Текст книги "Человек хотел добра"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Глава десятая
Суд

Все больше стало греть солнце. С крыш на тротуары полетели хрустящие сосульки. Дохнула первым теплом ранняя весна. Посмотришь – радость на лицах, ожидание чего-то хорошего. И только у меня беспокойная жизнь…

Я прихожу к Пашке. Он встречает меня любезно.

– Появился на нашем горизонте? Молодец, что пришел. Поди, худо живете? Что сестра? Все работает? Танька в садик ходит? Значит, ничего, крепитесь, пока?.. И доктора опять видел. Это тот самый доктор, который в собственном доме живет? Ну как же, помню, говорил ты… Мать твою лечил… Когда ты его последний раз видел? Вечером? Он что, до семи работает? И все в одно время возвращается? Совсем хорошо… Чего ты редко заходишь? Ты заходи чаще.

– Пашка, я за чижом.

– Чую, догадался. Приходи завтра, сходим к тому товарищу. У него чиж живет. Отдаст. Понял? Запросто отдаст. А сейчас хочешь с нами? Айда!

– Нет, Пашка, с вами я не хочу. И не зови.

– Почему так? – У Пашки удивленно вытянулось лицо, рыжие брови полезли вверх. – Напрасно чуждаешься. Я тебе хорошего хочу. Впрочем, смотри, не неволю.

Я приходил «завтра». Но Пашки не было. Я ждал его по нескольку часов, и все напрасно. А когда встречались, снова слышал:

– Приходи завтра. Обязательно завтра сходим.

Однажды я застал Пашку с Корешком. При моем появлении они замолкли. На этот раз Пашка не очень любезничал.

– Вот что, – сказал он. – Помнишь, тетку встречали? Ты правильно тогда угадал: никакая не тетка, украл я сумку, а вы мне помогали. Если дознаются об этом деле, сгоришь и ты. За соучастие привлекут, не отвертишься. Через пункт 17 будут судить. За соучастие дают еще больше сроку. Понял?.. Но мы тебе плохого не хотим, не пугайся, не выдадим. Может, скажешь, что ты тогда не знал? А кто же верить будет? Байки любой может рассказывать… Ты держись около нас, не пропадешь. И жратва будет, и все. Что там сеструха зарабатывает! Знаю, как живете. За квартиру, за Таньку в детский садик – и половины получки нет. Наберешься с нами ума – жить станешь и сестре поможешь.

Я никак не мог догадаться, что он еще задумал. Одно я твердо знал: мне с ними не по пути, жуликом я не стану. Как только заполучу чижа, ноги моей здесь не будет.

– Вот ты собираешься работать. Так? А какой толк? Ломай горбушку за здорово живешь.

– Зато честным человеком буду, по крайней мере…

– Заткнись! Кому нужна твоя честность? И ты никому не нужен. Живете и ладно. Каждый заботится о себе…

Ой врешь, Пашка! Люди заботятся и о других – это я точно знаю.

На днях появился дядя Ваня, посидел, поговорил и собрался уже уходить. «Сверточек забыли», – напомнила ему Вера. «Какой? Ах, да это Танюшке платьишко. Видать, в пору будет». «Не возьму, – сердито сказала Вера. – Оставите – навек обижусь». «Что ты расшумелась? – укорил ее дядя Ваня. – Я еще давно Катерине был должен. Вот и возвращаю долг». «Должен? – удивилась Вера. – А она мне ничего не говорила».

Платье взяла, но все же не была уверена в том, что дядя Ваня возвращал старый долг.

Врешь, Пашка, заботятся люди о других. Но он продолжал свое:

– Я к тебе хорошо отношусь, полюбил, потому так и говорю. Держись возле, и все будет честь честью. Со мной не пропадешь. Ну, а пока ладно. Сколько сейчас? Шесть уже? Пора… Пошли за твоим чижом. И помни, что я тебе говорил. Будешь дураком – пропадешь. Не сладко придется в тюрьме… А если что не так, тюрьмой обеспечу, это я тебе обещаю.

И почему он так уверенно говорит? Как разобраться, где главное? Я хочу работать, чтобы было интересно, чтобы всегда чувствовать себя нужным, необходимым. Мне кажется, в этом настоящая жизнь. А Пашка уверяет – в другом. Причем, говорит не просто, что попало, а продуманно: убежден, что он прав. Я чувствую, что и Николай понимает жизнь по-другому.

