Текст книги "Леонид. Время исканий (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Никита Семин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Он остановился и посмотрел на меня в упор.

– Вы человек со свежим, инженерным взглядом. Вы понимаете, что такое система. Так вот: у нас в армии нет системы боевой подготовки, единых, отработанных до автоматизма методик. Каждый командир учит так, как бог на душу положит. У нас нет нормальных тренажеров, чтобы обучать наводчиков и механиков-водителей без расхода моторесурса и снарядов. Мы учим войска не в условиях, приближенных к боевым, а в тепличных, полигонных условиях часто вместо практики пихаем в людей ненужную им теорию. Устраиваем учения «пешим по-танковому», а то и «пешим по-самолетному». А еще сельхозработы, стройки – вместо боевой подготовки отвлекаем людей на не пойми что. Чувствую – в первой же серьезной заварухе умоемся мы кровью.

Я слушал его и понимал, что этот жесткий, прямой, честный командарм – мой естественный и самый надежный союзник в предстоящей борьбе за реформу армии. Он – практик, видел на земле то, что я рассчитал в тиши кабинета. Наши выводы полностью совпадали.

– Но самое страшное даже не в этом, – продолжал Уборевич, и его голос стал еще тише, почти заговорщицким. – Самое страшное – это доктрины, которые нам спускают сверху. Теории, оторванные от реальности.

Мы отошли от набережной и сели на скамейку в глубине парка, подальше от чужих ушей. Лида, видя, что разговор предстоит долгий и серьезный, тактично осталась у моря.

– Ты на последнем совещании правильно все разложил по танкам, – сказал он. – Но ты понимаешь, против чего ты на самом деле пошел? Вся доктрина глубокой наступательной операции, которую сейчас проталкивает Михаил Николаевич, строится не на артиллерии, а на танках. Он всерьез считает, что для прорыва подготовленной обороны достаточно создать плотность в тридцать-сорок орудий на километр фронта. А главный таран – это танковые валы. Сто, а лучше сто пятьдесят танков на километр!

Я слушал, и у меня по спине бежал холодок. Сто пятьдесят танков на километр… Теперь становился понятен этот «танковый психоз», эта безумная гонка за количеством в ущерб качеству, готовность клепать тысячи «картонных», слабовооруженных Т-26 и БТ. Только так можно было обеспечить на бумаге эти чудовищные, немыслимые цифры: ведь для реализации своих идей Тухачевскому нужно было 100–150 тысяч танков! Моя идея с дорогим, сложным, но хорошо защищенным Т-28 полностью ломала эту концепцию. Таких танков, как Т-28, никогда не сделать в нужном для этой теории количестве.

– В штабе сейчас глухое, злое недовольство, – продолжал Уборевич, глядя мне прямо в глаза. – Егоров тебя поддержал, но сам же теперь говорит, что ты своим решением прекратить массовый выпуск БТ и сократить программу по Т-26 «обезоруживаешь армию», лишаешь ее «главного наступательного инструмента». А это, знаешь ли, чревато! Пойми, Леонид, если завтра, не дай бог, случится какой-нибудь конфликт на границе, вроде КВЖД, и у нас не хватит танков, чтобы просто задавить противника числом, виноватым сделают тебя. Скажут: «Это Брежнев не дал армии танков».

– Ну, то есть они собираются давить противника числом, отправляя в атаку тысячи гробов на гусеницах? – жестко спросил я.

– Они собираются выполнять приказ, – устало ответил он. – А приказ требует наступать. И вот тут вторая проблема. Нас до сих пор учат наступать плотными стрелковыми цепями. Как в Гражданскую. Как под Верденом.

Нда, стратеги… Стрелковые цепи, ну надо же! От этой убийственной тактики отказались все армии мира еще в середине Первой мировой, после того как целые дивизии были выкошены за считанные минуты огнем пулеметов. Наступать в современной войне можно только перекатами, под прикрытием огня, штурмовыми группами, насыщенными автоматическим оружием. А Тухачевский, теоретик «глубокой операции», собирался гнать нашу пехоту на пулеметы в цепях, как в русско-японскую.

