Текст книги "Труженики моря (другой перевод)"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Каков дом, таков и жилец

Жиллиат, имея собственные фантазии, был мечтателем. Отсюда все его странности.

Возможно, у него случались галлюцинации. Галлюцинациям подвержен и крестьянин, и король, как, например, Генрих IV. Неизвестное иногда преподносит неожиданности человеческому разуму. Завеса расступается, чтобы показать человеку невидимый мир и потом сомкнуться вновь. Иногда эти видения ведут людей к превращениям: погонщик верблюдов принимает облик Магомета, пастушка становится Жанной д’Арк. Лютер, беседовавший с бесами на чердаке в Виттемберге, Паскаль, закрывавший в своем кабинете вход в ад ширмами, негритянский колдун, споривший с белолицым богом, – все это различные формы одного и того же явления, зависимые от степени развития того или иного человеческого мозга. Лютер и Паскаль – великие люди; негр – ничтожество.

Жиллиат не являлся ни тем, ни другим: он был просто мечтателем, и больше ничего. Этот человек имел необычный взгляд на природу. Несколько раз он видел в морской воде странных, неизвестных ему животных из семейства медуз. Вынутые из воды, они напоминали мягкие бесцветные кристаллы. В море их почти нельзя было разглядеть, потому что они совершенно сливались с водяной массой. Он пришел к выводу, что если такие прозрачные существа живут в воде, то и в воздухе должны находиться подобные им прозрачные организмы. Птицы не жители воздуха; птицы – это амфибии. Жиллиат не верил в то, что воздух необитаем. Он рассуждал так: если море населено, то и атмосфера не может быть пуста. Создания, имеющие цвет воздуха, невидимы в световых лучах и скрываются от нашего взгляда. Но кто в состоянии убедить нас в том, что они не существуют? Аналогия подсказывает: в воздухе, как и в воде, должны жить какие-то существа; однако они, очевидно, прозрачны, потому что предусмотрительная природа должна была сотворить их такими ради них самих и ради нас. Они пропускают сквозь себя свет, не отбрасывают тени и не образуют силуэтов; они нам незнакомы, и мы не можем их поймать. Жиллиат воображал, что если была бы возможность высушить воздух или закинуть в него, как в пруд, невод, человек увидел бы массу удивительных существ. И тогда, думал он, много непонятных вещей разъяснилось бы.

Мечты – это неясная работа мысли, это почти сон. Воздух, населенный живыми созданиями, – начало неведомого. Дальше открывалась безграничная область возможного. В этой области другие существа, другие факты. Там нет ничего противоестественного; там лишь таинственное продолжение бесконечной природы. Будучи трудолюбивым, Жиллиат вел праздный образ жизни; он стал наблюдательным чудаком. Он проводил наблюдения даже над снами. Сон – это наша связь с возможным, которое мы также называем невероятным. Ночной мир – целая вселенная. Человеческий организм, находящийся под большим давлением атмосферы, устает к вечеру, человек падает от утомления, ложится, отдыхает, глаза его закрываются. И тогда у него, погруженного в сон, но далеко не бездейственного, открываются другие глаза, глядящие в неведомый мир. Расплывчатое чередование света и тени, смутные, туманные образы, носящиеся в темноте, – все это не что иное, как приближение к нам невидимой действительности. Сон – это аквариум ночи.

Так грезил Жиллиат.

Кресло Гильд-Гольм-Ур

Было бы бесполезно искать теперь в бухте Гуме-Паради домик Жиллиата, его сад и то место, куда он причаливал. Бю-де-ля-Рю больше не существует. Оконечность мыса, на которой стоял этот дом, была постепенно разрушена каменщиками, погружена на телеги и перевезена на корабли подрывателей скал и торговцев гранитом. Она превратилась в набережные, церкви и дворцы столицы. Каменные глыбы давно уже переправлены в Лондон.

