Текст книги "Русские поэты 20 века. Люди и судьбы"
Автор книги: Виктор Бердинских
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
В «самиздате» широко распространился ее антисталинский «Реквием». Он был издан и на Западе (без разрешения автора), но, как ни странно, официальных «последствий» это не возымело…
Более того, в 1964 году Ахматовой дозволили лично получить итальянскую литературную премию «Этна-Таормина» – «за выдающиеся заслуги в поэзии», а спустя полгода в Англии она была удостоена мантии почетного доктора филологии Оксфордского университета. Но эти зарубежные поездки отложились в ее душе как «визит старой дамы»: все, что на Западе было живо в годы ее молодости, спустя полвека уже «окаменело».
В 1965 году вышел наиболее полный и последний прижизненный сборник Ахматовой – «Бег времени» (М.-Л., 1965. – 470 с. – 50.000 экз.), где, помимо ранних классических книг, довольно широко представлена и поздняя ее поэзия – с 1930-х годов. На обложке – рисунок А.Модильяни (портрет автора). На форзаце – знаки Зодиака. Художник хотел поставить в книгу обложки ее книг стихов – с самой первой. А.А. не дала (ей сказали, что это плохая примета для автора – скоро умрет), потом пожалела.
Естественно, цензура не допустила и в этот сборник ничего «сомнительного». Но все же это был новый прорыв поэта к массовому читателю. И в этой, не так искалеченной как прочие, книге она стилизована под поэта любви, а не отречения.
Самый большой подцензурный советский том стихов Ахматовой вышел уже после ее кончины – «Стихотворения и поэмы» (большая серия «Библиотеки поэта», Л., 1976. – 558 с.). Это – превосходно подготовленное и откомментированное академиком В.Жирмунским издание, но из-за цензуры и оно не может считаться полным. Вдобавок составительским даром, например Харджиева, Жирмунский явно не обладал.
Тайны времени – вот о чем размышляла Ахматова на закате своих лет:
Что войны, что чума? – конец им виден скорый,
Им приговор почти произнесен.
Но как нам быть с тем ужасом, который
Был бегом времени когда-то наречен?
1961
В 1964 году умирает последний человек из юности Ахматовой, с кем она была «на ты», – гимназическая подруга В.Срезневская…
О себе Анна Андреевна говорила, что «умирала от любви пять раз». Но завершила она свой земной путь 5 марта 1966 года: в подмосковном санатории (Домодедово) в возрасте 76 лет ее настиг очередной и на сей раз смертельный инфаркт. По завещанию, отпевали ее в Ленинградском соборе, а похоронили на кладбище в любимом Комарове… (27)
Так завершилась огромная эпоха взрыва русской поэзии. И со второй половины 1960-х годов проза – постепенно и неуклонно – вытесняет поэзию в отечественной литературе.
Предварительный итог своей поэтической жизни сама Ахматова подвела в 1959 году:
«Pro domo mea (лат. – «в свою защиту». – В.Б.) скажу, что я никогда не уползала из Поэзии, хотя неоднократно сильными ударами весел по одеревеневшим и уцепившимся за борт лодки рукам приглашалась опуститься на дно. Сознаюсь, что временами воздух вокруг меня терял влажность и звукопроницаемость, ведро, опускаясь в колодец, рождало вместо отрадного всплеска сухой удар о камень, и вообще наступало удушье, которое длилось годами. «Знакомить слова», «сталкивать слова» – ныне это стало обычным. То, что было дерзанием, через 30 лет звучит как банальность. Есть другой путь – точность, и еще важнее, чтобы каждое слово в строке стояло на своем месте, как будто оно там уже тысячу лет стоит, но читатель слышит его вообще первый раз в жизни. Это очень трудный путь, но, когда это удается, люди говорят: «Это про меня, это как будто мною написано». Сама я тоже (очень редко) испытываю это чувство при чтении или слушании чужих стихов. Это что-то вроде зависти, но поблагороднее.
Х. спросил меня, трудно или легко писать стихи. Я ответила: их или кто-то диктует – и тогда совсем легко, а когда не диктует – просто невозможно».