– А чтобы поддержать эти цепи, – с горькой иронией добавил Уборевич, – Михаил Николаевич всерьез проталкивает идею массового строительства «танков второго эшелона». Слышал? Знаешь, что это такое? Обычные сельскохозяйственные трактора «Коммунар» и «Сталинец», обшитые листами котельного железа. Дешево и сердито. Тысячи таких суррогатов, по его мысли, должны идти за настоящими танками, создавая у противника иллюзию массовой атаки.

«Тут без комментариев. Какое-то запредельное дилетантство» – подумал я. Но спросил о другом.

– А что с десантом? В газетах трубят о небывалом росте ВДВ…

– Да, это сейчас модно, – кивнул Уборевич. – Идея сама по себе очень соблазнительная, не спорю. Выбросить батальон, а то и бригаду в глубокий тыл противника, захватить штабы, нарушить коммуникации… Я, как командующий Западным округом, с огромным интересом слежу за этими экспериментами. Особенно за опытами Гроховского с его летающими танкетками, с подвеской техники под крыльями бомбардировщиков. Идея, конечно, дикая. Но если получится перебросить по воздуху хотя бы один батальон на броне, это может решить исход целого сражения.

– Не получится, Иероним Петрович, – сказал я твердо. – Это опасная и вредная авантюра.

Он удивленно посмотрел на меня.

– Почему ты так уверен?

– По нескольким причинам. Во-первых, сложно сбросить с парашютом танкетку, а потом найти для нее в лесу экипаж и боеприпасы. Во-вторых, что толку от танкетки? Она и так-то бесполезна, а уж в тылу врага, без поддержки артиллерии и соседей – это просто двухместный гробик на гусеницах. Их просто окружат и уничтожат. Но главное, – я сделал паузу, – главное в другом. У нас нет и в ближайшие годы не будет необходимого количества тяжелых военно-транспортных самолетов. Чтобы выбросить одну-единственную бригаду с техникой, нам понадобится поднять в воздух все тяжелые бомбардировщики, которые есть в стране, оголив фронт. Прежде чем выбрасывать танки, Иероним Петрович, нужно сначала создать воздушный флот, который их повезет и будет поддерживать! А у нас пока нет даже проекта такого самолета.

Спор становился жарким. Уборевич, впечатленный моей логикой, но и обеспокоенный радикализмом суждений, нахмурился.

– Да… с транспортной авиацией у нас беда, это правда, – он встал со скамейки. – Слушай, Леонид. Разговор получается серьезный. Не для набережной. Давай встретимся вечером у меня. Посидим, подумаем вместе, что со всем этим делать. А то, право, страшно становится за нашу армию.

Мы возвращались к нашей даче в сгущающихся лиловых сумерках. Я шел молча, переваривая тяжелый разговор с Уборевичем. Картина, которая и раньше была безрадостной, теперь предстала во всем своем удручающем масштабе. Армию готовили не просто к прошлой войне. Ее готовили к катастрофе, основываясь на порочных, дилетантских доктринах, и своей недавней победой на совещании я, как оказалось, сделал себя ответственным за все будущие неудачи.

– Леня, мы же на отдыхе! – голос Лиды, прозвучавший рядом, вырвал меня из мрачных мыслей. В нем слышалось неприкрытое недовольство. – Мы приехали к морю, чтобы ты отвлекся! А ты нашел и здесь этого генерала, и снова о своих танках и пушках!

– Лида, пойми, – я взял ее под руку, – это не просто дела. Будет большая война. Страшная. И то, о чем мы говорили с Уборевичем, это не просто танки и пушки. Это жизни миллионов людей. Будет война, Лида. Десятки миллионов людей пойдут на фронт. И от меня зависит, победят они или умрут. Это не отпускает. Даже здесь.

