Текст книги "Архипелаг OST. Судьба рабов «Третьего рейха» в их свидетельствах, письмах и документах"

Автор книги: Виктор Андриянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Ваня Марченко, самый младший среди приятелей, стал подпольщиком. Подполье в районе возглавил секретарь райкома партии Федор Александрович Шутко. Арестованный, он сумел передать родным страничку из «Ботаники» с красочными яблоками. Рядом приписка: «Живите и любите наш яркий красный цвет – цвет, который означает жизнь всей природы. Цвет, что означает радость, счастье и победу. 14.III. 1942».

Марченко назначили к угону в Германию. Он скрылся и после освобождения написал сестре: «Отправили нас под конвоем полиции на станцию Кобеляки. Там я убежал и за одну ночь пришел домой. И прятался полтора месяца. Потом меня нашли и снова повезли на станцию. И все-таки я добился своего, убежал и остался на нашей, советской стороне».

Когда Кишеньку освободили, Ваня ушел с Красной армией. И погиб при форсировании Днепра.

В Германии Марию Пашко определили в небольшое хозяйство. «Хозяйка попалась добрая, – замечает она, – отстала не отсаживала. Хозяин потерял ногу на нашем фронте, под Ленинградом, ненавидел Гитлера. Вечерами, приглушив у радиоприемника звук, меня подзывали послушать Москву».

Однажды хозяин принес письмо, адресованное его домработнице. Писал Василий Онуфриенко.

«В конверте были фотографии Василия и его жены, в прошлом нашей соседки. Я очень удивилась, откуда они узнали мой адрес, но тогда не придала этому значения. В общем, даже обрадовалась весточке от земляков. Написала ответ, что очень жду, когда вернусь на Родину. И добавила: скоро нам Кремлiвське сонечко укаже дорiженьку на рiдну неньку – Украïну». Через некоторое время получаю от них письмо и бандероль с газетами и журналом «Дозвилля». В журнале его стихотворение, где он льет грязь на нашу Родину. А в письме пишет: ты радуешься, что наши войска наступают, а знаешь, как вернешься домой, тебя ждет Сибирь…. Я расстроилась, решила, больше им писать не буду».

Вряд ли Васю это сильно огорчило. Он-то домой точно не собирался. И на все такие вопросы отвечал решительно со страниц газеты.

«Первый вопрос, который повторяется едва ли не во всех ваших письмах, это – когда вернемся домой? Не знаете. Так разрешите открыть вам тайну, сколько должна продолжаться наша работа в Германии – на время войны… Не важно, когда один или другой из нас будут на Украине, важно – на какой Украине».

Конечно, подразумевалось и говорилось только о самостийной неньке-Украине. Правда прорывалась в личных письмах, не предназначенных для печати.

Старый украинский эмигрант как-то прислал Онуфриенко заметки о «самостийной Украине»: «Прошу похлопотать перед господином шеф-редактором, чтобы эта статья увидела свет». Онуфриенко ответил так:

«…поскольку сейчас вопрос национальный является в то же время и политическим, то вам должно быть понятно, что опубликовать такое письмо не удалось бы, несмотря ни на какие желания редактора, из-за цензурных условий. Должен сказать, что грешная душа, проходя разные мытарства по дороге в рай, делает меньше разных остановок и испытаний, чем наша газета, готовясь выйти из печати. Бывает, что материалы со страниц изымаются и заменяются новыми, менее острыми. И пусть это будет между нами, я вам скажу, что здесь в Германии нет и речи про какое-то понятие самостийной Украины. Если его и позволяют еще произносить, то это тоже дело не постоянное. И может прийти время, когда употребление этого понятия будет считаться едва ли не антигосударственным делом».

В августе 1944 года Онуфриенко получил письмо, автор, пленный лейтенант-украинец, писал о своей любви к Пушкину и Шевченко, его возмущало, что газета употребляет слово «москаль»… «Город Москва, – писал он, – стал таким же дорогим украинскому сердцу, как Киев, а русский народ – наш единокровный брат».

