Текст книги "Ошибка создателя (сборник)"

Автор книги: Виктор Колупаев

Соавторы: Давид Константиновский,Геннадий Прашкевич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Писк зуммера подействовал на меня угнетающе. Задумавшись, я положил трубку.

В дверь постучали.

– Да!

Это был дежурный. Но сейчас он держался официально, даже холодно. Наверное, потому, что вместе с ним в комнату вошел человек, которого я, кажется, где-то видел.

Любитель цапель эгрет

Впрочем, нет… О любом военном можно сказать, что ты его гдето видел. А это был военный, и никакой костюм не мог скрыть его выправки.

– Инспектор, – представился он. – Не задержу вас. Но обязан задать ряд вопросов.

– Да. Слушаю вас.

– Кто были люди, доставившие вас к обсерватории?

– Не знаю. Я наткнулся на них, блуждая в сельве. Они были добры ко мне.

– А их имена?

– Они не назвали своих имен.

– Но, может, в беседе между собой?..

– Нет. Не знаю причин, но они и впрямь не обращались друг к другу по имени. – Я задумался. – В их поведении, в общем, действительно было что-то странное.

– Что именно?

– Ну… Они, например, не отвечали на мои вопросы. О чем бы я их ни спрашивал.

– Хорошо, – сменил тему инспектор. – Расскажите о том, что произошло в самолете. Всю правду, ничего не преувеличивая и не скрывая. Даже если есть детали, которые причиняют вам боль. Нас интересует некий Репид, человек вам доверившийся.

– Это не так, – возразил я. – У меня нет ничего общего с этим…

– Кубинцем, – закончил за меня инспектор.

– Нет. Он назвал себя уругвайцем.

– Возможно… Вы журналист, вы будете писать обо всем этом?

– Как можно подробней. Такие вещи нельзя забывать. О таких вещах должны знать все.

– Итак?

Я рассказал все.

Инспектор слушал внимательно, уточнял, переспрашивал, а дежурный тем временем стоял у окна и бог его знает, что он там видел…

– Но вы разговаривали с Репидом?

– Только отвечал на его вопросы.

– Он не был расположен к беседе?

Я усмехнулся:

– По-видимому… Но его напарник, его звали Дерри, высокий курчавый человек, оказался философом. Он кричал над трупом Репида, что революция потеряла еще одного парня. Он даже эпитет употребил. Кажется – «превосходный»… Да, именно так – «превосходный»!

– Превосходный… – задумчиво повторил инспектор. – А не мог он произнести нечто противоположное? Вы ведь могли ошибиться. Вы были взволнованны. Все в самолете испытывали ужас перед нападающими.

– "Революция потеряла превосходного парня", – настаивал я, – именно так он и сказал.

– А видели вы кого-нибудь из них раньше? Дерри, Репида, их напарника?

– Никогда. Впрочем, в порту, перед посадкой, я видел Репида. Он был вот в такой куртке, – я кивнул в сторону вешалки, на одном из крючков которой висела грязная куртка погибшего уругвайца.

Инспектор неожиданно заинтересовался:

– Можно ее у вас взять? Она пригодится нам как вещественное доказательство. – Он подошел к куртке и ощупал ее, словно пытаясь что-то обнаружить в ее подкладке. Потом бросил куртку дежурному, не переставая при этом задавать мне вопросы. Его интересовало буквально все. Он перебирал варианты, отбрасывал их, искал новые – строил рабочую схему. Но всего лишь схему, так я ему и сказал.

– Мы вынуждены начинать с голого места, – вздохнул он. Специфика… Но это все. Благодарю вас за помощь. И рад сообщить, что банк Хента подтвердил ваш счет. Вам следует переодеться, – он критически осмотрел меня. – Манаус – большой и цивилизованный город. Дежурный принес вам белье и билет на самолет.

– Спасибо.

Инспектор вышел. Лицо дежурного сразу приняло обычный благодушный вид.

– Я тоже рад, – почему-то сказал он, выкладывая на стол содержимое большого свертка. – Тут все: костюм, белье. Если чтонибудь окажется тесным, мы попробуем заменить. Но выбор, к сожалению, у нас невелик.

Когда он двинулся к выходу, я чуть не спросил его – где же я нахожусь, если обсерватория не в Либейро?