Я перебираю в памяти знакомых, стараюсь определить, чем живет каждый из них.

Много хорошего у Алексея Ивановича Уткина. Ом заставляет себя уважать, потому что уверен во всем, что делает, уверен в себе.

Но мне больше по душе дядя Ваня Филосопов. Он знает, что нужен на работе, к его словам прислушиваются. Понадобится – отдаст с себя последнюю рубашку. Но ему не везет, и от этого он часто бывает недоволен и временами как будто обижен. В такие минуты ему кажется, что вокруг полно несправедливости.

Стремиться быть как Валентин Петрович? Но я его мало знаю, и мне трудно разобраться, что он за человек. Одно чувствую, что он очень добрый.

Раздумывая обо всем, я шагал за Пашкой и Корешком к тому товарищу, у которого был чиж. Давно за крышами домов спряталось солнце, там светлело небо с вытянутыми розоватыми облаками. По тротуару неторопливо разгуливали люди с беззаботными, оживленными лицами – радовались весне.

Мы свернули около школы и попали в глухую улочку. Это меня несколько удивило. Улочку я знал хорошо: тут живет доктор.

– Пашка, а он здесь? – спросил я с удивлением.

– Кто «он»?

– Ну, тот… твой товарищ?

– Здесь. Что, думаешь, просто так я тебя привел? Подождать немного придется.

Было не так холодно, но Пашка и Корешок подняли воротники, съежились. Мы отошли к дому, что стоял по соседству с докторским, и там сели на лавочку.

– Он еще с работы не пришел, скоро появится.

– Пашка, ты не спрашивал, чем он его кормит?

– Кого?

– Кого? Чижа, конечно! Мне даже не верится, что я сегодня возьму его обратно. Ты волынку тянул-тянул. Я уж думал, совсем зажилил.

– Сейчас тресну, если не замолчишь, – раздраженно сказал Пашка.

Я обиделся и замолчал. Но сидеть спокойно не мог: во всем теле чувствовалось напряжение. «Получить бы обратно, взять бы чижа, – вертелось у меня в голове. – Тогда я со спокойной совестью могу смотреть в глаза учителю».

– Сядь ты, раззява! – прошипел Корешок. По его голосу можно было понять, что он тоже возбужден.

В конце улицы показался человек. Он шел в нашу сторону, тяжело опираясь на палку.

– Вот, кажется, и товарищ, – взглянув на меня, сказал Пашка.

Я получше всмотрелся в прохожего, узнал. Да и как не узнать доктора, если он почти два месяца лечил маму!

– Ты ошибся, Пашка. Это доктор. Точно…

Едва успел я договорить, Пашка и Корешок встали.

– Сиди, а увидишь, побежим – тикай за нами.

Пашкины слова меня ошарашили. Зачем? Куда бежать? Что еще они выдумали? Все это мне хотелось спросить, но язык словно прилип. А они уже торопливо уходили от меня. Вот поравнялись с доктором, заговорили…

В следующую минуту я кричал, кричал долго и что – не помню. Я видел, как Пашка обхватил доктора сзади за плечи и стал валить на землю.

Мой крик вспугнул их. Ко мне бросился Корешок с искаженным от злобы лицом. Но то ли Корешок не рассчитал, то ли я удачно увернулся, я остался цел. Я бежал, не переставая кричать…

Напротив трамвайной остановки стоит двухэтажный дом из красного кирпича. Это бывший дом лавочника. В нижнем этаже и сейчас размещается магазин, вверху – народный суд второго участка. Говорят, в 1927 году здесь судили знаменитого бандита Грачева. Это было летом, стояла жара. Судья открыл окно и стал вести заседание. Внезапно, оттолкнув конвойных, Грачев, вскочив на стол судьи, притопнул ногой, как будто собирался плясать «цыганочку», и сиганул прямо из окна на тротуар. Каким-то чудом он не сломал себе ноги и не разбился. Когда оцепенение прошло, бросились его разыскивать, но Грачева и след простыл.

Может, поэтому в нарсуде не открывают теперь окон и даже на лето не выставляют вторые рамы, а подоконники заставлены фикусами.