«Кто же такой наш землячок? – сетовала газетка. – Что-то очень знакомая, очень большевистская его речь. Не является ли г. Москаль или даже Москаленко в действительности просто замаскированным под русского националиста большевиком?»

На исходе августа 1942 года, когда Германия на все лады трубила о победе своего оружия, «державникам» – так называли редеющее воинство гетмана Павла Скоропадского, бывшего флигель-адъютанта императора Николая II и зятя немецкого генерала Эйхгорна, – разрешили провести съезд. Перед началом помолились в украинской православной церкви за новые победы германского оружия. А потом пошли заседать.

Под вечер к заскучавшим делегатам прибыл гетман. С тех пор, как в 1918 году он бежал из Киева, его содержала разведка министерства иностранных дел Германии. Ясновельможный пан, как обращались гетманцы к Скоропадскому, старательно отрабатывал пайку. И теперь он стелился перед хозяевами: «Храбрые и дружественные нам немецкие войска освободили украинские земли от заклятого нашего врага – большевиков. Мы должны всеми своими силами поддерживать немецкие войска в борьбе с этим человеческим злом».

Грянули «Ще не вмерла Украина». Гетман прослезился и сказал, что было бы хорошо послать приветственную телеграмму Гитлеру и Розенбергу. Послали. Расписались еще раз в предательстве.

Вскоре после этого Мурашко, начальник организационного отдела гетманской управы, собрался в путь: «…я принял предложение немецких органов и выеду в ближайшее время на Украину, чтобы своим профессиональным опытом инженера помогать немецкой силе добить нашего вековечного врага – московский большевизм».

И вот от этого самого Мурашко в гетманский центр пришла из Киева «оскорбительная открытка, в которой он обругал всю организацию». Мало того. Вернувшись в Берлин, бывший верный гетмановец полностью порвал с управой. Коллеги недоумевали. Что случилось? Оболыиевичился? Нет, защитником Советской власти он не стал. Но понял: не друзья, а враги его народа пришли из Германии на Украину. И это надломило его.

«Человек чувствует себя здесь неуверенно на каждом шагу, – писал он в своих дневниковых заметках после поездки на Украину. – Из трамвая и поезда могут выбросить, могут все забрать, избить, арестовать, могут собаку натравить на человека, могут убить… Все те, к кому вроде человек должен был бы обращаться за защитой. Спекуляция процветает. Главные спекулянты – немцы. Они ездят в отдельных вагонах, везут с собой всякое добро без проверок. И в городах продают по высоким ценам. А в других вагонах все забирают, даже кусок хлеба, который человек взял в дорогу».

«Прочитал статью в «Новой добе». Кое-кто воодушевлен ею, я – нет. Самое интересное место там, где говорится, за что сражаются отдельные народы Востока. Казаки – за старый порядок, магометане за то, чтобы могли по-своему молиться богу, а белорусы и украинцы за то, чтобы могли присмотреться к европейской культуре. Я до сих пор о таких целях не слышал. Там есть и фотография, как маршируют украинские добровольцы. Беда только в том, что в других газетах была напечатана эта же самая фотография с подписью, что вот маршируют московские, в других – белорусские, а то и грузинские добровольцы. Есть основания не радоваться такой статье и считать ее очередной уткой, выпущенной для того, чтобы затушевать действительность».

