355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктор Эмский » Адью-гудбай, душа моя ! » Текст книги (страница 11)
Адью-гудбай, душа моя !
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 20:54

Текст книги "Адью-гудбай, душа моя !"


Автор книги: Виктор Эмский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Глава двадцать вторая

Там, вдали за рекой...

Короткими перебежками, марш-бросками, ползком по-пластунски через пятно радиации в 500 кюри! Исхудал, истер колени в кровь, ожесточился. Это просто счастье, что под руку ему, Тюхину, так никто и не попался. Господи, спаси и помилуй его душу грешную: ведь убил бы и не поморщился! И все скрипел зубами, шептал: "Нуга усе это!". И лют был взором, и жестоковыен!.. А пока добрался до Литейного, уже и снег согнало, и листва, мельтеша, повзлетала на тамошние дерева, зашуршали, зашелестели, приветливые, как покойный Щипачев: "Проздравляем вас, товарищ Тюхин, с успешным преодолением!..". Чего? Линии фронта?.. жизни?.. В Городе было пусто и мерзостно. Обнажившиеся руины ужасали, как пьяная, с разинутым ртом, поблядушка, из-за которой он посыпался на кой черт пеплом. Смердело военной химией. По ночам шастали крысы, перемигивались сияющими глазами, пересвистывались азбукой Морзе. Босой, в изодранной пижаме, Тюхин, озираясь, шлепал по лужам, куда несли ноги, а несли они его, как нетрудно дагадаться, в Смольный, только не к этой, как вы, должно быть, подумали, кувалде, а на ковер к Народному Герою товарищу Сундукову: так, мол, и так – рядовой Мы за получением заслуженного наказания прибыл и с глубоким прискорбием докладывает... Господи, Господи!.. Так бы и дезинтегрировал самого себя! Был листочек на стене. Тилипавшийся на ветру, пожелтевший уже рескриптец Даздрапермы первой, в коем она, гаубица несусветная, Божьей милостью жаловала героическому старшине, "заступнику Нашему и Наших подданных" – титул Великого Князя. "Ну вот и здесь опоздал, – горестно констатировал изучивший бумаженцию Тюхин, – хотя, оно конечно, – два Великих Князя в одной литературе – уже перебор, но то, что и тут дал маху – обидно!.. Так что – спите спокойно, Ваше Сиятельство, ни К. К., ни И. С. – Вам не соперники!.." С этой мыслью и шел. А еще припомнился вдруг ни к селу, ни к городу случай из невозможного, как сон, прошлого, а попутно, оттеснив его, другой, совсем недавний, когда он вышел на сцену милицейского клуба, слегка подшафе, но вполне уверенно и, дунув в микрофон, огласил название нового цикла стихов: "Из детства". И полный золоченых ментов зал так и притих, и долго еще Кондратий Комиссаров диву давался в писательском кафе: "Нет, это надо же! – вышел, понимаешь, на праздничную аудиторию, этак, понимаешь, обвел взором, диссидент котельный, и с вызовом, с издевочкой: "Пиздец вам!"... Так вот, вспомнилось вдруг Тюхину, и опять же повторяю – непонятно в какой связи, как он, сопля еще зеленая, в новых штанцах об одной бретелечке вышел на коммунальную кухню и на вопрос соседки Софьи Казимировны: "Ну, Витюша, где был в Москве, что видел?", тоже ничего себе отмочил: "Был в мавзоленине, видел неживого трупа!". И Тюхин поддал ногой противогазную коробку и подумал о том, что смерть, хоть и не прекрасна, но тоже кое в чем – удивительна, елки зеленые, ибо мертвые подчас и впрямь живее некоторых живых. И наоборот! "И это говорю вам я, -подумал Тюхин, – новый свидетель и очевидец! Слышите, Константин Петрович?.." И опять она взлетела – попавшаяся под ногу жестянка, забрякала по кирпичам. И Тюхин дунул в кулак, как в микрофон, и громко, с выражение процитировал: "Октябрь уж наступил!..". И наступил босой пяткой на что-то острое, и сам себя окликнул красногвардейским голосом: "Стой, кто идет! Пароль?". "Вся власть Заветам!" – Весь вопрос – каким? – невесело уточнил он вслух. – Точнее, чьим?.. – и приметил еще одну листовочку – свежехонькую, еще мокрую от клея, на стене Лектория. И привстал на цыпочки, видя свою фотографию, потянулся, дабы сорвать и ознакомиться текстуально, и тут за спиной лязгнул затвор, и кто-то хриплый, до скончания времен прокуренный, гаркнул: – Та-ак!.. А ну-ка вторую ручку – тоже вверх!.. Выше-выше!.. И -кру-у-хом!.. Генералиссимус с гранатометом был долговяз, гимнастерочка на нем топорщилась, погончики без лычек закручивались пропеллером, пилотка была надета задом наперед. – Да неужто Тюхин?! – обрадовался дусик. – И даже не переодетый, не загримированный! Ли-ихо!.. А