Текст книги "Пугачев"

Автор книги: Виктор Буганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Помолчали. Ехали дальше. Поодаль виднелись Железнов и Астраханкин. Оглянувшись на них, Пугачев ударил по лошади и повернул в сторону, в степь.

– Прощай, Иван, оставайся!

– Ушел! Ушел!

Творогов и другие казаки бросились в погоню. Лошадь у Пугачева была слабой, и Творогов быстро его догнал. Дважды Емельян отгонял горячую лошадь преследователя ударами плети. Но в конце концов три казака окружили его. Емельян соскочил с лошади и скрылся в камышах. Казаки – за ним. Пугачев схватился за эфес шашки Железнова, до половины вытащил ее. Но Астраханкин схватил его за руки. Подскакал Федульев, и общими усилиями они связали пленнику руки.

– Как вы смели на императора своего руки поднять?! За это воздастся вам!

– Нет, брат! Теперь больше не обманешь.

Пугачев, не выдержав, заплакал от обиды. Уверял, что больше не уйдет, просил развязать руки. Его развязали, посадили на ту же лошадь, повезли дальше. Сообщили об аресте самозванца на форпосты. С тем же известием послали трех казаков в Яицкий городок.

После ночевки на речке Балыте отправились дальше. Остановились верстах в 15 покормить лошадей. Казаки сидели группами. Пугачев ходил среди них, за ним присматривали. Он приметил шашку и пистолет, лежавшие рядом с малолетним казаком Харькой (Харитоном). Быстро завладел ими, обнажил саблю и бросился к группе, где сидели Творогов и другие главари заговора:

– Вяжите старшин!

– Кого, – Федульев пошел навстречу, – велишь ты вязать?

– Тебя!

Пугачев направил на него пистолет, спустил курок. Выстрел не последовал – осечка. Федульев крикнул всем:

– Атаманы, молодцы! Не выдавайте!

Казаки окружили Пугачева. Он отмахивался саблей. Бурнов ударил его тупым концом копья. Он обернулся к нему, и в это время Чумаков ухватил Емельяна за руки. Его обезоружили, связали. Посадили на телегу вместе с женой Софьей и сыном Трофимом, которые видели все происходившее и безутешно рыдали. Казаки спрашивали Пугачева:

– Сам ты собою сделал или другой кто присоветовал?

– Маденов присоветовал. Говорил, что многие за меня вступятся.

Заговорщики тут же до смерти избили казака, который, несомненно, сочувствовал Пугачеву, хотел ему помочь, освободить. Его бросили в степи.

Дней через пять, 14 сентября, заговорщики добрались до Бударинского форпоста. Здесь Творогов и Чумаков заявили об аресте самозванца. Затем приехали в Яицкий городок, явились к старишне Акутину и капитану-поручику Маврину.

Около Кош-Яицкого форпоста казаки передали Пугачева в руки сотника Харчева с командой. Пленника тут же забили в «великую колодку»[34]34
  Колодка – деревянные кандалы на ногах.


[Закрыть]. В полночь с 14 на 15 сентября его доставили в Яицкий городок. Пугачев снова, на этот раз не по своей воле, оказался в тех местах, где год назад начал борьбу против угнетателей. Незадолго перед тем сюда же привезли А. Перфильева и других участников восстания, которые отстали во время переправы через Волгу; арестовали их на реке Деркуле.

Уже 16 сентября Маврин начал следствие. К этому времени следственные органы, в первую очередь секретные комиссии в Казани, Оренбурге и Яицком городке, провели уже большую работу – допрашивали плененных участников Крестьянской войны, разгласителей слухов об «императоре Петре III», его успехах в борьбе с властями и помещиками. Помимо этих трех городов, повстанцев допрашивали также в Самаре, Симбирске. К розыску привлекли тысячи людей. Многие сотни из них умирали от плохих условий содержания – скученности, скудости пищи, антисанитарии. Следователи, которых подстегивали центральные власти (Сенат, его Тайная экспедиция и др.), сама императрица, старались прежде всего выяснить истоки восстания, его побудительные причины, особенно возможность какого-либо иноземного влияния. С этой целью с особым пристрастием допрашивали ближайших сподвижников Пугачева – Шигаева, Горшкова, Почиталина, Падурова, Мясникова и других. Оренбургская комиссия составила к 21 мая 1774 года доклад. В нем она верно отметила, что «Пугачев не имеет, кажется, постороннего, а паче чужестранного руководствования и споспешествования, но споспешествовали ему в злодейских его произведениях, во-первых, яицкие казаки, а во-вторых, народное здешнего края невежество, простота и легковерие, при помощи вымышленного от злодея обольщения их расколом, вольностию, льготою и всякими выгодами». Таким образом, главное, и это вынуждена комиссия признать, – тяжелое положение народа. Она, естественно, осуждает со своих классовых позиций и восставший народ, и его предводителя, хотя и отдает ему должное: «Самозванец, хотя человек злой и предерской, но пронырливой и в роде своем прехитрой и замысловатой… Из показания многих видно, что он в злодеяниях прехитрой, лукавой и весьма притворной человек, ибо они уверяют об нем, что он мог плакать, когда только хотел, во всякое время. А сие и служило простому народу удостоверением, что вымышляемые им слова неложны».

