. По физикам…

Я сделал паузу, принимая окончательное решение.

– Хоутерманс и Пайерлс – это важно, займитесь им вплотную. Но особое внимание стоит уделить Лео Силарду. Его идея цепной реакции деления атомного ядра выглядит очень перспективно. Сосредоточьте на нем главные силы, найдите подходы: через его амбиции, через научные идеи, через страсти и страхи. Мы должны, мы просто обязаны получить его! Во что бы то ни стало.

Глава 9

Несмотря на свое стремительное возвышение в последние годы, я все еще не имел того значения и веса, что позволили бы самолично решать не то чтобы крупные, а вообще, хоть сколько-нибудь значимые вопросы. Статус «партийного босса» имел много плюсов, но не давал многих реальных властных рычагов. Особенно это касалось финансов.

Любой директор завода имел некоторую свободу распоряжения денежными средствами. Понятно, продать ползавода и уехать на Канары он не мог, но, например, выделить средства на какую-нибудь экспериментальную машину при желании сумел бы.

А вот я был такого лишен. И за финансированием любого и каждого проекта приходилось куда-то обращаться – либо в Наркомтяжпром, либо к военным, или еще куда-нибудь. Разумеется, чтобы это финансирование получить, надо было сначала убедить кого-то в том, что проект заслуживает внимания. А убедить не всегда получалось.

Поэтому сегодня я был не на шутку взволнован. Мне предстояло убедить членов Политбюро – далеких от техники людей – в необходимости начать масштабные исследования в области радиолокации, открыв для этого профильный институт.

Зал заседаний Политбюро встретил меня своей привычной торжественной тишиной и густым, настоявшимся запахом табака «Герцеговина Флор». Члены Политбюро за длинным, покрытым зеленым сукном столом оживленно переговаривались, с любопытством поглядывая на меня – все уже привыкли, что мои выступления ломают устоявшиеся мнения и ниспровергают авторитеты. Дождавшись едва заметного разрешающего кивка Сталина, я встал.

– Товарищи! Сегодня я хочу представить вам проект, который, вне сомнений, определит облик будущей войны. Это совершенно новый тип вооружения, которое будет видеть за горизонтом. Речь идет о принципе радиообнаружения – средстве, что позволит нам встречать врага за десятки километров, днем и ночью, в любую бурю.

По рядам прошел едва уловимый шорох. Я увидел, как густые маршальские брови Ворошилова недоуменно сошлись на переносице, как беспокойно заворочался на стуле Андреев. Прежде всего надо было максимально доступно объяснить им, что это за зверь – РЛС. Ведь пока еще никаких аналогов в мире не было!

– Представьте себе прожектор, – я намеренно выбрал самую простую, самую грубую аналогию. – Он светит в небо и освещает летящие самолеты и дирижабли. Луч электрического света отражается от корпуса воздушного судна, попадает на клетчатку глаз наблюдателя – и вот, вражеский самолет обнаружен. Все хорошо, но в тумане и на очень большой дальности это не работает.

Члены Политбюро переглянулись – пока все было понятно.

– Теперь снова представьте себе прожектор. Но его луч невидим. Он легко пронзает туман, облака и самую непроглядную тьму. Этот луч-невидимка, ударяясь о металлический корпус вражеского самолета, возвращается обратно, как эхо в горах. Человеческий глаз не может увидеть это «эхо», но специальный приемник ловит его и показывает нам, где затаился враг. Это – «радиолокатор» – тот прибор, о необходимости создания которого я хочу вам доложить.

– Так это что же получается, бинокль такой электрический? – не выдержал Ворошилов. Его прямой ум военного требовал понятных, осязаемых вещей.

Ну что же – я был готов к этому вопросу, он был мне даже на руку.

– Намного дальше и зорче любого бинокля, Климент Ефремович. Он видит то, чего человеческий глаз не увидит никогда. Опытные станции, которые мы можем создать за два-три года, смогут засечь тяжелый бомбардировщик за семьдесят, а то и сто километров.

– И что мы увидим? – подал голос Каганович, практик до мозга костей, которого интересовали не лучи, а земные результаты. – Фотографию самолета?

– Нет, Лазарь Моисеевич. Оператор на специальном экране увидит лишь световую отметку, всплеск. Но по положению этого всплеска он с абсолютной точностью определит расстояние до цели, направление и скорость. Мы будем знать о враге все задолго до того, как его услышат наши посты ВНОС. Он будет для нас как на ладони, сам оставаясь при этом слепым и глухим.

В кабинете повисла тишина, тяжелая, наполненная скрипом карандашей. Каждый мысленно примерял масштаб этих возможностей к нуждам своего ведомства. Товарищ Сталин медленно вынул изо рта потухшую трубку и, прищурив желтоватые глаза, переспросил:

– То есть, товарищ Брэжнев, вы утверждаете, что мы будем знать о налете врага за пятнадцать-двадцать минут до того, как его самолеты подлетят к цели?

– Совершенно верно, товарищ Сталин. Это даст нашей авиации драгоценное время на то, чтобы подняться в небо и встретить врага там, где он нас не ждет. Это оружие несокрушимой защиты наших городов, гарантия от внезапных массированных налетов!

Члены Политбюро были впечатлены. В те времена политики просто бредили опасностью ударов тяжелых бомбардировщиков по промышленным центрам. Особенно беспокоила всех воздушная защита нефтепромыслов Баку. Если для удара, например, по Киеву, вражеским самолетам надо было пролететь через боевые порядки наших войск, где их заметят – или по звуку моторов, или визуально – и сообщат в штаб ПВО, то по Баку можно было ударить, зайдя с моря, где никаких постов ВНОС, разумеется, не было и быть не могло.