Но сдержался, не желая рисковать, и только попросил карту. Он принес ее и на мой вопрос ткнул жирным пальцем в зеленое пятно:

– Вот Либейро. Мелкий, очень мелкий поселок, даже на карту не стоило его наносить. А это Манаус. Вас здорово побросает над сельвой – самолет у нас маленький.

Я неодобрительно хмыкнул:

– А другого транспорта нет?

– Только катер. Но это долго, – он покачал головой. Очень долго.

Оставшись один, я принялся изучать карту, на которой был изображен приличный кусок Бразилии. Но с таким же успехом я мог всматриваться в карту Антарктики, пытаясь обнаружить на ней мифический поселок Либейро. Привязок у меня не было.

Бросив это занятие, я попытался угадать, кто меня повезет в порт, и оказался прав – тот же неразговорчивый и брезгливый водитель. На этот раз он мне не понравился еще больше. Не понравилось его лицо, скрытное, тяжелое, с низким лбом и густыми волосами. Не понравились его огромные очки и ленивая уверенность в себе. Мускулы, угадывающиеся под тонкой рубашкой, будто подчеркивали его некую обособленность от меня.

А машину он гнал так, что я вынужден был вцепиться в кресло.

– Мы опаздываем?

Он будто ждал этих слов. Притормозил, повернулся ко мне и вдруг улыбнулся. Улыбка явно стоила ему усилий.

– Вы видели когда-нибудь цаплю эгрет? – спросил он.

У меня отлегло от сердца. Ты становишься невозможен, сказал я себе. Слишком подозрителен, слишком капризен. В этом человеке, несмотря на его отталкивающий характер, явно прорезалась человеческая черта.

Я сказал:

– Да. В зоопарке.

– О, – заявил он. – Это далеко не то. Уверяю вас.

Он был сама любезность. Видимо, увлечение его было глубоким. Заглушив мотор, он сунул ключ в нагрудный карман и повел меня по узкой тропинке в глубь зарослей.

Зрелище стоило потерянного времени! На песчаной полоске открытого солнцу узкого и глубокого озера, обрамленного высокими берегами, будто облачки перьев, прогуливались длинноногие птицы, белые, с ослепительно алыми клювами. Они вели себя важнее сенаторов, и на них невозможно было смотреть без улыбки.

Я наклонился над обрывом.

Мимолетное движение за спиной заставило меня обернуться. Водитель был готов к прыжку и явно рассчитывал сделать это неожиданно.

– Господи, – беспомощно сказал я. – Что вы собираетесь делать?

Он сжался, как пружина, я увидел в его руке нож, и почти сразу в зарослях хлопнул выстрел. Изумление, исказившее лицо водителя, изумление, смешанное с болью и страхом, потрясло меня.

Как завороженный, я следил за его падением, не пытаясь укрыться от человека, стрелявшего из зарослей. Но выстрелов больше не было.

Только шуршали, скатываясь вслед за телом водителя, камни и струйки песка.

Вскрикнув, я бросился к машине!

Ключ остался у водителя. Судорожно пошарив по карманам, я извлек завалявшуюся монету и с ее помощью включил зажигание. Руки дрожали, нога никак не могла попасть на педаль акселератора.

Наконец, я нащупал ее, дал газ и сразу же затормозил, чуть не разбив лбом ветровое стекло.

Дальше дороги не было.

Возвращение

«Успокойся», – сказал я себе.

Вытащив платок, вытер лицо и руки, настороженно следя за зарослями, в которых только что разыгралась трагедия. "Уверяю вас…" – вспомнил я преувеличенно любезный голос водителя. Лживый голос, в фальши которого не мог разобраться только такой идиот, как я…

Но кто был нападающий? И в кого он стрелял? В меня или в водителя?..

Развернув «фольксваген», я приоткрыл дверцу.

Аэропорт тоже мог оказаться фикцией… Выйдя из машины, я открыл багажник. Он был пуст, что меня неприятно удивило. Обычно в багажнике лежат канистры, камеры, ветошь… Этот же был пуст, как в первый день творения. Захлопнув крышку, я снова сел за руль.

Куда я попал? Репид, Дерри, люди на катере, добродушный дежурный, инспектор, любитель цапель эгрет, пытавшийся напасть на меня, неожиданный мой спаситель или, наоборот, помощник водителя – все они явно крутились в одном кольце и были неуловимо связаны.