ну, гад, сознавайся – ты за кого: за мандулистов или за даздрапермистов?.. В глаза! В глаза мне смотри, иуда беловежский! Ну!.. Тюхин подчинился. Угрюмо, исподлобья, как его бывший кумир, непримиримо вперился он пагубным своим взором в еще не успевшие остекленеть салажьи лупала новопреставленного, не моргая, уставился, так в душе и не зафиксировавшийся, ничей – ни кожаный, ни габардиновый, и даже, как это ни прискорбно, ни Божий – воззрился, окаянный, на дусика, как вождь с предсмертного снимка, и несуразный гусек в ХэБэ, молодой еще, необученный – вдруг побледнел, изменился в лице, дрогнул, подернулся дымкой, утратил конкретность, выпал из контекста, то бишь из своего новехонького обмундирования – ап! – и как не было его, говнюка, только гранатомет брякнулся на асфальт, да форма опала на кирзачи, уже пустая, напрочь лишенная содержания. Ввиду отсутствия совести, особых угрызений у Тюхина не было. Тут же, на тротуаре – за грудой кирпича – он переоделся. Гимнастерка оказалась великовата, пришлось закатать рукава, а вот сапоги и пилотка пришлись как раз впору. Тюхин застегнул ремень со странной надписью на бляхе – "ГОТ МИТ УНС" -и обдернувшись, опять почувствовал себя человеком. "Нет, все-таки верно говаривал Сундуков, – подумал он, поднимая противотанковую пукалку, – не это место красит мужчину, а – сапоги!.." Вскинув на плечо гранатомет, Тюхин пошел дальше, по проспекту, походившему на ущелье, в кирпичных завалах по сторонам. Сеял дождец. Под подошвами похрустывало стекло. "За-апевай!" – скомандовал, загрустивший по лучшей, по армейской поре своей жизни Эмский. Рядовой Мы с готовностью подхватил. Спели батарейную – про артиллерию, гордость Родины трудовой, про Марусю-раз-два-три-калина... Тюхин, по ассоциации, запутался, сбился со счета, махнул рукой: "Э-э, да чего уж там!..". Вспомнилась вдруг вороночка в чистом поле, еще парящая, в розовенькой оторочке, в разбросанных вокруг ошметьях. Из груди Тюхина вырвалось самое русское из всех русских восклицаний: "Эх!.." – Но за что, за что?! – сглотнув комок, пробормотал он, безнадежный, как гитлеровец под Сталинградом. И тут сзади дизель взрыкнуло, хлопнул пистолетный выстрел. Тюхин, сноровисто, как на фронте, упал за ближайшую груду кирпича, а когда осторожно выглянул из-за нее, аж присвистнул от удивления. По трамвайным путям, отчаянно крутя педали, несся велосипедист в одном нижнем белье и в шляпе. Ричард Иванович, а это был, конечно же он, пытался оторваться от гнавшегося за ним танка, на броне которого восседали два омерзительных андроида в габардиновых плащах – Мандула и Кузявкин. Красномордый диктатор с матюгальником на груди, улюлюкая, размахивал полотняными брюками Ричарда Ивановича. Перекошенный от усердия Кузявкин садил из пистолета по шинам. У Дома старшин и сержантов Мандула подхватился на ноги и рявкнул в мегафон: – А ну, мазэпа, стий!.. Кому казав – стий! Я тоби, людыну, любыти буду!.. Серый от ужаса Ричард Иванович наехал на кирпич, руль у него вывихнулся из рук, велосипед, дзынькнув звоночком, полетел в одну сторону, злосчастный интеллигент – в другую, соломенная шляпа, вихляя, покатилась по асфальту. – Дывысь, Кузявкин, – ликуя, взревел Мандула, – наша цаца сама раком встала!.. Больше медлить было нельзя. Тюхин изготовил гранатомет и, раскинув пошире ноги, приник к прицелу. Он поймал в прорезь красное пятнышко на гипертрофированно большом лбу садиста-интеллектуала и прошептав: "За поруганную Идею! И ныне, и присно!.." – нажал на спусковую скобу. Надо ли говорить, что на фронте генералиссимус Тюхин был снайпером?! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Милые мои, дорогие, хорошие, только не в сердце, в лоб, в горячечный, упрямый мой лоб – так оно будет вернее!.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Когда развеялась кирпичная пыль, танк уже вовсю полыхал. Ричард Иванович, пошатываясь, поднялся с карачек на ноги. Он был так бледен, что, казалось, просвечивал насквозь. Глаза у него были черные, пронзительные, прозорливые. "Уж не потому ли – Зоркий? – подумал Тюхин. – Минуточку, минуточку!.." Но развить мысль, сделать четкие умозаключения по поводу этих, неожиданно вдруг проявившихся на лице чуть не погибшего, – глаз, Тюхин не успел, сбитый с толку Ричардом Ивановичем. – Вы видели?! Нет, вы видели?! – трагически вопросил бывший слепец-провинденциалист. – В центре города, среди бела дня!.. Какой ужас!.. До чего мы... э... докатились!.. Как, как