Суд по делу Пашки и Корешка был открытым, пришло много народу. В углу, скрываясь от людских глаз, сидела убитая горем Пашкина мать – тетка Настя. Недалеко от нее застыла в строгом молчании Марья Голубина. Сухие губы ее были обидчиво поджаты, и впечатление она производила такое, будто сердилась на себя. Тетка Марья, наверно, вспоминала, как в корпусе все старались предостеречь Пашку, хотели устроить его на работу. И вот что из этого вышло.

Я сидел с Ниной, которая смотрела на все происходящее широко открытыми испуганными глазами.

Перед этим меня несколько раз вызывали к следователю, и я все рассказал, без утайки. И как познакомился с Пашкой и Корешком, как первый раз узнал, что они занимаются воровством, сообщил, чем стращал меня Пашка. Я не боялся, что меня признают соучастником грабителей. Мне было просто не по себе и особенно неудобно перед сестрой и учителем. С Ниной проще. «Не надо, не говори, я тебе верю», – остановила она меня, когда я пытался рассказать ей, как было дело. Следователь объяснил, что Корешок не раз сидел в тюрьме, на подозрении был и Пашка. Но его спасала осторожность – Пашка далеко не глупый. До поры до времени его не трогали, не было достаточных улик.

У следователя мне стало ясно, зачем Пашка выспрашивал все о докторе. Одного я не понимал: почему они старались всюду таскать меня за собой? Видно, им нужен был помощник. Они считали, вероятно, что я настолько связан с ними, что буду помогать во всех их делах.

В тот день доктор получил зарплату. Через кого-то они узнали об этом. Я им понадобился для того, чтобы действовать наверняка: доктора в лицо они не знали.

Я и сейчас не могу взять в толк, как они решились поднять руку на Радзиевского. Он столько сделал людям хорошего!

Я смотрю на доктора, который похудел за эти дни еще больше, ссутулился и постарел, и у меня появляется к нему чувство жалости и теплой любви. И никуда не денешься от сознания своей вины перед ним.

В большом судейском помещении напряженная тишина. Присутствующие затаили дыхание, когда ввели под конвоем наголо обритых, побледневших Пашку-Мухоеда и Корешка.

Тетка Настя сорвалась с места и с жалкой улыбкой попросила у конвойного разрешения передать Пашке еду и папиросы. Тот кивнул, и она обрадованно стала развязывать узелок. Пашка равнодушно принял у нее передачу и положил рядом с собой на лавку.

– Суд идет!

Все встали. Вошла судья, по-домашнему простая женщина с морщинками около рта, и с нею двое заседателей, тоже женщины, работницы фабрики. Одна из них приветливо улыбнулась Марье Голубиной. Они, видимо, хорошо знали друг друга.

Судья села, и присутствующие с легким вздохом опустились на скамьи…

Мне еще раз пришлось повторить, как было совершено нападение на доктора.

Потом государственный обвинитель, необыкновенно высокий и худой человек в форменном костюме, убедительно говорил о вреде, который наносят обществу правонарушители, требовал подсудимым тяжелой меры наказания. Я заметил, что многие присутствующие одобрительно кивают в такт его словам. Но вот стал выступать защитник, средних лет человек с умными глазами и негромким приятным голосом; он принялся защищать подсудимых, и опять расчувствовавшиеся слушатели закивали головами.

Много часов продолжался суд. Когда доктор сказал, что отдавал деньги добровольно и все же его ударили, зал загудел. Сообщение Радзиевского было явно не в пользу защиты. Но защитник снова поднялся и с невозмутимым видом стал просить суд, чтобы Пашке и Корешку смягчили наказание.

И вот наступила минута, когда у самых твердых по спине пробежал холодок. Приговор!

Суд приговорил каждого к тюремному заключению. Это значит, сейчас они не смогут пойти, куда им захочется, работать там, где хочется. Страшно подумать!

Грохнулась на пол мать Пашки-Мухоеда – тетка Настя. Ее подняли и стали успокаивать. Защитник сказал ей, что это еще не конец, следует послать кассационную жалобу. Тетка Настя безропотно слушала его, но по глазам было видно, что она уже не станет никуда ничего посылать.

Я смотрел на Пашку. Лицо у него побелело, но все же он пытался улыбаться. Корешок держался нахальнее. Во взгляде его было что-то бесшабашное и презрительное.

Из суда я вышел вместе с Ниной, притихшей и молчаливой.

На небе ослепительно яркое солнце. Тепло. У рабочего клуба дряхлый старичок в лихо надвинутой на затылок шапке наклеивал на щит афишу, объявляющую, что будет «Весенний молодежный бал с шутками и смехом. Для скучных явка не обязательна».

Афиша сразу собрала толпу, и было понятно, что успех вечеру обеспечен.

Мимо нас прогромыхал трамвай, битком набитый людьми. Навстречу шли рабочие со смены. Женщина в светлом летнем пальто толкала перед собой детскую коляску.

Жизнь шла своим чередом. Никому не было дела до Пашки и Корешка, которых только что посадили в крытую машину и увезли.

Может, кому-нибудь из проходящих мимо людей сообщат, что сегодня судили грабителей. И люди ответят: «Дурную траву из поля вон», а потом забудут: все неприятное и плохое забывается быстро. И, наверное, это очень хорошо.

Я хочу забыть и Пашку, и Корешка, и суд, но не могу, не умею.

– Погуляем, Нина, немножко.

– Может быть, после? – просит она. – Папа обязательно велел тебе зайти.

Идти к Валентину Петровичу сразу после суда не хотелось. Надо было отдохнуть от всего случившегося. Большой разговор мне предстоит дома. Николай не удержится, будет допытываться, как все произошло.

– Ну, немножко, Нина!

– Хорошо. Только немного.

Она была в очень плохом настроении.

Обрадовавшись, я повел ее на берег, к плотине. Весной это любимое мое место. Кружатся в водовороте почерневшие от солнца льдины. Стремительное течение несет бревна, – они время от времени встают торчком, словно живые, похожие издалека на резвящуюся громадную рыбу. На реке еще льдины, а берег начинает зеленеть, пробиваются из пригретой земли бледные, как после долгой болезни, ростки, на деревьях лопаются набухшие почки.

По всему берегу выстроились мальчишки с удочками. В такое время хорошо клюют окуни и плотва.

– Сема, а что, если бы ты не кричал, не звал на помощь доктору? Тебя тоже бы вместе с ними…

Я ковыряю носком ботинка влажную землю. Чувствую, что и ей суд не дает покоя, она его надолго запомнит. Мне очень неприятно.

– А ты могла бы не кричать, увидев такое? – отвечаю я на ее вопрос вопросом.

– Нет, не могла бы, – тихо говорит она.

До самого дома она больше не проронила ни слова. Когда вошли в их квартиру, Нина кивнула:

– Папа! Вот привела, – и тут же ушла на кухню.

Пока мы разговаривали с Валентином Петровичем, она не показывалась.

Чудной Валентин Петрович! Он чувствовал себя виноватым в том, что со мной приключилось. А я просто не представляю, как он мог меня предостеречь, не зная, что со мной в последние дни происходит? Ведь все равно я не рассказал бы ему, что у меня отобрали его подарок.

– Связаться с такой компанией!.. – горячился учитель, расхаживая по комнате. Половицы жалобно скрипели под его сапогами, белка с золотым орехом трясла пушистым хвостом, словно ожила. – Ну, плюнул бы на этого чижа, и дело с концом. Подумаешь, ценность какую дали тебе.

Глядя на его взволнованное лицо, чуть бледное, с тонким носом и беспокойными серыми глазами, я подумал, что он не совсем верно представляет Пашку и Корешка. В том-то и дело, что трудно было отвязаться от них, разобраться, кто они такие. Он, наверное, видит их с ножами в руках, при появлении их люди шарахаются в стороны. А я вот один такой – не успел убежать, они меня сцапали, заставили подчиниться.

– Если бы чиж был мой, – пытался я оправдаться, – тогда другое дело.

Но это его только рассердило. Заложив руки за спину, он почти вплотную приблизился ко мне и с горечью воскликнул:

– Чей же, как не твой? Давал, думал чем-то порадовать, занятие подыскать. И вот обернулось…

– Впредь умнее буду.

– Умнее-то будешь! – сердито передразнил он, подтолкнув ногой стул, откинул назад рассыпавшиеся волосы и сел, сразу будто успокоился. – Пока таким путем ума набираешься, голову сломаешь.

Это меня обидело.

– В чем я виноват? – спросил я учителя.

– Кто тебе сказал, что виноват? – искренне удивился он. – Не думай, пожалуйста, будто на тебя тут наседают. Речь идет, чтобы в будущем такого не повторилось. Думаешь, дальше у тебя жизнь пойдет как по маслу? Напрасно. Даже представить не можешь, сколько раз ошибаться придется, тем более с твоим желанием все оценивать по-своему. Будешь сам вставать на ноги – хорошо. Трудно одному – люди помогут. Только не от них – к ним бежать надо в таких случаях.

Ему, видно, самому понравились эти слова, и он повторил их, как любил на уроках повторять главное из своих объяснений:

– Да, к ним бежать надо! Всегда советоваться. А ты что? Затаился, как хорек, шипишь исподтишка на всех и вся. Нельзя же, Семен, быть таким легкомысленным. Понимаешь ты меня?

– Понимаю.

Только напрасно он: я не убегал от людей, просто понадеялся на самого себя. Что ж, в будущем попробую советоваться.

В этот день Нину я больше так и не видел. Даже не вышла попрощаться. Зря она на меня сердится, хотя, может, и виноват я перед ней. Она тогда на катке рассказывала о себе самое сокровенное, а я пытался врать про чижа, главное – в один и тот же день.

За столом у окна на обычном моем месте расположился Николай. Почерневшие от металла и машинного масла короткопалые руки выстукивают барабанную дробь. Рядом Вера, похудевшая и какая-то отчужденная. Я стою перед ними. Разговор идет обо мне. Николай говорит неторопливо, обдумывая каждое слово.

– Семен! Ты человек взрослый. Давай говорить начистоту. Мы хотим пожениться. На первых порах придется купить то, другое… Непосильно будет…

Он переводит взгляд с Веры на меня, как бы передает ее слова, а не свои.

– Мы решили: сдашь экзамены за седьмой класс – пойдешь работать. Я тебе помогу устроиться. Приобретешь специальность… Что ты думаешь?

– Ничего не думаю. Пойду, если надо… – с вызовом отвечаю я. – Я и сам хотел без вашей помощи…

– Сема! Как ты разговариваешь! – вмешивается Вера. – Коля предлагает самое разумное, что можно сейчас сделать. Учить тебя до десятилетки мы не можем, тем более ты стал хуже заниматься…

Учиться я стал хуже. Что это так – ей известно. Она забыла немногое: спросить, в чем же дело? Почему ее брат стал хуже учиться?

– С хулиганьем тоже связался, – продолжает сестра. – Счастье твое, что все кончилось благополучно. При деле ты скорей посерьезнеешь, станешь человеком. Будешь плотником или штукатуром. И учиться немного – месяца три, а там дадут рабочий разряд;

Все просто: им надо пожениться, устроить свою жизнь, а мне – на работу. Умом я это понимаю. И сам знаю, что надо работать. Но в душе у меня буря: злит вмешательство Николая. Сдерживаться поэтому очень трудно.

– Буду! Что еще?

Николай краснеет от злости. Меня это мало беспокоит. Я думаю о другом.

– Таню как? Куда ее решили? – нарочно подчеркиваю я последнее слово.

Вера с надеждой смотрит на Николая, робко говорит:

– Таню будем воспитывать. Мы уже думали с Колей…

Тот перебивает сестру:

– Воспитывать девочку где-то надо.

На меня нападает беспричинное веселье. Я смеюсь им в глаза. Николай опешил, не знает, как к тому отнестись.

– Делайте, что вам надо. На первых порах купить то, се…

Я выхожу, хлопнув дверью. Сразу становится тоскливо. Какая-то пустота в голове, обрывочные мысли путается. И вдруг ясная картина перед глазами… Вера мечтает. Поедем в деревню, остановимся где-нибудь в будке железнодорожника… будем слушать, как поет ветер.

Вера стала неузнаваема…

На улице весна. Скоро экзамены. Но о них и вспоминать не хочется. Моя последняя школьная весна. Не знал, что она так грустно кончится. А ребята, наверно, будут учиться дальше. Лева Володской постарается получить золотую медаль. Как он растерялся, когда узнал о моих похождениях с Пашкой и Корешком! Ведь он всегда считал, что знает, чем живут ученики нашего класса. И такой случай… А мои первоклашки? За всеми неприятностями я совсем забыл о них: плохой им достался вожатый.

