Текст книги "Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути"

Автор книги: Виктор Дьяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– Нет, с Турцией есть, а с Пакистаном нет.

– Надо ж ерунда какая. Хотя знаешь, вспомнил, несколько лет назад, на этот Пакистан, будь он неладен, мне уже кто-то указывал, что неточность. Я ведь никогда особо не был силен в географии. Сейчас вот поездил по стране, более или менее ориентируюсь, а раньше, – Высоцкий устало махнул рукой. – Потому и встречаются в некоторых моих песнях такие вот… неточности.

– Знаете, а я, когда слушал ваши песни, тоже все эти неточности как-то не замечал, вообще не воспринимал, настолько мне ваши песни нравились, хотя я географию всегда хорошо знал. И до сих пор бы внимания не обращал, если бы не та учительница, – словно оправдывался Федор.

– Надо ж… – бард с усмешкой покачал головой. – А эта учительница замечательная, которая все замечает, она, что тоже молодая?

– Я, вообще-то с ней не знаком, так со стороны иногда видел, когда старшим на школьной машине школьников с нашей точки возил. Да нет, она средних лет, пожалуй даже постарше вас будет, – вновь оправдывающимся тоном ответил Федор.

– Понятно. Запомни Федя, хоть эта ваша сельская училка и знает, что у нас нет границы с Пакистаном, а я не знаю… не знал, это все чушь, ерунда, плюнуть и растереть. Потому что не ее, а мои песни слушают и поют миллионы людей. И если я написал, что Буткеев из Краснодара сибиряк, то эти миллионы этому верят, и про границу с Пакистаном тоже. Чтобы критиковать мои стихи надо иметь моральное право, а такового эта ваша училка не имеет. Меня может критиковать только настоящий большой поэт, а таковых, только тебе признаюсь… таковых и вовсе нет, – Высоцкий явно разозленный разлил остатки рома, получилось меньше чем по полрюмки.

– Ну, как же, Владимир Семенович, неужели у нас нет хороших современных поэтов? – недоуменно отреагировал Федор на высказывание барда, вслед за ним словно воду сглотнув ром.

– А кто? Я вижу ты парень подкованный, грамотный. Давай на вскидку, кого ты из современных считаешь большим поэтом. Не хорошим, таких много, а настоящим большим, который войдет в историю как Пушкин, Лермонтов, – Высоцкий принялся закусывать тем, что оставалось на столе, но по-прежнему как будто не замечал курицу Киржнера.

– Ну, не знаю… ну кто сейчас больше всех на слуху… Мы «Юность», журнал выписываем, там иногда печатают, потом на их стихи тоже песни поют. Например, Рождественский, Вознесенский, Евтушенко, – назвал фамилии трех наиболее продвинутых советских поэтов Федор, ибо и его и Анны вкусы, как и значительной части советской молодежи тех лет формировал именно журнал «Юность».

– Я так и думал, что ты их назовешь. Знаю я их, с Андрюшкой Вознесенским очень даже дружен. Но опять по секрету признаюсь тебе, эти ребята очень ловко устроились, умудряются и диссидентов из себя корежить и в то же время от власти все иметь, и членство в Союзе Писателей, и книги хорошими тиражами, с гонорарами тоже нехилыми, и за границу их свободно пускают. Ну, да ладно Бог с ними, умеют жить ребята, молодцы. А вот ты на память хоть одно из их стихотворений сейчас вспомнишь? – Высоцкий хмуро смотрел на Федора, доедая последний остававшийся на столе Анин пирожок.

– Я… на память?… Да как-то сейчас… Хотя вот сейчас… Ведь это Евтушенко написал слова песни «Хотят ли русские войны», я ее помню, хотя и не всю, – озвучил первое, что пришло в голову Федор.

– А еще? – продолжал «давить» Высоцкий.

– Кажется, на слова Рождественского Магомаев пел песню «Свадьба»… – более ничего из творчества названных им поэтов Федор не вспомнил.

– Не густо. А моих песен ты сколько знаешь?

– Много, не сосчитать.