Как видим, следователи, опираясь на показания сподвижников Пугачева, рисуют его человеком ловким, предприимчивым, имеющим к тому же дар своего рода актера-импровизатора.

В ходе допросов многих арестованных подвергали истязаниям, казнили. Особенно свирепствовали Панин и его подчиненные. Постепенно всех важнейших деятелей восстания сосредоточили в Москве, где в начале ноября началось следствие по делу Пугачева в Московском отделении Тайной экспедиции Сената. Пугачева, до прибытия в Москву, допрашивали в Яицком городке и Симбирске.

На первом допросе Пугачев вел себя мужественно и спокойно, с большим достоинством и твердостью духа. Маврин, который записывал ответы Емельяна, с удивлением и даже, можно сказать, с уважением ответил: «Описать того невозможно, сколь злодей бодрого духа».

– Что ты, – спросил его Маврин, еще ночью до приезда в городок, – за человек?

– Донской казак Емельян Иванов сын Пугачев. Согрешил я, окаянный, перед богом и перед ее императорским величеством и заслужил все те муки, какие на меня возложены будут. Снесу я их за мое погрешение терпеливо.

На допросе Пугачев подробно рассказал о своем происхождении, житье на Дону, службе в армии и скитаниях, наконец, о ходе Крестьянской войны, своем в ней участии. Очень интересен ответ на вопрос о цели восстания: «…Что ж до намерения итти в Москву и далее, тут других видов не имел, как-то: если пройду в Петербург, там умереть со славою, имея всегда в мыслях, что царем быть не мог. А когда не удастся того сделать, то умереть на сражении. Ведь все я смерть заслужил, так похвальней быть со славою убиту».

Для дальнейшего следствия Пугачева из Яицкого городка должны были повезти или в Казань, как хотел П.С. Потемкин, или в Симбирск. На втором из двух городов настоял главнокомандующий Панин. По приказу последнего, А.В. Суворов взял под охрану Пугачева и направился в Симбирск. Везли его в клетке, специально для того сделанной. Как писал Маврин своему начальнику Потемкину, «чтоб вести его церемониально, для показания черни, велел сделать приличные к тому с решеткою роспуски» (повозку с решеткой).

1 октября Суворов привез Пугачева с женой Софьей и сыном Трофимом в Симбирск. Конвой состоял из двух рот пехоты, 200 казаков и двух орудий. По ночам путь освещали факелы. На другой день в городе появился главнокомандующий. Собралась огромная толпа, и Панин приказал показать людям скованного Пугачева, не постеснявшись собственной рукой дать ему несколько пощечин. Емельяна здесь, на площади, потом на квартире главнокомандующего заставили объявить о своем настоящем происхождении.

Охранял его капитан Галахов с командой. В комнате, где он сидел, постоянно находились обер-офицер, унтер-офицер и солдат без ружья и с необнаженной шпагой, чтобы Пугачев, случаем, не выхватил ее и не умертвил себя. Да он и не смог бы этого сделать – скованного кандалами по рукам и ногам, его к тому же прикрепили к стене цепью.

В Симбирске собрались Панин, Потемкин, Суворов и Михельсон. Панин, более чем холодно относившийся к Потемкину, тем не менее поручил ему начать допрос Пугачева. Какому-то художнику, имя которого осталось неизвестным, приказал сделать портрет Пугачева, «сего адского изверга».