Гуляю долго. Болтаюсь без цели по улицам. Зайти бы к Тольке Уткину, да они уехали: сменяли свою квартиру и теперь живут в центре города. Ехать к ним далеко. Да и застанешь ли Тольку сейчас? Наверно, бегает где-то, ошалело радуясь весне.

Дома раздеваюсь – и сразу под одеяло. Вера ворочается, не спит. Чувствую, ей хочется говорить. И в самом деле:

– Сема?

– Ну!

– Сема… ты зря сердишь Колю. Он неплохой человек… Заботится.

Я закрываюсь с головой. Слова сестры теперь доносятся глухо, неразборчиво. Кажется, что она не ругает меня, а жалуется на что-то.

Глава одиннадцатая
Я устраиваю свои дела

В воскресенье еду к Алексею Ивановичу Уткину.

Еще очень рано. На улицах безлюдно. Только дворники поднимают пыль, сметая сор с тротуаров, да громыхают изредка по мостовой в сторону рынка колхозные подводы с молоком.

Времени у меня достаточно, и я направляюсь к Волге, откуда доносятся голосистые гудки пароходов. Пустынным садиком, где у входа стоит памятник погибшим красногвардейцам, я прохожу к Стрелке. Вот она, Волга, блестящая в утреннем солнце. С правой высокой стороны ее тянутся по берегу заводские постройки и дома. Эта часть города в последнее время стала быстро застраиваться. Видны высокие складские помещения и стрелы кранов нового грузового порта.

С другой стороны берег пониже и почти не заселен. Обширная низина оканчивается сосновым бором, утонувшим сейчас в синей дымке.

Нет красивей набережной, чем у нас в городе. От Стрелки на несколько километров идет липовая аллея. Чугунная решетка обрамляет высокий берег. С реки весь город кажется в зелени деревьев. В одном месте над высоким обрывом нависает круглая беседка. Когда шло кино «Бесприданница», все говорили, что оно снималось у нас и что такой замечательной беседки ни в одном городе не найдешь.

Сейчас в беседке кто-то был. Я подошел поближе и удивился: парень и девушка сидели, тесно прижавшись друг к другу. «Чудаки, поднялись в такую рань», – насмешливо подумал я. И только потом догадался, что они сидят еще с вечера.

С набережной Волги я прошел на широкую улицу, свернул направо и очутился возле нового четырехэтажного дома. Поднялся на второй этаж, нажал кнопку у дверей.

Вышла незнакомая девушка с тугими, как репа, щеками, в тапочках на босу ногу. Спросила вежливо:

– Вы к Толе?… Они ушли.

Я испугался:

– И Алексей Иванович ушел?

– Нет, они дома.

«Они ушли», «они дома». Смотрю на нее и ничего не могу понять.

– С кем Толька ушел?

– Ушли одни.

Ее разговор мне начинает нравиться. Спрашиваю дальше:

– А кто еще дома?

– Алексей Иванович одни.

– А Ляля где?

– Их тоже нет. Вечером на пароходе уехали.

– Так, – протянул я, раздумывая, что бы еще спросить. – А вы кто будете? Родственница? Из Высокова?

Она фыркает, опустив смеющиеся глаза, круглые репчатые щеки краснеют.

– Откуда вы знаете?

– Их биографию читал… Алексея Ивановича.

– Какой вы смешной, – говорит она, не переставая улыбаться. – Я домашняя работница.

– А-а, – разочарованно тяну я. – Хорошенькое дело…

Из глубины доносится добродушный голос:

– Феня! С кем ты там?

– Алексей Иванович зовут, – заторопилась она. – Проходите быстрее.

Я прохожу в комнаты. Алексей Иванович полулежит на диване в полосатом халате и в домашних туфлях.

– Доброе утро, дядя Леша! – обрадованно говорю я.

– Пусть будет доброе, – соглашается он.

– Дядя Леша, у меня к вам дело.

– В воскресенье люди отдыхают от дел. На то оно и воскресенье, молодой человек.

– Верно, отдыхают. Мне, дядя Леша, на работу бы устроиться.

– Что так?