Обсерватория… Может быть, лаборатория, в которой производятся наркотики? Вряд ли. В Сан-Пауло или в Рио можно найти убежище поудобнее… «Сумерки»… Я нервно усмехнулся.

Проезжая под стенами обсерватории, как и в прошлый раз пустынной и тихой, я не выдержал – увеличил ход. Но дорога вывела меня к пирсу и оборвалась.

Раскрыв дверцу, я курил и бесцельно смотрел в мутную воду.

Она казалась очень глубокой, и я невольно подумал – для каких целей возведено все это в практически недоступном районе сельвы?

Для боиуны?..

Духота была нестерпима. Сняв пиджак, я бросил его на заднее сиденье и начал обыскивать машину. Перерыл все уголки, но не нашел ни газет, ни обрывков бумаги, даже клочка ветоши. Вся добыча свелась к двум пачкам сигарет и термосу с теплым кофе.

Сидеть на пирсе, ожидая, пока тебя спохватятся, не имело смысла. Под металлическим навесом, служившим чем-то вроде временного склада, я нашел весла и бросил их в привязанную к металлическому крюку лодку.

Посмотрев на машину, заколебался – не спустить ли ее в воду… Не стоит, решил я. Ее-то уж никак не используют для погони… После этого я оттолкнул лодку.

Я боялся работать веслами, они здорово скрипели, и плыл, повинуясь течению. Берег был так близко, что ветки скребли по деревянному борту.

"Как бы то ни было, – думал я, – меня пытались убить. Сперва в самолете, потом у этого озерца…" Нет, мне не хотелось опять оказываться в такой ситуации?

И я до боли в глазах всматривался в прибрежные заросли.

"Будут ли меня преследовать? Скоро ли обнаружат водителя? Не спишут ли его на мой счет?" – Я поежился, вспомнив, как шуршали струйки песка, стекая по крутому берегу…

Но шеф! Шеф! Вот кого я, действительно, не мог простить!

Знать, что твой сотрудник заброшен в самую глубь сельвы, и ничего не сделать для его спасения!

Впрочем; тут я мог и преувеличивать – ведь шеф не знал моего действительного местонахождения. Так же, как и я.

Смеркалось.

Увидев большой остров, я причалил. Он порос лесом, но вдоль берега тянулась широкая каменистая полоса, и я втащил лодку туда, надежно укрыв ее за грядой кустов. Теперь, если река вдруг выйдет из берегов, лодку не унесет. Сигареты у меня были, и был кофе. Я хотел отвинтить крышку термоса и вдруг услышал странные звуки – будто где-то волочили по камням что-то металлическое.

Привстав, я понял, что не ошибся – на острове были люди. Они вышли из длинной деревянной баржи, причалившей чуть ниже того места, которое я выбрал для высадки, и теперь разгружали плоские ящики. Судя по легкости, с которой они их носили, ящики были пусты. С реки сверкнул фонарь. Раз, другой… Кто-то крикнул поиспански:

– Где Верфель?

– Еще не пришел, – ответили с берега.

Затаившись, я следил за людьми, не зная, кто они.

Ругаясь, один из них пошел берегом вверх по течению и сразу наткнулся на мою лодку.

Скрываться теперь не имело смысла. Я спустился по плоским камням и окликнул нежданных гостей. Они повернулись ко мне и замерли. Большего удивления просто невозможно представить будто они встретили дух Колумба или великого Писсаро.

Наконец они подошли ближе, все одного роста и в одинаковой одежде – полосатые легкие рубахи, плотные брюки, низкие резиновые сапоги. Ближайший ко мне, рыжий, веснушчатый., с глазами, под которыми отчетливо набрякли мешки, сунул руки в карманы, сплюнул и резко спросил:

– Что ты делаешь на острове?

– Ловлю рыбу.

Они переглянулись. Моя ложь была очевидна.

– Ты один?

– Жду товарищей.

– Не лги! Не будь виво!

Они принимали меня за проходимца. Но это было лучше, чем вновь попасть в обсерваторию со столь странным названием. Они опять спрашивали меня:

– Чем ты ловишь рыбу? Ты кто? Твои товарищи – они тоже рыбаки? Ты давно ел?