Цепи невысоких скал, уходящих в море, увенчанные расселинами и зубцами, похожи на маленькие горные хребты; человек, смотрящий на них сверху, получает такое же впечатление, какое должен был бы получить великан, глядящий сверху на Кордильеры. Эти цепи имеют различную форму: некоторые из них похожи на спинной хребет, в котором каждый отдельный камень является позвонком; некоторые – на рыбью кость или на пьющего крокодила.

Цепь камней, отходившая от Бю-де-ля-Рю, оканчивалась большим утесом, прозванным гуметскими рыбаками Бычьим рогом. Он был пирамидальной формы; во время прилива вода покрывала камни и отделяла его от суши. А когда случался отлив, к нему можно было подойти, перескакивая с камня на камень.

Достопримечательность этого утеса – природное кресло, выдолбленное волнами и отполированное дождем. Оно было коварно. Красота вида привлекала путника; отсюда открывался широкий горизонт. Кресло как бы приглашало опуститься в него. Со стороны моря в скале образовалась удобная ниша; взобраться туда было легко: море размыло уступы вдоль склона утеса и образовало подобие лестницы из плоских камней.

Но бездна изменчива; ее любезности не следует доверять. Кресло манило вас, вы взбирались, усаживались. Сидеть было удобно. Сиденьем служил ровный, отполированный гранит, руки покоились на изогнутых каменных ручках, спинкой являлся высокий гранитный массив. Глядя на него снизу, нельзя поверить, что туда можно взобраться. В этом кресле легко забыться: перед глазами расстилается море, видны уходящие и приближающиеся корабли, можно следить взглядом за парусом, пока он не исчезнет на горизонте, наслаждаться, любоваться, глядеть, чувствовать ласку ветерка и слушать плеск волн. Но все это очарование усыпляло. Глаза, утомленные созерцанием красоты, смыкались. Внезапно сидящий просыпался. Однако было уже поздно. Прилив незаметно подкрался к креслу. Вода окружила утес. Это – гибель.

Осада моря ужасна.

Прилив начинается неожиданно, потом становится все сильнее. Добравшись до вершины утеса, волны бурлят, покрываются пеной. Плыть по ним невозможно. Лучшие пловцы тонули возле утеса Бычий рог.

Гернзейские старожилы называли эту нишу, созданную прибоем, кресло Гильд-Гольм-Ур.

Во время полного прилива кресла не было видно. Оно исчезало под водой.

Оно находилось очень близко от Бю-де-ля-Рю. Жиллиат хорошо его знал и часто сиживал там. Думал ли он в это время? Нет, он мечтал. Но не впадал в забытье, и море никогда не заставало его врасплох.

Книга вторая
Господин Летьерри
Бурная жизнь и спокойная совесть

Господин Летьерри, видная личность в Сен-Сампсоне, был отчаянным моряком. Он много плавал, сначала в качестве юнги, затем – матроса, парусного, рулевого, боцмана, штурмана, капитана и, наконец, хозяина судна. Никто не знал море так, как он, никто не был столь отважен при спасении погибающих.

В бурную погоду он расхаживал по берегу, всматриваясь в горизонт. Что это там такое? Кажется, кто-то попал в беду? Будь то лодка из Веймара, барка из Ориньи, яхта какого-нибудь лорда, будь то англичанин, француз, бедный, богатый, сам черт, – господин Летьерри прыгал в свою лодку, брал двух-трех надежных помощников, а иногда и совершенно один отвязывал суденышко, хватал весла и пускался в открытое море, взлетая на гребни волн, борясь с ураганом, презирая опасность. С берега можно было видеть, как он стоит в своей лодке, обливаемый потоками воды, освещенный вспышками молний, похожий на льва с гривой из морской пены. Иногда он проводил целые дни в море, рискуя жизнью, спасая под напором ветра гибнущие суда, людей, грузы, бросая вызов бушующей стихии. Вернувшись вечером к себе домой, он занимался вязанием чулок.