Панин показывал своего пленника многим людям, приезжавшим посмотреть на него. Среди них был и Державин. Главнокомандующий, хваставший всем, что «злодей» в его руках, самодовольно спросил поэта:

– Видели ли Вы Пугачева?

– Видел на коне под Петровском.

– Прикажи, – граф обратился к Михельсону, – привести Емельку.

Ввели Пугачева в оковах, одетого в засаленный, очень поношенный тулуп. Войдя в комнату, он встал на колени, Панин глянул насмешливо:

– Здоров ли, Емелька?

– Ночей не сплю. Все плачу, батюшка, ваше графское сиятельство.

– Надейся на милосердие государыни.

Однажды в приемной у главнокомандующего собралось до 200 военных и гражданских лиц. Снова, по его указанию, привели Пугачева. И опять граф разыграл сцену:

– Как мог ты, изверг, вздумать быть царем России?!

– Виноват, – Емельян поклонился до земли, – перед богом, государынею и министрами.

Панин, разгоряченный и рассерженный, поднял было правую руку, чтобы ударить, но тут же, исторгнув слезы, истерически воздел вверх руки:

– Господи! Я осквернил было мои руки!

Забыв, что недавно он уже «осквернил» свои руки, этот сановный крепостник со старческими рыданиями восклицал:

– Боже милосердный! Во гневе твоем праведно наказал ты нас сим злодеем.

Рунич, описавший эту сцену, добавляет: «Все присутствовавшие как окаменелые безмолвствовали». Так в лице графа Панина, главного карателя и вешателя на заключительном этапе Крестьянской войны, выражало свой гнев и возмущение российское дворянство, жаждавшее мести, крови «рабов», своей «крещеной собственности».

В Симбирске Пугачева допрашивали пять дней. Вели допросы Панин и Потемкин. Применялись самые ужасные пытки. «Всеми мучениями, какие только жестокость человеческая выдумать может» следователи стремились сломить волю, мужество народного предводителя. О методах, которые применял Потемкин, хорошо написал В.Г. Короленко: «К несчастью для последующей истории, первоначальное следствие о Пугачеве попало в руки ничтожного и совершенно бездарного человека – Павла Потемкина, который, по-видимому, прилагал все старания к тому, чтобы первоначальный облик „изверга“, воспитанного „адским млеком“, как-нибудь не исказился реальными чертами. А так как в его распоряжении находились милостиво предоставленные ему „великой“ Екатериной застенки и пытки, то понятно, что весь материал следствия сложился в этом предвзятом направлении: лубочный, одноцветный образ закреплялся вынужденными показаниями, а действительный образ живого человека утопал под суздальской мазней застеночных протоколов».

Конечно, дворянам выгодно было изобразить Пугачева этаким исчадием ада, извергом рода человеческого, от поступков которого пострадали «всенародно» жители тех районов, где действовал он и его повстанцы. При этом, как всегда бывало в подобных случаях, они выдавали свои неприятности и невзгоды за общенародное бедствие. Правда, Крестьянская война, и в этом одна из ее великих исторических заслуг, показала, как ничто другое, какая стена, баррикада разделяет классовые интересы эксплуатируемых и эксплуататоров. Феодалам, доводы и увещания которых явно били мимо цели, не оставалось ничего иного, как пытать и карать, жечь и вешать, что они и делали с беспощадной жестокостью.

Одновременно с допросами Пугачева предпринимались другие меры. На пути от Симбирска к Москве готовились промежуточные станции (в 60 верстах друг от друга) для ночлегов, где ставились роты для охраны каждой из них. В Москву свозили главных сподвижников Емельяна Ивановича. В Казани, взятие которой восставшими произвело на всех сильнейшее впечатление, на площади прочитали указ о поимке Пугачева и сожгли его портрет, сделанный в Симбирске. Свидетельницей заставили выступить Устинью. Творогов и Федульев каялись в своих прегрешениях. Еще ранее указом императрицы 13 октября 1774 года станицу Зимовейскую переименовали в Потемкинскую и предписали перенести ее на противоположный, левый берег Дона. Указом же 15 января 1775 года реку Яик переименовали в Урал, а Яицкий городок – в Уральск. Власти делали все, чтобы вытравить в народе память о Пугачеве и всем, что с ним было связано.