– Вот и народ так же. Этих официальных две-три, ну может с десяток, если их всех скопом посчитать, знают, а мои неофициальные по нескольку десятков, поют, друг у друга с магнитофонов переписывают. Разве не так?! – бард на последней фразе повысил голос.

– Так… – восхищенно смотрел на него Федор.

– Так кто же по-настоящему большой, народный поэт, они официальные члены Союза Писателей, или я… не член ничего!

Федор растерянно моргал глазами, не зная, что отвечать.

– Вот так-то старлей, запомни, настоящий судья для поэта, артиста, это не критик хоть столичный, хоть сельский, а народ, зрители, слушатели…

В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только храпом спящих майоров. У Федора шла кругом голова и от «коктейля», получившегося в результате смешения водки с ромом и осознания, что своими словами он основательно разозлил барда. Высоцкий хмуро обозревал остатки пиршества на столе. Похоже, ему еще хотелось выпить, но спиртное закончилось. Из закуски оставалась только курица Киржнера и немного доронинской квашеной капусты. Высоцкий, в очередной раз проигнорировав курицу, поддел на вилку капусту и стал с хрустом ее жевать.

– Да, тяжелая здесь у вас служба ребята, прямо скажу не фонтан, – бард вдруг резко сменил тему. – А вам тут за отдаленность и прочие неудобства какой-нибудь коэффициент к зарплате доплачивают, или как на Дальнем Востоке, где год за полтора идет?

– Коэффициент есть, но так мелочь, всего пятнадцать процентов к должностному окладу, а выслуга как в Москве или Крыму год за год, – с явным неудовольствием озвучил «плату» за перенесение «тягот и лишений» Федор.

– Знаешь, – бард перестал жевать и заговорил вновь доверительно, – я ведь большую часть жизни в Москве живу, ну еще в детстве с отцом в Германии, он там служил. А сейчас вот последние лет десять по Союзу часто туда-сюда мотаюсь и не перестаю удивляться, сколько же у нас малопригодных для нормальной жизни дыр. Мне вот тут говорили, что в этих горах добывается чуть не вся таблица Менделеева. Так почему же при таком богатстве люди здесь так убого живут? – Высоцкий одновременно обращался вроде бы к Федору и в пространство.

– Ну почему же, Владимир Семенович, я хоть сам и деревенский родом, но успел всякого повидать, и не так уж плохо здесь живут люди. Я вот здесь уже четвертый год после училища, так вначале и жена стонала, и сам хотел отсюда поскорее куда-нибудь перевестись, но постепенно привыкли. Люди здесь в большинстве своем живут очень хорошие, а это главное, – вступился за край Федор.

– Это ты молодец, и жена твоя, что духом не падаете, и вообще спасибо тебе за откровенность, за приглашение, за то, что накормили. Тезка вон, как проспится, ты ему передай мою благодарность, его капуста под выпивку отлично шла. Как бы мне хотелось сейчас, что-нибудь для тебя спеть, да нельзя, и гитару не взял, да и не время. Когда вот так же в компании выпиваю, и меня уговаривают спой да спой, не могу, противно, каким-то холуем себя чувствую. А вот так как сейчас, по-человечески, от души, и с интересными людьми, самому спеть охота, безо всяких уговоров. Вы ребята мне понравились, и ты Федя и Володя, одногодок мой. Не забудь передать ему всех благ, хороший он мужик, – Высоцкий вновь явно намеренно не упомянул Киржнера, давая понять, что его он почему-то нормальным мужиком не считает, хоть не перекинулся с ним и словом.

– Передам непременно, – поспешил заверить барда Федор.

– И еще Федя вот что хочу тебе на прощание сказать. Ты слышал такое выражение: жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

– Да слышал, это из какой-то книги, – подтвердил Федор.

– Не важно откуда, главное в точку. А ведь большинство людей проживают отпущенные им годы плохо, скучно, мучительно. У кого-то для лучшей жизни не достает, то ума, то желания работать, и они получают, что заслуживают. А бывает часто и так, вроде умный мужик, не лентяй, а живет не там и не так, как он мог бы жить. Вот и у вас тут та же история. Вот этот ваш майор, который киевлянин, мог бы все эти годы у себя в Киеве портки кроить, или еще чем-нибудь подобным заняться, жить и не мучиться. А он вот здесь, седой уже, а только майором стал. За что такие мучения? – Высоцкий недоброжелательно покосился на Киржнера, протянул вилку к капусте, но на тарелке уже и ее не осталось.