Ни у Б.Пастернака, ни у А.Ахматовой не было (и не осталось) своей формальной литературной школы, но влияние их на поэзию ХХ века в России – огромно и животворно. Она, действительно, великий и подлинно национальный русский поэт своего века.
Глава 3. Осип Мандельштам
Говорили, что в обличье
У поэта нечто птичье
И египетское есть;
Было нищее величье
И задерганная честь.
Как боялся он пространства
Коридоров! Постоянства
Кредиторов! Он как дар
В диком приступе жеманства
Принимал свой гонорар…
Гнутым словом забавлялся,
Птичьим клювом улыбался,
Встречных с лету брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим…
Так и надо жить поэту…
Арсений Тарковский
Поэт
1963
Осип (по метрической записи – Иосиф) Эмильевич Мандельштам родился 3(15) января 1891 года в Варшаве – в еврейской семье ремесленника-кожевника, выбившегося в купцы первой гильдии. Старший из трех сыновей.
Отец – из старинного иудейского рода, известного вышедшими из него раввинами и врачами, отличался по жизни некоей «сумасшедшинкой», в частности – говорил дома на каком-то отвлеченном причудливом языке…
Мать – профессиональный музыкант, тип еврейки, интегрированной в среду русской интеллигенции, тянувшейся к русской культуре и предпочитавшей звучание русского языка. От нее, кроме музыкальности, сын-первенец унаследовал и предрасположенность к болезням сердца.
Существенные детали об окружении, формировавшем будущего стихотворца, сообщает Г.Иванов:
«Отец – не в духе. Он всегда не в духе, отец Мандельштама. Он – неудачник-коммерсант, чахоточный, затравленный, вечно фантазирующий… Мрачная … квартира зимой, унылая дача летом… Тяжелая тишина. Из соседней комнаты хриплый шепот бабушки, сгорбленной над Библией: страшные, непонятные, древнееврейские слова…». (1)
Вот из этого разноязычного хаоса и вырос поэт, чья творческая сила зиждется (во многом) на возможности – «и с известью в крови, для племени чужого, ночные травы собирать». Выбор культурной традиции для него станет актом личной воли. Из вещей, относящихся к сфере чисто материальной, он – в качестве наследства – не получил ничего…
Через год после рождения старшего сына семья перебирается в Павловск (под Петербургом), а в 1897 году поселяется непосредственно в столице. Здесь в 1900-1907 годах Мандельштам учится в замечательном Тенишевском коммерческом училище (воспитанниками которого позднее стали также В.Набоков и В.Жирмунский), где получил и основательную гуманитарную базу – увлечение поэзией, музыкой, театром. Директор училища и преподаватель словесности в нем В.Гиппиус был слабым поэтом-символистом, но прекрасным критиком-литературоведом и талантливым педагогом – «формовщиком душ». От него наиболее одаренные воспитанники (в их числе и Мандельштам) воспринимали навыки «литературной злости» – критично-личностного отношения к поэзии и поэтам. На страницах издававшегося учениками «Тенишевки» собственного журнала в 1907 году и напечатано впервые мандельштамовское стихотворение.
Поветрие времени, тяга «продвинутой» молодежи к радикалам-революционерам (эсерам) не обошли и начинающего поэта. «От греха подальше» родители отправляют его – после окончания училища и для продолжения образования – в Европу. В 1907-1908 годах он слушает лекции на словесном факультете Сорбонны (Париж), затем (1909-1910 годы) проводит два семестра на отделении романской филологии Гейдельбергского университета (Германия). Путешествует также по Швейцарии и Италии. С июля по октябрь 1910 года живет в Берлине. На этом его пребывание за границей закончилось и (так распорядилась судьба) больше не повторилось никогда. А с 1911 года коммерческие дела отца пошли под откос, и семья начала разоряться…
«Осенью 1910 года, – вспоминал Г.Иванов, – из третьего класса заграничного поезда вышел (на перрон Петербургского вокзала. – В.Б.) молодой человек. Никто его не встречал, багажа у него не было, единственный чемодан он потерял в дороге». Рассеянный путешественник, 19-летний Мандельштам «точно и впрямь свалился с какого-то Марса на петербургскую мостовую». (2)
Для того чтобы обойти «квоту на иудеев» при поступлении в Петербургский университет, он 14 мая 1911 года крестится по протестантскому обряду в Выборгской методистской кирхе, превращается из Иосифа в Осипа и, таким образом, формально становится «христианином-выкрестом». Помимо прочего, это – еще и отказ от иудейского догматизма, и определенное неприятие официального православия. Вместе с тем, он все же (по собственному выражению) «крестился в православную культуру». Стоит вспомнить, что и его будущая жена Надежда Хазина, внучка кантониста, крещена еще в младечестве.