Такую жизнь господин Летьерри вел в течение пятидесяти лет – с десятилетнего до шестидесятилетнего возраста, пока силы ему не изменили. В шестьдесят он заметил, что уже не может поднять одной рукой кузнечный молот Варкленского кузнеца, весивший триста фунтов; кроме того, у него разыгрался ревматизм. Пришлось распрощаться с морем и перейти из возраста героя в возраст патриарха. Теперь он был стариком.

Одновременно с ревматизмом господин Летьерри нажил и материальные ценности. И одно и другое – плоды усердных трудов. Они дружны между собой. Человек добивается богатства, и в то же время его разбивает паралич. Таков венец жизни. Тогда человек говорит: «Теперь будем наслаждаться».

На таких островах, как Гернзей, население составляют люди, которые провели всю жизнь, трудясь над своим клочком земли, и те, что всю жизнь странствовали по свету. Это два вида тружеников – труженики земли и труженики моря. Господин Летьерри принадлежал ко вторым, но знал, однако, и землю. Он провел жизнь, полную трудов, ездил на континент, был корабельным плотником в Рошфоре и в Сетте. Он изучил Францию, будучи компаньоном владельца судостроительной верфи, работал на соляных копях в Франш-Конте. Его жизнь была полна приключений. Во Франции господин Летьерри научился читать, мыслить, желать. Он брался за все и все выполнял с величайшей честностью. Он был моряк по натуре, вода являлась его стихией. Он говорил: «Рыба живет у меня». В общем, вся его жизнь, за исключением двух-трех лет, была посвящена океану, «брошена в воду», как он выражался.

Господин Летьерри плавал по Атлантическому и Тихому океанам, но предпочитал Ламанш. «Вот это жестокое море!» – восклицал он с любовью. Здесь он родился и здесь хотел умереть. Совершив два или три кругосветных путешествия, изведав все, он возвратился на Гернзей и больше его не покидал. С тех пор самыми дальними из его путешествий стали поездки в Гранвиль и Сен-Мало.

Господин Летьерри был гернзеец, т. е. нормандец, англичанин и француз одновременно. Но его любовь к многоликой отчизне растворялась и как бы тонула в любви к его настоящей великой родине – океану. И все же, скитаясь по свету, он сохранил нравы нормандского рыбака.

Все это не мешало ему заглядывать иногда в книги, знать имена философов и поэтов и болтать кое-как на всех языках.

Его вкусы

Жиллиат был дикарем. Господин Летьерри тоже.

Но этот дикарь знал, что такое изящество.

Он очень строго относился к форме женских рук. Будучи совсем молодым, почти ребенком, не то юнгой, не то матросом, однажды услыхал, как адмирал Сюффрен воскликнул: «Прелестная девушка, но какие у нее огромные красные руки!» Слово адмирала – это команда. Это не просто изречение, а приказ. С тех пор Летьерри стал весьма разборчиво и требовательно относиться к маленьким белым женским ручкам. Его собственная рука, красная и широкая, как лопата, была увесиста, словно дубина, и цепка, будто клещи. Ударом кулака он мог разбить булыжник.

Господин Летьерри никогда не был женат. Он этого не хотел, а быть может, не нашел себе невесты по нраву. Возможно, это произошло потому, что он хотел найти себе жену с руками герцогини. Но среди портбайльских рыбачек не сыщешь ни одну с такими ручками.

Рассказывали, что когда-то в Рошфоре он нашел красотку – воплощение его идеала. Она была обворожительной девушкой с очень красивыми руками. Она любила сплетничать и царапаться. С ней нужно было быть начеку. Ее чистенькие, безукоризненные ноготки при надобности превращались в когти. Эти прелестные ноготки, очаровавшие Летьерри, затем стали его беспокоить: он не решился связать с девушкой свою жизнь и не повел ее к венцу.

В другой раз ему понравилась какая-то молодая особа из Ориньи. Он уже подумывал о женитьбе, но кто-то из крестьян сказал ему: «Поздравляю вас! Она прекрасно сушит навоз». Господин Летьерри не понял, что это значит. Ему объяснили. В Ориньи облепляют стены коровьим навозом. Это особое искусство. Когда навоз высыхает, он отваливается, и образовавшимися плитками топят печи. Если девушка хорошая навозница, ее охотно берут замуж. Это открытие обратило Летьерри в бегство.