Федор молчал, чувствуя, что бард еще далеко не закончил своих напутствий. Видя, что тот по-прежнему не притрагивается к курице, он пододвинул ее к себе и, оторвав ножку, стал обгладывать.

– Вот ты говоришь, что здесь люди живут хорошие. Так почему же эти хорошие живут так плохо. И ведь почти везде так. Чуть от Москвы на восток, не дома, а хибары с бараками и в магазинах, ни жратвы нормальной, ни промтоваров. А вот, скажу тебе, на Украине и на Кавказе куда как лучше живут. Я знаю, про кавказцев многие говорят, что люди они не очень хорошие. А я со многими из них знаком, и скажу, да, они народ особый, но одно у них не отнять – они почти все умеют жить, устроить для себя и удобную, и сытую жизнь. Там у них и дома лучше, и дороги, и с питанием у них лучше. А вот здесь у вас, как и на Урале, и в Сибири, увы, жить совсем не умеют. Не умеют жить в кайф. Вот тебе и мой главный совет, надо жить в кайф. Понимаешь? И я так и живу, занимаюсь тем, чем хочу, играю на сцене, снимаюсь в кино, пишу и пою свои песни. А прояви я в молодости слабость, соглашательство, ничего бы этого не было. Сидел бы себе где-нибудь в НИИ или какой-нибудь конторе штаны протирал и мучился, как мучаются большинство людей. Но это еще не все, и любимое дело может так надоесть. Сколько раз я свои роли и в спектаклях, и в кино через силу играл, иногда даже на спектакли не приходил, напивался в стельку, настолько противны мне те роли были. Это когда я в «Служили два товарища» снимался, я ту роль как песню пел, насколько тот офицер был мне близок. А иной раз от роли прямо с души воротит, а играть надо. Вот в такие моменты надо уметь разряжаться, и получать тот же кайф, от всего, что можно получать. Догадываешься, что я имею в виду? – Высоцкий улыбнулся слушающему его чуть не с открытым ртом собеседнику.

Федор в ответ лишь недоуменно пожал плечами, а бард продолжил:

– В жизни много нам совершенно неведомого, и надо хоть раз, но попробовать все что можно и даже, что нельзя, так называемые запретные плоды. Кайф ведь водкой и бабами не ограничивается. Нас вот всех заграницей пугают. А я хочу там побывать, и не только в соцстранах, но и на Западе. Посмотреть хочу как там, что хорошо, что нехорошо, сам хочу судить, а не верить на слово всем этим политкомментаторам. За жизнь надо успеть, как можно больше повидать и попробовать. Ты анашу курил когда-нибудь, – вновь задал неожиданный вопрос бард.

Федор несколько секунд пребывал в размышляющем ступоре, а потом вновь ответил с предельной откровенностью:

– Да, как-то не приходилось. Я ведь в Ярославле учился, и там у нас эта дурь не в ходу была. Водку в казарму проносили, бывало, а вот это, нет. А вот ребята, что в Орджоникидзе учились, в тамошнем училище, многие курили. Говорили дерьмо, никому не понравилось.

– Нравится, не нравиться, это другой вопрос, главное попробовать, а уж дальше сам решай, стоит или нет по второму и третьему разу. Ты, наверное, в курсе слухов, что я колюсь? – на этот раз как-то обыденно спросил Высоцкий.

– Нее… не слышал, – Федор, не скрывая изумления воззрился на артиста.