Пыточных дел мастера во главе с Потемкиным допрашивали Пугачева в Симбирске, выпытывали, «не подкуплен ли он был какими иностранцами или особенно кем из одной или другой столицы, Москвы и Петербурга, на беззаконное объявление себя императором Петром III». Следователям и императрице, которая фактически возглавляла и направляла их работу, казалось, что Пугачевым кто-то руководил, что сам он не мог поднять людей на такое дело по своей неграмотности, темноте. Не могли понять они ту простую истину, что действиями Пугачева и пугачевцев двигало чувство классового протеста, решимости поднять борьбу против зла, несправедливости, угнетения простого народа. Это в какой-то степени понимали и отмечали самые проницательные представители дворянства, например Бибиков, Маврин.

Во время допросов Маврин, даже Потемкин и другие не раз могли убедиться в том, что Пугачев, несмотря на весь царистский камуфляж, выступал по собственной инициативе, при поддержке угнетенных за их интересы, за правое дело. Рунич в записках сообщает, что в ответ на вопросы следователей Емельян Иванович «с твердым голосом и духом отвечал, что никто его как из иностранцев, так из Петербурга и Москвы никогда не подкупал и на бунт не поощрял».

25 октября конвой с Пугачевым выехал из Симбирска. Его сопровождали капитан А.П. Галахов, десять других офицеров, 40 гренадеров, 40 яицких казаков. От станции до станции их сопровождали посменно по две роты пехоты с двумя пушками. «Маркиза Пугачева, – торжествующе писала императрица барону Мельхиору Гримму, одному из знаменитых энциклопедистов, своему корреспонденту во Франции, – везут теперь из Симбирска в Москву, связанного, окрученного, словно медведя, а в Москве его ожидает виселица».

По словам Рунича, Пугачев в Симбирске пребывал в состоянии «уныния и задумчивости». По дороге же в Москву «стал разговорчивее, веселее и каждый вечер на ночлеге рассказывал нам о военных своих подвигах и разных приключениях своей жизни».

Конвой следовал через Алатырь, Арзамас, Муром, Владимир.

3 ноября Пугачев прибыл в село Ивановское, в 29 верстах от Москвы по Владимирской дороге. Здесь к конвою присоединилась команда полицейских гусар. Ожидался «злодей» на следующий день. Вся Москва готовилась к встрече. Сенатор П.А. Вяземский, брат генерал-прокурора Сената, писал ему: «Завтрашний день привезут к нам в Москву злодея Пугачева. И я думаю, что зрителей будет великое множество, а особливо – барынь, ибо я сегодня слышал, что везде по улицам ищут окошечка, откуда бы посмотреть».

4 ноября, рано утром, Пугачева ввезли в Москву. Он сидел, скованный по рукам и ногам, внутри железной клетки на высокой повозке. От Рогожской заставы до Красной площади все улицы заполнили толпы народа. Дворяне, офицеры, духовенство, все богатые люди ликовали. Простой народ молча смотрел на «государя», своего заступника, окованного кандалами.

Тюрьму устроили на Монетном дворе (позади нынешнего Музея В.И. Ленина). Камеру, в которой сидел Пугачев, окованный кандалами, прикованный цепью к стене, охраняли десять солдат Преображенского полка и рота Второго гренадерского полка.

Председателем следственной комиссии, которая допрашивала Пугачева, императрица назначила М.Н. Волконского, московского генерал-губернатора, ее членами – П.С. Потемкина, С.И. Шешковского, обер-секретаря Тайной экспедиции Сената. По указанию Екатерины II следователи снова и снова выясняли корни «бунта», «злодейского намерения» Пугачева, принявшего на себя имя Петра III. Ей по-прежнему казалось, что суть дела – в самозванстве Пугачева, обольщавшего простой народ «несбыточными и мечтательными выгодами». Опять искали тех, кто толкнул его на восстание, – агентов иностранных государств, оппозиционеров из высших представителей дворянства или раскольников.

Помимо Пугачева, к следствию в Москве привлекли более двух десятков его ближайших сподвижников – Чику-Зарубина, Шигаева, Почиталина, Горшкова, Перфильева.

Пугачев снова рассказывал во всех подробностях о своей жизни на Дону и в армии, о Крестьянской войне. Следователи убедились, что восстание, которое он возглавил, не было кем-то инспирировано; что оно было стихийным движением народа против крепостничества, дворянства. 5 декабря Волконский и Потемкин подписали определение о прекращении розыска.

