Текст книги "Ошибка создателя (сборник)"
Автор книги: Виктор Колупаев
Соавторы: Давид Константиновский,Геннадий Прашкевич
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
– А, дьявол!
Но что теперь можно было поделать?
– Черти бы тебя взяли!
Пустые слова.
– Да как тебя угораздило?
Никто не мог ответить…
Дымок легкой струйкой еще поднимался из его груди. Он возникал под крышкой приборной секции и слабо вытекал наружу, издавая приторный запах сгоревших бесценных деталей. Растерянный, я стоял над роботом и кричал, словно он мог еще услышать меня.
Я пришел глянуть, как он тут провел ночь, – и нашел только металлическую оболочку со сгоревшим дотла нутром. Что теперь было толку в его сверкающей хромом и эмалью франтовской отделке?
Прибежала Надежда.
– Ты чего это тут раскричался?
И увидела 77-48А.
– Кто это сделал, Юрков? Кто это сделал?
– Не знаю. Может, никто.
– Как это – никто?
– Ну, может, он сам.
Она опустилась перед ним на колени.
– Что ты наделал, Юрков!
В глазах у нее были слезы.
– Не понимаю, – сказал я.
– Зачем это было тебе нужно? Ну, скажи, зачем?
Она расплакалась. Я хотел успокоить ее, но она меня оттолкнула.
– Дорегулировался! – выкрикнула она. И снова заплакала.
Дымок все еще потихоньку выходил из груди 7748А, – словно душа робота покидала его стальное тело.
– Кто мог предполагать, что этим кончится. Я не знал. Ты знала?
– Я говорила тебе – не трогай! Не трогай! Разве ты послушаешь…
– Ответь, пожалуйста, на мой вопрос. Ты знала, что так получится?
– Я говорила тебе – не трогай! Я чувствовала, что добра от этого не будет.
– Ты знала или ты чувствовала?
Я был зол, как не знаю кто. Мало того, что сгорел 77-48А.
– Я чувствовала, чувствовала, не надо его трогать! Не надо было его регулировать, я тебе это твердила!
– Знаешь, уж коли на то пошло, – я говорил зло и жестко, – я должен тебе сказать, что ты ведешь себя крайне непоследовательно. Ты все время боялась его. Отчего же ты теперь плачешь?
Она залилась слезами.
– Надежда, я считал тебя умной женщиной!
– Юрков, это все из-за тебя, это ты сделал! Зачем ты его вчера раскрутил?..
Словом, некрасивая была сцена. Расстроенные, мы разругались…
Но надо было работать. Мы вызвали наших старичков, и они оттащили то, что осталось от 77-48А, в темный подвал, где были свалены разные ненужные ящики, балки, обломки и прочая всякая всячина. Затем мы распечатали второй контейнер.
– Смотри, Надюша, – сказал я примирительно, – этого зовут 53-67А.
Но она не разговаривала со мной. Я вскипел, бросил ей через стол документацию на робота и ушел к себе.
Когда я вернулся, 53-67А уже разгуливал вокруг витализера.
Он был, разумеется, точно такой, как 77-48А.
И держался так же. Я немного поспрашивал его – скорее, просто для формы. Он отвечал безукоризненно.
Я дал указание Надежде (теперь у нас были строго официальные отношения) отправить его в рабочий отсек.
Пусть приступает к делу вместе с другими роботами.
Затем я ушел, оставаться рядом с Надеждой мне было невыносимо. А когда заглянул проверить, как идут дела, – застал ее снова у витализера Джиффи.
– И этот в обмороке, – объяснила Надежда, не глядя мне в глаза.
Два старых наших робота внесли 53-67А и положили его у витализера. Я наклонился над ним и увидел: выбило предохранители Барренса.
Что ж, мы оживили его. А затем – затем я, не говоря ни слова, закоротил предохранители. Надежда тоже ничего не сказала. А ей, наверняка, очень хотелось сказать что-нибудь. Смолчала.
Я отправился на совещание.
У меня горел план – почему я и рискнул снова закоротить барренсовские предохранители. Не какой-то там второстепенный график ввода автоматов, а теперь уже основной план. Станция не выдавала обязательную программу.
Приборы исправно собирали всю нужную информацию, а обсчитать ее было некому. Старые-то наши роботы не могли решать новые задачи.
Бросить все, сесть за тривиальную вычислительную машину, которых на Станции хватало, и самим – вместо роботов – приняться за черную работу?..
Итак, ежедневное совещание. Разумеется, мне влетело за срыв графика. Объективные причины? Они, как вы сами понимаете, никого не интересовали. Мне поставили в пример тех, кто борется за первые места по досрочному выполнению расчетов.
О, хоть бы одного исправного робота серии «А»!
Но где его возьмешь? Звонить Фревилю? Да, я хотел так сделать. Раньше. А теперь, когда я сжег новенький его автомат, это желание у меня пропало.
Мне поставили на вид. Я произнес все приличествующие ситуации обещания. Только после этого мне позволили отключить связь. Я вздохнул и отправился посмотреть, как ведет себя 53-67А, на которого я готов был теперь молиться, лишь бы он работал.
Картина, увиденная мною, превзошла все мои опасения. Лязгая суставами, робот гонялся по комнате за Надей. Еще секунда – ему удалось схватить ее за рукав. Надя, испуганная, с мокрым лбом, вырывалась, но робот держал намертво.
– Не лает, не кусает, в отсек не пускает, – энергично спрашивал робот. Другой рукой он прижимал ее к стене.
– Замок!
– Не то. Не то. Не то.
– Пломба, – сквозь зубы ответила Надя.
– Молодец, правильно, – похвалил робот и выпустил ее.
Надя вытерла лоб.
– Стоять тихо! – приказал я роботу. Спросил у Нади: – Он что, уже?
Она не ответила.
И этот спятил… Я схватился за дезассамблятор. Робот был опасен. Но я не любил эту процедуру, есть в ней что-то такое… И я решил – черт с ним. Подождем. И попросту отослал его в дальний отсек.
– Успокойся, – сказал я Наде.
Она только зло глянула на меня. А я, естественно, снова завелся.
– Вот что, – сказал я. – Не хочешь разговаривать – не надо. – Я уже не мог остановиться. – Но график выдерживать придется. И ты будешь выполнять свои обязанности. Если автоматы не тянут эти задачи – сама сиди и решай их. Ясно? Вопросы будут?
Она помолчала, помолчала, потом поправила волосы, сняла рабочий халат и – ушла.
Я остался один. Дурак дураком.
А как же план?
Надежда прогнозу не поддавалась (в отличие от космической погоды). Нельзя было сказать, сколько времени продлится у нее плохое настроение. И до тех пор, пока оно не изменится, работа останется на прежнем месте – только это вы и могли прогнозировать.
Что же касается автоматов… Один лежал еще в контейнере, но браться за него у меня как-то, откровенно говоря, не было желания.
Другой, веселый массовик-затейник, развлекался, по-видимому, задавая сам себе загадки в дальнем отсеке. И еще один валялся среди всякого хлама в подвале.
Я пошел туда, где старательно продолжали трудиться наши старые роботы, и разыскал в небогатой выдаче этого черного дня ленты, принадлежащие 53-67А.
До того, как выбило предохранители, он мало что успел посчитать, Но обучение подвигалось нормально.
А потом он вдруг перешел на двоичную систему. Единицы, нули – и все, чистая лента. Это сработали предохранители, иначе говоря, – аппаратная защита: переполнение оперативной памяти.
Предохранители Барренса служили для защиты автоматов в случае решения задач, к которым автоматы не были приспособлены.
Но те задачи, которые должна решать Станция, – они ведь как специально для этой модели составлены!
Тогда – в чем дело?
Я посмотрел его последнюю выдачу. Все тот же характерный сбой. Сначала все хорошо, а потом – внезапный переход с восьмеричной системы на двоичную, длинные столбцы единиц и нулей, но с закороченными предохранителями ему удалось продвинуться чуть дальше: ни с того ни с сего подряд несколько уравнений регрессии, и тут уж, по-видимому, переполнение достигало опасного уровня – автомат выходил из строя и давал сплошные колонки нулей. Тогда ему оставалось только бегать за Надеждой и задавать ей загадки…
Рехнулся, да и все.
Я спустился в подвал, долго бродил с фонарем по мрачным холодным туннелям. Там не мудрено и заблудиться. Кругом была набросана всякая рухлядь, пару раз я растянулся на бетонном полу.
Кое-как добравшись через завалы разного мусора, я разыскал, наконец, то, что осталось от 77-48А. Он жутковато поблескивал в свете фонаря.
Мне нужна была его лента.
Но я не нашел ничего, кроме пепла. Все сгорело, что могло гореть. Я посидел возле него в подвале, пристроившись на каком-то фанерном ящике. Да, этот веселый парень, этот рифмоплет… Он ничего уже не мог рассказать мне. И лента его сгорела. Это было очень важно – его лента. Все же я видел где-то такую задачу, эти уравнения… Или мне казалось, что видел? Нет, точно, все это было мне откуда-то знакомо… Может, он стал решать дальше, и ему удалось чуть продвинуться?
И, может, увидев его ленту, я понял бы, что это за роковая задача? Возможно. Но ленты нет.
Из-за чего же он мог сгореть? Чудеса!
Заслышав какие-то шорохи, я погасил фонарь и стал ждать. Чем черт не шутит на маленьких станциях. Был же случай, когда чья-то база – канадская, кажется, – использовалась контрабандистами, а научники и не подозревали, что они не одни… Но было тихо.
Я вернулся к себе. Надежда не появлялась. Пойти к ней?
Нет, решил я, не пойду.
Пусто у меня было в комнате, а на душе – грустно.
Что ж! Я постелил себе, лег, приглушил свет. Но вспомнил о книге. Я достал ее, погладил ласково, начал читать и на время забыл обо всем:
"…Лапутяне постоянно находятся в такой тревоге, что не могут ни спать спокойно в своих кроватях, ни наслаждаться обыкновенными удовольствиями и радостями жизни. Когда лапутянин встречается утром с знакомым, то его первым вопросом бывает: как поживает Солнце, какой вид имело оно при заходе и восходе и есть ли надежда избежать столкновения с приближающейся кометой? Такие разговоры они способны вести с тем же увлечением, с каким дети слушают страшные рассказы о духах и привидениях: жадно им внимая, они от страха не решаются ложиться спать.
Женщины острова отличаются гораздо более живым темпераментом; они презирают своих мужей и проявляют необыкновенную нежность к чужеземцам, каковые тут всегда находятся в порядочном количестве, прибывая с континента ко двору по поручению общин и городов или по собственным делам; но островитяне смотрят на них свысока, потому что они лишены созерцательных способностей. Среди, них-то местные дамы и выбирают себе поклонников; неприятно только, что они действуют слишком бесцеремонно и откровенно: муж всегда настолько увлечен умозрениями, что жена его и любовник могут на его глазах дать полную волю своим чувствам, лишь бы только у супруга под рукой были бумага и математические инструменты и возле него не стоял хлопальщик.
Жены и дочери лапутян жалуются на свою уединенную жизнь на острове, хотя, по-моему, это приятнейший уголок в мире; несмотря на то, что они живут здесь в полном довольстве и роскоши и пользуются свободой делать все, что им вздумается, островитянки все же жаждут увидеть свет и насладиться столичными удовольствиями, но они могут спускаться на зе/ллю только с особого каждый раз разрешения короля; а получить его бывает не легко, потому что высокопоставленные лица на основании долгого опыта убедились, как трудно бывает заставить своих жен возвратиться с континента на остров.
Мне рассказывали, что одна знатная придворная дама – мать нескольких детей, жена первого министра, самого богатого человека в королевстве, очень приятного по наружности, весьма нежно любящего ее и живущего в самом роскошном дворце на острове, – сказавшись больной, спустилась в Лагадо и скрывалась там в течение нескольких месяцев, пока король не отдал приказ разыскать ее во что бы то ни стало; и вот знатную леди нашли в грязном кабаке, всю в лохмотьях, заложившую свои платья для содержания старого безобразного лакея, который ежедневно колотил ее и с которым она была разлучена, вопреки ее желанию. И хоть муж принял ее как нельзя ласково, не сделав ей ни малейшего упрека, она вскоре после этого ухитрилась снова улизнуть на континент к тому же поклоннику, захватив с собой все драгоценности, и с тех пор о ней нет ни слуху.
Читатель может подумать, что это скорее анекдот в духе европейских или английских нравов, чем истинное происшествие из жизни столь отдаленной страны. Но пусть он благоволит принять во внимание, что женские причуды не ограничены ни климатом, ни национальностью и что они гораздо однообразнее, чем то кажется с первого взгляда".
7. Рассказывает ФревильОн протянул мне руку и сказал:
– Зовите меня Михаилом.
Никогда бы не подумал, что это директор; а впрочем, у меня не было знакомых руководителей ферм, тем более – ферм, принадлежащих международным организациям.
Его заместителя звали Людвиг. Увидев Клер, он гром* ко спросил:
– А это кто? Супруга?
Клер была смущена, я – что и говорить…
Я дал необходимые разъяснения.
– Вот как! – воскликнул Людвиг.
Михаил пришел нам на помощь. Когда он улыбался, его цветущее лицо становилось таким милым, добрым, приветливым, что он напоминал ребенка, шалуна-вундеркинда.
Людвиг заставил меня разволноваться своим вопросом относительно Клер, и я проглотил, не запивая, одну из таблеток, которые захватил с собой. И всю дорогу до главной усадьбы таблетка стояла у меня в горле.
Наше пребывание в Тальменусе началось, разумеется, с обильного обеда – впрочем, меня предупреждали, что на фермах так всегда делается. Не могу сказать, будто обычай неприятный; я, вообще, люблю вкусно поесть; а при одном взгляде на этот стол слюнки текли. Едва мы сели, принесли вареники, и сразу видно было – из натурального теста; а когда я раскусил первый благоухающий, исходящий сладким паром комочек, я обнаружил, что и творог натуральный, в этом не было никакого сомнения! Я забыл о целях своего приезда – и об официальной цели, и о своей тайной; окунал натуральные вареники в натуральную же сметану и поглощал их – в неимоверном количестве…
Но я хотел как можно скорее приступить к осмотру фермы.
Михаил посулил мне экскурсию, и я попросил его не откладывать выполнение этого обещания.
Что бы нам ни принесли еще – все равно я уже ничего не смог бы съесть. Ни крошки.
С трудом мы выбрались из-за стола.
Экскурсия меня разочаровала… Нет, ферма была, конечно, примечательной, и директор как глава этой организации заслуживал всяческих похвал, но… Короче говоря, я замучил Клер и Михаила, таская их из конца в конец хозяйства, по самым дальним уголкам; я все искал то сельское строение, на фоне которого – я отчетливо помнил снимок, виденный мною в альбоме у Армана, – сфотографировались мои сотрудники. Иногда попадалось нечто подобное, бывало, сходство казалось бесспорным; но тут я обнаруживал, что или облицовка не совсем такая, как на снимке, либо фасад так расположен по отношению к терминатору, что Клер, Арман и Берто ни в коем случае не имели бы необходимости щуриться от света.
Я приехал напрасно!
Расстроенный, я кое-как прочел свою лекцию. Читал я по бумажке. Знаю, что это плохо, но мое состояние можно понять. Я захватил с собой черновик доклада для Всемирного конгресса по роботехнике и через силу прочел его собравшимся.
Зато Клер – о, Клер блистала! С горящими глазами она ораторствовала час, потом другой, отвечала на вопросы, без конца рисовала на доске свои любимые схемы, вымазалась в мелу со лба и до колен и ушла с клубной сцены, провожаемая бурными аплодисментами. Когда она говорит о своей работе – можно заслушаться. Работа стала ее стихией. Я хотел бы когда-нибудь специально написать о Клер как об ученом. Но это надо сделать профессионально. Чтобы еще посильнее получилось, чем о Станции.
После наших лекций трапеза была продолжена. Людвиг заметил, что настроение у меня отнюдь не приподнятое, по-своему истолковал это и принялся развлекать меня анекдотами на вечную тему – о том, как хозяин уехал в командировку, а робот остался дома. Потом Людвиг переключился на Клер. Она тоже сидела грустная – но по несколько другой причине. Это были дни, когда она в очередной раз изнуряла свой организм диетой, чтобы ценой невыносимых страданий заставить себя похудеть на полкилограмма. Единственный проглоченный вареник стоил ей длительного раскаяния; теперь она тоскливо оглядывала стол с дразнящими ее самыми разными яствами; страсти бушевали в ней, и стойкости женщины с прекрасной фигурой едва ли не пришел конец перед столькими искушениями… Людвиг рассказывал Клер на эльзасском диалекте старый анекдот о роботе, который отправился в баню.
Путешествие на ферму едва ли можно было считать удавшимся, а мысль о том, что я должен объехать все моря и горы в поисках нужного мне строения сельского типа, больше не казалась гениальной. Даже если бы я нашел время на сомнительного рода туризм по аграрным районам, это для меня не по силам: я не могу съесть сколько угодно, в этой сфере деятельности мои природные задатки и приобретенный в Отделе навык весьма ограничены.
Что же делать?
Я принялся выстраивать цепочку событий последних дней.
Итак, что было сначала? Вначале Земля была бесформенна, пустынна и погружена в вечный мрак. Всюду простирались только воды, а над ними носился дух божий.
И сказал бог: да будет свет! Увидев, что свет хорош…
Кажется, я устал! Так что же сначала было? Вначале была телеграмма от Армана. Нет, стоп! Телеграмму Арман отправил после того, как Берто подал заявление об уходе, а еще раньше они втроем ездили куда-то на пикник… Итак, сперва они куда-то ездили. Но начнем с еще более раннего времени.
Вначале лаборатория была спокойна, все ставки заполнены и работа шла идеально по графику, утвержденному Высоким Начальством.
И сказал я: да поеду я к Юркову, раз предоставляется такая возможность.
И уехал. В то же время (я сам видел фотографию, да и жена Армана проговорилась, что именно в последнее мое отсутствие) Клер, Арман и Берто исчезают на несколько дней из Отдела (об этом я знал и от секретарши). Кто был четвертым, – а ведь должен же существовать человек, который их фотографировал, неизвестно. А впрочем, это могла быть и автоматическая съемка, тогда вопрос о четвертом отпадает. Берто по возвращении с пикника в Отдел подает заявление об уходе. Примерно в тот же период, когда произошла поездка, Арман представляет список на семь публикаций, – затем забирает его, вычеркивает неизвестно какую седьмую публикацию и дает новый список – на шесть работ; часть этих событий, возможно, произошла до поездки, а часть – после. Кажется, все, не считая неясных намеков секретарши Высокого Начальства… Да, еще этот странный вызов сюда, в Тальменус, на лекцию – с какой стати моя персона заинтересовала обитателей фермы? И, наконец, последние события. Арман – без моего ведома – заполняет место Берто неким ничтожеством, своим приятелем. Остается только добавить, что Берто был не первым, кто вот так же внезапно уволился… И – никаких объяснений!
Так что же я должен делать? Мысли у меня были бесформенны, пустынны и погружены в вечный мрак.
И тут кто-то сказал: да будет свет!
То, что произошло, безусловно, сверх меры подчеркивает роль случайности. Но если рассматривать вопрос диалектически, станет ясна логика событий, за которыми, тут я согласен с рядом философов, стоит закономерность.
Стараясь поддерживать легкую светскую беседу с моим другом директором Михаилом и его заместителем Людвигом, Клер поступила вдруг в высшей степени опрометчиво: непостижимым образом умудрилась задать именно тот вопрос, с которым давно должен бы обратиться я сам, – если б я до такого простого вопроса додумался.
– Послушайте, Мишель, – сказала она моему другу, – отчего вам пришла в голову идея пригласить Фревиля?
– А почему нет? – удивился директор. – Разве плохая идея?
– Я не сказала, что идея никуда не годится. Но любопытно, откуда здесь такой интерес к роботехнике.
– Ну, это просто. Думаете, мы тут стоим в стороне от прогресса? Да мы начали, в порядке эксперимента, арендовать роботов для наших филиалов!
Тут Людвиг принялся рассказывать невероятно длинную притчу о роботе, собаке, корове и тракторе. Я уже потерял, было интерес к разговору – едва ли он мог дать мне что-либо, как вдруг Михаил остановил заместителя и сказал:
– Да, вот еще что! Если уж вам это так интересно, Лера, я вам скажу, откуда я про вашего Фревиля услыхал. Поверьте, Лерочка, даже газету прочесть времени не остается. Так что в первый раз я про Фревиля услышал на одной нашей дальней усадьбе. Люди рассказывали. И как раз план культмероприятий надо утверждать.
Заседаем, повестка дня длинная, чуть не до Земли. Я говорю: а давайте возьмем да и пригласим этого самого Фревиля. Ну, посоветовались с товарищами и доукомплектовали Фревилем план работы…
Здесь опять вступил Людвиг. Я покинул их, предоставив им без меня добираться до финала притчи о роботе, собаке, корове и тракторе. Я быстро дошел до конторы и отправил в Отдел телеграмму о том, что задержусь на некоторое время.
В конце дня Людвиг отвел меня в сторону и деликатно осведомился, как разместить нас на ночь. А мне говорили, что я встречусь с такой строгостью нравов, какая мне и не снилась!
Увидев, что я смутился, он принес мне свои извинения.
– Я хотел как лучше, – сказал он; я и без того верил в его искренность.
Он поселил нас в соседних комнатах.
Пожелав Клер доброй ночи, я еще потоптался на пороге ее комнаты, уходить мне так не хотелось, а она меня и не прогоняла; но я не нашел ничего лучшего, нежели спросить ее мнение о Сови.
– Я поняла, что интеллектуальный потенциал распределен среди людей неравномерно, – резко ответила Клер.
Остаток вечера я провел в своей постели за чтением очерка:
"И вот, наконец, я начинаю кое-что понимать. Во-первых, Станция – это звено в общей системе, и притом очень важное. Во-вторых, главный на всей Станции – Юрков. По внутренней связи на протяжении всего рабочего дня то и дело требовали Юркова, прибегали какие-то ребята и даже одна девушка, отводили Юркова в сторону и что-то ему говорили. Люди, которые сидели у приборных досок, ежеминутно задавали Юркову какие-то вопросы, и он им что-то разъяснял, но то, о чем шел разговор, мне лично казалось темным лесом.
Пульт управления представлял собой очень длинный ряд столов со щитками, с массой различных лампочек, кнопок, каких-то приборов, а сзади громоздились ряды железных ящиков, тоже с какимито ручками, реле, хитрыми системами. Главный конструктор этих ящиков – та самая девушка, которая приходила к Юркову. Зовут ее поземному просто – Надежда.
Здесь делается Большая Наука. И мне было даже глупо делать вид, что я хоть что-то понимаю во всей этой механике, а десяток ребят и одна девушка, которые все были моложе меня, а с ними еще и роботы, чувствовали тут себя как дома. С большим трудом они спускались с прекрасных облаков науки на грешную землю и показывали мне, как немому, чуть ли не на пальцах. Я был словно пришелец из другого мира. И все мои жалкие попытки, прыжки, желание не то чтобы подняться к их уровню, но хотя бы на секунду приблизиться, ничем не кончились, несмотря на то, что когда-то в аттестате зрелости мне поставили «5» по математическому анализу.
Но, во всяком случае, в одном я разобрался: в середине пульта стояло нечто похожее на телевизор среднего размера, и в середине экрана двигались белые пятна…"