это по-вашему называется? – Это? – бросил взор в сторону полыхавшей боевой единицы Тюхин. – Это, любезный Ричард Иванович, – наш с вами гуманизм во всем его военном великолепии. А те, что там скворчат в солярочке – это, друг мой, так называемые гуманоиды, они же – пришельцы из иных миров, ангелоподобные спасители и наставники наши!.. – Тьфу, тьфу на вас! – огорчился Ричард Иванович, отряхиваясь. – Вам бы все смехул[cedilla]чки, Тюхин, а у меня, поверите ли, до сих пор... э-э... поджилки дрожат! О, если б вы только знали, что эти мерзавцы со мной вытворяли!.. – Да уж догадываюсь, – сказал Тюхин вполне сочувственно. В танке рванули снаряды. Закувыркалась башня. Высоко-о!.. – Нет, это все! – тоскливо ежась, пробормотал боец незримого фронта. – Это – конец. Финита, как вы изволите выражаться. А вы чего это, батенька, немцем... э... вырядились? Тоже... э-э... наладились?.. Далеко, если не секрет? – В Смольный, – сказал Тюхин, глядючи в небеса. – И-и, голубчик! Вас там только и ждут! Даздраперма Венедиктовна все глаза в окно проглядела... Драпать, драпать надо, голубь вы мой сизокрылый! – Ричард Иванович огляделся по сторонам и снизил голос до шепота: – Немедленно! Сию же секунду!.. – Но куда, – пожал плечами солдатик, – и как? Крылатый конь усквозил в эмпиреи, летательный аппарат Сундукова я ухайдокал... – Вы?! – ахнул Ричард Иванович. – Шлепнут! Уж будьте уверены, душа моя, поставят к стенке и – шлепнут!.. – Вот и драпану, – горько пошутил Тюхин, – в Лимонию... В Рай... – Оно бы – с Богом, только вы мне, счастье мое, жизнь спасли. Долг, как говорится, платежом... – Ричард Иванович поднял велосипед и выправил руль. -Есть тут один вполне безумный вариантец. Плавать умеете?.. Надо же, а я так и не удосужился... Вобщем, садитесь-ка партайгеноссе, на раму, и живенько, живенько, пока не опередили. Я ведь, Тюхин, такую информацию провидческими своими очами выглядел!.. – Где? – Да все там же, в Смольном, из кабинета всенародно обожаемой императрицы... Вот так они и поехали – интеллигент в шляпе, но без штанов – сзади, на багажнике, военизированный Тюхин – в седле, за рулем. Ричард Иванович как-то подозрительно быстро оклемался, повеселел, заболтал ногами, мешая Тюхину, запел "Лили Марлен". Слов Тюхин, разумеется, не знал, а потому терпеливо молчал, размышляя об этих странных, чуть навыкате, как у всех здешних кандидатов в покойники, глазах сидевшего сзади, чересчур уж пронзительных, подчеркнуто живых, что ли, ненастоящих... Свернули на Воинова. Большой Дом чудом уцелел, только стекла повышибало и на всех этажах полоскались на ветру казенные шторы. У четвертого подъезда валялся труп. Тюхину вдруг показалось, что глаза у трупа взмаргивали. "Вот, вот оно! -пронзило крутившего педали, которому вспомнились в это мгновение глаза отца, ночью, в сорок девятом, прыгавшего на одной ноге, все никак не попадая в штанину, такие чужие, остановившиеся, уже почти мертвые... – Вот! Вот оно! – выкрикнул Тюхин, да так громко, так неожиданно, что Ричард Иванович испуганно осекся. А тут еще, как нарочно, через дорогу перед колесами переметнулось что-то темное, здоровенное. Они грохнулись на мостовую. – Кажется, крыса, – сказал Тюхин растерянно. – Хуже! – простонал крепко зашибшийся Зоркий. – это кот мой... черный... названный в честь... э... Кузявкина – Кузей... К чему бы?.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . – Было это давным-давно, когда по Суворовскому еще ходили трамваи. На 8-ой Советской мальчик сел на "пятерку" и доехал до кольца. Остановка называлась таинственно – "перевоз Смольного". Мальчик, волнуясь, вышел на берег реки и впервые в жизни увидел настоящий морской туман. Хлюпала вода. На невидимом корабле звякала невидимая рында. Сквозь ладони, сложенные "бинокликом", мальчик вглядывался во мглу и сердце у него билось, потому что там, за туманом, была страна его отчаянной мальчишеской мечты по имени... – Америка! – прошептал невозможный Ричард Иванович. Тюхин вздохнул. Они стояли на берегу сгинувшей в туманной мгле Невы и внизу, прямо под ногами, плюхалась привязанная к свае лодка. Она была выкрашена в дурацкий розовый цвет, а на носу ее было написано белилами: "Надежда". Беглецы спустились к воде. Звякнула цепь – ржавая, на замке, таком, Господи, хлипеньком с виду, несерьезном. Казалось, только дерни как следует... Ричард Иванович Зоркий нетерпеливо дернул.

Глава двадцать третья

Продолжение следует...