Она вздохнула, но ничего не ответила.

Мы молча поужинали на веранде, под стрекот цикад. Напряжение, ушедшее было в первые дни, снова тонкой, невидимой пленкой повисло между нами. Она жила ожиданием ребенка и мечтой о тихом семейном счастье. Я жил предчувствием грядущей бойни, которую должен был предотвратить или, по крайней мере, встретить во всеоружии.

В тот момент, когда официант убирал со стола посуду, из парка к нашей даче быстрыми шагами подошел человек в строгой, хорошо подогнанной форме с синими петлицами. По его выправке и тому, как он держал в руке запечатанный пакет, я сразу узнал в нем сотрудника фельдъегерской службы НКВД.

– Товарищ Брежнев? – спросил он, четко щелкнув каблуками.

– Я.

– Вам пакет. Срочный. Правительственный.

Он протянул мне конверт с красной сургучной печатью. Я вскрыл его. Внутри, на бланке правительственной телеграммы, было напечатано всего несколько слов:

«СРОЧНО ВЫЕЗЖАЙТЕ В МОСКВУ ТЧК НЕОБХОДИМО ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ СОВЕЩАНИИ ПО ПРОМЫШЛЕННОСТИ ТЧК ОРДЖОНИКИДЗЕ»

Я медленно сложил бланк. Лида смотрела на меня с тревогой и уже понятной мне безнадежностью.

– Что-то случилось?

– Да, – сказал я, вставая. – Что-то случилось.

Глава 16

Телеграмма от наркома тяжелой промышленности, требующая немедленного возвращения, могла означать только одно – произошло нечто экстраординарное. Отпуск окончился, так и не успев толком начаться. Произошло нечто экстраординарное, нечто, потребовавшее моего личного, немедленного вмешательства.

Сборы были скомканными и молчаливыми. Лида, с поджатыми губами и потухшим взглядом, укладывала в чемодан так и не надёванные летние платья. В ее молчании я кожей чувствовал упрек: она снова проиграла в этой вечной борьбе с невидимым, но всесильным соперником, имя которому было «государственная необходимость».

На вокзале в Гагре нас ждал первый бой с советской действительностью. Окошко кассы, забранное толстой решеткой, встретило нас стандартным: «Билетов нет». Подробный опрос кассирши выявил, что нет их ни на сегодня, ни на завтра, ни на Москву, ни на Ленинград, ни даже на Харьков. Вообще никаких. Высокий сезон, так сказать.

– Но у меня правительственный вызов! – я просунул в окошко телеграмму.

Кассирша, полная, усталая женщина, даже не взглянула на бумагу.

– У нас тут все с вызовами. И все с наркомата.

Пришлось идти в вокзальный партком – маленькую, душную комнатушку, где за столом сидел хмурый мужчина в застиранной гимнастерке. Он долго и недоверчиво изучал мое удостоверение, потом телеграмму, цокая языком. Только после этого он нехотя поднял трубку и начал выяснять, что к чему. Началась долгая, унизительная процедура подтверждения. Звонки в Москву, в приемную Орджоникидзе, сверка фамилий, вот это вот все…. Я стоял и ждал, чувствуя, как бессильная ярость закипает внутри.

Наконец, через полчаса, когда до отхода поезда оставались считанные минуты, все вдруг изменилось. Прямо начальнику станции перезвонил кто-то из аппарата ЦК, и вот, растерянный партработник выскочил из своей каморки, за ним семенил бледный, перепуганный начальник станции. Они бежали по перрону впереди нас, расталкивая толпу.

– Сюда, товарищ Брежнев! Прошу! Мы все уладили!

Оказалось, что в «мягком» вагоне мгновенно «нашлось» свободное купе. Каким чудом – я предпочел не спрашивать, хотя мельком видел, как из соседнего купе двое военных с вещами растерянно выходят в общий вагон. Система работала. Нужно было лишь нажать на правильный рычаг.

В поезде, когда он, дернув, тронулся на север, Лида прижалась ко мне.

– Ничего, Леня, – тихо сказала она. – Все равно хорошо было. Хоть несколько дней.

Она пыталась меня утешить! Я обнял ее, а сам смотрел в окно, на проплывающие мимо пальмы и синее, безмятежное море. Мысли были уже далеко, в Москве. Что за катастрофа могла заставить Серго Орджоникидзе выдернуть меня с отдыха? Что могло случиться за эти несколько дней, что потребовало моего личного, немедленного присутствия? Тревога, глухая и неприятная, тяжелым камнем легла на сердце.

Дорога на север была долгой и утомительной. Двое суток под перестук колес, в духоте вагона, который чем дальше отъезжал от моря, тем сильнее наполнялся запахами угля, махорки и пыли. Все это время я почти не говорил, мысленно перебирая возможные причины срочного вызова. Авария на заводе? Провал испытаний? Новая интрига Тухачевского?

Прямо с Казанского вокзала, оставив Лиду с вещами на попечение водителя, я поехал в Наркомат тяжелой промышленности на площадь Ногина. Серго Орджоникидзе принял меня немедленно, без доклада. Он мерил шагами кабинет, и по его багровому лицу и сжатым кулакам было видно, что он в ярости.

– А, приехал! – пророкотал он вместо приветствия. – Садись, слушай. У нас скандал, Леонид! Инцидент, понимаешь, международного масштаба!

Он остановился передо мной, и его глаза метали молнии.

– В сентябре, пока ты там… отдыхать изволил, – он сделал на последнем слове язвительное ударение, – к нам с визитом прилетала французская делегация. Во главе с их министром авиации, этим хлыщом Пьером Котом.

– Вообще-то я в курсе, – осторожно заметил я. – Читал в газетах!

– Ты читал бравурные отчеты! А ты послушай, что было на самом деле! – он снова заходил по кабинету. – Этот Кот прилетел на своем новейшем пассажирском самолете. Девуатин, мать его, Изумруд,… – тут Григорий Константинович добавил несколько крепких слов. – Красивая машина, ничего не скажешь, вся блестит. Мы, как положено, выслали ему навстречу для почетного эскорта звено наших лучших истребителей И-5. С лучшими летчиками.

Он остановился и посмотрел на меня в упор.

– И ты знаешь, что приключилось? Этот французский буржуй на своем гражданском, пассажирском самолете, с бабами и шампанским на борту, просто дал газу и улетел от наших хваленых «ястребов», как от стоячих! Только его и видели! Догнать не смогли!

Он с силой ударил кулаком по столу, отчего подпрыгнул тяжелый чернильный прибор.

– Об этом немедленно доложили Хозяину. Уж не знаю, кто позвонил ему в Пицунду, но он в ярости. Перезвонил мне и наговорил таких слов, каких я давно от него не слышал. Сказал, что это не просто техническое отставание, а государственная измена. И приказал немедленно собрать всех моторостроителей и тебя, разобраться и наказать виновных.

Я молчал. Злость на то, что мои худшие прогнозы, высказанные на том памятном авиапразднике, сбылись так быстро и так унизительно. И ведь я же говорил: мы осваиваем новые двигатели, авиация на пороге решительного рывка вперед – так нет, все уже про это забыли. Станет ли Сталин разбираться в технических нюансах, или просто потребует найти «крайнего»? Вопрос… А ведь этим «крайним», как новый куратор всей оборонки, мог легко оказаться и я.

– Конструкторов я уже вызвал, – продолжал Орджоникидзе, немного остыв. – Сейчас будут у тебя. Разбирайся. А потом вместе пойдем к нему. Если он, конечно, захочет нас видеть.

Через два часа в моем кабинете было тесно и накурено. За столом сидели главные силы советского авиамоторостроения: Владимир Яковлевич Климов – худой, интеллигентный, с усталыми глазами ученого – мой бывший преподаватель в МВТУ имени Баумана. Он как раз осваивал в Рыбинске двигатели «Испано-Сюиза», на которые я возлагал главные надежды Аркадий Дмитриевич Швецов из Перми, кряжистый, основательный уральский мужик, недавно приехавший из Америки, где находился в длительной командировке; и Александр Александрович Микулин, высокий, бритоголовый московский конструктор, создатель самого мощного на тот момент отечественного мотора М-34. Не было только Назарова из Запорожья, вместо него приехали его заместитель Туманский. Приехали также конструкторы Бессонов и Урмин – они работали в Институте авиационного моторостроения. Атмосфера была тяжелой: все понимали, чем грозит высочайший гнев.

– Итак, товарищи, – начал я без долгих предисловий, – ситуацию вы знаете. Она не просто плохая. Она катастрофическая. Наш лучший истребитель не может догнать пассажирский самолет вероятного противника. Это приговор всей нашей системе. Хочу услышать от каждого: в чем причина и что вы предлагаете делать. Владимир Яковлевич, начнем с вас. «Испано-Сюиза». Это наша главная надежда. Как обстоят дела?

Климов устало потер виски.

– Дела обстоят сложно, Леонид Ильич. Мотор очень хороший, спору нет. Легкий, мощный, компактный. Но французы, как и ожидалось, продали нам неполный комплект технологической документации. Нет ни точных составов сплавов, ни допусков, ни режимов термообработки. Многие вещи, самые важные, приходится осваивать «на ощупь», методом проб и ошибок. Мы бьемся над главной проблемой – выпускные клапаны. На максимальных оборотах, на форсаже, они прогорают. Держатся сто часов, иногда пятьдесят, а иногда и десять не выдерживают. Мы перепробовали все жаропрочные стали, которые у нас есть, меняли форму тарелки, усиливали пружины – ничего не помогает. Они текут и прогорают.

Я слушал, и в голове выстраивалась абсолютно ясная картина. Это был тот самый технологический барьер, о котором я читал когда-то.

– Владимир Яковлевич, – сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало как предположение, а не как прямое указание. – Я тут изучал их открытые зарубежные патенты, пытался найти зацепку. Скажите, а вы не пробовали делать стержень выпускного клапана полым?

Климов удивленно поднял на меня глаза.

– Полым? Зачем? Это же ослабит конструкцию.

– Не обязательно. А что, если в эту полость поместить вещество с низкой температурой плавления? Например, металлический натрий.

В кабинете наступила тишина. Микулин и Швецов подались вперед, внимательно глядя на Климова. На лице самого Климова отразилась напряженная работа мысли.

– Натрий… – пробормотал он. – Внутри клапана… Он же будет там плескаться, как жидкость… Переносить тепло от раскаленной тарелки к стержню… Охлаждать! Черт возьми, как же просто! Внутреннее жидкостное охлаждение!

Он смотрел на меня уже не просто с интересом, а с изумлением и глубочайшим уважением.

– Леонид Ильич, это… это может быть решением. Но технология… изготовить полый стержень, заложить туда натрий, герметично заварить…

– Технологию придется осваивать, – прервал я его. – Считайте это вашей главной и первоочередной задачей. ИАМ должен тут оказать вам всестороннюю поддержку. Думаю, главный секрет надежности и, что важнее, возможности дальнейшего форсирования этого мотора именно там.

Климов задумчиво пробормотал.

– Натриевое охлаждение… Да, были такие слухи… Мы попробуем поработать в этом направлении. Спасибо, Леонид Ильич.

Затем я обратился к Швецову. Аркадий Дмитриевич стоял, можно сказать, у истоков советского авиационного двигателестроения. Первый сконструированный им звездообразный мотор воздушного охлаждения М-11 мощностью всего сто лошадиных сил – принес его создателю широкую известность.

– Аркадий Дмитриевич. «Райт-Циклон», освоением которого вы сейчас занимаетесь – надежная, перспективная конструкция, но самолетостроителям уже скоро понадобится более мощный мотор. В текущем виде его мощностей уже не хватает.

– Не хватает, – глухо подтвердил тот. – Американцы из него выжали все, что можно. Резервов для серьезного форсирования почти нет.

– Значит, нужно идти другим путем. Не вверх, а вширь. Вы должны немедленно, не оставляя текущей работы, начать проектирование «двойной звезды» на базе вашего «Циклона». Два ряда цилиндров. Это даст нам мощность в полторы, а в перспективе – и под две тысячи лошадиных сил. На его основе мы получим мотор для будущих штурмовиков и пикирующих бомбардировщиков.

– Но мы еще даже не освоили производство оригинальных, однорядных «Райтов», -удивился Швецов, – а вы уже требуете конструировать двухрядные?

– Увы, да. Такое сейчас время в авиационном двигателестроении: все бегут как очумелые в погоне на лошадиными силами, граммами на километр, ресурсом. Кто проиграл – тому хана. Про натрий в клапанах слышали? Вас это тоже касается… А общую конструкцию двухрядной звезды можете подглядеть как раз у запорожцев, – тут я кивнул на Туманского и Урмина. – Осваиваемый ими «Мистраль-Мажор» хоть и слабенький, но это уже – двухрядная звезда.

Наконец, очередь дошла до Микулина.

– Александр Александрович, ваш АМ-34 – наша гордость. Мощный, надежный. Но тяжелый. Для истребителя он не годится.

– Знаю, – кивнул тот. – Работаем над облегчением. Но законов физики не обманешь.

– Значит, нужно их использовать. Я ставлю перед вами и вашим КБ три задачи. Первая – максимальное облегчение существующей конструкции. Вторая – форсирование за счет повышения степени сжатия и установки более эффективного нагнетателя. И третья, на перспективу, начинайте прорабатывать переход на систему непосредственного впрыска топлива вместо карбюратора. Это даст и мощность, и экономичность, и высотность.

Конструкторы молчали, ошеломленные масштабом и конкретикой поставленных задач.

– И последнее, товарищи, – заключил я. – Хватит вариться в собственном соку. Вы должны постоянно обмениваться опытом, помогать, а не конкурировать друг с другом. В декабре этого года мы проведем в Москве первую всесоюзную конференцию авиадвигателистов. Чтобы каждый из вас знал, чем дышат и над чем бьются его коллеги. Война у нас будет одна на всех. И моторы для нее мы должны делать вместе.

* * *

Через несколько дней меня вызвали в Кремль. Сталин вернулся с юга, и этот вызов не сулил ничего хорошего. Я вошел в его длинный, гулкий кабинет. Он не сидел за столом, а, как всегда, мерил шагами ковер. Но в его движениях не было обычной размеренности. Он был взвинчен, и в воздухе почти физически ощущалась угроза.

– Захади, таварищ Брэжнев, садись, – бросил он, не оборачиваясь.

Он резко остановился и посмотрел на меня в упор. Его лицо было темным, желваки ходили под кожей.

– Знаешь, где я был? – спросил он тихо, и от этого спокойствия стало жутко. – В Пицунде. На море. И там, в аткрытом море, мой катер абстреляли. Наши же паграничники.

Он сделал паузу, глядя мне в глаза.

– Гаварят, па ашибке. Не узнали. А может быть, и нет. Может, кто-та им памог «ашибиться».

Я молчал. Было ясно, что это лишь прелюдия. Он был сильно раздражен и происшествием, и новостями о визите Кота, и его подозрительность, всегда дремавшая под спудом, сейчас вырвалась наружу.

– Враги стреляют на море, – продолжил он, снова начиная ходить. – Французы, как у себя дома, летают быстрее нас в воздухе! А мне тут дакладывают, что вы, таварищ Брэжнев, тармазите создание нового, скоростного истребителя таварища Паликарпова! Он обещает Партии самолет, который обгонит всех, а вы режете ему финансирование! Чем это объяснить⁈

Вопрос прозвучал почти как прямое обвинение во вредительстве.

– Товарищ Сталин, мы уже говорили об этом с вами на Ходынском поле. Никто ничего не тормозит! Речь идет о выборе стратегически правильного пути. То, что предлагает товарищ Поликарпов – это создание истребителя на базе мотора воздушного охлаждения Циклон-Райт.

– И что в этом плохого⁈ – резко обернулся он.

– Плохо то, что этот путь – тупиковый. Самолет с двигателем воздушного охлаждения, с его огромным лобовым сопротивлением, уже сегодня летает на пределе своих скоростных возможностей. Да, он будет быстрее биплана И-5. Но серьезно увеличить его скорость в будущем уже не получится. Это машина на один-два года, затем она устареет.

– Конструктор Поликарпов обещает дать на своем новом биплане 350 километров в час, а на моноплане – 420! У нас такого сейчас и близко нэт! – горячо возразил Сталин.

Я встал, чувствуя, что от этого разговора зависит все.

– Товарищ Сталин, давайте рассуждать логично. Мы ведь коммунисты, мы не верим в чудеса. Вот перед нами два двигателя – характеристики схожи, но сечение (а значит – лобовое сопротивление самолета на его основе) у одного в несколько раз больше чем у другого. Что лучше? Ответ очевиден. Зачем же создать заведомо проигрышный вариант? Предлагаю единственно верное решение. Самолет с рядным двигателем водяного охлаждения, с «Испано-Сюизой» – это основа для будущего. Форсируя этот двигатель, увеличивая его мощность, мы сможем постоянно наращивать скорость истребителя следующие пять, а то и семь лет, не меняя кардинально конструкцию планера. Это задел на всю грядущую войну. А самолет Поликарпова, при всем уважении к конструктору, это шаг в сторону, а не вперед.

Сталин остановился и с силой ударил трубкой о край пепельницы.

– «Испано-Сюизы» еще нет! Она на бумаге! А самолеты нужны сегодня! – в его голосе загремел металл. – Хватит тэарэтизировать! Делайте истребители с тем двигателем, который есть! Чтобы наши летчики не пазорились перед всякими там…министрами!

– Двигателя «Райт» у нас тоже нет. Оба двигателя еще только осваиваются в производстве.

Сталин на минуту замолчал, раскуривая трубку. Затем резко вынул ее из рта, очертив в воздухе дымный след:

– Товарищ Брэжнев, а вообще, зачем мы закупили и ставим в производство двигатель «Райт», если ви не собираетесь его использовать? Зачэм он вообще тогда нужен?

Услышав вопрос, я несколько расслабился: ответ на него мне был известен.

– Прежде всего, он пойдет на поликарповский И-15. Это «маневренный» истребитель, для него двигатель Райта подойдет – все равно больше 400 километров в час он не сделает. Также, он хорошо подойдет для разведчиков, бомбардировщиков и штурмовиков – двигатели воздушного охлаждения не такие уязвимые для пулеметного огня. Но самое главное – на основе звезды Райта можно сделать «двойную звезду», с двумя рядами цилиндров. Он будет вдвое мощнее.

– Это возможно? Отчэго же уже сэйчас так не делают? – удивился Сталин.

– Уже делают. Французский двигатель «Мистраль-Мажор» имеет схему «двойной звезды».

– Отчэго же мы его нэ купили?

– Он слабоват. Всего восемьсот лошадиных сил. Сдвоенный «Райт» даст полторы тысячи!

Сталин покачал головой.

– Это все «будет, будет». А надо уже сейчас. Да что там – надо вчэра!

– Чтобы у нас все было вчера, надо было подумать об этом позавчера. Мы в сложном положении, Иосиф Виссарионович – в положении догоняющих. Нам надо думать на два шага вперед, что я и пытаюсь реализовать.

Вдруг он подошел ко мне вплотную.

– Скажите честно, Леонид – почему ви против Поликарпова? Я знаю, ви продвигаете других, молодых конструкторов. Молодость – это хорошо, но вэдь Николай Николаэвич – опытный специалист, работал еще с Сикорским.

– Бесспорно. И его таланты можно и нужно использовать. Но концепция И-16 – ущербна по своей сути. Конструктор пытается создать машину, которая удовлетворит всех, и получит в итоге то, что не подходит никому. Неустойчивый в полете самолет без перспектив модернизации.

Сталин замолчал, задумчиво выпуская клубы дыма. Пора было что-то решать.

– Товарищ Сталин, я понимаю вашу озабоченность, – глядя ему прямо в глаза, произнес я. – Дайте мне год. Один год. Через год мы дадим вам и форсированный двигатель Климова, и опытный образец истребителя, который обгонит любого «француза».

Он долго, не мигая, смотрел на меня.

– Год, – наконец, отрезал он. – И отвечаете за это головой.

Возвращение в свой кабинет после этого разговора было похоже на возвращение боксера в свой угол после тяжелейшего раунда. В ушах звенело от напряжения, а последняя фраза Сталина – «отвечаете головой» – клеймом отпечаталась в сознании. Год. Всего один год на то, чтобы совершить чудо – создать с нуля и двигатель, и истребитель нового поколения. Любой срыв, любая задержка теперь означала не просто выговор, а расстрельную статью.

В тот же вечер я собрал у себя Климова, Яковлева и Микояна. Атмосфера была тяжелой. Откровенно, без обиняков, опустив лишь детали про обстрел катера, я пересказал им суть разговора в Кремле.

– Итак, товарищи, – заключил я, – у нас есть год. Через двенадцать месяцев на аэродроме должен стоять прототип нового истребителя, способный показать скорость минимум на сто километров в час выше, чем любой из существующих у нас. И у него под капотом должен стоять надежный, доведенный до ума двигатель.

Климов, до этого сидевший с мертвенно-бледным лицом, покачал головой.

– Леонид Ильич, это… это почти невозможно. Освоить такой сложный мотор, как «Испано-Сюиза», даже по готовым чертежам – это минимум два, а то и три года. А ведь у нас и чертежей-то полных нет. А вы говорите – год, да еще и форсированный вариант…

– У нас нет трех лет, Владимир Яковлевич, – отрезал я. – И двух тоже нет. У нас есть год. И вы, и ваше конструкторское бюро, и весь Рыбинский завод отныне переходят на казарменное положение. Вы получите любые ресурсы, любых специалистов, какое угодно оборудование. День и ночь. Три смены. Но через год мотор должен быть.

Я повернулся к Яковлеву, который сидел молча, но в его глазах горел лихорадочный, азартный огонь.

– Александр Сергеевич. Ваша задача еще сложнее. Вы должны спроектировать самолет под двигатель, которого еще нет. Вам придется работать в теснейшем контакте с Климовым, получая от него данные по мере их появления. Пока ориентируйтесь на оригинальный французский Испано-Сюиза. Я освобождаю вас от всех других проектов. Все силы вашего КБ – только на эту машину. Артем Иванович будет назначен к вам заместителем.

Яковлев кивнул, его лицо было сосредоточенным и серьезным.

– Мы справимся, Леонид Ильич. Если будет мотор, самолет будет.

– Он будет, – сказал я твердо, глядя на Климова. – Он должен быть. Иначе, товарищи, вся наша работа, все наши планы потеряют всякий смысл. И мы с вами – тоже.

Они уходили от меня поздно ночью, подавленные и одновременно воодушевленные. Я понимал, что взвалил на них нечеловеческую ношу. Но другого выхода не было. Сталин дал мне год. И этот год начался сегодня. Это была отчаянная гонка со временем, ставка в которой была выше, чем просто карьера. Ставкой была жизнь. И не только моя.