– Сестра замуж выходит. И Таню надо в детдом. Вот я и хотел попросить…

– Некоторые думают: государство – нянька, кормилица… Трудно сестре с мужем воспитать девочку?

– Не трудно, дядя Леша. Но Тане будет плохо дома. Пусть лучше она в детский дом.

– Как это все получается у вас в семье! Не могу я тебя устроить: лет мало. На фабрику таких не берут, а в детдом теперь, пожалуй, поздно.

– Как же мне быть, дядя Леша?

– Этого я тебе и сам не скажу.

– Ну что ж, до свиданья, дядя Леша! – после некоторого молчания сказал я. Видно, все же придется устраиваться с помощью Николая.

– Да, история, – Алексей Иванович участливо смотрит на меня. – Приходи на неделе. И о Тане поговорим. Дома я таких дел не решаю.

Повеселевший выхожу от Уткиных. Феня провожает меня до лестницы.

– Придут они… Толька то есть, скажите, что Семен Коротков был. А в общем, пусть приезжает, давно не виделись.

На следующий день вместе с Таней я был в городе. Здание с истершимися ступеньками подъезда. Почему-то сразу охватывает робость, едва войдешь в него. Вахтер в милицейской форме оглядел нас с ног до головы и, подумав, велел искать двадцать пятый кабинет.

– Там приемная товарища Уткина, – объяснил он.

Хорошо, когда все кабинеты пронумерованы. Идешь по коридору от первого до двадцать пятого. На пятнадцатом номере кончился первый этаж, – значит, поднимайся выше. И точно, не успели подняться, сразу увидели нужную дверь. Я уже думал, тут же встречу депутата, но в комнате, кроме худощавой женщины, читавшей книгу, никого не было. Сбоку дверь, обитая желтой кожей, и на ней надпись: «Зам. председателя тов. Уткин А. И.».

Когда я прочитал надпись, меня стал бить озноб. Алексей Иванович вырос в моих глазах еще больше.

Осмелев, я спросил осипшим от волнения голосом:

– Можно к Алексею Ивановичу Уткину? Повидать бы надо.

Женщина подняла голову, увидела Таню и быстро, легко ступая на носочки туфель, подошла к нам.

– Откуда мы такие хорошенькие? – шепотом запела она, трогая Таню за подбородок. Таня сконфузилась и спряталась за меня.

– Зачем тебе, мальчик, к нему?

– По своим делам. Личным.

– По четвергам у него прием. Сейчас он занят.

Она продолжала говорить шепотом. Глядя на нее, стал шептать и я.

В это время зазвонил телефон. Опять на носочках, неловко балансируя руками, женщина подошла к трубке.

– Але!.. Да… у себя. Ах, это вы! Конечно. Пожалуйста! – Лицо ее оживилось и сделалось приятным, простым, глаза ласково сощурились. Наверно, звонил очень хороший человек.

Она положила трубку и почти сразу же за дверью послышался бодрый голос Алексея Ивановича.

– Здравствуйте! Как же, работаем! Да! Обязательно сделаю… Какие могут быть формальности! Запросто, как говорят… До свидания! Буду ждать.

То, что я услышал, приободрило меня. Сейчас сообщат Алексею Ивановичу, тогда он выйдет, позовет к себе и все сделает. Заходи, Семен, скажет. Какие могут быть формальности? Запросто принимаю тебя.

– Слушайте! – сказал я женщине. – Вы только скажите, что пришел Семен Коротков, он зараз примет.

Она быстро взглянула на меня, на ее лице была нерешительность.

– Не в раз ты пришел, Семен Коротков, – наконец проговорила она. – Нельзя ему мешать сейчас, занят он. Сегодня он никого не принимает. Для приема у него специальные дни – четверги. Приди лучше в четверг. Не горит у тебя?

– Не горит, – хмуро ответил я.

Мы спустились вниз. Таня жалась ко мне, оглядываясь по сторонам с изумлением. Она впервые была в таком большом здании и пугалась.

– Сейчас пройдем, Таня. Не горюй, – утешил я ее.

– Не горюй, – вздохнула она.

Через минуту я опять стоял около вахтера. Изменив до невозможности голос, я выпалил:

– Где тут у вас телефон? Мне бы товарищу Уткину брякнуть.

Видимо, мой решительный тон подействовал на человека. Он назвал нужный номер и подвел к аппарату.