Большая белая чайка по имени К. К., сделав круг, снова нырнула в хлор-пикриновую завесу. Смертоносный туман был густ, почти непрогляден, и лишь ориентируясь на одинокостоящее у забора спецлечебницы 1 1 дерево, она снова отыскала по меньшей мере странную парочку. Первый же вираж убедил ее, что никакой ошибки не было. Пронесясь над самыми головами копошившихся у лодки химероидов, чайка по имени К. К. торжествующе воскликнула: «Они!.. Они!..». Левый, в нижнем белье и в соломенной шляпе, в той, в прошлой его милицейской жизни звался Ричардом Зорким и был до такой степени засекречен, что сама товарищ лейтенант Шизая И. М. терялась в догадках. Ходили слухи, что имел он чин чуть ли не белобилетника, а стало быть – невоеннообязанного, чего попросту быть не могло, а если все-таки имело место, то разве что в единичном, из ряда вон выходящем случае. Вторым был некто Тюхин – типчик морально и творчески несостоятельный, политически неблагонадежный, нечистый на руку. Судя по всему, и в данный момент он посягал на чужую собственность, неумело колотя булыжником по замку привязанной к свае лодки, каковое действие сопровождалось нецензурными, понимаешь, выражениями, говоря конкретней – матом. Встревоженно кружа, переселившаяся в белокрылую птицу душа полковника запаса К. К. Всуева бдительно следила за происходящим. Ричард Иванович нервничал. Обмахиваясь шляпой, он выговаривал Тюхину: – Ах, батенька, да кто ж так бьет?! Ну так бить же нужно, а не тюкать, тюха вы этакий!.. Вот руки-то – крюки! Ну что, не поддается? Ну, знаете, голубь, вам бы не лодки... м-ме... воровать, а... Молчу, молчу!.. А между тем, Тюхин, слышите – поднимается ветерок!.. Что?! И вы спрашиваете: ну и что?! Господи, с кем я связался – это же государственная граница, Тюхин! Развеется туман и первый же Карацупа из трехлинеечки – кых!.. кых!.. И гудбай, Америка!.. – Туда нам, выродкам, и дорога!.. – Экий вы, право! А еще... а еще... космополит называется!.. Проклятый замочек – хоть ты тресни – не поддавался. Тюхин уже вконец употел, куроча его. Да тут еще, вдобавок к Ричарду Ивановичу, эта невесть откуда взявшаяся чайка! Она так и норовила клюнуть Тюхина в мозжечок хирургически острым клювом. Глазки у нее были красные, злобные, как у допившегося до безумия бывшего тюхинского парторга. Как он, гад, орал тогда, в сортире, взяв Тюхина за грудки: «Еще на коленях приползешь! Сапоги, понимаешь, целовать будешь!..» – Как же – разбежался и нога в говне! – пробормотал незадачливый похититель портфелей, отмахиваясь от крылатой фурии. Терпение у него лопнуло. Тюхин вынул из кармана именной «браунинг» Зловредия Падловича и передернул затвор. Ричард Иванович ахнул: – Значит, это все-таки вы, вы убили нашего дорогого Человека-с-Пистолетом?! – Ну и я. И что? – Э-э... Молодцом-с! Чайка по имени К. К., испуганная блеском металла, взметнулась было в небеса, но этот псих в трофейном обмундировании стрелять по ней не стал. С трудом сдерживая дрожь в руках, (а он держал свою пукалку обеими руками), Тюхин трижды выпалил по замку и тот раскрылся, как миленький. Точнее, как беспринципный рот бывшего слепца-провиденциалиста, упавшего-таки – на всякий случай! – на одно колено. – Родина-мать, прощай! – на лету сориентировавшись, вскричал, прижавший руку к сердцу, Ричард Иванович Зоркий. Толкаясь, они забрались в вертлявую лодчонку. Тюхин отпихнулся ногой от осклизлого бревна и туманный берег несусветного Отечества, неуверенно покачиваясь, отпрянул. Боец незримого фронта с готовностью уступил спутнику место за веслами, устроившись на носу. – Так, бля! – сказал Тюхин. – А это... а весла где? Все еще продолжая улыбаться, Ричард Иванович уставился на него. Эх!.. Эх, кто бы знал!.. Эх-ма!.. Как-то раз Тюхин, еще будучи Эмским, даже стишки сочинил по схожему поводу. В жизни, мол, ну совсем, как на пляже – проглянет сквозь мглу времен солнышко первой свободы и, глядишь, приободрится, воспрянет тело, воспалится очередной надеждой неисправимая душа. Бодрый загарчик вскорости облупится, сойдет. Пигмент окрепнет, заматереет. «А ну отвали! На сем лежал и лежать буду!..» -скырготнет зубами на соседа Тюхин, коричневенький такой. А тут же и лето красное на исходе. Повыветрился оптимизм, побледнела от невзгод физиономия. Сошел к чертям собачьим непутевый загарчик. Был – и нет его! Одна осенняя тоска, да упрямые, злые мурашки на ветру... Пусто, одиноко, только чайка, падла, хохочет, снуя над опустевшим пляжем... Так себе стишок, не фонтан, но вполне искренний, как и все у этого выпивохи Эмского. И, в сущности, не без подтекста... Седые волосы Тюхина пошевеливало. Туман уже почти развеялся и