– Тем не менее, это чистая правда. И ничего, живой как видишь. Главное чтобы зависимости не допустить, а попробовать все нужно, все ощутить, почувствовать, чтобы потом, в конце жизни не было мучительно больно. И я не сомневаюсь, мне больно не будет, ведь я живу в полный кайф, потому, что по большей части делаю что хочу. Вот сейчас мне срочно надо заработать много денег, я на все плюю на театр и прочее, все бросаю и еду на эти денежные гастроли. И я эти деньги получу, я не имеющий звания народного артиста, которого начальство ненавидит, здесь в дыре получаю за концерт 80 рублей при ставке 34 рубля с полтиной. Побольше, чем любой народный. Считай, за шесть концертов я сегодня за день заработал 480 рублей и все они мои, я ни с кем не делюсь. Отсюда я поеду в Усть-Каменогорск, там дам концерты, потом в… забыл тут у вас есть еще такой же, как этот горняцкий городок. Как его, – артист пощелкал пальцами и сделал мыслительную мину, но не вспомнил.

– Лениногорск, – подсказал Федор.

– Точно, и там у меня тоже шесть концертов. И везде меня ждут, и готовы платить почти по полтысячи. Потом лечу в Чимкент и то же самое. С этих гастролей я привезу почти 2000 рублей, и это за какие-то две недели. Ты сам-то сколько получаешь?– Около двухсот чистыми в месяц, – отвечал Федор завороженный гастрольными заработками артиста.

– Ты наверно думаешь, зачем мне такая прорва денег? Сидел бы как все в своем театре на 120 рублях, ждал бы прибавки за стаж, или на коленях вымаливал звание и опять же прибавку. Но я не могу жить без кайфа. А деньги мне нужны не для того чтобы в ресторанах водку пить, или машину купить. Я ведь скоро женюсь Федя, а невеста у меня такая… В общем, не хочу перед ней нищим советским артистишкой предстать. Ты фильм «Колдунья» смотрел?

– Владимир Семенович, вы уж совсем нас тут за отсталых держите – раз далеко от Москвы живем, так щи сапогом хлебаем. Что-что, а насчет ваших отношений с Мариной Влади я в курсе, – с некоторой обидой отозвался Федор.

– Интересно, откуда, неужто, даже сюда слухи дошли? – на этот раз изумился Высоцкий.

– Ну, не знаю откуда этот слух, но моя жена она всегда интересовалась всей этой богемной жизнью, узнала откуда-то и меня в курс ввела.– Да уж, сарафанное радио, оно самое быстрое в мире, рассмеялся Высоцкий. Запомни еще один закон жизни Федя, жить в кайф, это обязательно не испытывать недостатка в средствах, ни в чем и никогда…

28

Ратников вздрогнул и тут же «вынырнул» из воспоминаний в реальность. Сонная тишина дома показалась какой-то ненастоящей, а прошедшие в сознании картины прошлого, наоборот случившиеся только что и наяву. Эти две памятные встречи, сначала со старой казачкой, потом с Высоцким вроде бы не оказали на мировоззрение Ратникова никакого основополагающего влияния. Он и к Гражданской войне своего отношения не изменил, как был убежденным сторонником красных, так и остался, да и совет кумира миллионов советских людей Владимира Высоцкого, жить в кайф, был явно не для него – он никак не смог бы так жить. Но тот ночной разговор в гостиничном номере не прошел бесследно, более того имел косвенное продолжение, правда уже не с самим артистом, а, как ни странно, с майором Киржнером и потом… с Ольгой Ивановной, тогда еще носившей фамилию не Решетникова, а Байкова. За все эти годы то был их единственный обстоятельный разговор, хотя с тех пор уже и прошло много лет и мимоходом, мельком они встречались неоднократно, когда ему, случалось, заезжал за детьми в школу. Анна контактировала с Ольгой Ивановной куда чаще, но, опять же, это касалось только школьных дел и успеваемости детей. Тот же давний разговор с учительницей Ратников почти забыл, но сейчас почему-то восстановив в памяти встречу с Высоцким, явственно вспомнил и его. Течение мыслей подполковника на этот раз прервала не внешняя, а внутренняя причина – позыв сходить по малой нужде. Обычно зимой вся семья «ходила» в ведро, установленное в коридоре. Но сейчас Ратникову вдруг захотелось выйти на воздух. Он осторожно поднялся, одел брюки, потом на цыпочках дошел до вешалки, накинул «танкач», шапку и так же бесшумно вышел из квартиры. Ему, казалось, что свежий морозный воздух поможет привести голову в порядок и, наконец, заснуть. Пока ходил туда-сюда, он вроде бы действительно перестал «жить прошлым». Тут и Аня, когда он укладывался, все же проснулась и шепотом выругала его за то, что шарится и не дает ей спать. Жена правда тут же вновь уснула, а Ратников… На Федора Петровича, увы, вместо долгожданного сна вновь нахлынули воспоминания, уже как третья серия, продолжение первых двух. Впрочем, действие этой серии происходило всего лишь спустя несколько часов после ночного разговора с Высоцким.