В сущности, в вопросах любви он руководствовался не добродушной крестьянской философией, а рассудительностью матроса, который всегда кем-либо увлечен, но никогда не теряет голову. Он хвастался тем, что в молодости часто «бегал за женскими юбками».

У каждого человека есть свои слабости

Господин Летьерри был человек с душой нараспашку, щедрый и великодушный. Его главным недостатком являлось, собственно, достоинство: он был слишком доверчив. Обещания давал с особой торжественностью. Он говорил: «Я даю честное слово Господу Богу!» И такие клятвы выполнял во что бы то ни стало. В церковь господин Летьерри ходил из приличия. Пребывая в море, становился суеверным.

Буря никогда не могла заставить его отказаться от своих намерений; он не терпел, чтобы ему противоречили, будь то люди или океан. Он требовал, чтобы ему подчинились; если море сопротивлялось – тем хуже для него. Господин Летьерри не уступал и принуждал его смириться. Ни вздымающаяся волна, ни спорящий с ним сосед не могли остановить этого человека. Он делал то, что говорил, и выполнял то, что наметил. Он не склонялся ни перед доводами, ни перед бурей. Слово «нет» не существовало для него ни в устах человека, ни в вое урагана. Господин Летьерри добивался своего, он не принимал отказа. Поэтому был упрям в жизни и бесстрашен среди океана.

Он охотно варил себе сам уху, чудесно знал, сколько нужно положить в нее перцу, соли и кореньев. Он готовил ее и ел с удовольствием.

Представьте себе человека, прекрасного в матросской куртке, но безобразного в рединготе, похожего на Жана Барта[8]8
  Знаменитый французский мореплаватель; долгое время был на военной службе под начальством голландского адмирала Рейтера. Когда вспыхнула война между Францией и Голландией, вернулся во Францию, служил в армии Людовика XIV, назначившего его начальником королевской эскадры.


[Закрыть], когда его волосы развеваются на ветру, и на шута, когда на нем круглая шляпа. Представьте человека неуклюжего на земле, но ловкого и бесстрашного в море; человека со спиной грузчика, который никогда не ругается, не сердится; человека с тихим, мягким голосом, способным становиться громовым. Представьте себе крестьянина, читающего «Энциклопедию», гернзейца – свидетеля революции, ученого-невежду; отнюдь не ханжу, но человека суеверного, верящего в приведения больше, чем в Богородицу. Представьте человека богатырского сложения, обладающего волей Христофора Колумба, в наружности которого есть что-то бычье и вместе с тем ребяческое: вздернутый нос, морщинистые щеки, рот со всеми зубами, лицо, на которое волны и ветер за сорок лет наложили неизгладимый отпечаток – следы пережитых бурь.

И при всем том добрый, ласковый взгляд.

Таков господин Летьерри.

У него были две привязанности: Дюранда и Дерюшетта.

Книга третья
Дюранда и Дерюшетта
Болтовня и дым

Человеческое тело – это только оболочка, за которой скрывается действительность. Оболочка становится то более, то менее проницаемой. Действительность – это душа. Выражаясь точно: наше лицо – лишь маска. Истинный человек скрыт внутри. Если бы можно было увидеть настоящих людей, спрятанных под внешностью из крови и плоти, обнаружилось бы много удивительного. В мире совершается общая ошибка – внешний облик принимают за реальность. Есть, например, девушки, которые на самом деле, если их рассмотреть, оказались бы птицами.

А что может быть прелестнее птички, принявшей облик девушки? Такова была Дерюшетта. Восхитительное создание! Так и хотелось сказать ей: «Здравствуй, трясогузочка!». Крыльев не видать, но щебетание слышно. Временами она поет. Когда начинает болтать, она ниже мужчины, но когда поет – становится выше. В этом пении есть что-то загадочное: невинная девушка таит в себе ангела. Она становится женщиной, и ангел ее покидает, но потом возвращается, когда женщина превращается в мать. А пока жизнь не коснулась ее, та, которая когда-нибудь станет матерью, долго остается ребенком. Девушка продолжает быть маленькой девочкой, по-прежнему остается пташкой. Глядя на нее, невольно думаешь: «Как хорошо, что она не улетает!»

Это милое создание живет в доме, порхает с ветки на ветку, то есть из комнаты в комнату, прилетает, улетает, приближается, уходит, чистит свои перышки, расчесывает волосы, производя нелепый шорох и шум, лепечет вам на ухо. Оно задает вопросы, ему отвечают; его спрашивают, оно щебечет в ответ. С ним приятно болтать, а болтовня – отдых от разговора. Это неземное создание, солнечный блик на фоне ваших черных мыслей. Вы чувствуете благодарность за то, что сие легкое, воздушное, неуловимое создание не становится невидимым, ведь, казалось бы, подобное вполне для него доступно.

Красота необходима нам. Быть прелестным – одно из самых важных назначений на земле. Лес наполнился бы отчаянием, если бы в нем не было колибри. Сеять радость, излучать счастье, озарять своим светом мрачные стороны, служить позолотой, быть воплощенной гармонией, грацией, миловидностью – значит оказывать миру услугу. Красота дарит мне милость тем, что она прекрасна. Некоторые существа обладают способностью наполнять радостью все вокруг; иногда они сами того не подозревают, и это лишь усиливает их обаяние. Их присутствие озаряет, близость согревает; они проходят мимо – все им рады; они останавливаются – все счастливы. Смотреть на них – значит наслаждаться жизнью. Это сама заря в человеческом облике. Достаточно такому созданию присутствовать – дом превращается в рай. Оно распространяет радость на всех, а ему для этого делать ничего не нужно – только дышать одним воздухом с вами. Обладать улыбкой, которая, непонятно почему, облегчает тяжесть огромных цепей, влачимых всем человечеством, – это чудо.

У Дерюшетты была именно такая улыбка. Скажем больше: девушка сама являлась воплощенной улыбкой. Есть вещь, более характерная для нас, чем наше лицо. Это его выражение. Еще более, чем выражение лица, каждого человека раскрывает его улыбка. Дерюшетта с улыбкой на лице – такова была подлинная Дерюшетта.

Женщины и девушки островов Ламаншского архипелага известны своей цветущей, чистой красотой. В них сочетается саксонская белизна и нормандская свежесть; у них розовые щеки и голубые глаза. Этим глазам не хватает блеска: его убивает английское воспитание. Если бы их светлый взор обрел когда-нибудь глубокий блеск глаз парижских женщин, они стали бы неотразимы; но, к счастью, Париж не коснулся этих женщин. Дерюшетта не была парижанкой, однако и гернзейкой ее нельзя было назвать: она родилась в порту Сен-Пьер, но ее растил господин Летьерри. Он старался воспитать ее так, чтобы она была обворожительной; это ему удалось.

У Дерюшетты был холодный, однако в то же время бессознательно задорный взгляд. Она, быть может, даже не понимала значения слова «любовь», но между тем охотно кружила головы мужчинам. Правда, делала это без дурного умысла. Она не мечтала о замужестве. Один старик, эмигрант, поселившийся в Сен-Сампсоне, говорил о ней: «Эта малютка кокетничает вполне бескорыстно».

У Дерюшетты были самые маленькие, самые прелестные ручки на свете и такие же ножки. «Четыре мушиные лапки» – так называл их господин Летьерри. Все ее существо было проникнуто кротостью и добротой. Из родных у нее был только господин Летьерри, ее дядя. Таланты девушки заключались в умении петь несколько песенок, ее образование – в красоте, ум – в невинности, сердце – в неведении. Она отличалась ленивой грацией креолки, но иногда бывала живой и подвижной. Жизнерадостная как ребенок, она порой становилась меланхоличной; туалеты ее казались элегантными, но слегка вызывающими; круглый год девушка носила шляпы с цветами. У нее был чистый лоб, гибкая, нежная шея, каштановые волосы, белая, летом слегка веснушчатая кожа, полные, сочные губы, на которых играла обольстительная и опасная улыбка. Такова была Дерюшетта.