Передо мной еще одно характерное письмо – из архива митрополита Шептицкого. (В австрийской разведке святой отец значился под кличкой Драгун; сразу же после немецкой оккупации Львова он призвал духовенство и верующих «провозгласить многолетие победоносной немецкой армии».) «…Расспрашивал бандеровца Кульчицкого Мирослава, – говорится в донесении, которое направил Шептицкому один из его агентов. – Он изучал медицину во Львовском институте. По заданию руководства поехал на Надднепровье. Скоро вернулся. «Ой, что там за люди! – рассказывает. – На немцев смотрят, как на зверей. На нас – как на предателей. Об ОУН ничего не знают и ничего не слышали. Спрашивал местных людей: «Вы за самостоятельную Украину?» Отвечали: «Была самостоятельная Украина, пока не пришли фашисты». – «Про греко-католическую церковь что-нибудь знаете?» – «Нет, ничего, – говорят, – не знаем». – «В церковь вообще-то ходите?» – «Нет, отвечают, – мы там ничего не потеряли. Ничего и не найдем». – «О митрополите Андрее Шептицком слышали?» – «Нет, не слышали…» – «Что же вы тогда слышали, что знаете?» – «Знаем горе, которое повстречало нас». – «А кто победит в этой войне, советы или немцы?» – «Победит Красная Армия», – отвечали…»

Закончу эту главку письмом Марии Пашко-Кириченко. Через несколько дней после того, как она отправила своему бывшему учителю резкое письмо, за ней явились жандармы.

«Не знаю, что они говорили хозяйке, но она очень плакала. Потом был суд. Меня обвинили в политике. Думаю, это дело рук В. Онуфриенко. Приговор был короткий: отправить в концлагерь».

Узнице № 87 113 повезло. Она вернулась домой в родную Кишеньку. Рассказала о Яше и о другом Онуфриенко, Василии, бежавшем на запад. Спросила, почему не видно Афанасия, ее молодого дяди, почти ровесника? Афанасий, сказали, бежал от угона в Германию, перешел линию фронта, стал танкистом. Пятого мая 1945 года сгорел в своем танке в Берлине, а было ему всего двадцать два года.

Вот еще одно имя для памятника в Кишеньке…

Письма с синим крестом

Эту игру, большую почтовую игру, затеял министр по делам оккупированных восточных территорий Альфред Розенберг. Ему виделись тысячи и тысячи писем «восточных рабочих» домой «с мало-мальскими благоприятными отзывами об обращении с ними». «Такое письмо, – поучал Розенберг свою службу на одном из совещаний, – обойдет всю деревню и облегчит вербовочным комиссарам их дальнейшую работу… Об этом не следует говорить открыто».

Открыто господам и рабам следовало умиляться дарованному праву. «Украинець», как и другие газеты для «остарбайтеров», тут же известил: «Рабочие с Востока», вы должны быть удовлетворены предоставленной вам возможностью переписываться с родными».

Переписку, как и всю жизнь в лагерях, регламентировала специальная инструкция.

Каждый рабочий с Востока, говорилось в ней, может дважды в месяц писать родным. При этом установлен разный порядок, в зависимости оттого, адресуются ли авторы в районы с гражданской властью или военным управлением. В районы с гражданским управлением – это были рейхскомиссариат Украины и рейхскомиссариат Остланд – разрешалось принимать письма и пакеты до 250 грамм.

А что запрещалось?

Пересылать рисунки, использовать любые системы сокращенного письма, применять конверты с подкладкой, вкладывать письма в пакеты. На каждом конверте или на открытке обязательно следовало ставить синий крест.

В районы с военным управлением принимались только открытки с оплаченным ответом. Сам «восточный рабочий» не мог отправить свое письмо. Он обязан был сдать его начальнику лагеря или директору завода, фабрики, хозяину имения, а уж те отправляли послание дальше.

И вот эту тюремную, по сути, инструкцию венчало требование «быть удовлетворенными».

«Обратите внимание, – заклинал своих читателей «Украинець», – несмотря на все трудности, связанные с войной, вам предоставляется возможность обменяться приветами со своими родными. Прежде всего, позаботьтесь о том, чтобы писать четко. Вы должны понять, что во время войны цензура писем обязательна. Если вы пишете неряшливо, нет никакой уверенности, что ваша корреспонденция пойдет дальше. Это касается и ваших близких на родине. Обратите внимание на то, чтобы и они выполняли эти правила почтовой связи (особенно касательно четкости писания). Тогда и вы будете скорее получать от них весточки».