Утром следующего дня командировочные офицеры пробуждались очень тяжко и наверняка опоздали бы на автобус до Серебрянска, отправляющийся в полдевятого. К счастью этого не допустил военком. Он предвидел, что его коллеги после трудов праведных и концерта наверняка хорошо выпьют. Потому он загодя прибыл в гостиницу и до тех пор барабанил в дверь номера, пока пробудившийся раньше всех Федор не поднялся и не отпер ее. Военком приехал уже с билетами на автобус и стал всячески поторапливать мучающихся с похмелья офицеров. Благодаря этому им удалось вовремя «выдвинуться» из гостиницы к военкомовскому УАЗику, который и доставил их на автовокзал. Пока ехали и ожидали рейса, немного оклемались и загружались в автобус уже в более или менее нормальном виде. Киржнер почему-то выразил желание сесть рядом с Федором, а Доронин сидел перед ним. Едва автобус тронулся, Киржнер стал допытываться у Федора:

– Федь, а вы там после того как я отвалил, еще долго сидели?

– После вас Владимир Иванович минут через сорок спать пошел, ну а мы с Владимиром Семеновичем еще где-то часа полтора сидели. Ром допили и закусь тоже доели, удовлетворил любопытство майора Федор.

– А курицу мою кто доел? – чувствовалось, что ответ на этот вопрос очень волновал Киржнера.

– Я съел, очень вкусная была.

– А тот, значит, – так и не притронулся… побрезговал? – одновременно как бы и спросил и сделал вывод Киржнер.

– Ну почему побрезговал, с чего вы взяли, может он просто курицу не любит? Зато я с удовольствием ее оприходовал, – не согласился с мнением майора Федор.

– Ты это ты, а он… – Киржнер явно колебался, стоит или нет продолжать этот разговор, замолчав, он посмотрел по сторонам…

В маленьком ПАЗике сидели в основном женщины, пожилые и средних лет, ехавшие по своим надобностям в поселки и деревни двух соседних районов горной части области, Зыряновского и Серебрянского. Они либо дремали, либо вполголоса переговаривались. К тому, что говорит седой майор молодому старшему лейтенанту, никто не прислушивался. И все же Киржнер еще более понизил голос и наклонился к уху Федора:

– Он ведь, гад, специально меня вчера игнорировал, после того как я сказал, что родом из Киева, и курицу мою приготовленную по еврейски есть не стал.

– Борис Григорьевич, вы что же хотите сказать, что Высоцкий оттого не стал есть вашу курицу, что не любит евреев? – Федор едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться всем видом показывал, что подозрения майора нелепы.

– Фу, тяжко как. Черт бы побрал его ром, голова гудит и дышать тут нечем… Нее, надо с этой пьянкой завязывать, иначе точно до пенсии не доживу. Тут еще Иваныч с его командировкой, – Киржнер неодобрительно уперся взглядом в затылок и обтянутую шинельным сукном спину сидящего перед ним Доронина.

– Да брось ты Григорич, во всем я виноват. Будто вы там у себя в службе вооружения каждую пятницу в конце рабочего дня не квасите, запретесь и глушите ее родимую безо всяких командировок, – чуть повернув голову назад, ответил на «укол» Доронин.

Киржнер насупился и ничего не сказал. Некоторое время ехали молча, но старого майора по-прежнему буквально распирало поделиться своими соображениями о вчерашнем. И он вновь наклонился к уху старшего лейтенанта:

– Понимаешь, дело не в том, что он не любит евреев, тут другое. Он испугался, что я как коренной киевлянин, да еще спьяну начну говорить о его отце.