Порой, по вечерам, после захода солнца, в час, когда ночь окутывает море, а сумерки придают волнам зловещие очертания, можно было увидеть, как к Сен-Сампсону подходит, покачиваясь на пенящихся валах, какая-то бесформенная масса, гигантский силуэт некого свистящего и шипящего предмета, чудовище, ревущее словно зверь и дымящее будто вулкан. Чудовище вздымало пену, окутывалось туманом и приближалось к городу, грозно хлопая плавниками. Из его пасти вырывалось пламя.

Такова была Дюранда.

Судьба каждой утопии

Пароход в водах Ламанша в 182… – необычайное новшество. Все нормандское побережье в течение долгого времени было взволновано этим событием. Сейчас десять – двенадцать пароходов, курсирующих на горизонте, не привлекают уже ничьих взоров; разве только специалист бросит быстрый взгляд, оценивая, какого цвета дым валит из труб, для того чтобы определить, каким углем топят на судне котел – уэльским или ньюкэстльским. Никому нет до них дела. Пароход пришел – добро пожаловать, отчаливает – счастливого пути.

В первой четверти века к этим чудовищам относились не так спокойно. Жители Ламаншского архипелага весьма недружелюбно встречали шум колес и дым пароходных труб. На этих пуританских островах, где осуждали английскую королеву за то, что она нарушила библейскую заповедь, разрешившись от бремени под хлороформом («И будешь ты в муках рождать детей своих»), пароход сразу же окрестили «кораблем дьявола». Добродушным рыбакам, прежде католикам, а теперь – кальвинистам, но всегда одинаково набожным, пароход казался плавучим адом. Один из проповедников выступил с проповедью на тему о том, можно ли заставлять работать вместе огонь и воду, если Господь отделил их друг от друга. Разве это чудовище из огня и железа не напоминало Левиафана? Не означало ли это, что хаос воссоздан человеческими руками?

Безумная идея, грубое заблуждение, абсурд – таков был приговор Академии наук в начале века, когда Наполеон задумал построить судно, движимое паровой машиной. Простительно поэтому, что рыбаки из Сен-Сампсона в научном плане оказались не более передовыми, чем парижские ученые, а в отношении религиозных заблуждений маленький остров Гернзей не стал более просвещенным, чем такой огромный материк, как Америка.

В 1807 году был сооружен первый пароход Фультона. Его построили под наблюдением Ливингстона, на нем находилась паровая машина Уатта, присланная из Англии. 17 августа этот пароход совершил свой первый рейс из Нью-Йорка в Альбани; на нем, кроме экипажа, находились два француза – Андре Мишо и еще один. Во всех церквах в адрес этого изобретения раздавались проклятия проповедников; они доказывали, что цифра семнадцать является суммой двух цифр: десяти (десять слуг сатаны) и семи (семь голов апокалиптического зверя).

Ученые отвергали паровое судно как вещь невозможную; служители церкви восставали против него как против исчадия ада. Наука вынесла ему осуждение, религия – проклятие. Фультона считали посланником Люцифера. Простые жители побережий были встревожены этим новшеством. С точки зрения религии вода и огонь в природе разлучены. Так повелел Господь. Нельзя разделять то, что Бог слил воедино; нельзя соединять то, что он разделил. Точка зрения крестьян была проще: «Смотреть на этот корабль страшно».

Нужно было быть господином Летьерри для того, чтобы решиться в то время построить пароход на Гернзее. Лишь Летьерри мог задумать дело подобного рода, как свободный мыслитель, и выполнить его, как смелый моряк. Француз в нем породил эту идею; англичанин ее исполнил.

Каким образом – будет видно.