Один из них, не выдержав, ткнул меня в бок кулаком. Но в этот момент на реке вновь сверкнула мигалка, и они сразу забыли обо мне. Да и я о них забыл, потому что по реке плыла… субмарина, сияющая огнями иллюминаторов! Значит, легенды индейцев о боиуне не были выдумкой!

Медленно, с какой-то даже торжественностью субмарина миновала остров и вошла в протоку. Я напрасно искал опознавательные знаки. Их не было.

А потом из-за острова вышел катер. Вслед за накатившим на берег валом он и сам мягко ткнулся в песок, и с борта его спрыгнул человек, которого я сразу узнал – тот самый, что вытащил меня из сельвы. Я слышал, как он спросил, указывая на меня:

– Кто это?

– Виво! – заявил рыжий. – Лгун! Он все врет! Спроси, Отто, зачем он на острове!

Верфель, так звали моего знакомца, подошел ко мне и длинными холодными пальцами поднял мне подбородок.

– Компадре… – узнал он меня. – Не ожидал увидеть тебя так быстро! – он будто подчеркнул последние слова.

– Этот человек – виво! – повторил рыжий.

Верфель кивнул ему, повернулся и поманил меня за собой.

Провожаемые недоуменными взглядами, мы спустились на берег, к катеру, и тут, пристально посмотрев мне в глаза, Верфель спросил:

– Что видел?

Я пожал плечами. Он говорил по-испански, но в речи его явственно слышался иностранный акцент.

– Вы не из германских латифундистов? – спросил я.

– Моя родина – "Сумерки", – сумрачно ответил он.

Странный ответ, он толкнул меня на дерзость:

– Примерно так сказал в свое время химик Реппе, ставивший опыты на людях в стенах концерна "ИГ Фарбениндустри". Этот нацистский концерн скупал польских женщин по сорок марок за каждую и еще находил, что это дорого. На допросе Реппе сказал: "Моя родина – "ИГ Фарбениндустри"…

Я ждал, что Верфель взорвется, но он не придал значения моим словам, а может, не захотел придать им значение. Отвернулся, помолчал и вдруг ровным голосом, не торопясь, будто мы встретились за коктейлем, произнес:

– По реке следует спускаться под утро. Так безопаснее.

И вдруг мне показалось… Нет, это не могло быть правдой, но мне действительно показалось, что он ждет удара… И я, правда, мог ударить его и угнать катер, тогда никто не догнал бы меня.

Верфель стоял спиной ко мне… Но ударить человека, стоявшего ко мне спиной, я не мог. И это не было трусостью. Мешал целый комплекс причин…

Время ушло.

– Бор! – крикнул Верфель. – Проводи рыбака!

Только после этого он повернулся и презрительно процедия:

– Я не знал химика Реппе. Но имеющий родину именно так и должен отвечать на допросах!

Недовольно ворча, рыжий спустился с берега и заставил меня взобраться на катер.

– Виво! – сказал он. – Безродный бродяга!

Катер медленно сносило течением. Верфель с берега смотрел на нас, и во взгляде его читались усталость и разочарование. А потом остров скрыло лесистым мысом.

Не так уж далеко я ушел от обсерватории – часа через два катер ткнулся носом в знакомый пирс.

– Иди спать, виво, – процедил рыжий.

Он не собирался меня провожать. Мало того, сразу же развернулся, и скоро шум мотора затих. Я остался один на теплой бетонной дорожке, на которой ничего не изменилось – даже «фольксваген» стоял там, где я его бросил. Выкурив сигарету, я шагнул к берегу, но под навесом, из-под которого я взял днем весла, выступила неясная угрожающая тень. Сплюнув, я сел в машину и дал газ.

Дежурный встретил меня у входа.

– Вы потеряли комнату, – укоризненно сказал он. – Меня просили проводить вас в музей. Может быть, вам придется провести в нем пару дней, пока освободится приличная комната…

Он не издевался. Он впрямь ничего не подозревал, тихий, добродушный исполнитель приказов. Или умел прятать чувства.

Предложи он сейчас билет до Манауса, я, наверное, даже поблагодарил бы его… Ах, да, билет!..

Я вытащил его из кармана. Ни тени смущения не выступило на широком лице дежурного, когда он принял билет.

В лифте он был крайне предупредителен. В помещение музея не вошел, но я слышал, как он запирал замок. И сразу вспыхнул свет, будто кто-то нажал спрятанный выключатель. Я вздрогнул. На стене, прямо передо мной, была начертана свастика.

Музей

Будь она в другом месте, я принял бы ее за солярный знак. Но тут, пауком распластавшись на стене, она занимала слишком видное место, чтобы придать ей столь невинный смысл. Другую стену занимали портреты и огромная карта полушарий. Больше в зале ничего не было. Даже стула.

Пока я медленно шел к портретам, в памяти одно за другим всплывали имена нацистских преступников, скрывшихся от суда после падения третьего рейха. Рудольф Хесс – комендант Освенцима.

Арестован весной 1946 года… Эрих Кох – рейхскомиссар Украины. Арестован в 1950 году… Рихард Бер – преемник Хесса в Освенциме. Арестован в 1960 году… Швамбергер – палач славян. Арестован в 1972 году. Г Клаус Барбье – начальник гестапо в Лионе. Арестован в 1973 году… Этим не повезло. Не повезло и Менгеле, и Эйхману…

Но процветал же после войны Гейнц Рейнефарт, убийца поляков, скрылся же Борман…

Я вдруг вспомнил сенсационные шапки в газетах, оповестивших в 1972 году о том, что Мартин Борман, один из самых активных нацистских главарей, жив и ведет образ жизни процветающего бизнесмена. Об этом заявил американский журналист и разведчик Л. Фараго, по версии которого Мартин Борман, бежавший из гитлеровского бункера незадолго до падения третьего рейха, добрался до Латинской Америки и канул в небытие лишь для широкой публики. Не зря текст последней телеграммы Бормана, отправленной из рейхсканцелярии, гласил: "С предложенной передислокацией в заокеанский юг согласен. Борман".

Об этом же заявил во Флоренции итальянский историк Д. Сусмель.

Ссылаясь на сведения, полученные от бывшего агента германской секретной службы Хосе Антонио Ибарни, Д. Сусмель сообщил, что Борман сумел добраться до Испании, а оттуда, прихватив приличную сумму из фонда партии, отбыл в Аргентину на испанской подводной лодке… Перес де Молино в Аргентине, Мануэль Каста Неда и Хуан Рильо в Чили, Альберто Риверс и Освальдо Сегаде в Бразилии – под этими именами, по сведениям Д. Сусмеля, скрывался долгие годы один и тот же человек Борман.

А 1959 год?

В центре кельнского проспекта Ганза-ринг стояла статуя, воздвигнутая в память немцев, расстрелянных нацистами в последние дни рейха. В ночь на 25 декабря 1959 года памятник был осквернен, и в ту же ночь на зданиях десятков городов Западной Германии – от Гамбурга до Мюнхена – невидимые руки начертали знак свастики. Мало того, нацистская волна прокатилась по Франции, Англии, Бельгии, Голландии, Норвегии, Швеции, Финляндии, Испании, Австрии… Стоило раздаться сигналу из Кельна, как он был подхвачен во многих странах. Причем, не только в европейских, но и латиноамериканских.

Впрочем, это не удивительно. Разве не звучит как заповедь одна из директив бывшего руководителя заграничных организаций НСДАП обергруппенфюрера СС Эрнста Вильгельма Боле своим ландесгруппенлейтерам: "Мы, национал-социалисты, считаем немцев, живущих за границей, не случайными немцами, а немцами по божественному-"закону. Подобно тому, как наши товарищи из рейха призваны участвовать в деле, руководимом Гитлером, точно так же и партайгеноссе, находящиеся за границей, должны участвовать в этом деле…" "Но, черт возьми! – выругался я. – При чем тут я – научный комментатор "Газет бразиль"?" Да, я знал, что в нашу страну стеклись сотни недобитых деятелей третьего рейха. Знал, что в 1959 году у нас в Бразилии был задержан Герберт Цукурс, диктатор Латвии. Знал, что в Сан-Пауло полиция наткнулась на Венделя-руководителя гитлеровских передач на Бразилию во время войны, а также арестовала некоего Максимилиана Шмидта, работавшего долгие годы на Геббельса… Да, я это знал, но никогда не думал, что можно вот так, лицом к лицу, столкнуться со всем этим. Слишком далекими казались мне события, связанные с третьим рейхом. Слишком далекими…

Законсервированный фашизм… Фашизм, притаившийся до лучших времен… Я считал, что если кто и слушает в наши дни без усмешки "Баденвейлерский марш", исполнявшийся когда-то только в присутствии Гитлера, то это, несомненно, чудаки или идиоты. Всякие "Британские союзы" Освальда Мосли, "Движения гражданского единства" Тириара и Тейхмана походили, в моем понятии, на нелепую игру. Опасную, плоскую, но игру. А я…

Я растолковывал читателям "Газет бразиль", чем грозит Земле тепловая смерть, как ведется борьба с пустынями, одиноки ли мы во Вселенной и тому подобное. А неофашизм и его проблемы были хлебом других людей…

Свастика раздавила меня.

С тяжелым чувством я приступил к осмотру портретов, ожидая увидеть лица нацистов. Но все лица были мне незнакомы, И подписей под ними не было.

Сами портреты были выполнены превосходно. Узнать имя художника – уже сенсация не из последних. Внимательно всматриваясь в манеру письма, в технику исполнения, я все более убеждался, что это не просто портреты отдельных лиц. Если так можно сказать, это был портрет идеи, коллективное выражение того, что каждый из выставленных внес в какое-то им одним известное дело.

Было в портретах что-то гнетущее. Сила, против которой бесполезно спорить. Что может человек перед надвигающейся бурей, когда еще не дует ветер, но уже сгустилась тишина?.. Потом, когда рванет вихрь, ударят громы, можно бежать или сопротивляться, но в эти минуты, в долгие минуты ожидания, человек беспомощен…

Я повернулся к стене, которую занимала карта полушарий, и наугад ткнул пальцем в одну из клавиш расположенного под нею пульта.

Карта ожила.

Разноцветные линии, извиваясь, наползали друг на друга, гасли и вспыхивали вновь. Особенно четко эта возня прослеживалась в Европе.

Я ткнул следующую. Не знаю, чего ожидал. Может, опять непонятной игры света. И не ошибся. В самых разных местах начали появляться бледные пятна. Они ложились без видимого порядка на Францию, на Центральную Азию, на Австралию, захватили Индию, Россию, Китай… Как солнечные зайцы, они пятнали карту, пока наконец некоторые районы не осветились полностью.

И, синхронно световой эскалации, вспыхивали и исчезали на боковом табло цифры.

Я нажал клавишу вновь.

Первые вспышки пришлись на 1966 год. Их было немного.

Следующая серия – на 1969. А с 1978 вспышки шли сплошными поясами, и на 1982 год чистой осталась лишь Антарктида да некоторые районы… Бразилии и Аргентины.

Несколько раз подряд я включал таинственную установку. Я должен был понять ее смысл! Угон самолета, убийца с обсерватории, встреча на реке, это табло – связано ли это друг с другом?

И я вспомнил…

Конечно, не смысл дат, но страшную картину сожженной сельвы.

"Вот где они могли сгореть…" – сказал Отто Верфель, приняв меня за одного из тех, в шелковых куртках, когда, раздвинув ветки, указывал на исполинские стволы, высушенные неземным жаром. Я видел снимки вьетнамских территорий, которые американцы обработали в свое время дефолиантами, полностью стерилизующими землю. Снимки, на которых распростерлись мертвые леса, лишенные зелени, птиц, насекомых, но вид убитой сельвы не шел с ними ни в какое сравнение.

Мысленно я перелистал подшивки "Газет бразиль", и профессиональная память подсказала мне случайные упоминания о неожиданных засухах во Франции, в Австрии, в России… Включив табло, я убедился, что даты совпадают, и это открытие испугало меня больше, чем любое другое.

"Не торопись, – остановил я себя. – Когда чего-то не понимаешь, не надо спешить. Может быть, дежурный поможет?" Я вспомнил билет до Манауса…

Поворачиваясь, увидел еще один портрет. Человека, изображенного на нем, я знал.

Не только я, многие знали это удлиненное лицо с мясистым носом и благородно лысеющим лбом. В свое время оно было широко известно по снимкам многих газет мира.

Я всмотрелся.

Лысеющий лоб опереточного героя. Умные, цепкие глаза, хорошо замаскированные разросшимися бровями…

Зная этого человека, я не мог оставаться в бездействии.

Подергал дверь. Она не открылась. Но, вспомнив профессиональный жест лифтеров, я сунул руку в отверстие против замка и потянул на себя ролик. Дверь открылась, и я поразился глубине шахты. Здание, действительно, было огромным. Я разглядывал стоявший далеко внизу лифт, и вдруг услышал голоса. Они доносились сверху. Вцепившись в решетку, я осторожно вскарабкался на следующий этаж. Когда голоса смолкли, я раскрыл дверь и скользнул в неширокий коридор, выведший меня на галерею, огражденную барьером из полупрозрачного пластика.

Заглянув за барьер, я увидел людей.

Мусорная корзина

Наверное, зал этот был чем-то вроде вечернего клуба. Люди сидели за широкой стойкой, заставленной бутылками и стаканами. Я видел только спины. Троих.

В рубашках, рукава которых были аккуратно закатаны.

Вентиляторы бесшумно крутились под потолками, рассеивая синеватый дым хороших сигар.

Я прислушался.

Собравшиеся обсуждали какую-то биологическую теорию, связанную с человеком. Горячась, один из спорящих, длинноволосый и горластый, – все, что могу о нем сказать, – говорил о неблагоразумности людей, о том, что в природном механизме человека эволюцией был допущен некий конструкторский просчет, которому люди и обязаны параноидными тенденциями.

– Не забывайте о мусорной корзине, – повторял он, стуча кулаком по стойке. – Природа безжалостно выбрасывает все не оправдавшие себя варианты живых существ, в том числе и человеческих видов!

Еще он говорил о слабости сил, противоборствующих убийству представителей своего вида. О том, что в животном царстве эта особенность человека поистине удивительна… Но именно она, подчеркнул он, оправдывает войны! Что уж тут философствовать о разрыве между интеллектом и чувствами, между прогрессом техническим и отставанием этическим!

Собственно, до меня долетали обрывки фраз. Я сам строил общую схему разговора. И, странно, чувствовал себя разочарованным, будто и впрямь ожидал натолкнуться на эсэсовцев…

Они не походили на эсэсовцев. Они походили на ученых, проводящих уик-энд. С такими, как они, я встречался в Лондоне, Рио, Париже, Гаване, Нью-Йорке, таких, как они, видел в клубах и на премьерах, с такими, как они, рассуждал о биметаллизме и смотрел футбол…

– Язык! – сказал длинноволосый. – Вот что мы всегда недооценивали! Человек – животное, создающее символы. А наивысшая точка символотворчества – семантический язык. Являясь главной силой сцепления внутри этнических групп, он является в то же время почти непреодолимым барьером, действующим как сила отталкивания между разными группами. Те четыре тысячи языков, что существуют в мире, и нужно рассматривать как причину того, что среди различных видов всегда преобладали силы не сцепления, а раскола…

Долго слушать их я просто не мог – служитель, случайно заглянувший на галерею, сразу бы обнаружил меня. Но когда я собрался уходить, третий, тот, что за все это время не произнес ни слова, повернулся, и я узнал его. Человек с портрета – вот кто он был! Человек поразительной биографии. Человек, с которым мне приходилось не раз встречаться. А имя его – Норман Бестлер.

В конце двадцатых годов он много путешествовал по странам Востока, приобретя репутацию убежденного сиониста. В начале тридцатых попал в Германию, где вступил в коммунистическую партию, однако быстро разменял свои взгляды на крайний либерализм. Тем не менее, знание коммунистических теорий и цепкий ум не дали ему утонуть, и он сказал свое слово в годы гражданской войны в Испании, воздвигнув из своих статей и памфлетов причудливое профашистское сооружение, в котором злостная выдумка соседствовала с реальными фактами. В годы мировой войны он как-то затерялся, исчез, – я ничего не знал об этом его периоде, – зато после войны вновь появился на политической и литературной арене, торгуя идеями и мрачными утопиями, которые, надо отдать ему должное, он умел преподнести блистательно.

Потянувшись за стойку, Бестлер достал стакан, и теперь я опять видел только его спину. Но мне вполне хватило увиденного.

Там, где находился Бестлер, всегда следовало ждать неприятностей.

И весьма-весьма крупных…

Я тихо выбрался с галереи и спустился на свой этаж.

На портрете карие глаза Бестлера были написаны особенно ярко. Именно так, с презрением и в то же время со всепрощением, смотрел на меня Бестлер, получая в Риме премию Рихтера, присуждаемую за лучший роман года.

– Мне кажется, – сказал он тогда, – все эти награды нужны лишь затем, чтобы с приязнью думать о несчастных, не сумевших их получить. Вы не находите?

В этих словах он был весь.

Я устал. Даже стук в дверь не вызвал во мне интереса.

Дежурный – это был он – покачал головой:

– Я пришлю вам кофе.

– Могу ли я выходить из этого зала? – спросил я.

– В любое время, – удивился дежурный. – Вы – наш гость. Через полчаса вам принесут мебель. Скажу откровенно, музей не худшее место обсерватории. И самое безопасное.

– Безопасное?

– Именно так.

– Чему я обязан?..

Он не уловил иронии. Или не захотел уловить. Пояснил:

– Вестям от нашего Хорхе. Мне искренне жаль, что ваше знакомство состоялось при крайних обстоятельствах.

– Я не доставлял никаких вестей.

– Вы слышали и передали нам слова, которые сказал над телом Хорхе его друг по имени Дерри. Это важно, поверьте мне, и у вас есть основания надеяться на нашу помощь.

Дерри… Он говорил о кудрявом уругвайце, труп которого остался в болоте… Но о каких словах шла речь?.. Я пытался вспомнить и не мог… Ах, да! "Революция потеряла превосходного парня"!.. Это, действительно, мог быть пароль… Но чей? Для кого? У меня голова кружилась от догадок.

Еще раз извинившись, дежурный ушел. Он сказал мне важные вещи, над ними стоило подумать. Но почти сразу два здоровенных парня в спортивных костюмах притащили диван, письменный стол, два кресла и показали, как пройти в ванную, расположенную этажом выше.

Я пытался заговорить с парнями, но они обращали на меня не больше внимания, чем Верфель, когда подобрал меня в сельве. Если я гость, подумал я, то гость на особом положении…

"Мусорная корзина, – думал я, рассматривая портреты. – Не попал ли в нее и я?" Было нелегко оценить иллюзорные преимущества, которые мне предоставили невидимые хозяева обсерватории со столь странным названием…

Бродя по залу, я обнаружил длинный шнур и потянул его. Прямо передо мной медленно поднялась по стене тяжелая портьера, и почти сразу я услышал:

– Не делайте этого! Атмосфера ненадежна.

Это опять был инспектор.

Помогая мне опустить портьеру, он повторил:

– Ничего не делайте без ведома людей знающих. Это закон для сотрудников и гостей нашей обсерватории. И поймите, – он вежливо улыбнулся, – я опускаю портьеру не затем, чтобы лишить вас вида на эту мерзость, – он кивнул в сторону сельвы, – а всего лишь для безопасности. Вашей.

– Что мне может грозить?

– Сельва, – сказал он серьезно. И, помолчав, продолжил: Держу пари, вы не знаете, зачем я пришел.

– Не знаю.

Он помолчал опять, предвкушая эффект:

– Меня попросили ответить на ваши вопросы. На все вопросы без исключения. Убежден, что значение многих увиденных вами вещей вам неясно, а непонятное может толкать на необдуманные поступки. Мы хотим помочь вам. Спрашивайте.

Как я ни устал, не удержался от улыбки. Кивнул на портреты:

– Кто они?

– Правильный вопрос, – удовлетворенно сказал инспектор. Каждый из этих людей стоит отдельного рассказа. – Он задумчиво обвел портреты взглядом. – Если хотите, начнем с Вольфа. Вам ничего не говорит это имя? – и укоризненно покачал головой. – Ведь вы научный комментатор крупной газеты!.. Так вот, Вольф был человек открытый, радушный, а работы его были изложены так, что и сейчас доставляют удовольствие любому читателю. Он – физик и занимался исследованием спектра озона. Сказать по правде, немногие из научных статей читают через десять лет после их опубликования. К этому времени, если работа важна, основное ее содержание попадает в учебники, детали разрабатываются и улучшаются, и перечитывать оригинал кому-нибудь, кроме историков науки, совсем ни к чему.