– А что его отец? Я слышал он офицер-отставник, фронтовик, не то подполковник, не то полковник, – не понимал, куда клонит Киржнер Федор.

– Да нет, я не о том. Его отец, он ведь родом тоже из Киева. Ну, а у нас там есть такая привычка как у одесситов, об известных людях, имеющих хоть какое-нибудь отношение к Киеву все узнаем, прежде всего всю родословную вплоть до третьего колена. И он наверняка об этом знает, – пояснил Киржнер.

– Ну что же вы могли за столом такое сказать об его отце, что Высоцкого так испугало, – по-прежнему не понимал, но уже проявлял интерес Федор.

– А то, что его отца зовут Семен Владимирович, и его самого, скорее всего, в честь деда назвали. Но стопроцентно выяснено, что деда Высоцкого первоначально звали не Владимир, а Вольф, и был он киевским стеклодувом, ремесло которым в Киеве занимались в то время исключительно евреи. Отсюда и отчество отца Вольфович, а не Владимирович. То есть, отец Высоцкого стопроцентный еврей, – многозначительно акцентировал последние слова Киржнер.

Федор с полминуты молча переваривал услышанное. Услышанное означало, что Владимир Высоцкий кумир миллионов советских людей, кумир его и его жены, любимый бард, артист, такой вроде совершенно свой, русский и… еврей. Это совершенно не вязалось ни с его обликом, ни с поведением, ведь он умел своими ролями и песнями затрагивать такие чувствительные струны души именно русских людей, что могло быть свойственно только истинно русскому человеку. При всем их таланте и любви народной те же Бернес и Утесов, всегда оставались, прежде всего, евреями, ибо в основном воздействовали на умы. Высоцкий же напрямую воздействовал именно на душу.

– Не может быть, – наконец отреагировал Федор с какой-то иступленной верой в невозможность того, что он услышал. – Он же такой… я же с ним говорил… он же с нами водку пил и не пьянел, – не зная, что говорить, Федор говорил первое, что ему приходило в голову.

– Я тоже водку пью, хоть и еврей и, будь помоложе, вам бы вчера не уступил. Я ведь, прежде всего, осознаю себя советским офицером и мне по статусу положено уметь пить. А он советский артист и ему тоже самое положено. Я тебе еще раз говорю, у нас в Киеве про таких людей все знают досконально. И я с полной ответственностью заявляю, что Высоцкий по отцу еврей, это доказанный факт. Его двоюродная сестра живет в Киеве, и она стопроцентная еврейка. А вчера он, – Киржнер презрительно мотнул головой в сторону удалявшегося Зыряновска, – очень опасался, что я расскажу напрямую или еще как о его еврейском происхождении. А он не хочет, стесняется этого, потому он вчера так себя и вел по отношению ко мне киевлянину и еврею. Про первое я сам ему сразу же сказал, а второе на моей роже написано. Он и смекнул, что я, наверняка, в курсе его родословной и делал все, чтобы я не имел возможности даже рта раскрыть. Ведь мог же все по-человечески устроить, отвести меня в сторону и сказать, если чего про меня знаешь, будь человеком не распространяйся. Да я и так ничего рассказывать не собирался. Так нет, все молчком исподлобья на меня зыркал, будто взглядом сжечь хотел…

Федор стал припоминать некоторые перипетии прошедшей ночи. Действительно после того как из-за стола ушел Киржнер, Высоцкий вроде бы стал ощущать себя менее скованным, с него словно спало какое-то внутреннее напряжение. От услышанного и домысленного Федору стало совсем не по себе. Хотя вроде бы, какая разница кто у Высоцкого отец, от этого его песни не стали хуже. Тем не менее, информация Киржнера неприятно поразила и побудила говорить с ним более резким тоном:

– Так вы что хотите сказать, что любой талантливый, выдающийся человек обязательно имеет еврейскую кровь?

– Нет Федя, я так не считаю, – мягко с добродушной улыбкой отвечал Киржнер, и тут же поморщившись потер виски.