в отдалении проглядывали смутные очертания грядушего Института Благородных Девиц. «Имени Даздрапермы Первой» – со свойственной Эмскому грустью подумал Тюхин, пытаясь поймать на мушку танцующую белую березу на берегу, такую же сумасшедшую, как заведение, под забором которого она обреталась. Тюхин вспомнил, как здесь, за Смольнинской богадельней он однажды в детстве, отчаянно вдохнув, нырнул под соседний плот, поплыл под ним, зажмурившись и надув щеки, считая про себя -как научил Совушка: ... и три... и четыре... и пять – это чтобы с растяжечкой, точно по секундомеру – как досчитав до восьми, а не до десяти, как полагалось, испугался вдруг, что считал слишком медленно, вздернулся из тьмы вверх, к жизни, к свету – обратно, и, конечно же, не угадал, саданулся темечком о бревно... Господи!.. И если б только не чубчик, если б не Тамбовчик, тот самый, которого он, Тюхин, зачем-то повесил в фанерном сортирчике, если б тот – дай Бог ему здоровья – не успел ухватить его за прическу и вытащить, дурака, с того света!.. – Ах, чубчик, чубчик, чубчик кучерявый! – забывшись, прошептал Тюхин. И чайка над ним всхохотнула. И Ричард Иванович деликатно высморкался в два пальца за борт. – Вот и развиднелось! – невесело заметил инвалид по зрению. – Ну и что будем делать, милостивый государь? Тюхин пожал плечами: – Сказал бы вам – плыть по воле волн, да лодочка, похоже, не движется... Слушайте, хотите я вам от нечего делать стишки прочитаю? – Свои-с? – Почившего в бозе пиита Эмского. Приспособленец в дезабилье закинул ногу на ногу: – Нуте-с, нуте-с!.. И Тюхин неведомо зачем прочитал вдруг из новых, написанных в котельной у Перепетуи, чудных каких-то:

И я там был, плечом смыкаясь в прощальных числах октября, где пел, почти не заикаясь, поэт с губами упыря. И я там был, как все, со скуки, и я, недвижный, словно труп, На пиджаке скрестивший руки, следил за шевеленьем губ...

Всхлюпнуло. Пахнуло серным ангидридом. Ричард Иванович задумчиво подергал интеллигентную свою бороденку: – Э-э... и что – и все?.. А мораль? – Обижаете, – сказал Тюхин, – я же – аморальный... – Ну да, ну да... В таком случае, – Зоркий сменил ногу, – в таком случае -нельзя не отметить возросшее поэтическое мастерство. Это – примо. Секондо: как сказал бы наш общий знакомый Вовкин-Морковкин: ниль адмирари, что в переводе с божественной латыни означает: ничему, Тюхин, не следует удивля... – Ричард Иванович не договорил. Крайнее, граничащее с паническим ужасом, изумление промелькнуло на его подвижном лице, тотчас же преобразившись в восторг, каковой в свою очередь сменился тихой покаянной улыбочкой. – Увы, увы! – развел он руками. – Недооценил!.. Действительность, как говорится, превзошла все ожидания! Поразительно!.. Э... Уму непостижимо! Как гром... э... среди ясного... Но как?! – Да полно вам, – заскромничал Тюхин и, как всегда, невпопад, поскольку адресовался Ричард Иванович вовсе не к нему. – Голубушка! Благодетельница! – с риском опрокинуть плавсредство, привскочил бесштанный лицемер. – Сие не более, чем променад. Прогулка... м-ме... на лоне. Попытка уединения для поэтических экзерциций... – Кто?! Кто зачинщик?.. Кто замок сбил? – загремело позади сидевшего спиной к берегу Тюхина и мерзавец Зоркий ткнул в своего спутника указательным пальцем: – Он!.. Он, Даздраперма Венедиктовна!.. Да ловко так: бах! бах! – и в яблочко! Уж такой стрелок, такой снайпер-с!.. – Как же, как же, – прозвучало с берега, – уж чего-чего, а бабахать он мастак. И Идейку вон – разбабахал... Эй, Тюхин, чего не повернешься, али шею надуло?.. Слышь, прынц датский?.. Скорбно вздохнув, Тюхин поменял позицию. Она стояла на самой кромке земляного обрывчика – демилитаризованная такая, в скромном домашнем халатике, встрепанная, похудевшая, подурневшая, в трупных пятнах беременности, брюхатая – Господи, Господи, Господи! – с допотопным ППШ в руках, с "беломориной" в уголочке горестного рта, неприлично расшаперившись, она стояла на фоне стены – о нет, не града Китежа, совсем-совсем другой! – и глаза ее – большущие и навытаращь, как у восковой персоны царя Петра Алексеевича, – смотрели на Тюхина по-матерински грустно, с осуждением. – Смекаешь, стрелок ворошиловский, чья работенка? Попал, попа-аал! Под самое сердце пульнул, проклятущий!.. – Силы небесные, да что же это?! – прошептал Тюхин. А ведь и было, было с чего помутиться взору, повредиться разуму! Там, за Даздрапермой Венедиктовной, по облупленной, в кирпичных проплешинах, штукатурке – черным по белому – намазюкана была указующая стрела с пояснительной – для совсем уж непонятливых – надписью:

"НА БРУКЛИНСКИЙ МОСТ И ДАЛЕЕ -