– Але! – послышалось в трубке. – Але!

На вопрос: «Кто спрашивает?» – я непринужденно назвал свое имя.

– Знакомый Алексея Ивановича, – добавил не очень уверенно.

На этот раз женщина крепко осердилась:

– Положите трубку, Семен Коротков. Не мешайте людям работать.

Этого было достаточно, чтобы мы пошли домой.

В четверг утром я уже был в приемной. Там стояла очередь. Оказывается, все к Алексею Ивановичу. «Опоздал, малец, запись уже закончена», – сказали мне. И все же я стал ждать, так посоветовали ожидающие. Если Алексей Иванович сумеет принять до часу дня всех записавшихся, тогда могу попасть к нему и я. Потому что он принимает ровно до часу. Вскоре сзади меня встали еще трое – тоже опоздали.

Из всей очереди обращали на себя внимание двое: мужчина в светлой кепке, которая никак не шла к его черному заросшему лицу, и старушка с пачкой документов. Были они здесь не по первому разу и вели себя свободно. Говорят, что в приемных никогда не обходится без таких людей.

Старушка рассказывала, что обычно она занимала очередь рано, но сегодня расхворалась и еле приплелась. Время подвигалось, и она нервничала.

– Не успеет принять всех, – вздыхала она. – Не первый раз уж так. Неопытный еще. У прежнего много лишнего не наговоришь, сказал, в чем дело, и выскакивай. А этот не освоился. Ему говорят, а он слушает, говорят, а он слушает. Не-е-т, не успеет…

На ее документах по углам были наложены резолюции разных людей, у кого она побывала на приеме. Старушка просила сменить ей комнату на другую, более удобную. Ей предлагали несколько комнат, но, по ее словам, они были не лучше прежней.

Если старушка была настроена в общем-то миролюбиво, то гражданин в светлой кепке выходил из себя.

– Все они там бюрократы, – отрывисто бросал он, ни к кому не обращаясь. – Мне долго у него нечего сидеть. Предъявлю и выполняй.

Я на минутку представил себя на месте Алексея Ивановича. Сколько ему всего приходится выслушивать! У каждого просьба и каждому надо помочь.

– Я сразу все выложу, пусть знает, – бубнил гражданин.

Выходила на носочках секретарша и предостерегала:

– Тише, граждане, тише!

– Что тише! Что тише! – кипятилась светлая кепка. – Почему у вас каждый посетитель по два часа говорит?

– Это уже у вас надо спросить, – объявила секретарша и рассерженная ушла.

Самое интересное оказалось то, что гражданин в светлой кепке задержался у депутата дольше всех. О чем они говорили там – неизвестно, только первым из кабинета вышел Алексей Иванович, злой, с красными пятнами на лице. И уже за ним, довольно ухмыляясь, – гражданин с кепкой под мышкой.

Алексей Иванович вышел, чтобы посмотреть, сколько еще человек осталось. Увидев очередь, он покачал головой и опять скрылся в кабинете. Меня он, кажется, не заметил.

Теперь люди выходили от него быстрее. Ровно в час направился к депутату последний из записавшихся. Секретарша тут же объявила:

– Прием, товарищи, окончен. Приходите в следующий четверг. Будете первыми, сейчас я вас всех перепишу.

– Как же так, – заговорили оставшиеся. – Попросите, пусть примет. Недолго мы его задержим.

– Вы здесь все говорите – недолго. Вон и тот товарищ обещал быстро. До белого каления довел, пока выкладывал свою просьбу. Ему говорят одно, а он все свое.

– Не пускать таких – и точка, – посоветовали секретарше.

– Попробуй не пусти – жалоб не оберешься.

– Вы все же попросите товарища Уткина. Нас немного.

Секретарша бесшумно ушла. Пока она была в кабинете, стояло глубокое молчание. Каждый, видимо, думал о своей просьбе.

Алексей Иванович вышел и, почти не останавливаясь, пояснил:

– У меня, товарищи, на два часа назначено совещание. Вы передайте просьбы секретарю. Я их разберу позднее. О решении сообщим.

И ушел. Видимо, придется возвращаться ни с чем. Все мы сейчас безразлично разглядывали стены, свои руки и нервничали. Жалко было времени, которое ушло на ожидание.