Поэтому радиолокатор был бы очень желанным средством обороны ПВО. Однако такая инновационная вещь не могла не вызвать множество вопросов. Первым о своих сомнениях заявил Орджоникидзе. Прекрасно понимая, на кого будет возложено производство этих чудо-аппаратов, он, видимо, решил сразу озвучить все свои сомнения и вопросы, чтобы потом, при неудаче, было чем оправдаться:

– Товарищ Брежнев, идея ваша, спору нет, интересная и по масштабу – грандиозная. Но насколько она реальна? Смогут ли конструкторы создать, а наша промышленность – осилить в производстве такую аппаратуру? Не получим ли мы очередную дорогостоящую игрушку вроде динамореактивных пушек?

– Вопрос абсолютно правильный, Григорий Константинович, – кивнул я. – Техника сложнейшая, чтобы ее создать, нашим разработчикам придется побывать буквально на острие мирового прогресса. Но все необходимое для нее у нас есть. Есть развитая элементная база – мощные лампы для радиовещания, есть опыт создания радиопередатчиков и приемников. Главное – собрать это воедино. И конечно, изучение западного опыта через Спецотдел колоссально ускорит дело. Дело новое, трудности, несомненно, будут. Но принципиально, товарищи, мы способны решить эту задачу сами, своими силами.

Выслушав мой ответ, Сталин снова взял трубку, но раскуривать не стал, лишь медленно поворачивал ее в пальцах, словно взвешивал на невидимых весах. Это был хороший знак.

– Хорошо, – произнес он. – Так ви уверены, товарищ Брэжнев, что это реально работающая тэхнология? Что наши ученые могут сконструировать эти приборы?

Казалось бы, глупый вопрос – ведь я только что сказал, что мы можем это создать. Сталин, как я заметил, часто спрашивал на разные лады одно и то же. Не знаю точно, зачем он это делал: может быть, хотел почувствовать эмоциональный фон ответа – действительно ли докладчик уверен в том, что заявляет, или сам внутренне сомневается в своих заверениях. А может быть, просто хотел запомнить ответ – ведь ему каждый день приходилось выслушивать сотни предложений и принимать буквально сотни решений. Одно могу сказать точно: в устах Сталина эти повторяющиеся вопросы совсем не выглядели неуместно.

– Да, товарищ Сталин, создание этого прибора возможно и вполне по силам нашим ученым. Причем использовать его можно в самых разных сферах!

Хозяин, остановившись, чиркнул спичкой, и, затянувшись, заинтересованно спросил:

– Вот как? И где же еще можно применить этот ваш… радиолуч?

Признаюсь, я надеялся на это вопрос. Это было еще один шанс развернуть перед взором членов Политбюро всю панораму будущего, показать, что речь идет не об одной удачной системе, а о революции, которая изменит сам облик войны.

– Сфера применения, товарищ Сталин, практически безгранична. Представьте наш флот. Балтийское море. Густой туман. Или Северный флот – полярная ночь, в которой тонет даже лунный свет. Где силы противника, где собственные корабли – поди разберись! Наши корабли сейчас слепы – но представьте, что у них появятся радиоглаза? Это резко изменит баланс сил: в любую бурю, в любой мгле они будут «видеть» вражеские эскадры за десятки миль. Наши артиллеристы, глядя лишь на призрачные отметки на экране, смогут накрывать цели, которые не разглядеть обычным способом. Подводные лодки смогут выходить на конвои и атаковать их даже в безлунные ночи. Это даст нашим военморам гигантское, решающее преимущество!

Я видел, как выпрямился в кресле Ворошилов, как блеснули его глаза. Флот был давней болью наркомвоенмора, и нарисованная мною картина, несомненно, пришлась ему по душе.

– Но флот – лишь начало. Создав летающие посты наблюдения, мы можем дать глаза и нашим фронтовым летчикам. Представьте себе не бомбардировщик, а специальную тяжелую машину – небесного часового, который патрулирует в глубоком тылу. С высоты он, как с гигантской башни, просвечивает пространство на сотни километров, видя каждую вражескую авиагруппу. Он становится дирижером воздушного боя, по радио направляя наши истребительные полки на врага, а бомбардировочные авиабригады, наоборот, проводя так, чтобы они не попались вражескому патрулю. Такая система даст нам полное господство в воздухе – причем уже не в обороне, а в наступлении!

Я выдохнул, снова набрал в грудь воздуха и продолжил:

– И наконец, товарищи, главное. Щит для всей страны. Вокруг Москвы, Ленинграда, вокруг промышленных гигантов Урала и Сибири мы создадим сплошное, непроницаемое радиолокационное поле. Паутину из невидимых лучей, в которой запутается любой, кто посмеет к нам сунуться. Ни один самолет не проскользнет незамеченным. Мы накроем страну невидимым стальным куполом.

Я замолчал, давая картине впитаться в сознание этих людей, родившихся еще в 19 веке и с трудом представляющих перспективы. Теперь, когда они увидели будущее, нужно было требовать инструменты для его постройки.

– Для решения такой задачи, товарищи, недостаточно приказа одному заводу. Нужен центр, мозг. Специализированный Научно-исследовательский институт, который соберет под одной крышей лучшие умы страны – физиков, инженеров, конструкторов.

Тут я сделал короткую паузу, собираясь с духом для второго, решающего вопроса.

– Разумеется, это потребует отдельного финансирования. Миллионы рублей нужны уже сейчас, чтобы разворачивать новые производственные мощности в сфере радиоэлектроники. Мы должны построить фундамент, на котором будет стоять оборона страны в новой эре!

Кабинет снова погрузился в тишину, но теперь она была иной – не давящей, а звенящей от напряжения. В воздухе повисли цифры с несметным количеством нулей, стоимость целых армий и флотов.