– Говорите по отцу, а мать, кто у него мать? – решил все до конца узнать Федор в надежде, что любимый бард все же не до конца еврей.

– Мать у него русская, но с отцом Высоцкого развелась когда еще он ребенком был, а воспитывала его мачеха, кстати, по национальности армянка, – опять с некой подковыркой поведал сей факт Киржнер.

На этот раз Федор никак не отреагировал, но и этот факт его неприятно поразил, что такого человека воспитывала не «простая русская женщина», а представительница нации, которая в череде народов СССР тоже считалась весьма хитрой. Любви к барду не поколебало ни слабое знание тем географии, ни прочие неточности в его песнях, но сейчас Федор чувствовал себя так, словно у него украли очень ценную дорогую для него вещь.

Киржнер наблюдал за гримасами, возникающими на лице старшего лейтенанта с явным удовлетворением. По всему майор очень обиделся на сына своего земляка и теперь вот так мстил за обиду, пытаясь развенчать барда хотя бы в глазах одного из его поклонников.

– Федя, ты крещенный? – вроде бы резко сменил тему Киржнер.

– Вообще-то да, – Федор удивленный вопросом, посмотрел на майора соответствующе.

– Не бойся, не стану я тебя клеймить позором за то, что ты, мол, коммунист, а крещеный. Я не политработник. Все правильно, так и положено, тебе, русскому быть крещеным, православным. А я вот обрезанный, как и положено еврею. Ты рос в русской семье и тебя мать с отцом, как и положено воспитали, прежде всего, по-русски, я в еврейской и меня воспитали как еврея. Советское это все уже потом. А этот, – гримаса презрения исказило широкое носатое лицо майора. – Я уверен он и не обрезан, и не крещен. Он ни по-русски, ни по-еврейски не воспитан. Он человек без нации, потому и еврейство свое скрывает, но и настоящим русским тоже быть не может, потому что не матерью родной воспитан, не бабкой. Ты только не подумай, что я таких вот полукровок за людей не считаю. Я знаю полно таких наполовину русских, наполовину евреев. В Киеве, кстати, таких немало. Но они, как правило, либо русские по натуре, либо евреи. Чаще тут мать имеет решающее значение. Если мать русская, она и воспитает русского, а если еще и к бабке в деревню возит, то все, ничего еврейского в таком полуеврее не останется. А этот, повторяю, он и не еврей, и не русский, то есть стопроцентный советский человек. Он даже более советский, чем все наши идейные, пламенные коммунисты, политработники, члены Политбюро. Наверное, за то его вся эта верхушка и ненавидит…

– Григорич, кончай парню мозги компостировать. Володя нормальный мужик, я в этом вчера сам убедился. Чего ты на него взъелся, за то, что он курицу твою есть не стал? Тебе же Федя объяснил, может он просто курятину не любит, – вдруг повернул голову и включился в разговор Доронин.

– Да при чем здесь курица, – отмахнулся Киржнер, явно раздосадованный, что его перебили.

– Федь, не слушай его, очнись, скоро к повороту на твою точку подъедем, – обратился уже к пребывающему в состоянии «смятения чувств» Федору Доронин. – Выбрось всю эту чушь из головы, что Григорич тебя нашпиговал. Тебе сейчас предстоит три километра по полю топать, будь осторожен, сам знаешь, на волков можно напороться, – пытался возвратить старшего лейтенанта в реальность майор Доронин.

– Ты уж не пугай понапрасну, Иваныч. Какие волки средь бела дня, – возразил Киржнер.– Ну это-то я получше тебя Григорич знаю. Как-никак восемь лет на этой «точке» отбухал, – довольно резко осадил Доронин Киржнера, сумевшему за всю свою долгую службу счастливо избежать «точечной» службы. – Водитель, вы там у съезда с дороги остановите, тут у нас один товарищ выходит! – крикнул через салон Доронин и автобус сразу стал притормаживать.