В СТРАНУ ПЕРВОЙ ПУГОВИЦЫ" – Но ведь этого... этого же не может быть! – А я, думаешь, почему повелела медаль отчеканить: "Небываемое – бывает!", думаешь, не поэтому?! А ну-кося ответствуй, душа из тебя вон, – любишь али нет?.. И Тюхин потупился: – Ну это... ну вобщем-то – сочувствую... – Сочу-увствуешь?! Ах, сочувствуешь?! Нам ли не знать консистенции твоих чувств, мин херц?! Те ли чувства твои, Тюхин, аки в жопе вода! Они, говнюк ты этакий, навроде стрючка твово соседа – и трех секунд не держатся!.. Ричард Иванович шмыгнул носом. – А посему, – голос ее окреп, – а посему – даю тебе, коварному изменщику, последний и решительный шанс! Скажешь "да" – погневаюсь и прощу, в супружескую постелю пущу, скажешь "нет" – воспрещу, из автомата в расход пущу!.. – Ах, что за аллитерации! А рифмы, рифмы! Вот оно, Тюхин, – мастерство-с! -встрянул Ричард Иванович. – Слушайте, солнышко ненаглядное, ну что вам стоит – ах, ну скажите же... ах, ну сами же знаете что – ведь убьет же!.. – Истину твой сообщник молвит – убью! – сверкнув очами, подтвердила самозванка, в засаленном шлафроке, лахудра, неумытая, непричесанная. Эх, не следовало, ни в коем разе не стоило ей, дуре необразованной, говорить это Витюше Тюхину – бессмертному гению, ветерану Кингисеппской битвы, человеку хоть и доброму в глубине души, но крайне эмоциональному, вспыльчивому. Да, друзья мои, время от времени на него, что называется, "находило". Опять ему, лошаку необузданному, шлея под хвост попала!" – говорила в таких случаях его терпеливая законная супруга. И была права! На что только не был способен он в подобных состояниях!.. – Убьешь, говоришь?! А ну!.. А ну – попробуй! – И он, чертушко отчаянный, встряхнув поседевшим чубчиком, встал-поднялся в утлом челне с таким последним на свете названием – "Надежда". – Так вот же тебе мое слово, о жалкая! -дерзко воскликнул он, ни себя, ни Ричарда Ивановича не жалеючи, – о нет и еще раз – нет! И, как камешек вприпрыжку, – отголосочками, ауками – понеслось это роковое тюхинское словцо над растуманившейся водной артерией: "Нет... нет... нет... нет...". – Да-да-да-да! – возразил автомат Даздрапермы Венедиктовны и Тюхин, отчаянно рванул на издырявленной своей груди трофейную гимнастерочку, сверкнул, елки зеленые, обыкновенным таким, не серебряным даже крестиком из письменного стола Марксэна Трансмарсовича, и, качнув зыбкую лодчоночку, исторг из души: – Эх, кто сказал, что однова живем?! Ты, что ли, кишка слепая? – Я?! – ахнул Ричард Иванович, схлопотавший пулю в живот. – Эх-ма!.. – Эх, ма-ма!.. – А ну – не ныть, держать хвост пистолетом! – Э-э... Но почему, исходя из какой концепции?.. – Да потому что – "нуга" это! – Нуга?! Э... в смысле халвы и рахат-лукума? Нуте-с, нуте-с!.. – и Ричард Иванович сунул свой длинный интеллигентский палец в красненькую дырочку на нижней рубахе, и вынул, и недоверчиво облизал его. – А ведь и впрямь, коллега, сироп-с! Кажется, клюквенный!.. – Эй, Тюхин! – испуганно окликнула с берега отставная возлюбленная. – Слышь, Витька, а ты чего не умираешь-то? И Тюхин ответил ей по-солдатски просто, по-сундуковски исчерпывающе: – Значит, так надо! – и подумав, добавил: – Дура!.. – Дура-дура-дура, – подхватил осмелевший Ричард Иванович, и снова сунул, и снова обсмоктал. – Кайф!.. Э, э, Викторушко, сокол ясный, нет – вы только гляньте: она же, идиотка, безоткатную пушку в руки взяла... Эй, Даздраперма Венедиктовна, вы что – совсем, что ли... э... ополоумели?! Тю-юхин, она ведь не шутит!.. – Ну и что? – То есть как это "что"?! Лодку же продырявит, а я плавать не умею!.. – А-а, – вздохнул Тюхин и вынул "браунинг" и, почти не целясь, выстрелил. И звук был какой-то несерьезный, невзаправдашний, будто воскресший Иосиф Виссарионович пыкнул своей сталинской трубочкой... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . "Кукуй, кукуй, кукушечка, сули мне, дураку, бессмертие!.." . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И когда дымочек развеялся, императрицы Даздрапермы Венедиктовны Первой не стало. Только предсмертный шепот Ея донесся до ушей Тюхина: – Вот и жизнь за мной, дурой, пришла! Прощевай, Тюхин!.. – Адью-гудбай, душа моя!.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В некотором царстве, в некотором государстве, а именно в том, в котором мы покуда еще не живем, плыли по Окаян-морю два несусветных умника. До заветной цели было ой как недосягаемо, весел в лодке не было, а посему гребли они, сердешные, руками, коротая путь за беседою. – Ну что, маловер вы этакий, – укорял умник в шляпе умника в пилотке, -думали, поди, очередная утопия, мистификация, миф-с?.. И то сказать -А-ме-рика! Оторопь берет, как возмыслишь всуе!.. А подразвеется туманец, и вот она – на горизонте, зримая, как... э... заря новой жизни... Или закат?.. Тюхин, что у нас там на повестке дня – утро или вечер?.. И тот, который в военном, – а надо сказать, что сидели они рядышком, лицом к носу лодки, – устремлял взор прямо по курсу и, сверкая очами, зрел в дальнем далеке тесно столпившуюся группу хорошо знакомых ему нью-йоркских небоскребов, и силуэтик статуи ошую, а одесную, то бишь справа по борту, устремившийся к ним через акваторию, но, увы, взорванный какими-то экстремистами как раз посередке мост, понятное дело – не Большеохтинский и даже не Петра Великого, а самый что ни на есть Бруклинский, а стало быть тот самый, с которого, по свидетельству еще одного великого Очевидца, так и кидались вниз головой безработные, слава Богу, еще не наши, не русские, да к тому же почему-то в Гудзон, а не в Ист-Ривер, каковой имел место на самом деле, в жизни, в реальности, друзья мои, а не в чьих-то, пусть даже провидческих, сочинениях. Итак, мост был взорван, бесконечное водное пространство, по которому, как вошь по мокрому пузу (В. Конецкий), полз утлый челн – называлось неведомо как – то ли Нева, то ли Ист-Ривер, то ли Гудзон, то ли Окаян-море, то ли Стикс, то ли Коцит, то ли и вовсе, прошу прощения, Ахерон. Дело было то ли к утру, то ли к вечеру. Весел не было. Ричард Иванович все пиздел и Тюхин, совершенно не слушая его, смотрел в розовую даль. До рези в глазах безотрывно вглядывался он в знакомые силуэты, похожих на циклопические сталактиты, на кардиограмму сердечника, манхэттенских зданий – один к одному видок из особнячка Бэзила! -и в шальной башке его щелкала курочком очередная шизоидная идейка -сомнительная, чудная, неимоверная – ну совершенно тюхинская, Господи. "Стало быть так, – наяву бредил Витюша. – Доплываем до берега. Идем (иду?) в российское посольство. Падаем на колени: так, мол, и так – вот наш паспорт гражданина СССР, требуем немедленной пресс-конференции. Тема: "Множественность далеко не лучших миров. Угрожающая реальность возвратной поступательности. Ужасы тоталитаризма. Аберрация истории. Личное". Как патриоты настаиваем на незамедлительной отправке домой, в Питер (можно в Москву). Фурор. Телеинтервью. Скандальная известность. Работа над мемуарами и свидетельствами очевидца. Гонорары. Спокойная, обеспеченная старость... В случае неудачи в посольстве, элементарно занимаю денег на авиабилет. У кого? Да хотя бы у Кати, дочки Бэзила, тоже, кстати, поэтессы. У Кузьминского... У Беломлинского... Да у того же Бродского, в конце-то концов!.. И, бля, первым же рейсом. Немедленно... "Ку-ку, сэрдэнько мое! А это мы – и, как ни странно, – совершенно трезвые!.." Вот так он и мечтал, фантазер этакий, загребая правой рукой и вполуха, как на партсобрании, слыша разглагольствования демагога в кальсонах, несшего какую-то чушь про нолевую точку жизни, про зов потомков и странности – sic! – не параллельных, а категорически перпендикулярных миров, как, скажем, шахта лифта перпендикулярна этажам, а нижняя палочка буквы "Т" – верхней. Да-с, милостивый государь, и вовсе не ваше "О" – буква... э... букв, так сказать, сакральный символ смысла (или бессмысленности, что, в сущности, одно и то же), а столь таинственное Тэ, в котором – и Тэос, и токсикоз, и траверз, и транспортабельность, и трансцендентность, и тремор алкоголика... – И – тоска, – подсказал рассеянный Тюхин, – и пистолет "ТТ" товарища Афедронова... И он, зачерпнув забортной водицы, поднес ладонь ко рту и вздрогнул, и принюхался, и осторожно лизнул желтоватую, подозрительно пахнущую жидкость. – И типичная третьеразрядная туфта, Ричард Иванович! Вот вы тут давеча про сироп упомянули. Не могу не поделиться и своим эпохальным открытием. Имеющее свойство течь вещество за бортом, кое мы с вами по наивности сочли за морскую воду, оказалось на поверку ничем иным, как... – Нуте-с, нуте-с! – поощрил Р. И. – Как... э... Господи, какая гадость! – Тюхин сплюнул. – Ничем иным, как проявитель, наказание вы мое. Из чего сле... – ...дует, – с готовностью подхватил прозревший слепец-провиденциалист, – из чего со всей очевидностью следует, мое вы преступление, что нам с вами как бы дается еще один шанс проявить себя... э... во всем своем великолепии. А следовательно, на том месте, где пишут "Конец", следовало бы написать: "Продолжение следует"!.. – Следовательно... следовало бы... следует, – поморщился Витюша Тюхин. -Экий вы, право, не стилист... – Ну уж зато и не следователь, как ваш Кузявкин, – не обиделся Ричард Иванович. – А потом, Тюхин, кто знает – а может, там, где суждено зафиксироваться по-новой и вам, и мне, грешному, может, там эта моя тавтология будет воспринята, как некий стилистический изыск, как шалость гения, Тюхин?! За бортом плюхало нечто, имевшее свойство принимать форму сосуда, в котором помещалось: бутылки, граненого стакана, сложенной ковшиком ладони. Тюхин коротко выдохнул и без тоста, не чокаясь, как на поминках, выпил. И гром, естественно, не грянул, и мир не перевернулся. И кроме Ричарда Ивановича, разве что пролетавшая около чайка слышала, как опаленным горлом Тюхин прошептал: – "Чаю воскресения мертвых, и жизни будущего века..." И было это 20-го, десятого, сорок второго – чика в чику в день, в месяц и в год его появления на свет Божий... – Сколько там, на ваших золотых? – зевая, спросил Ричард Иванович. – Без тринадцати тринадцать, – сказал забывшийся новорожденный. Был он грустен, простоволос, на глазах его мерцали слезы. – Вы когда родились-то, отчаянный вы мой, – утром, вечером? – Около часу дня, – вздохнул глядевший вдаль, туда, где совсем еще недавно громоздилась зыбкая американская фата-моргана. – Значит, пора! И Ричард Иванович отодрал и выбросил в Окаян-море фальшивую бородку с усиками, вытащил из-за пазухи что-то вроде слухового аппаратика, проводочек от которого тянулся к уху и, выцарапав антеннку, исподлобья взглянул на спутника. – Если желаете, могу и сигнал SOS дать... Кстати, Тюхин, вы не задумывались -сколько будет, если от 13-ти отнять 13?.. И правильно! И нечего такими пустяками забивать свою бесценную голову... И он нажал тангетку, и дал настройку: – Раз-раз-раз-раз-раз!".. "Первый", "Первый", я – "Четвертый". Как слышите меня? Прием... – А ведь я, – сглотнул приговоренный, – а ведь я, Зоркий, кажется знаю, кто вы! – Ах ты, Господи!.. Да неужто все-таки расшифровали?! Ну-ка, ну-ка! Просим!.. А то ведь уже как-то даже и неудобно... "Первый", "Первый", я – "Четвертый". Слышу вас хорошо!.. Хорошо слышу вас!.. – Вы, Ричард Иванович, вы знаете вы кто?! – с трудом выговорил Тюхин, он же – Эмский, он же – Кац-Понтийпилатов, он же – В. Г. Финкельштейн, он же -рядовой Мы... он же бомж на бугорочке, серый в яблоках конь с золотой фиксой, деревянная кукушечка, поливающий марганцовочкой дусик... И Рустем, и Скоча, и Вавик, и Совушка... И все Бесфамильные, Кузявкины, Афедроновы и Щипачевы вместе взятые. И оба сразу брата-близнеца Брюкомойникова. И отдельно висящая на чердаке Идея Марксэновна Шизая. И Ляхина, Иродиада Профкомовна. И возлюбленная Даздраперма. И товарищ С... И... и едва он, Тюхин, собрался с духом, чтобы... м-ме... чтобы, волнуясь, выпалить самое – для себя и для Ричарда-э-Ивановича – главное, существенное, в смысле дальнейшего, так сказать, существования, только привстал он в лодке, именовавшейся, между прочим, точно так же, как тот незапамятный, увозивший Набокова из России, греческий пароходишко, и, едва не потеряв равновесие, всплеснул, елки зеленые, руками и... сорри, пардон, прошу прощения!.. и тут вдруг, ну прямо, как в наркотическом бреду, прямо по курсу, из-за сумеречно-кровавого горизонта стремительно взлетела металлическая, как доллар, Луна и, остановившись в поднебесье, опрокинулась вдруг на ребро, неожиданно сплюснутая какая-то, сфероидная, и вдруг покачнулась, и низринулась вдруг, трансформаторно гудящая, вся в этаких трехэтажных, подозрительно похожих на бараки Удельнинской, имени Скворцова-Степанова, психушки строениях!.. – Вот! Вот оно! – заморгал глазами Ричард Иванович, в минуту опасности как-то разом вдруг похорошевший и без этой дурацкой своей бороденки, без наркомовских – тьфу, тьфу на них! – усиков, ставший до того похожим на своего теряющего лицо спутника, что если б я не был совершенно непьющей, понимаешь, в данный момент чайкой по всем вам известному, понимаешь, имени, я бы того и гляди подумал, елки зеленые, что примо: у меня попросту двоится в глазах, и секондо (секонд о): что и они ( и они!..) – два прозревших от предвечного ужаса химероида, и они тоже поняли, что это за мандула за такая – чуть ли не в пол-бля-неба, с гордым лозунгом на борту – "Дембиль неизбежен" – что за херомудовина несусветная, мигающая иллюминаторами, совершенно, по тюхинской милости, неуправляемая, а стало быть и неотвратимая, рушится на них... то есть – на нас, описав уму непостижимую – во времени и в гиперпространстве -параболу... И тут мы, все трое, в едином порыве вскричали, пропадая: – О, Господи!.. И не было ни прошлого, ни настоящего, ни дна, ни выси небесной, ни жизни, ни смерти, да и нас самих, милые вы мои, дорогие, хорошие, тоже как бы и вовсе на свете не было...


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю