сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 48 страниц)
— Я тоже. Хотя… Постойте! — Вдруг дьявол разразился счастливым хохотом. — Дошло! — закричал он. — Дошло! Мирра! Если бы вы только знали, какую радость мне доставили… — Поглядел на нее сбоку, по-птичьи. — Дьявол ведь обожает науки, теории, изыскания. “Теория, мой друг, суха, но зеленеет древо жизни” или как там в переводе Холодковского. — Он так лихо процитировал Гете, что Мирра невольно улыбнулась в ответ.
— Вы не будете кидаться в меня этой авторучкой? — опасливо спросил он. Мирра поглядела на перо в своей руке. Выскакивая из читального зала, она прихватила его с собой. Это было обыкновенное перо, испачканное в фиолетовых чернилах. — Если в глаз попадете, то будет неприятно.
— Что за дикая мысль… — начала Мирра и вспомнила Лютера.
— Да, да, я о нем, о Мартине, — сказал дьявол. — Я предложил ему несколько хороших идей, и он отблагодарил меня чернильницей по голове.
— Я всего лишь научный сотрудник, — сказала Мирра гордо.
— Вы знаете, моя дорогая, кем был Ульфила?
— Еписко… то есть, церковником.
— Для начала, он не был готом.
— Значит, это правда, что он принадлежал к эксплуатируемому большинству?
— Ну… если считать пленных, которые освоились среди своих победителей, эксплуатиру… тьфу, ну и лексика у вас, моя дорогая! В общем, он действительно был урожденный каппадокиец. Покидая младенчество свое и переходя в детский возраст, он учился говорить и тогда освоил именно греческий, а не готский. Готскому учился потом, уже вне родительского дома.
— И что с того?
— А то, что каппадокийский греческий, моя дорогая, — это было нечто ужасное. У настоящих греков судороги делались, когда они слышали каппадокийца. Эти белые сирийцы… вы знаете, что каппадокийцев называли белыми сирийцами?
— Знаю, — сказала Мирра. — Об этом есть у Брокгауза и Эфрона.
Дьявол поглядел на нее с нежностью.
— Умница. Так вот, каппадокийцы не различали долгие и краткие гласные. Лепили все подряд. — Он помолчал и с торжеством заключил: — Ульфила создал грамматику под свое собственное ужасное каппадокийское произношение. А вы тут голову ломаете.
Мирра взвизгнула и повисла у дьявола на шее.
Он отечески похлопал ее по спине.
— Ладно, будет вам. Можете включить мою гипотезу в вашу книгу.
Она затрясла головой.
— Вы что? Я же не могу присвоить себе чужое открытие. Вы должны пойти со мной… Вы должны написать… Вы…
Он отстранился.
— Мирра. Вы забыли одну маленькую деталь. Я — дьявол.
— Это чертовски осложняет дело, — согласилась Мирра.
Дьявол склонил голову набок.
— Вы так и будете довольствоваться этими жуткими текстами, Мирра? Хотите, я научу вас живой, настоящей лексике? Вы же не знаете по-готски ни одного ругательства. Просто потому, что в этой книге их нет.
— Есть одно, — машинально сказала Мирра, — но оно еврейское. Рака.
— Вот видите. Я научу вас ругаться по-готски. А как на этом языке будет кошка? Сорока? Крыса?
Дьявол говорил, Мирра торопливо записывала.
И тут противно взвыла сирена.
— Опять бомбежка, — сказала Мирра. Она была страшно раздосадована. — Может, не пойдем никуда?
— Ну вот еще, — заявил дьявол. — Я не ангел, чтобы оборонить вас от такой напасти.
— Разве дьявол не может спасти человека? Я читала…
— Может, — перебил дьявол. — Но для этого он должен заключить с человеком договор. Вы же не станете заключать со мной договор, Мирра?
Он посмотрел прямо ей в глаза. Пронзительным взглядом своих ярко-синих маленьких глаз. И Мирре стало очень холодно и одиноко.
Она плотнее закуталась в свой платок.
— Нет, — сказала она. — Вряд ли. Хотя вы мне очень помогли. Я благодарна вам. А вы… То есть, нам на лекции по истории средних веков говорили, что суеверные люди средневековья… что они верили, будто дьявол может совратить и заставить человека…
— Мне почти невозможно заставить вас, — грустно сказал дьявол. — В вас нет ничего, за что я мог бы уцепиться. Вы совершенно не дорожите собственной жизнью. И у вас нет близких.
— Мой брат?.. — спросила Мирра и вдруг поняла, что до этого мгновения смутно надеялась на то, что он все-таки жив.
— Убит под Старой Руссой, — подтвердил дьявол. — Вы совершенно неуязвимы. Боюсь, вы даже не честолюбивы. Вы просто любите свой готский, а других слабостей, вроде бы, у вас и нет.
— Ладно, идемте в это чертово убежище, — согласилась Мирра. — Раз уж никак не можем иначе помочь друг другу. Глупо умирать так рано.
Она выбежала из Публичной Библиотеки.
Мирра даже не заметила, когда дьявол исчез. Его просто вдруг не стало рядом.
Впрочем, ей не слишком хотелось с ним встречаться. От него для этого чересчур дурно пахло.
Сведениями же, полученными от него, воспользоваться так и не смогла, поскольку не имела возможности указать достоверный источник.
* * *
— Ни черта не поняла, — сказала Аська, дослушав рассказ. И пугнула кобеля: — Филосторрргий!
Кобель с готовностью залаял.
* * *
Спектакль именовался “Побратимы”. На афише пояснялось: “По мотивам novel'а Федора Достоевского”. Мокрогубый реж находил это очень остроумным.
Декорации были, как водится, — две веревки, три доски. На премьеру явился весь актерский состав плюс немногочисленные зрители — друзья и знакомые актеров. Сигизмунд пришел под ручку со спесивой Лантхильдой. Аська приплясывала между Вамбой и скалксом. Раб откровенно забавлялся; Вамба же зачем-то напустил на себя свирепый вид.
Играли в каком-то подвале. Фойе с пирожными и газировкой, равно как и знаменитая “вешалка”, с которой надлежит начинаться театру, тотально отсутствовали. Театр не без оснований назывался “Бомбоубежище”.
Подвал постепенно заполнялся людьми. Двое или трое случайно забрели с улицы и купили билеты по пять тысяч. Остальные, естественно, собирались насладиться искусством бесплатно.
Сидели на стульях. Безмолвствовали. Покашливали. Так требовал этикет.
Благолепие нарушалось лишь резкой вандальской речью. Вамба со скалксом, не чинясь, обсуждали что-то. Иногда Вамба обращался к Лантхильде, та охотно отвечала. Обнищавшая петербургская публика, еще не утратившая спеси, некогда приобретенной походами в Филармонию, косилась на невоспитанных иностранцев неодобрительно. В голове у Сигизмунда подстреленной голубицей билась одна-единственная мысль: ОХ, ЗАСВЕТИМСЯ!.. Он с трудом утешал себя соображениями о том, что шансы встретить здесь людей, способных опознать готско-вандальскую мову, равны нулю.
А, гори все синим пламенем. В крайнем случае в Анахроне отсидимся, вдруг мелькнула другая мысль.
Спектакль начался неожиданно, как нападение гитлеровской Германии на Советский Союз. В колонках вдруг зашипело, а потом понесся мрачный речитатив:
Мне уже до звезды, кто здесь есть кто
Кем я продан и кем вознесен
Я проклят святошами, я обречен
На жизнь
Я тянул руки вверх, услышал: держись
Вцепился зубами в трухлявый карниз
Я поверил ему
Падая вниз
Я подумал: пиздец, но это был не конец
Я возвращался с небес
Я сам себе сын, брат и крестный отец. [ 6 ]
Музыка и речитатив Лантхильде не понравились. Она громко осведомилась:
— Хвас ист, Ассика?
— Это К.О.Т., — ответила Аська. — . Олди это. Молчи.
Лантхильда надулась. Она ничего не поняла.
“Господи! — мысленно воззвал Сигизмунд. — Сижу с вандалами в театре под названием “Бомбоубежище”, смотрю спектакль “Побратимы” по Достоевскому под музыку какого-то “К.О.Та”. И это, товарищи, не сон. Это реальность. Как говорил покойный Федор Михалыч, “какие страшные вещи делает с людьми реализм”! В свое время эту фразу постоянно повторяла Наталья. Впрочем, Наталье такой “реализм” и не снился. Ну ничего, с дядей Женей она не соскучится.”
Между канатов, свисающих с потолка, в круге света на сером заднике вдруг замерла черная изломанная фигура. Постояла. Потом начала двигаться, говорить. Спектакль пошел.
Как уяснил Сигизмунд — Достоевского он знал исключительно плохо, не любил — то была Настасья Филипповна. Она была исключительно развратна и по совместительству исключительно несчастна. А еще она была страшна как смертный грех: высокая и тощая, совершенно плоскогрудая, с огромным черным ртом и гигантским носом. По отзыву Аськи, “гениально танцует фламенко, все кончают, а она отвязная напрочь — то крылья себе пришьет, то вообще вторые руки, то пляшет обнаженная эстатические танцы, в поту купается… а потом ходит одетая в черное платье, ворот под горло, вся ледяная — не подойти”.
Новая концепция режа заключалась в следующем: князь Мышкин и купец Рогожин побратались и сообща убили Настасью Филипповну, которая стояла между побратимами и мешала им на полную катушку осуществлять их побратимство.
Эта идея оказалась чрезвычайно близка Вавиле. Когда он уяснил ее себе, то весьма одобрил.
Настасья Филипповна с князем Мышкиным — немолодым актером, игравшим всю жизнь малозначительные роли в “традиционных” театрах, — вела все действие. В углу, как столб, стоял, скрестив руки на груди, Вавила. Время от времени комментировал:
— Мудо-дзон!
Или:
— Ду-ра!
Это вызывало бурное ликование Вамбы и скалкса.
Остальная публика деревянно молчала.
В заключительном эпизоде Вавила вдруг покинул свой угол. Подошел к Настасье Филипповне, блеснул большим жестяным ножом. Танцовщица фламенко изломанной тенью пала к его ногам и замерла.
Вавила строго посмотрел на зал. Перевел взгляд на жестяной нож. Сказал:
— Срэхва!
Отбросил нож за спину. Князь Мышкин сидел на полу, обхватив голову руками и покачиваясь. Блестя белками глаз, Вавила дико оглядел помещение. Сорвал со стены пожарный топор на красной рукоятке и с оглушительным ревом обрушил его на хлипкий журнальный столик, стоящий посередине “сцены”.
Столик разлетелся. Зрители онемели. Вавила загнал топор в пол, разогнулся, провел руками по лицу, царапая щеки, запрокинул голову к потолку, завыл и вдруг пустился в какой-то дикий кружащийся пляс.
— Гениально! — прошептала Аська. — Ай да Вавилыч! Какой психологизм!
Собственно, это было финалом спектакля. Вавиле много хлопали. Какая-то неопрятная системная девочка преподнесла ему ранний цветочек мать-и-мачехи, сорванный, должно быть, на пустыре где-то в новостройках.
По меркам “Бомбоубежища”, успех у спектакля был оглушительный.
* * *
Несколько дней спустя торжествующая Аська заявилась к Сигизмунду и метнула перед ним на стол газетку “Глас Терпсихоры”. Судя по полиграфическому исполнению, “Терпсихора” ковалась энтузиастами где-то в подвале, на самодельном гектографе.
Вот что поведала театральная муза:
“…Принципиально новое пластическое решение, соединяющее трагизм испанского фламенко и психологизм русского фолка, было продемонстрировано в спектакле “Побратимы” известного петербургского режиссера А.Я.Жлобцова… Подлинным открытием для петербургских ценителей театрального искусства стало участие в спектакле известного шведского актера, ученика Гордона Крэгга, Улава Свенссона, вплетшего в напряженную психологическую ткань спектакля мрачную патетику скандинавских саг.. В эксклюзивном интервью нашему корреспонденту господин Свенссон сообщил о своем предполагаемом участии в новой работе А.Я.Жлобцова “Антигона”, которым театр “Бомбоубежище” планирует открытие осеннего сезона.”
Глава пятнадцатая
“Кислотная живопись” на заборах к весне выцвела, но еще не облезла окончательно. Город обвально нищал. Впереди маячило беспросветное лето. Аська с Вавилой внезапно развили какую-то бурную деятельность, в суть которой Сигизмунд даже и не хотел вникать. Вика часами беседовала то с благостной растолстевшей Лантхильдой, то с хитроватым скалксом, что-то до ночи писала в блокноте, сидя на кухне и неумеренно потребляя кофе. Вамба смотрел телевизор и, поскольку Вавила в основном отирался у Аськи, приставал к Сигизмунду с диалогами: “Сигисмундс! Давай руска усит!”
Наталья больше не звонила. В этом тоже слышался зловещий отзвук.
Денег не было. Жить с каждым днем становилось все труднее. А тусовка развлекается себе и в ус не дует.
Наконец, в один прекрасный день, Сигизмунд взорвался. Наорал на Аську, на Вику, вообще на всю эту зажравшуюся, отупевшую, обленившуюся компанию. Мол, не намерен он больше терпеть на своей шее паразитов. Что они думают — нанялся он, С.Б.Морж, с бездельниками нянчиться? И чтоб катились отсюда Аська с Вавилой и лукавым рабом к едрене матери! И Викторию могут прихватить. С ее блокнотами, диктофоном, диалогами и дурацкими затеями.
Аська слушала, противу ожиданий, не возмущаясь. Сказала только сочувственно:
— Ладно, Моржик, мы пошли. Позвони, когда в норму придешь. А то я сама позвоню.
— И чтоб духу!.. — ярился им вслед Сигизмунд.
Лантхильда выплыла, пронаблюдала с некоторым злорадством.
Дверь захлопнулась. С лестницы донеслось разудалое хоровое пение:
— Ми парни бравии, бравии, бравии! И соб не глазили девсонки нас кудравии ми перет вилетом есе!!!
Грохнула парадная. Голоса, слабея, удалились по двору.
Лантхильда плавно повернулась к Сигизмунду и повела сладкие речи. Вот и хорошо, заворковала она, вот и славненько; годс, одним словом — вери-вери годс. Без бади-тивьос куда лучше. И хорошо, что ушли бади-тивьос. И преотлично. А уж она-то, Лантхильдочка, будет за Сигисмундсом ходить как за ба-арином. Уж она-то его всхолит-взлелеет. И то вдуматься. На хрена нам с тобой, свет-махта-харьюшка, какие-то вздорные бади-тивьос? Одна морока… И жрут-обжирают. А нам надо для ребеночка…
Вот только сходит она, Лантхильдочка, вздремнет часок-другой — и к фидвор-фоньос, готовить обедик…
Сигизмунд напялил ватник и яростно отправился в гараж. Чинить кормилицу. Что-то в последние дни стук какой-то подозрительный в “копейке” слышится.
Возился долго, с остервенением. Вдруг почудилось что-то неладное в гараже. Обтер руки ветошью и вдруг замер: почудилось или на самом деле легонько понесло падалью? Попринюхивался. Нет, показалось. В гараже успокаивающе пахло бензином, маслом — всем тем, чем пахнет в гаражах. Дедова адская машина спала.
Минут через десять снова ощутил вонь. Тончайшая волна — пронеслась мимо носа и расточилась. М-да. А что будет, если начать мыть голову шампунем с глюкасилом? Аськин голос назойливо зазудел в ушах: “Глюкасил проникает глубоко-о… Глюкасил становится частью структуры воло-ос… И мозго-ов, Морж, тоже-е… Бо-ойся, Морж, глюкасила!”
Отмахнувшись от лишних мыслей, Сигизмунд закрыл гараж и пошел домой.
Жизнь в эти дни представлялась Сигизмунду большим ботовским болотом.
* * *
День Победы традиционно отмечали всей семьей. Пока жив был дед — устраивали грандиозные застолья, приглашали всех родственников. После смерти деда традиция еще держалась какое-то время. Лет десять приезжала тетя Аня с малолетним Генкой. Затем как-то ездить перестала. Отпал и Генка — балбес. Потом уже, когда Сигизмунд начал жить отдельно, все равно в этот день приезжал к родителям. По первости — с Натальей, а в последние годы — без нее. Вероятно, в следующем году придется ехать с Лантхильдой, коль скоро Сигизмунд на ней женился.
В голове нарисовалась дурацкая картинка: двадцать первый век, престарелые родители. Сигизмунд с обеими женами и двумя сыновьями навещает стариков на Девятое мая. Причем ближайшими родственниками сигизмундовых сынков является не сам Сигизмунд, а “скурины” Сигизмунда. У Натальи — виртуальный, а у Лантхильды — вполне реальный Вамба.
Интересно, войдет ли дядя Женя в клан Стрыйковских? Вот бы смеху было!.. Любопытно, как бы Аспид на такого родовича посмотрел?
Мысли не случайно приняли такое направление. День с самого утра вошел в тональность “хэви”-абсурда. Нелегкая дернула Сигизмунда объяснять вандалам, что такое есть для советского человека День Победы.
Как ни странно, и Лантхильда, и Вамба поняли это с полуслова. Вамба страшно оживился. Рассказал о великой победе, которую одержал Лиутар, сын Эрзариха. Потом еще про Эрзариха рассказывать порывался, в словах обильно путаясь. Затем с жарким интересом спросил: а над кем победу-то одержали? С кем бились?
Насчет Аспида Вамба придерживался такой теории: Аспид — мало того, что верховный жрец злого и могущественного Анахрона, так еще и великий воин. Это встречало у Вамбы полное понимание и одобрение. Главным победителем злого вождя Гитлера Сигизмунд назвал маршала Жукова.
— Зуков — годс, — соглашался Вамба. — Гитлер — хво?
— Главный фашист.
Вамба призадумался. Потом решил уточнить:
— Фаскист — кто? Тьюда?
Деваться было некуда. Вамба бил в самую точку — спрашивал о племени.
— Немцы! — решился Сигизмунд. Будь что будет. Теперь придется объяснять, кто такие немцы.
И точно. Вопрос не замедлил.
— Немтсы — хво? — продолжал въедаться дотошный скурин.