19 декабря, через две недели, Екатерина II, внимательно следившая за ходом следствия, направлявшая его, определила указом состав суда – 14 сенаторов, 11 «персон» первых трех классов, 4 члена Синода, 6 президентов коллегий. Возглавил суд Вяземский. В него вопреки судебной практике вошли и два главных члена следственной комиссии – Волконский и Потемкин.

Приговор был, конечно, давно предрешен. Екатерина II, «Тартюф в юбке» (так ее назвал Пушкин), как и где только могла, старалась показать, что она не хочет иметь никакого отношения к суду и сентенции (приговору) по делу Пугачева, что она не является сторонницей жестоких мер и т. д. Но в то же время неукоснительно следила за розыском, всеми его деталями. Знакомилась с отчетами доверенных лиц, посылала им инструкции. В письме Гримму, еще до суда над «злодеем», она выражалась без обиняков: «Через несколько дней комедия с маркизом Пугачевым кончится; приговор уже почти готов, но для всего этого нужно было соблюсти кое-какие формальности. Розыск продолжался три месяца, и судьи работали с утра до ночи. Когда это письмо дойдет к вам, вы можете быть уверенным, что уже никогда больше не услышите об этом господине».

Заседание суда открылось 30 декабря в Тронном зале Кремлевского дворца. Здесь собрались высшие представители столичной знати – заклятые враги того дела, во имя которого поднялись на борьбу повстанцы Пугачева. Прочитали манифест императрицы от 19 октября, портрет которой во весь рост украшал зал суда, и записку «Происхождение дел злодея Пугачева». По предложению генерал-прокурора Вяземского, члены суда подписали определение, согласно которому «все дело и происходимые рассуждения содержать в величайшем секрете». Постановили также «Пугачева завтрашнего дня представить пред собрание, а чтобы не произвести в народе излишних разговоров, то привезти его в Кремль в особую комнату, близкую от присутствия, до рассвета, где и пробыть ему весь день, и отвезти обратно вечером». Образовали две комиссии: одной, во главе с сенатором Масловым, поручалось допросить в камерах сподвижников Пугачева, в правдивости их прежних показаний; другой, во главе с Потемкиным, – составить сентенцию.

31 декабря Пугачева засветло привезли в покои Кремлевского дворца. Заседание суда началось в 10 часов. Маслов доложил, что помощники Пугачева подтвердили свои показания. Судьи подписали протокол предыдущего заседания, утвердили вопросы Пугачеву. Наконец, ввели его самого, заставили встать на колени. Ему предложили вопросы, на которые он отвечал односложно:

– Ты ли Зимовейской станицы беглый донской казак Емельян Иванов сын Пугачев?

– Да, это я.

– Ты ли, по побеге с Дона, шатаясь по разным местам, был на Яике и сначала подговаривал яицких казаков к побегу на Кубань, потом назвал себя покойным государем Петром Федоровичем?

– Да, это я.

– Ты ли содержался в Казани в остроге?

– Да, это я.

– Ты ли, ушед из Казани, принял публично имя покойного императора Петра III, собрал шайку подобных злодеев и с оною осаждал Оренбург, выжег Казань и делал разные государству разорения, сражался с верными ее императорского величества войсками и, наконец, артелью связан и отдан правосудию ее императорского величества, – так как в допросе твоем обо всем обстоятельно от тебя показано?

– Да, это я.

– Не имеешь ли, сверх показанного тобою, еще чего объявить?

– Нет, не имею.

Вяземский затем спросил Пугачева:

– Имеешь ли чистосердечное раскаяние во всех содеянных тобою преступлениях?

– Каюсь богу, всемилостивейшей государыне и всему роду христианскому.

Как видим, Пугачев, понимая, что положение безвыходно, а впереди ждет его только мука смертная, отвечая спокойно, индифферентно, приготовившись к неизбежному концу.

Приговор, утвержденный императрицей, определил Пугачеву наказание – четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города, положить их на колеса, потом сжечь. Тяжкие кары постигли и его сподвижников: Перфильева – четвертование; Шигаева, Падурова, Торнова – повешение в Москве; Зарубина – отсечение головы в Уфе и т. д.

Утром 10 января толпы людей заполнили Болотную площадь, где предстояла казнь, и соседние улицы. Показались сани с высоким помостом. На нем сидели Пугачев и Перфильев. Емельян держал в руках две толстые свечи желтого воска; оплывая, они залепляли воском его руки. Пугачев кланялся на обе стороны народу. «Все, – по свидетельству А.Т. Болотова, очевидца казни, – смотрели на него с пожирающими глазами, и тихий шепот и гул оттого раздавались в народе».

На Болотной нлощади прошедшей ночью, при свете костров, соорудили высокий, в четыре аршина, эшафот с обширным помостом и балюстрадой. Посреди помоста стоял высокий столб с колесом и острой железной спицей наверху. Здесь же помещались три виселицы. Эшафот окружали полицейские части и пехотные полки.

Пугачева и Перфильева возвели на эшафот. Началось чтение сентенции, довольно долгое. Архаров, московский обер-полицеймейстер, громко спросил, когда манифест упомянул имя предводителя восстания:

– Ты ли донской казак Емелька Пугачев?

– Так, государь. Я донский казак Зимовейской станицы Емелька Пугачев.

Емельян в длинном овчинном тулупе все время крестился. Наконец чтение закончилось. Духовник, благословивший осужденных, и чтец сошли вниз. Пугачев, покрестившись на соборы, кланялся на все стороны, говорил:

– Прости, народ православный! Отпусти мне, в чем я согрубил перед тобою! Прости, народ православный!

Экзекутор подал знак, и палачи сорвали с Пугачева тулуп, начали рвать рукава малинового полукафтанья. Пугачев опрокинулся навзничь, и в этот миг его отрубленная палачом окровавленная голова показалась в воздухе, на спице, остальные части тела – на колесе. Быстро расправились и с другими осужденными.

Останки Пугачева вместе с эшафотом и санями вскоре, 12 января, сожгли, и Вяземский, «припадая к высочайшим стопам», доносил императрице об окончании дела Пугачева. Несколько дней спустя Екатерина II приехала в Москву – по случаю заключения мира с Турцией были организованы пышные торжества. И сама она, и власти стремились изгладить из памяти народа мысли, впечатления о Пугачеве и его повстанцах, их страшной казни.

А народ этот, сочувствовавший Пугачеву и его делу, ждавший его с надеждой во всем градам и весям империи Российской, вынужденный молчать и подчиняться, когда в первопрестольной казнили их заступников, не забыл, прославил его в песнях и легендах, пронес память о нем через долгие годы страданий и борьбы, вспоминая имя и дела его в трудные моменты своей жизни и в годы бесстрашной борьбы с угнетателями.

Пугачев, при всей своей безграмотности, темноте, будучи человеком острого ума, «проворным» и проницательным, несомненно, понимал значение и смысл того дела, на которое он поднял огромные массы людей, пошедших за ним. Не мог он не думать о том, что его выступление, несмотря на поражение, не было одиноким в жизни русского народа, истинным сыном которого он был. Он, конечно, как и все его современники, хорошо знал о Разине, его атаманах и казаках, слышал предания о нем, пел, может быть, песни об удалом сыне Дона. Он действовал в тех местах, где сто лет до этого воевали с царскими войсками Разин и разинцы. Пугачев, собственно говоря, продолжил дело Разина, Болотникова, Булавина и других борцов за народную долю. Не мог он не думать и о том, что простой народ, с восторгом встречавший пугачевцев, их манифесты, на его стороне и сейчас, и в будущем. Недаром он столько раз и недвусмысленно говорил о российской «черни», что она, конечно, пойдет за ним, поскольку терпит великие обиды и отягощения, стремится избавиться от барской неволи.

И простой народ и его лучшие представители не только не забыли Пугачева, героические деяния повстанцев последней в истории России Крестьянской войны. Они прославили имя народного заступника, которое снова и снова звало их к борьбе с гнетом, несправедливостью, В середине XIX века грозный призрак «пугачевщины», витавший над российским дворянством, несомненно, ускорил падение крепостного права. Еще в начале XX века, как отмечал В. И. Ленин, русским помещикам мерещились вилы и топоры повстанцев Разина и Пугачева. Их далекие потомки в новых исторических условиях и на качественно ином, гораздо более высоком уровне организации и идейной оформленности довели до конца борьбу с эксплуататорами в победном Октябре 1917-го. Советские люди воздают должное высокому подвигу Пугачева и пугачевцев. Имя и дела его стали одной из самых выдающихся страниц истории Отечества, деяний наших великих предков.