С сентября 1911-го по май 1917 года (с перерывами) Мандельштам числится на романо-германском отделении историко-филологического факультета Петербургского университета. Что-то он из университетских занятий, может быть, и почерпнул, но, в общем-то, учился безалаберно. В подписанном 18 мая 1917 года деканом факультета выходном свидетельстве на имя О.Э.Мандельштама значится: «Имея шесть зачтенных семестров из восьми прослушанных, государственных экзаменов не держал и полного учебного курса не кончил». Поэт в ранние годы хорош собой – фарфоровое лицо с длиннющими загнутыми ресницами до пол-щеки.
Еще в 1908 году в Париже, отойдя от политики и всерьез «заболев» поэзией, Мандельштам познакомился и подружился с Н.Гумилевым (а позднее – в 1911 году – и с его женой А.Ахматовой). Эти встречи определили многое в его дальнейшей судьбе, подарив ему самых близких (исключая Н.Мандельштам) друзей и единомышленников в жизни.
В перерывах между зарубежными поездками (1909 год) он посещает лекции по теории стихосложения в «Башне» Вяч. Иванова. Важной частью его образной системы становится увлечение старой и новой французской поэзией (Ф.Вийон, Ш.Бодлер, П.Верлен), а также европейской готикой. (3)
С 1910 года начинающий поэт активно входит в литературную среду Петербурга. Журнал «Аполлон» (1910, № 9) публикует пять его стихотворений. Со всем жаром молодости он присоединяется к школе акмеизма и становится одним из апологетов этого эстетического течения. Интеллектуальная игра в «Цех поэтов» (со всеми его «мастерами и подмастерьями») позволила Мандельштаму «почувствовать свои талант и мастерство – как патент на место в обществе». (4) Замечательна по мысли его статья «Утро акмеизма» (1913 год).
В апреле этого же года вышел первый сборник мандельштамовских стихов – «Камень» (СПб.: Акмэ, 1913. – 34 с. – 300 экз.), изданный на средства автора. Открывается он стихотворением «Дыхание»:
Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить,
Кого, скажите, мне благодарить?..
Поэт, как и все акмеисты, стремится вернуться в трехмерный предметный мир. При этом главный источник творчества для Мандельштама – культура (в то время как для Б.Пастернака – природа, для А.Ахматовой – любовь).
В метрике его преобладают ямбы. «Архитектурные» стихи – это сердцевина «Камня». Именно в них выражен акмеистический идеал поэта.
По мнению Л.Гинзбург, на И.Анненском кончились все те поэты, слова которых обеспечивались простым фактом прежнего их употребления, а не биографией стихотворца. А на А.Блоке закончились те поэты, которые ставили цель служить красоте, а не культуре. Искусство для круга акмеистов – ремесло, средство преображения мира. Эта поэзия получила сознательную установку на цитату. Последняя чаще всего – чужой текст, образ: поэтический, документальный, отсылка к мифу, музыке, живописи. (5)
Знаки культуры размещены в стихах как ориентиры, очевидные и скрытые, с требованием их дешифровки. Классика – это не то, что было, а то, что должно быть. Старые образы взрываются новым содержанием. Происходит сопряжение «далековатых» явлений – из старого и нового миров. Именно поэтому акмеисты так остро современны. Во всяком случае, «великое трио» этого течения: Н.Гумилев, А.Ахматова, О.Мандельштам…
1910-е годы – это время триумфа искусства над жизнью. Ярчайший пример – журнал «Аполлон». Созвучно излюбленным темам Мандельштама и других акмеистов (античность, русский ампир, пушкинский Петербург) творчество сотрудничавших с этим журналом художников – А.Остроумовой-Лебедевой, А.Бенуа, К.Сомова… Все это – сверхмодно в ту пору.
В определенном смысле, акмеисты в первой половине ХХ века шли «против течения»: ведь они жили в эпоху разгула радикального модернизма, своевольно отказывавшегося от всех прежних эстетических и этических ценностей, накопленных человечеством. Гуманизм потерял религиозную основу – и все «пошло вразнос»…
Мандельштам не приемлет пышно-беспредметные поползновения символистов – с их «мостами в вечность». Символистскому «культу музыки» он противопоставляет образы архитектуры. Он отторгает поражающую его интеллектуальную нищету футуризма. Поэзия для него – это дар свыше, предназначение, тайная музыка сфер.
Кисть его импрессионистична:
Я не поклонник радости предвзятой, -
Подчас природа серое пятно, -
Мне в опьяненьи легком суждено
Изведать краски жизни небогатой…
И окружен водой зеленоватой,
Когда, как роза, в хрустале вино, -
Люблю следить за чайкою крылатой!
Книжный путь к чужой культуре обернулся выгодой, как и отстранение в детстве от всех языков…
Если в первом мандельштамовском сборнике – лишь 23 стихотворения, то во втором издании «Камня» (Пг.: Гиперборей, 1916. – 92 с. – 1.000 экз.) – уже 67. Друг поэта – С.Каблуков – заметил в связи с этим: «…До 27 стихотворений, отнюдь не плохих, а иногда и превосходных, не включены автором, отчасти по мнительности, отчасти по капризу». (6)
Со второго издания «Камня» излюбленным принципом размещения стихов в сборниках поэта становится хронология: в тематические циклы он свои сочинения не сводил.
Третье издание «Камня» вышло уже в советские времена – в июле 1923 года, в госиздатовской серии «Библиотека современной русской литературы» (М.-Пг.: ГИЗ, 1923. – 98 с. – 3.000 экз.).
Мандельштам откровенно называл имена тех своих наставников, которые повлияли на формирование «поэтического лица» первых его книг. По собственному признанию, его программа – сочетать «суровость Тютчева с ребячеством Верлена», высокость с детской непосредственностью.
Вместе с тем, в своих стихах, где поэт – и архитектор и строитель в одном лице, он ворочает огромными глыбами времени, мыслит веками и эпохами:
Европа цезарей! С тех пор как в Бонапарта
Гусиное перо направил Меттерних, -
Впервые за сто лет и на глазах моих
Меняется твоя таинственная карта!
1914
Его мысль ставит вопросы так глобально и настолько по существу, что это ошеломляет. И как-то не увязываются в одно целое отложившиеся в воспоминаниях о Мандельштаме изображения его как глубокого философа и одновременно – этакого беспечного литературного «фрилансера». Но ведь обе эти ипостаси действительно присутствовали, сосуществовали и уживались в нем!
Как личность, он – человек сухой и динамичный, веселый и говорливый, реагирующий даже на дуновение ветра. «Культа стихов» у него нет и в помине. Он жил интенсивно и горячо: шумел, забавлялся, занимал деньги без отдачи… По природе он – вовсе не аскет и хотел жить, а не погибать. Он не боялся быть смешным и даже нелепым – в каких-то внешних проявлениях…
К нему приходит известность в столичных интеллектуально-художественных кругах, он свой человек в петербургской богеме, задорный, ребячливый и самозабвенно-торжественный над стихами.
Активно участвует в литературной жизни: заседаниях «Цеха поэтов», творческих вечерах акмеистов, лекциях, диспутах, полемике на страницах печати… Общается с крупнейшими поэтами того времени: А.Блоком, Вяч. Ивановым, М.Волошиным, В.Ходасевичем.
С 1911 года входит в его жизнь дружба с А.Ахматовой. Остаются очень прочными и теплыми отношения с Н.Гумилевым. А 1916 год отмечен для него знакомством с М.Цветаевой, переросшим во влюбленность. Три главные для поэта встречи с этой необыкновенной женщиной отразились в его стихах («Не веря воскресенья чуду…»). Но М.Цветаева любила примерять на себя роль Марины Мнишек (отсюда – постоянная для нее «тема Смуты»). Поэт же был целомудрен, влюбленности его – нечасты, а настоящая любовь открылась ему позднее…
В 1915 году заканчивается первый творческий этап поэта – период «Камня». Эстетическая сущность этого периода, по мнению М.Гаспарова, выражается «поэтикой недоговоренности, фрагментарности». Стихи держатся не столько на логической, сколько на ассоциативной связи – как друг с другом, так и с культурным подтекстом. Воображение читателя само заполняет лакуны и становится соавтором поэта.
Как и многие в интеллигентно-художественной элите, Мандельштам заранее предчувствует грядущую гуманитарную катастрофу, трагический излом цивилизации:
Нам ли, брошенным в пространстве,
Обреченным умереть,
О прекрасном постоянстве
И о верности жалеть!
1915
Второй период творчества поэта – стихи 1916-1921 годов. Это – время революций и Гражданской войны.
Крах Империи и прощание с имперской темой, христианская жертвенность, сопричастность огромности перемен, вбирание в себя нового и невероятного образа жизни – все это отразилось в стихах сборника «Tristia» (Пг.-Берлин: Petropolis, 1922. – 80 с. – 3.000 экз.), изданного без участия автора. Название книге дал М.Кузмин. В ней – 45 стихотворений.
Эстетика «Tristia» – это неоакмеизм, поэзия парадоксов и многомерных ассоциаций. Темы вечные: жизнь и смерть, любовь и творчество. «Лирического героя» (столь любимой фикции филологов) в книге нет, но в ней явственно сознание автора, обобщенное эпическим стилем. Кстати, и более поздняя «Грифельная ода» (1923 год) исполнена державинской восьмистрочной строфой – в духе торжественного творческого акта. Г.Державин – вообще один из любимейших Мандельштамом поэтов: многие образы этого классического «одописца» кочуют по мандельштамовским стихам, связывая их друг с другом, помогая многое понять и объяснить в них.
По замечанию Л.Гинзбург, поэзия Мандельштама всегда возникала «на стыке жизнебоязни и жизнелюбия», «мощи и хитрости», «изгойства и укорененности в этом мире».
Время Гражданской войны (в том числе 1921-1922 годы) наполнено для поэта скитаниями по югу России (порой смертельно опасными): Коктебель и Феодосия – неоднократно и подолгу (там же подвергнут аресту врангелевской контрразведкой); Батуми (где задержан береговой охраной меньшевистского правительства Грузии); Тифлис; Харьков; Киев (здесь в 1919 году встречает свою будущую жену – начинающую «левую» художницу Надежду Яковлевну Хазину).
Помогают Мандельштаму, выручают его из беды, а то и просто спасают от гибели самые разные люди: и поэты (бывший с ним до этого в ссоре М.Волошин, грузин Т.Табидзе), и ценители стихов (врангелевский полковник Цыбульский)…
Все эти кочевья и приключения перемежаются с участием в литературных вечерах, с лекционными выступлениями, с сотрудничеством в периодических изданиях.
Широкую и легендарную известность приобретают некоторые связанные с личностью Мандельштама факты, в частности, совершенно героический его поступок в июне 1918 года, когда он вырвал из рук известного чекиста Я.Блюмкина пачку уже подписанных ордеров на расстрел и разорвал их…
Поэт упорно (и с какой-то легкомысленной бесшабашностью) не желает покидать Россию, но в этом не присутствует и тени жертвенности:
Прозрачна даль. Немного винограда.
И постоянно дует ветер свежий.
Недалеко до Смирны и Багдада,
Но трудно плыть, а звезды всюду те же…
1920
Острое, нежное (и опять-таки с привкусом «сумасшедшинки») ощущение грядущей гибели сквозит в его гениальном стихотворении «Ласточка» (1920 год):
Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог теней вернется
На крыльях срезанных, с прозрачными играть.
В беспамятстве ночная песнь поется.
Не слышно птиц. Бессмертник не цветет.
Прозрачны гривы табуна ночного.
В сухой реке пустой челнок плывет.
Среди кузнечиков беспамятствует слово…
Всё не о том прозрачная твердит,
Всё ласточка, подружка, Антигона…
А на губах, как черный лед, горит
Стигийского воспоминанье звона.
Бродячий образ жизни, полное отсутствие имущества (единственным «ценным приобретением» поэта стала его жена, брак с которой зарегистрирован в 1922 году), удручающая безбытность, нищенство и маргинальность существования – отличительные черты всей судьбы Мандельштама. В Петрограде он какое-то время живет в Доме Искусств, затем (1923 год) перебирается в Москву, но уже в июле 1924 года возвращается в северную столицу, ставшую к тому времени Ленинградом. И всю жизнь он – как перелетная птица – стремился «на юг», где с особой страстью любил Крым.
В крови поэта – непреодолимая тяга к кочевью: в 1924-1931 года он живет, в основном, в Ленинграде, но часто отъезжает – то в Детское Село, то в Лугу, то в Ялту (из-за болезни жены), а также – в Москву, Киев, Тифлис, в Абхазию…
Революция разметала его семью. Искренне любимая им мать умерла еще в 1916 году. Брат Александр, мелкий служащий, унаследовал от отца косноязычие и страдал «словесной слепотой». Но Мандельштам сохранял теплое отношение к нему – в отличие от младшего брата Евгения…
Чувство отщепенства в 1920-е годы у поэта еще более обострилось. Он пестовал в себе «синдром разночинца» и воспринимал лавину текущего времени как стихию…
В ноябре 1923 года в кооперативном издательстве «Круг» вышел сборник «Вторая книга» (М.-Пг., 1923. – 94 с. – 3.000 экз.), посвященный жене («Н.Х.») и завершивший второй период творчества Мандельштама. За изданием книги следил сам автор. В ней – 43 стихотворения, датированные 1916-1922 годами.
Из кровавой пены войн и революций перед поэтом возникает видение «новой цивилизации»: огромной, жестокой, бесчеловечной – подобной древнеегипетской или ассирийской. Источник спасения, якорь в годы бедствий – «вселенское христианство». А Церковью для него стала (пусть и ненадолго) – культура:
…Соборы вечные Софии и Петра,
Амбары воздуха и света,
Зернохранилища вселенского добра
И риги Нового Завета.
1921
Бессмысленно, по убеждению Мандельштама, говорить о стихах прозой: получаются лишь формальные изыски. Природный талант – исток настоящих стихов – пересказу не поддается. Любые конструкции – условны и субъективно затрагивают только какую-то одну сторону творчества поэта, его стихов и жизни.
С предельной внятностью Мандельштам сформулировал этот свой постулат в «Разговоре о Данте»:
«Поэтическая речь, или мысль, лишь чрезвычайно условно может быть названа звучащей, потому что мы слышим в ней лишь скрещивание двух линий, из которых одна, взятая сама по себе, абсолютно немая, а другая, взятая вне орудийной метаморфозы, лишена всякой значительности … и поддается пересказу, что, на мой взгляд, вернейший признак отсутствия поэзии; ибо там, где обнаружена соизмеримость вещи с пересказом, там простыни не смяты, там поэзия, так сказать, не ночевала». (7)
Поэтический голос самого Мандельштама неповторим – как и его личность. Он противостоит любой посторонней мощи – неважно государства или какой-то поэтической традиции, считая себя до конца дней акмеистом. Изоляция… Печатать его стихи, по сути, запрещено уже года с 1923-го.
Первая половина 1920-х годов (1921-1925) – третий период его творчества. Попытки поэта понять «нуворишей» (новую власть»), объяснить им, что он «отрешился от старого мира» и органически чужд ему, – провалились. Вся монолитная махина государства и спрессованного, обезличенного им общества обратилась против него. Для власти он остается несомненным изгоем (как и все акмеисты – в отличие от большинства футуристов). Возможности печататься урезаны для него до предела.
Но внутренне он оставался свободным, а голос его стихов обретался в противостоянии. Хотя он, действительно, растерялся в сумятице 20-х годов. Идти одному против всех и против своего времени не так-то просто.
Последний и итоговый прижизненный сборник Мандельштама – «Стихотворения» (М.-Л.: ГИЗ, 1928. – 196 с. – 2.000 экз.) – состоял из трех разделов: «Камень», «Tristia» и «1921-1925».
Противостояние поэта «веку-волкодаву» – это сильнейшее напряжение между прозрачностью смысла и «темнотами» иррациональности. Вселенская космическая мощь проникает в его стихи:
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?..
1922
Невероятны по своей космогонии его «Грифельная ода» (1923 год) и стих «1 января 1924». Интонация обреченности уже никогда не покинет Мандельштама:
Холодок щекочет темя,
И нельзя признаться вдруг, -
И меня срезает время,
Как скосило твой каблук…
1922
Поразительны реминисценции и глубина сопереживания в стихотворении «Умывался ночью на дворе…» (1921 год) – отклике на известие о расстреле Н.Гумилева – ближайшего друга:
…Тает в бочке, словно соль, звезда,
И вода студеная чернее.
Чище смерть, соленее беда,
И земля правдивей и страшнее.
Изнутри стихов Мандельштама напрямую в душу читателя проникает поток подсознательных чувств, ощущений, неясных мыслей – который, в сущности, и есть настоящая поэзия.
С классицизмом поэт уже распрощался. Его работа над стихом становится все иррациональнее. Он подчиняется велению свой мысли. Слова – предельно просты и содержательны: «холст», «земля», «смерть», «беда»…
Поэт проникает мыслью на невероятные глубины духа и культуры, но не теряет нить ее, возвращаясь на поверхность реального мировосприятия. Такое не было по силам ни одному стихотворцу той эпохи.
Мандельштам вырос в 1920-е годы в одного из лучших поэтов России, но об этом знала лишь узкая кучка знатоков-эрудитов, близких литераторов и просто интеллектуалов. Широкая масса читателей считала его хорошим, но «несколько устаревшим поэтом, немного хуже Багрицкого».
И после нескольких стихов 1925 года, обращенных к Ольге Ваксель (самая замечательная временная «влюбленность»), для Мандельштама наступает долгий (до 1930 года включительно) период полной «поэтической немоты»: стихи «ушли» и не возвращались – состояние страшное и мучительное… То же произошло с Ахматовой и Пастернаком.
Для поэта пришло время прозы: «Шум времени» (1923 год), «Египетская марка» (1927), «О поэзии» (1928), «Четвертая проза» (1930), «Путешествие в Армению» (1931-1932), «Разговор о Данте» (1933). Мандельштамовская проза, сотворенная в течение 1920-х – первой половины 1930-х годов, беспрецедентна по глубине мысли и, несомненно, превосходит все те прозаические тексты, что создавались в ту же эпоху другими великими поэтами (Б.Пастернаком, А.Ахматовой, М.Цветаевой).
В «Шуме времени» подведены итоги символистского прошлого нашей литературы. «Разговор с Данте» – программное поэтологическое эссе, которое обсуждалось автором с А.Белым в Коктебеле (май 1933 года). Мандельштам предстает здесь как филологический писатель, а историзм его – тоже филологичен (М.Ямпольский).
Но время тотального распада, атомизации истории (когда она «не выпекается») приводит к распаду фабулы романа. Такова «Египетская марка», где экзотический антураж – аллегория «остановки времени». (8)
Мандельштамовские прорывы в неведомое просто пугают воплощением, казалось бы, невозможного:
«Поэтическая материя не имеет голоса. Она не пишет красками и не изъясняется словами. Она не имеет формы точно так же, как лишена содержания, по той простой причине, что она существует лишь в исполнении. Готовая вещь есть не что иное, как каллиграфический продукт, неизбежно остающийся в результате исполнительского порыва». (9) О.М. как-то признавался о своем творчестве: «Я мыслю опущенными звеньями».
Нельзя не заметить кровной связи прозы Мандельштама с прозаическими сочинениями Б.Пастернака: особенно «Шума времени» первого (1923 год) – с «Охранной грамотой» второго (1930). Показательны и дружеские встречи двух поэтов в 1920-е годы – с обязательным чтением-обсуждением стихов. Еще более часто такие встречи-взаимоотчеты происходили с А.Ахматовой – гораздо более близкой Мандельштаму по духу. Дружба с Ахматовой – яркая страница всей жизни О.М.
В обстановке «издательского карантина» поэт пытался заработать на жизнь, в основном, переводами: 19 книг за шесть лет, не считая редактуры. Ему принадлежат переложения из французской (средневековый эпос, Расин, Барбье), итальянской (сонеты Петрарки), английской (В.Скотт), немецкой (Лилиекрон, Бартель), грузинской (Важа Пшавела) литератур. Хотя «танслейтерства» он не любил (по воспоминаниям А.Ахматовой, считал, что «в переводах утекает творческая энергия»), но придавал этой работе огромное культурное значение. (10)
«Подрабатывал» также детскими стихами, рецензиями, газетными статьями.
Выглядит он со второй половины 1920-х годов плохо – гораздо старше своего возраста. Начинаются сердечные припадки, появляется одышка. Живет на съемных квартирах, а также у родственников и друзей. Жена часто болеет… Юрий Олеша вспоминал о своей встрече с поэтом: «В Харькове кто-то мне сказал: «Вот это Мандельштам». По безлюдному отрезку улицы двигались навстречу мне две фигуры – мужская и женская. Мужская была неестественно расширившаяся от шубы явно не по росту, да еще и не в зимний день. На пути меж массивом шубы и высоким пиком меховой же шапки светлел крошечный камушек лица… Мандельштам был брит, беззуб, старообразен, но царственной наружности. Голова у него была всегда запрокинута…». Для Олеши это, прежде всего, петербургский поэт.
Очень неприятным и тяжелым для него оказался публичный скандал, вызванный тем, что в опубликованном в 1928 году издательством «ЗИФ» романе Ш. де Костера «Тиль Уленшпигель» (перевод А.Горнфельда и В.Корякина, обработка О.Мандельштама) на титульном листе поэт был ошибочно указан как переводчик. А.Горнфельд обвинил Мандельштама в плагиате. Разбирательство перенесли в литературно-ведомственные и судебные инстанции. Травля поэта растянулась на несколько лет, и в результате он потерял даже поденную переводческую работу в издательствах.
Сюда же примыкает еще один инцидент: «общественный суд» (1932 год) над Мандельштамом – по поводу пощечины, нанесенной им «советскому графу» и «придворному писателю» А.Н. Толстому…
Но именно в атмосфере этой удушливой личной неустроенности к Мандельштаму приходит новое «поэтическое дыхание». Благодаря содействию своего единственного «благодетеля» из власть имущих Н.Бухарина, летом и осенью 1930 года состоялось его путешествие на Кавказ. В Армении он посещает Ереван, отдыхает на озере Севан, знакомится с биологом Б.Кузиным – поклонником его стихов, а затем и надежным другом. В Тифлисе (октябрь 1930 года) к нему возвращается дар стихотворчества: появляется цикл «Армения», создаются лирические шедевры («Куда как страшно нам с тобой…» и др.). Он вновь ощущает себя поэтом, и вдохновение снова кипит в его крови – как шампанское:
Как люб мне натугой живущий,
Столетьем считающий год,