Несмотря на подробные и строгие советы-указания, переписка шла туго. Люди в лагерях волновались: почему нет ответов от родных? Их успокаивали: в военное время не все отправления доходят до адресатов. Надежнее посылать открытки. При этом разумелось: и контролировать переписку.

В начале ноября 1942 года власти, больше не церемонясь, объявили: с 25 ноября пользоваться только открытками с оплаченным ответом. Письма не принимаются. Их будут уничтожать или возвращать. Но много ли скажешь на почтовой карточке, зная, что каждое твое слово прощупывают чужие глаза?!

«Письмо, отправленное на свою родную Украину, в свое родное село, до своих родненьких и никогда незабываемых мамы и братиков Володи и Пети…» (адресовано Анне Кирпа). И еще короче – Богдану Кучеру от доньки: «Тато и мама, не горюйте обо мне».

Нет, не таких посланий ждал Розенберг, затевая почтовую игру.

Примечательная история случилась с открытками ростовчанки Н. Губаревой.

«Когда нам разрешили посылать открытки, я написала домой, маме, всю правду, все, что можно было сказать на этом клочке. Что нас заставляют работать по 12 часов, что на пересчете приходится простаивать по 2–3 часа в любую погоду. Спим на соломе. Кормят хуже, чем свиней. Обносились. Ходим, как нищие. Начальник лагеря вымещает на нас зло за своего погибшего на Востоке сына и за собственную контузию…»

И на старуху бывает проруха: проглядели германские цензоры эти открытки. Немецкая почта привезла их на Дон. А после освобождения Ростова мама Наташи Губаревой показала открытки из неволи журналистам красноармейской газеты «Сталинское знамя». Три открытки были напечатаны; на них ссылался в своей ноте нарком иностранных дел Советского Союза В. М. Молотов.

Но на этом история не закончилась. Второго апреля 1944 года гестаповцы арестовали Наташу Губареву. Ей пришлось пройти один из самых страшных концлагерей, Равенсбрюк…

Однажды полицай принес почтовые открытки и в барак, где жила с подругами Елена Вишневская.

«Я знала, что в Киеве остались при немцах наши старинные друзья старики Пироговы, – продолжает она свою исповедь. – Послала им двойную открытку со штампом нашего лагеря. На одной открытке я сообщила им о себе и просила «при первой возможности дать знать моей маме по старому адресу». Они поняли мою просьбу Оторвав вторую открытку, они прислали на ней несколько ободряющих строчек. До тех пор, пока Киев не был освобожден, я обменялась со стариками несколькими такими открытками.

Как только они замолчали, это стало добрым знаком: немцы выгнаны из Киева и сообщение Пироговых обо мне пошло в Москву. Так и было! Как счастлива была моя мама, узнав, что я жива!»

Анастасия Черкасова:

«В 1943 году маму вызвали в комендатуру, мы испугались, что ее заберут, и все трое пошли с нею. Маме нечего было надеть, она пошла в старой кофточке, парусиновой юбке и босиком. Немец-комендант спросил ее, почему она босиком. Мама сказала, что детей надо содержать, а сама она уж как-нибудь. Немец достал конверт, письмо и фотографию и показал маме. На фотографии была наша Мария. Конверт с адресом сестры немец оставил, а письмо и фото отдал нам.

Мария писала, что батрачит у одного богатого немца в Дюссельдорфе, с ней работал еще один француз. Одна из девушек, Нюра, после войны вернулась и рассказывала, что видела Марию, но Дюссельдорф сильно бомбили, и не известно, что стало с Марией. После войны она не вернулась, и мы ничего о ней не знаем. Мама ждала Машу до самой смерти и, когда умирала, просила искать сестру. Папа вернулся с фронта без ног, 35 лет мы за ним ухаживали, в 1980 году он умер.

Мы до сих пор надеемся получить весточку от Марии…»

И мне хотелось бы надеяться на добрый исход. Но кто в той Германии считался с жизнью рабов?!

Через два года после победы в Киеве вышла книжка, составленная из писем «восточных рабочих». Она так и называется – «Письма с фашистской каторги». 203 письма из двух миллионов, которые к тому времени были собраны в украинских архивах, в комиссии по истории Отечественной войны Академии наук республики.

Конечно, не все эти листочки добирались до родного крыльца с помощью немецкой почты. Чаще всего они попадали к родным окольными путями: передавали земляки, которых отправляли домой, отсылали немцы, рискуя своей свободой. Ребята знали, как строго просматриваются их послания, пытались, подчас наивно, обмануть цензуру.

Вот в село Гоменьки Сумской области пишет Надя, фамилия ее неизвестна: «Кормят нас, как вы своего квартиранта Пирата». Кому же не понятны строки о собачьей жизни в треклятой Неметчине?!

А Катюша Щ-ко вспомнила соседа, которого схоронили перед войной: «Я здесь уже такая сделалась, что придется дома двери ломать, когда вернусь, не пройду в них, поправилась так, как Маринчук Иван».

Леонид P-ко изобрел целую шифровальную систему. В своем письме от третьего октября 1942 года он наказывает родным: «Мама, передаю вам знаки, как писать мне письма. Если дома все в порядке, то пишите фиолетовыми, синими чернилами, если заберут корову, то пишите любым другим – черным, зеленым, красным. Если в письме от меня будет написано: «Ваш сын Леонид» – то это значит плохо. Если просто Леонид – хорошо».

Не забудем: среди «восточных рабочих» было много подростков, совсем молодых ребят. Их вырвали из привычной среды – дома, круга товарищей и подруг… С кем посоветоваться? Кого держаться?

Из письма неизвестного родным в Корсунский район Киевской области, 27 октября 1942 года:

«Вы пишете: не падай в панику. Я не видел здесь еще такого героя, который бы не плакал. Вы не думайте, что я только сижу и плачу, нет, я заплачу, когда уже не вытерпишь, и когда слезы сами бегут, а потом присяду и пою, но они не дают петь, не дают плакать, не дают говорить.

Например, я работаю с полькой, и я с ней никогда не говорю, потому что нам не позволяют ни за работой, ни за едой. Я здесь еще не видел людей, которые сказали бы, что нам хорошо. Здесь, папа, есть один польский пленный офицер, он меня полюбил и заступается за меня. И он учит меня еще лучше, чем вы, чтобы я не падал духом…

Папа, если бы вы видели, в каких условиях я пишу это письмо… Никто так не пишет, как я вам, ведь письма писать не разрешается, а только открытки. Я пока жив, здоров, чего и вам желаю».

«Дорогие мои мамочка и Катюша!

Быть может, этот листочек дойдет до вас. Если дойдет, то вы узнаете про нас почти всю правду.

Живем мы в лагере, в комнатах по 16 человек. Когда все соберутся, то негде и повернуться. Когда кричат: «Подъем на работу!», то все летяг с двухэтажных нар. На работу идем с целой капеллой полицаев и обратно с ними. Приходим в лагерь и из-под замка никуда. Иногда по воскресеньям дают пропуск на несколько человек. Гулять разрешается лишь по нашей улице, а больше нигде. Покупать можно все, кроме продуктов, одежды и обуви. Но это не означает, что мы голые – нет. На заводе дают тряпки вытирать станки, и мы шьем из них белье». (Галина Г-ч в г. Городня. Черниговской области, 4 апреля 1943 года.)

«Я работаю на фабрике. Сколько я получаю в месяц, когда (зачеркнуто цензурой) нам не выдают… То, что было на себе, то и донашиваем. Если бы вы знали, какой я теперь стала, Зина». (Из г. Рчешница в Сталино, родным, 16 июня 1943 года.)

«Люба, если будет еще вербовка и тебе принесут повестку, то порви эту повестку и уходи в другое село, ничего тебе не будет. А поедешь в Неметчину, «счастливой» будешь. Шура». (Из Германии в село Бабановка Запорожской области, 5 июля 1943 года.)

«Добрый день, дорогая семья Нины Лисаковской. От всего сердца посылаю вам свой далекий привет и желаю всего самого доброго в вашей жизни. Дорогая семья, хочу я вам с горечью передать печальную весть, которой вы не ожидали… Ваша дочь Нина Петровна Лисаковская 23.VII.43 г. в шесть часов вечера умерла… Я ей помогала чем могла. Не печальтесь, такова ее доля». (Мария П-чук из Берлина в с. Народичи Житомирской области, 29 июля 1943 года.)

Большое село Народичи – сотни парней и девушек увезли отсюда в Германию. В том же сборнике писем с чужбины встретилось еще одно, адресованное в Народичи, на этот раз из Франкфурта:

«И вот сейчас я вам напишу, дорогая мама, отец и братья, забудьте о своем сыне и брате, потому что пропаду я здесь, как булька на воде, и не выдержу я такой работы, таких издевательств и такого голода, как здесь, в Германии». (27 сентября 1943 года.)

Через множество рук из лагеря № 388 где-то в глубине Германии дошло до родных письмо неизвестной нам девушки. Немецкий мастер купил ей четыре марки, но отправить письмо побоялся: «Запрещено!» Неделю-другую листочек пришлось прятать, – «а ведь здесь негде укрыть написанное». Потом подвернулась оказия… И где-то в хате над Десной родные открыли конверт:

«Есть нам дают три раза в день. Утром даже не могу сказать, что это такое – закипяченная вода, туда всыпают немного муки, так что получается нечто очень реденькое и такое седоватое, как вода с вареников… Мамочка и папочка, бараки наши так сделаны, как наш хлев, койки двухэтажные, солому, как напихали, когда мы приехали, так она и лежит. Блох – аж матрас поднимается».

Обратные адреса вся Германия: Нюрнберг и Дортмунд, Берлин и Дрезден, безвестные немецкие, австрийские поселки, Мюнхен и Карлсбад – да, Карловы Вары! Отсюда 3 июня 1943 года написала письмо своим родным в село Жуковку Киевской области Катя Л-ко:

«…День за днем идут дожди. Мы пропалываем картошку – и жизни своей не рады. Косим сено, а руки болят, не знаю как. Работаем день за днем. Как ляжешь спать, то уже и не повернешься. Хожу босиком, потому что ботинки уже порвались. Я хозяину показываю, что не в чем ходить, а он отвечает: «Почему же ты не ругаешь дождь?» Наверное, здесь придется помирать и никто не узнает, где моя могилка…»

В сорок пятом, сразу после освобождения Чехословакии от фашизма, близ Карловых Вар, Соколова, Хеба были найдены десятки братских могил советских военнопленных и «восточных рабочих». «На полосатом тряпье сохранились большие буквы «R», – говорилось в акте следственной комиссии. – Значит, это наши солдаты, томившиеся в фашистском плену Имен их никто никогда не узнает. Трупы обозначаем цифрами: первый, пятый, восьмой… Черепа пленных расколоты каким-то тяжелым предметом. Вскоре мы находим его: четырехпятикилограммовый слиток железа».

Убивали пленных в десятке шагов от поселка. Что знали там о расправе? «Нас поразило отношение жителей к трагедии, разыгравшейся у них на глазах, – отмечают авторы отчета. – Никто ничего не помнил, никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Верим! Что стоила жизнь военнопленного, да еще русского, для гитлеровских прислужников?!»

Из села Викторовка Киевской области в германский городок Гладбах родители отправили сыну немецкую рекламку. Цензура это послание охотно пропустила. А сын мог сравнить рекламу и действительность:

«Папа прислал мне рекламу, в которой рисуется жизнь украинцев в Германии. Нарисовано правдиво, это надо понимать. А вы так и понимаете… Эх, что там говорить: раб-рабом!»

Таких откровений, конечно, не было в профашистских газетенках, в официозных киножурналах. Там во весь экран молодицы шустрили у станков, пели красивые и грустные песни про родные края… А вечером, таясь от напарниц, писали домой, как Катя П. Из Трира в свою Яновку, село в Киевской области.

«Я перешла к другому хозяину, в другое село, за 10 км оттого, где работает Маня. Здесь мне еще лучше: там, бывало, как наработаюсь, встречусь с Манькой и горе забуду. А сейчас я одна, заброшенная среди чужих людей. Уже пятая неделя, как я не могу ни с кем и словом перемолвиться. Нет в этом селе ни одной девушки с Украины или России. Один паренек из Таганрога, русский, да у него нет ни минуты свободной, работает, работает, а его все упрекают, мол, ленивый, всегда слышишь, как кричат на него, словно это скотина, а не человек. Несколько раз его уже били. Не имеет он права говорить ни с сербами, ни с кем, как только заговорит, так и гонят, словно собаку.

За пять недель я раз поговорила с ним, а так у меня рот будто замкнутый. Полицай и мне принес нашивку «OST». Теперь все, кто с нашивками, не имеют права ходить в соседние села, только в своем всегда надо быть».

Судя по всему, немецкие цензоры частенько не успевали отлавливать крамолу. Потому-то и прорывались такие откровения:

«Мама, Павлина пусть помирает дома, но сюда не едет». Без подписи.

«О возвращении домой нечего и думать, потому что только сюда ворота широкие». (Лида К-ва из Аншвила в г. Сталино, 5 января 1943 года.)

«Мамочка, ты пишешь, чтобы я побольше читал. Я не могу этого делать, если бы и хотел. Здесь нет книг, а во-вторых, я работаю по 12 часов в день… Я ведь еще ребенок, а работаю, как взрослый…» (Анатолий С-ов из Гюнтерсберга в Киев, 10 января 1943 года.)

«Дорогие мои незнакомые, дядя Иван Иванович! Я дочка Ивана Григорьевича, с хутора Стасово. Нахожусь сейчас в Германии в городе Магдебург. Однажды встретила здесь вашего сына Григория. Он находится в плену, недалеко от меня… Напишите, что вы хотели бы знать о нем, а я, хотя это и трудно, постараюсь передать от вас пару слов. Он пока жив, здоров, а как живется здесь, он сам расскажет, если вернется домой.

Встретились мы на чужой стороне, и я с радости около окна заплакала, а он за решеткой…» (Екатерина М-ко, из Магдебурга в с. Гавриловку Днепропетровской области, 19 января 1943 года.)

Вот еще один конспиратор пишет в Полтавскую область, интересуется у родных: «Далеко ли сейчас те гости, что подходили зимой?» (Степан С-p из Маплиса, 26 января 1943 года.)

Современным читателям, особенно молодым, Великая Отечественная война представляется сначала одним большим отступлением, потом – безостановочным наступлением. От Волги до Берлина! Увы, обратный путь был не победной прогулкой. Четыре раза, к примеру, захватывали немцы Лозовую, четыре раза освобождала эту станцию Красная армия. В последний раз – в августе 1943 года. А до этого «гостей, что подходили зимой», немцы отбивали. Они умели воевать.

А вот как докатилась до лагеря весточка о гостях – загадка. Может, услышал новость кто-то из французских или бельгийских рабочих – у них режим был посвободнее, может, вычитали ребята между строк в газетках, которые издавали для них хозяева положения. Во всяком случае, в лагерях знали о Сталинграде, знали и о том, что было после Сталинграда.

«Папа и мама, теперь я опишу вам новости: к нам прилетают наши орлы и такого дают, что весь Берлин горит по месяцу. И еще прилетят, и хорошо дадут». (Люба О-ко, из Берлина в с. Каменка Днепропетровской области.)