Федор благополучно добрался до места своей службы, хоть и не обращал ни на что внимания, почти не смотрел по сторонам, ибо продолжал «переваривать», что ему поведал в автобусе коренной киевлянин Борис Григорьевич Киржнер. Причем его мучила не «вненациональность» Высоцкого, а обычное негодование русского человека: неужто и здесь не обошлось без евреев, неужто даже Высоцкий…?! Такие мысли часто мучили русских интеллигентов на протяжении почти всего двадцатого века. И все же, придя домой, Анне Федор о частичном еврействе Высоцкого решил ничего не говорить. Не то чтобы он не до конца доверял Киржнеру, но решил не расстраивать жену, ведь она однозначно восприняла бы это известие, так же как и он, крайне негативно. Не обмолвился он об этом и сослуживцам, ни тогда, ни потом.

Очередная «серия» воспоминаний закончилась. Федор Петрович вновь вынырнул в настоящее, в декабрь 1986 года, в свою постель, на свою «точку», ту же самую, на которой он в первый раз служил в том 1970 году. Потом, в 1972 его перевели на другую, на должность начальника штаба дивизиона, где он прослужил до 1976, после чего вернулся, став уже командиром дивизиона. А тогда… тогда первые три «серии» имели и заключительную, четвертую. И теперь он уже просто не мог заснуть не «посмотрев» и ее.

29

Никому ничего не сказав о разговоре с Киржнером, Федор в то же время не делал тайны о совместном застолье с Высоцким. Аня буквально вытрясала из него все до мельчайших подробностей, как концерта, так и ночного разговора. Много раз пришлось всё это пересказать и сослуживцам. Тем не менее, и разговор с полковым энергетиком не выходил у Федора из головы. И вот уже где-то в декабре того же 1970 года, когда его назначили старшим на школьную машину… Высадив школьников, Федор не поехал сразу назад, ибо имел кое какие поручения, как от тогдашнего командира дивизиона, так и от других офицеров и их жен. Пока он их выполнял, минуло десять часов утра, и открылся поселковый книжный магазин. И к продавщице этого магазина у него имелось некое дело. С ней «крутил» один из его «точечных» сослуживцев, офицер-холостяк.

– Здравствуй Тань, – поздоровался Федор, заходя в магазин, едва он открылся, и где еще не было ни одного покупателя.

– Ой, здравствуй Федя! – Ты сегодня старшим приехал?… А я хотела к вашей машине подойти, спросить, чего это Женя уже вторую неделю не приезжает.

Продавщица была худощавая женщина 27 лет, явно не во вкусе Федора, но его сослуживец как раз любил худых и чуть старше себя. С ней были знакомы едва ли не все женщины с «точки» и многие офицеры. Еще до рождения Игоря Анна частенько специально выезжала в Новую Бухтарму, чтобы пробежаться по поселковым магазинам и обязательно зайти в книжный – книги всегда были дефицитным товаром.

– Да работы сейчас у него не впроворот, вырваться не может, но просил передать, что в эту субботу обязательно приедет, – выполнил и это поручение Федор.

Тут дверь магазина отворилась и в него вошла тоже худощавая, одетая в простенькое пальто и столь же неброскую шаль, но невероятно прямая, осанистая женщина средних лет.

– Здравствуйте Таня, – приятным голосом поздоровалась женщина с продавщицей и вежливо кивнула Федору.

– Здравствуйте Ольга Ивановна. Вы, наверное, за теми дидактическими пособиями, которые заказывали. Извините, но они еще не поступили, – продавщица виновато развела руками.

Федор тут же догадался: ведь это та сама местная учительница русского и литературы, про которую говорила подруга Ани. Федор вышел из магазина и хотел уже идти к своей машине. Но что-то его удержало. Что? Конечно же случившийся полтора месяца назад ночной разговор в гостинице с Высоцким, и на следующий день в автобусе с Киржнером. Ему вдруг нестерпимо захотелось спросить эту учительницу, что так критически отзывалась о творчестве барда. О чем спросить? В тот момент он и сам толком не мог сформулировать свои вопросы. Но само желание его буквально захлестнуло. Он просто хотел услышать еще одно компетентное мнение. Федор задержался у магазина, ожидая учительницу и, едва она вышла, подошел: