Текст книги "Архипелаг OST. Судьба рабов «Третьего рейха» в их свидетельствах, письмах и документах"

Автор книги: Виктор Андриянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Я приметила немца, который стоял в сторонке и спокойно ждал своей очереди. Мне показалось, что лицо у него доброе и неплохо было бы к нему попасть. Так и вышло – он забрал всех, кто остался, человек 200, и повез в сопровождении двух охранников в небольшой лагерь в городе Бланкенбурге. Там было пять бараков – три для жилья, два подсобные. Уже по дороге мы поняли, с кем предстоит иметь дело. Мое первое впечатление «о добром шефе» оказалось ложным. На правой руке у него висела резиновая дубинка, и она то и дело прохаживалась по нашим спинам, когда кто-то позволял себе заговорить чуть погромче. Так что очень быстро мы притихли».

«Немцы перебирали нас, как грибы на грибоварном пункте», – это образное сравнение нашла Нина Павловна Прохоренко. Сейчас она живет в уральском поселке Чесма, а в Германию ее увезли летом сорок третьего года из сожженного белорусского села Ясенки вместе с бабушкой, братьями и сестрой отца. «Отец был на фронте, а мать попала в другой эшелон. Словом, горькая неволюшка заела нашу долюшку».

Вместе с матерью попала в Германию и Александра Михайловна Ахрамеева:

«Подошла одна фрау и берет только меня. А маму нет. Представляете, мало того что взяли в неволье, еще должны отнять мать у дочери. Дочь у матери. Мы с мамой обхватили друг друга и зарыдали. Нас не могли оторвать друг от друга. Фрау горланила, обзывала нас «русише швайне», но все-таки нас не разделили».

Николай Яковлевич Скоробреха, г. Старый Оскол, Белгородская обл.:

«После продажи я попал на завод, и с этого времени не стало у меня ни имени, ни фамилии. Я стал номером 41. Эту подневольную метку обязан был носить на себе всюду».

Познакомимся теперь с «Правилами внутреннего поведения в лагерях работников с Востока».

1. Руководство в лагере принадлежит немецкому начальнику лагеря. Исполнять поставленные перед ним задачи ему помогают персонал лагеря и охрана.

2. Распоряжения начальника лагеря, служащих, конвоиров и переводчика являются обязательными и должны выполняться немедленно.

3. Начальник лагеря назначает одного из жильцов комнаты старшим по комнате, а для всего лагеря – старосту лагеря (в больших лагерях несколько комнат подчиняются старшему по бараку). Распоряжения лиц, действующих по поручению начальника лагеря, должны выполняться немедленно.

4. Староста лагеря отвечает за спокойствие, порядок и чистоту, за противопожарные мероприятия в лагере, а также за исполнение поставленных перед ним задач. Для поддержания порядка и чистоты в лагере староста лагеря назначает посменно необходимое количество дежурных изо всех бараков или комнат.

5. Старшие по бараку или по комнате следят за поддержанием тишины, порядка и чистоты, за противопожарной безопасностью в бараках и комнатах.

Все необходимые работы, как-то: уборка комнат, мытье окон, отопление комнат и т. п. осуществляют сами жильцы. Дежурных для этого назначает старший по бараку или по комнате.

6. Самовольное оставление лагеря строго запрещено. Разрешение на выход из лагеря дает начальник лагеря. Выходить из лагеря разрешено лишь группами в сопровождении конвоиров.

7. Лица, поселенные в лагере, обязаны вести себя всегда вежливо и пристойно. Они обязаны уважительно относиться к начальнику и всему персоналу лагеря.

Когда в комнату входят члены руководства предприятия или лица в партийной и военной форме, все жильцы обязаны встать, если еще не наступило время отбоя.

Недоразумения среди жильцов комнаты регулирует старший по комнате и немедленно уведомляет начальника лагеря, если его вмешательство не дает результатов.

8. За самое строжайшее соблюдение правил светомаскировки отвечают старшие по бараку и по комнате, а также все жильцы комнаты. От захода и до восхода солнца нельзя включать свет, пока не сделана светомаскировка. За нарушение правил светомаскировки всех жильцов комнаты привлекают к ответственности.

9. Старшим по комнате следует составить и вывесить список вещей, которые имеются в комнате и являются собственностью предприятия или лагеря. У каждой кровати необходимо прикрепить табличку с фамилией соответствующего жильца комнаты.

10. За полученные одеяла, простыни, полотенца, посуду и др. в первую очередь несет ответственность каждый жилец комнаты персонально. Точно гак же он отвечает за испорченные или пропавшие вещи.

11. Строго запрещается умышленная порча, загрязнение сооружений и вещей в лагере.

12. Каждое лицо, размещенное в лагере, обязано немедленно доложить старшему по комнате о заболевании заразной болезнью или о том, что у него завелись насекомые. Заявления о случаях заболеваний и о появлении в комнатах насекомых (вши, блохи и т. п.) старший по комнате обязан немедленно довести до сведения руководства лагеря.

13. Запрещается всякая игра на деньги или ценные вещи, например одежду.

14. О случаях пожара, лесного пожара и о других подобного рода чрезвычайных происшествиях в лагере или вблизи от него следует немедленно сообщать охране. Каждый жилец лагеря обязан оказывать в таких случаях всевозможную помощь. Все жильцы лагеря обязаны и в таких обстоятельствах сохранять спокойствие, ожидая указаний начальника лагеря, и ни в коем случае не оставлять самовольно лагерь.

15. О времени питания для всего лагеря или его части сообщается в объявлениях. Следует точно придерживаться указанного времени, потому что в другое время еда выдаваться не будет.

16. Время подъема связано с началом работы. Руководство лагеря сообщает о времени отбоя. Каждый работник имеет право на отдых. Поэтому в часы, отведенные для сна, запрещается всякий шум и нарушение ночной тишины.

17. Тот, кто хочет, чтобы в лагере с ним обращались как с лицом, заслуживающим уважения, обязан добросовестно справляться с работой, порученной ему на предприятии.

Старшие пo бараку или комнате обязаны воспитывать своих подчиненных и влиять на них.

18. Каждый жилец лагеря имеет право подавать заявления или жалобы начальнику или персоналу лагеря, но прежде всего он обязан обратиться к своему старшему по комнате. Тот, кто имеет жалобу, должен заявлять о ней сам. И поэтому обращаться с жалобой каждый должен отдельно.

Запрещается сбор подписей под коллективными заявлениями с жалобами. Если несколько лиц считают, что у них есть одинаковые обстоятельства для подания жалобы, они заявляют об этом старшему по комнате или по бараку, и тот немедленно докладывает начальнику лагеря.

Ни в коем случае не допускаются сборы толпой и выкрики, хотя бы и кому-то казалось, что для этого есть причины. Такое поведение будет считаться бунтом.

19. Нарушение указанных правил карается с учетом произведенных действий. Тот, кто однажды уже понес наказание как нарушитель этих правил или других установлений, при повторном нарушении наказывается строже.

Каждый жилец лагеря, прежде всего все жильцы комнаты, обязаны заблаговременно предупреждать и не допускать осуществления намерений отдельных лиц, касающихся нарушения правил, особенно о недозволенном уходе из лагеря. Точно так же необходимо сообщать руководству лагеря о замеченных нарушениях. Если нарушитель не обнаружен или если установлено, что другие жильцы комнаты не приняли всех необходимых мер, чтобы предупредить осуществление проступка, наказываются все жильцы комнаты, барака или лагеря».

Вся система обращения строилась так, чтобы выбить из человека все человеческое, превратить его в послушную, рабочую скотину, в безгласного смерда. Даже в официальной переписке людей называли скотом: «еврейский скот» поставлял Адольф Эйхман, «русских свиней» – Заукель…

Елена Федоровна Мисун:

«Привезли нас в Берлин, выстроили на вокзале. Мы были еще люди со своими фамилиями».

Галина Николаевна Мазниченко:

«Но теперь меня уже не считали человеком. Меня называли «русской свиньей», швыряли пойло, как свинье, и били, и все норовили попасть по голове».

С тех невольничьих рынков, случалось, уводили на арканах, привязывали к лошадям и велосипедам, заставляя бежать рядом. Это была, так сказать, распродажа. Розничная торговля. Промышленники закупали рабов оптом. Крупп платил СС по четыре марки в день за каждого заключенного, семь десятых марки высчитывал за питание. Правда, после крупповских обедов иностранцы обгрызали кору с деревьев. Но в глазах хозяина это были такие несущественные детали, о которых не стоило говорить.

Питание было таким, что у русских, как сетовал начальник одного из инструментальных цехов на крупповском заводе, «не хватает сил, чтобы как следует закрепить обрабатываемую деталь». Откуда же возьмутся силы? От крупповского «бункерного супа»? «Собственно говоря, это была вода, в которой плавали кусочки турнепса, – писал приятелю один из крупповских мастеров. – И больше всего она походила на помои… Эти люди обязаны работать на нас – отлично, но следует позаботиться, чтобы они получали хотя бы минимум необходимого. Мне приходилось видеть кое-кого в лагере, и у меня буквально мурашки по коже бегали…»

Увы, начальники этого безвестного мастера были лишены элементарной человеческой чувствительности. А подчас и простого расчета, который декларировался в их лозунгах, развешанных повсюду: «Кайне арбайте – кайн фрессен» – «Без работы – нет жратвы». В марте 1942 года в лагере Раумерштрассе, входящем в крупповскую империю, обсуждались вопросы питания «восточных рабочих». Вмешался г-н Хассель из заводской полиции: «Речь идет о большевиках, а их надо кормить побоями».

Татьяна Федоровна Кузьменко, Киевская обл.:

«Били нас, как хотели. У кого только совесть была, тот не бил, а таких встречалось мало. В нашем лагере девушка не выдержала, бросилась под поезд. А пятерых на наших глазах расстреляли гестаповцы за то, что, умирая от голода, взяли хлеб».

Когда-то говорилось на Руси: хлеб везде хорош, и у нас, и за морем. Думал ли кто, что в середине XX века цивилизованные германские эксперты изобретут рецепт убойного «руссенброта», «русского хлеба». В том эрзаце муки была лишь половина, остальное – жом сахарной свеклы, клетчатка, измельченная в пыль солома или листья. Такой «хлебушек» валил народ, как яд.

Василий Соколик, г. Докучаевск, Донецкая обл.:

«Выдали мне рабочий номер – 2054, потом завели в барак. Двухъярусные нары, бумажные матрасы, вместо подушек – рвань со стружками.

В три ночи (или утра) полицай оглушительно орал: «Подъем!» За малейшее промедление безжалостно бьют палкой или куском кабеля. Первая смена в шахту спускалась в 6 часов, голодная. Есть нам давали один раз в сутки, после работы.

Еда готовилась так: в котел на 350 литров бросали одно ведро картошки, три ведра картофельных очисток с брюквой и пачку маргарина».

Собирались кормить пленных и остарбайтеров и «животными, обычно не идущими в потребление». Была такая идея у откормленного Геринга, но до кухонь она, правда, не дошла.

Александра Даниловна Стройна:

«В баланде часто плавали черви и гусеницы. Как-то вечером была вареная капуста. В каждой миске были гусеницы. В столовой шумели, кричали. Вечером наш барак сговорился не идти утром на работу. Утром никто не вышел к воротам. Прибежал комендант. Стал нас уговаривать. Но мы стояли на своем. Я с детства изучала немецкий язык и к 15 годам вполне сносно могла говорить. В бараке меня попросили, чтобы я все сказала коменданту. И я сказала, что есть червей мы не будем и на работу не пойдем. Через полчаса приехали солдаты СС. Всех выгнали из барака, а меня посадили в машину и увезли в Равенсбрюк…»

Иван Петрович Рубан:

«Меня всегда преследует сцена восторга лагерных людей. В воскресенье кухарка-немка открывает окно и кричит: «Фии! Скот! Сюда!» – и бросает в окно кости. Голодные ребята набрасываются на «гостинец». Хватают, опережая друг друга, и кажется, что мы в эту минуту превратились в голодных собак.

Эта жуткая сцена приводит завстоловой, хромого немца, в умиление. Он выглядывает из второго окна и, довольно улыбаясь, фотографирует «недочеловеков». За это смакование нашим горем-голодом, его, как говорят в народе, Бог наказал. 17 марта 1945 г. (последний раз бомбили американцы наш лагерь), бомба упала прямо ему на голову, и его разнесло в клочья».

Лев Петрович Токарев:

«Подходил к концу 1944 год. Вот уже два с половиной года как я в Германии. Каждый день – двенадцать часов тяжелой работы. Вечером – бесконечные построения в бараке, потом короткий, тревожный сон… Сколько еще продлится этот кошмар?

Такой же вопрос задают себе все, кого я знаю и вижу вокруг. Как там мама? Она осталась в блокированном Ленинграде. Жива ли? Как бабушка с дедушкой? Что стало с ними, когда меня, мальчишку, забрали в рабство? Что с отцом? Эти вопросы не покидают меня ни днем, ни ночью.

Мне исполнилось недавно 16 лет, и я уже почти три года не любимый, избалованный внучек Левушка, которому бабушка по утрам приносит в кровать кружку какао с молоком, сладкую булочку и яйцо всмятку. А я при этом каждый раз привередничал.

Вспоминаю, как отец приносил мне свежие, пахнущие типографской краской мои любимые журналы «Костер» и «Пионер». В одном из них печатался «Тиль Уленшпигель». Будто наяву вижу мою коллекцию марок – зависть всех мальчишек моего 6-А класса школы им. Ленина в Новом Петергофе. А как забыть мои любимые книги, особенно «Школу» Аркадия Гайдара. Господи! Неужели все это было? Может, это страшный сон? Какая-нибудь фантастическая «машина времени» из моего любимого романа Герберта Уэллса перенесла меня сюда из родного Петергофа?

22 июня 1941 года в нашем городе намечались проводы белых ночей. И пацаны, и взрослые с нетерпением ждали праздника, аттракционов и концертов, а вечером – фейверк и освещенные разноцветными прожекторами знаменитые Петергофские фонтаны! Чудо! Может, будет и показательная высадка морского десанта с кораблей Балтфлота. Для нас, ребят, это незабываемое зрелище. На рейде Финского залива стоят боевые корабли, орудийные башни развернуты в сторону Петергофа. Ставится дымовая завеса, из-за нее появляются шлюпки с морским десантом, они быстро приближаются к пляжам Нижнего парка и Александрии. Моряки прыгают в воду с криками «Ура» и, стреляя холостыми патронами, бегут к берегу. Вы представляете какое это зрелище? Какой пацан после этого не захочет стать моряком?

Но моряком мне стать не пришлось. Ровно через год, в июне 1942 года, меня продали в рабство.

…Узкие, мощенные камнем улицы, красивые домики с покатыми, крытыми черепицей крышами, в центре небольшая нарядная площадь с ратушей – все, как в иллюстрациях к сказкам братьев Гримм. Нигде не видно заклеенных бумажными полосками окон – войной здесь и не пахнет. Подростки в желтых рубашках, черных штанишках, девочки в коротких юбочках, на ногах белые гетры и грубые ботинки. Показывают на нас пальцами, корчат рожи.

Затем нас начали продавать. Очень просто и буднично. За рейхсмарки. Наконец дошла очередь до меня. Пожилая пара – мужчина с длинным лицом и большой трубкой в зубах и полная фрау с зобом на шее, похожая на утку, уплатили за меня деньги и повели к экипажу. Мне приказали сесть на передок. Туда же, кряхтя, забрался и хозяин.

В хозяйстве нас встретил низенький толстяк в незнакомой мне военной форме. Он похлопал меня по плечу и подмигнул: не унывай, мол. Это был французский военнопленный Жан из города Бордо, уже давно работавший здесь.

Мне показали, где я буду жить – маленькую каморку, вроде кладовки, при кухне. Там стояли кровать, столик, стул и тренога с тазом для умывания. Дали поесть, хорошо помню, это был бульон и картофельные клецки. Я проглотил все вмиг, но добавки не последовало…

На рассвете меня подняли и показали, как готовить корм свиньям и птице из картошки и отрубей. Первое, что я сделал, когда хозяева ушли, наелся этим кормом сам и набил им карманы. Чувство голода долго не покидало меня, и хозяева удивлялись: вот русская свинья!

Работали мы с Жаном от зари до зари, но самым тяжелым для меня оказалось время после работы, вечером, когда меня запирали в каморке. Я готов был выть от тоски и отчаяния. Плакал, вспоминая родных, дом, школу, любимые книги. Поверьте мне, это было страшно! За дверью каморки слышались какие-то шорохи. Позднее я понял, что по ночам меня первое время караулили хозяйские дочки. Боялись, видимо, что я убегу. Но куда я мог убежать? Ведь я даже не знал, в каком городе нахожусь!

Единственной радостью были встречи с Жаном. Он жил в лагере военнопленных и сюда приходил только на работу. Французы получали через Красный Крест посылки, да излома тоже. Жан часто угощал меня галетами, сигаретами «Элсгант», иногда даже шоколадом.

Но полюбил я его, конечно, не за подарки. Просто в то время он был единственным, притом замечательным, товарищем. И очень веселым! А для хозяев я был просто рабочей скотиной. Работа, жратва – и под замок. Каждую неделю приезжал полицейский – справляться о моем поведении.

Дни тянулись похожие друг на друга, как близнецы… Но однажды их тоскливую череду нарушила неожиданная встреча. Я просеивал возле забора компост для теплицы и увидел за забором – там была графская усадьба – подростка с такой же, как и у меня, биркой. Паренек сказался русским, из Орши. Пожаловался мне, что кормят очень плохо и он постоянно голодный. Я сбегал в огород, набрал помидоров и огурцов, передал ему. Просил приходить к забору почаще, будет хоть с кем поговорить, но больше я его не видел.

Вскоре Жан рассказал, что мальчик сбежал от хозяев, его поймали, избили и куда-то увезли. От Жана я узнал и о другом случае, который напугал многих бауэров в округе. Русский подросток, тоже из-под Ленинграда, заколол вилами своего хозяина в коровнике. Паренька повесили, имя его осталось неизвестным.

Однажды февральской ночью 1943 года в окно моей каморки постучали. Это был Жан. Он потащил меня к своему лагерю. Охранника не было, и мы свободно вошли в барак. На столе лежала карта России с обозначениями Восточного фронта.

– Лео! – затараторили, перебивая друг друга, французы. – Гитлер капут! Сталинград!

Я ничего не понимал, и они принялись объяснять по карте, что фашисты потерпели крупное поражение под Сталинградом. Вот это была радость! Старший из пленных что-то скомандовал. И все вдруг встали, надели пилотки и отдали честь мне, единственному здесь русскому!

Я тоже приложил ладонь к своей фуражке, захваченной из дома; такие детские фуражечки с целлулоидными козырьками и нашитыми поверху цветными треугольниками продавались в Ленинграде до войны. Когда французы из-за этой фуражечки шутливо спрашивали, какое у меня в Советском Союзе было звание, я серьезно отвечал: пионер! За это они меня прозвали маленьким комиссаром, чем я очень гордился, хотя и понимал, что это всего лишь шутка.

Спустя несколько дней по всей Германии было объявлено, что «доблестные солдаты германской армии под командованием фельдмаршала Паулюса сражались до последнего патрона и все погибли». Был объявлен 3-дневный траур. Приехала, вся в слезах, старшая дочь хозяев, жившая в Бреслау. Ее муж, кажется ефрейтор, пропал без вести на Восточном фронте.

Когда прошли три траурных дня, полицейский приказал мне собираться. А что собирать-то, все на мне, даже узелка не было.

Привели в помещение с сетками на окнах, кругом 2– и 3-ярусные нары. Посредине – «буржуйка». Приказали сидеть и ждать. Огляделся. Нары покрыты серыми одеялами. Ничего, будем привыкать и здесь! Жизнь у бауэра кое-чему научила. Мне уже пятнадцать лет, не пропаду! Вечером привели с работы моих новых соседей – люди разного возраста: и пожилые, и помоложе, мои ровесники. Два подростка, оба Николаи, они оказались из Красного Села. Вот здорово – земляки!

Так началась для меня новая жизнь в рабочем лагере города Райхенбах на военном заводе. Утром чуть свет – подъем! Идем, грохоча колодками по мостовой. На угольном складе вручают здоровую лопату. У бауэра я привык к лопате и орудую умело, но, Боже, до чего же хочется есть! Тут картошину или огурец не украдешь! Оба Кольки посмеиваются надо мной, ничего, мы, мол, привыкли, привыкнешь и ты. Завезли уголь в кочегарку. Теперь приказывают грузить какие-то ящики. Потом снова уголь и опять ящики. Посреди черного двора растет каким-то чудом попавшее сюда ореховое дерево. Иногда удается кусками угля сбить несколько орехов. Они еще зеленые и очень горькие, но все-таки эго еда.

Иногда сквозь годы я вижу щуплого подростка с биркой OST на груди. Он стоит под деревом и целится куском угля в орех… Неужели это я?»

Елена Вишневская сохранила бумажную торбочку, на которой обозначен ее порядковый номер – 1234 и еще написано: 17 м. Это ее зарплата. «Получали мы смехотворно мало, но нам это было безразлично. Ведь мы ничего, кроме открыток, пудры, зубного порошка и сырой моркови, не могли купить в Фареле, если нам удавалось туда попасть. Обычно эти конверты с зарплатой раздавали нам мастера, но иногда надо было получать в кассе…»

У кассы дежурил полицай. Первыми пропускал немцев. «Остовцы» за своими подачками шли последними. Такой была одна из норм внутреннего распорядка. По этим правилам для иностранных рабочих устанавливалось «особое» трудовое право. Оно объявляло недействительными «все обычные положения трудового права – продолжительность рабочего времени, право на отпуск, гарантию определенных надбавок к зарплате. Французскому или бельгийскому рабочему платили меньше, чем немецкому, но больше, чем польскому. Поляку в свою очередь доставалось чуть побольше, чем русскому, украинцу или белорусу.

Смехотворно малую оплату урезал еще «налог с восточных рабочих». В июне 1943 года его издевательски переименовали во «взнос восточных рабочих». Получка после этого «взноса», после вычетов за еду и нары в бараке составляла одну – три марки в неделю. Их не хватало даже на карманные расходы. При этом действовало и указание об оплате «только фактически проделанной работы». Нерабочие дни, смены, пропущенные по болезни, остарбайтерам не оплачивали. Но работать заставляли все больше, выжимая силы до донышка.

Из приказа начальника Главного административно-хозяйственного управления СС, 30.4.1942 г.

«1. Руководство концентрационным лагерем и всеми расположенными в его организационной сфере хозяйственными предприятиями охранных отрядов возлагается на коменданта лагеря…

4. Комендант один несет ответственность за использование рабочей силы. Это использование должно быть исчерпывающим в полном смысле этого слова, чтобы достичь максимальной производительности…

5. Рабочее время не связано ни с какими ограничениями. Его продолжительность зависит от производственной структуры лагеря и вида работ и устанавливается только комендантом лагеря.

6. Все процедуры, которые могут сократить рабочее время (прием пищи, проверки и др.), должны быть поэтому сокращены до минимума. Длительные переходы к месту работы и обеденные перерывы только для приема пищи запрещены».

Через месяц с небольшим, 3 июня 1942 года по тому же управлению был издан еще один приказ.

«Нынешнее положение вынуждает принять меры к тому, чтобы максимально использовать рабочую силу заключенных, находящихся в настоящее время в лагерях.

Мною установлено, что большинство предприятий, на которые мы посылаем заключенных, не выполняют этого требования. Так, на многих предприятиях по субботам работают полдня, а в воскресенье не работают вовсе.

Прошу комендантов лагерей обсудить вопросы использования рабочей силы на местах с руководителями предприятий и до 15.6.1942 доложить мне, где оказалось невозможным установить необходимое рабочее время. При этом сообщить мотивы.

Дело должно быть поставлено таким образом, чтобы заключенные по субботам работали полный рабочий день, а по воскресеньям – половину рабочего дня, то есть использовались на работе до полудня».

Георгии Кондаков:

«Будили нас в шесть часов утра. Делалось это так. Полицейские, проходя мимо барака, стучали в стену резиновым шлангом и ждали минут пять. Затем заскакивали внутрь и с криком: «Ауфштейн, кафе холен!» (Встать, получить кофе!) начинали лупить шлангами налево и направо. Плохо, очень плохо было тому, кто не успевал вскочить вовремя! В августе в шесть утра было светло, но к осени и особенно зимой стало темно. Света, конечно же, не было, да и не разрешали нам зажигать никаких огней с наступлением темноты. Патрули стреляли без предупреждения, если замечали хотя бы горящую спичку.

Через неделю, а может, чуть больше, в лагере появились полицейские, говорившие по-русски. Эти псы были страшнее немцев. У нас в лагере жили двое Пряхиных – отец и сын. Сын, став полицейским, не жалел родного отца! Помню фамилию еще одного предателя – Маруськин из Сосково. Этот был чуть мягче и, если не было рядом немцев, иногда только делал вид, что бьет. Впоследствии бывшие узники Нордерни Долгов Иван и Невров Кирилл рассказывали о полицае Толике Косом (это кличка, фамилии не помнят). Этот гад-коротышка очень любил бить по лицу. Но из-за маленького роста не мог дотянуться и тогда подставлял себе табурет, чтобы вдоволь насладиться избиением жертвы.

…В столовой, где в темную пору горел тусклый свет, совершались сделки, шел натуральный обмен. «Кому школупаек на хлеб!» – это обладатель вареных картофельных очисток предлагал избыток своей добычи. Менялись вареные мидии на недокурки, картошка и кусок пайки на табак. Меняли счастливчики, что-то добывшие («подшакалившие»), и несчастные, терзаемые муками голода и желанием покурить. Володя Рослов, заядлый курильщик, рассказывал уже после войны, что они с Архиповым Федором одну пайку хлеба делили на двоих, а другую меняли на табак. По вечерам также шел обмен.

За полбуханки хлеба на Нордерни можно было выменять шевиотовый костюм, хромовые сапоги или другое барахло. Угрюмый дядька, который лежал в бараке напротив меня, только этим и занимался. Он приехал сюда по своей доброй воле, видно, надеясь заработать и вернуться с нажитым домой, на Западную Украину. Но дома его не дождались. Дядька заболел от голода и умер. Когда его труп увезли, под подушкой оказались три пары сапог и шесть костюмов.

…Со Станиславом мы были схожи по характеру: тихие, даже застенчивые, и оба не курили. Дней через десять, возвращаясь с работы, мы вынуждены были поддерживать друг друга под руки.

Тело страшно исхудало. Но я пока не опухал. Знал, что если начну опухать, то жизни останется на два-три дня. А вот у Станислава стали пухнуть ноги.

И приснился мне сон. До сих пор помню его в мельчайших подробностях. Снилось мне, будто я работаю на проклятой горке у форта Альберта и что мы откопали огромную плиту. Нас заставляют эту махину поднять, но сил нет. Нас бьют, и вот, наконец, мы сдвигаем плиту в сторону. А под ней – ступени, ведущие в темноту. Нас заставляют идти, я вхожу в зал, где стоят длинные столы, за ними сидит множество людей. Они все голые, я тоже голый, они едят, мне тоже хочется есть, но мне стыдно своей наготы, и я забираюсь под стол собирать крошки. Кто-то толкает меня ногой и говорит: «Эй, иди поклонись Смерти!» Сердце мое сжимается от страха, но я спрашиваю: «А где Она?» Слышу в ответ: «В соседнем зале». И вот я стою перед массивной дверью, сердце замирает, но я должен протянуть руку, чтобы постучать. Рука едва поднимается, нет сил ее поднять! Наконец, мне это удается, но вдруг дверь открывается и на пороге показывается Смерть! Она в красной мантии, с косой, я знаю, что там, выше, череп с пустыми глазницами, но не могу туда взглянуть, мне страшно. Падаю на колени и хочу поцеловать ее ноги. Но слышу голос: «Ничего, иди обратно!»

Я проснулся весь в холодном поту. Была глубокая ночь. Кто-то стонал, кто-то кричал во сне, где-то разговаривали шепотом. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, сердце вроде и не билось, и я еще не мог точно разобраться – сон это или явь? Постепенно прояснилось сознание, я понял, что жив, лежу на своих нарах. Кругом так же лежат голые люди. Они сняли с себя лохмотья, чтобы хоть на ночь избавиться от кишащих в них вшей. Но множество этих насекомых шевелится, шуршит в листьях папоротника. Шел сентябрь 1942 года. Шел второй месяц моей жизни в лагере».

Кто год, кто два, а кто и три-три с половиной года жили в чужих городах и поселках. И вот какая потрясающая деталь: в письмах, воспоминаниях, свидетельствах нет этих городов, поселков, деревень. «Восточные рабочие» жили в них и как бы не в них. Да почему – как бы? Всем укладом своей жизни рабы были отрезаны от этого мира. Их города привычных лиц – воспользуюсь образом Генриха Белля – остались в другом времени.

Для Белля такой город Кельн: «Эти лица принадлежат вагоновожатым, уличным торговцам, газетчикам, полицейским и тем праздным дамам, которых с девяти до половины первого утра или от трех до шести вечера можно встретить в кафе. Это лица тех владельцев табачных лавочек, куда, может быть, зайдешь раз в три года, чтобы купить сигарет, как это бывает, когда шатаешься по городу; или тех часовщиков, которым раз в пять лет приносишь чинить часы…»

Это Кельн Белля. Город, «который знаменит своим готическим собором, хотя, скорее, должен был прославиться романскими церквями». Город, давший «приют самой старой в Германии еврейской общине и бросивший ее на произвол судьбы; гражданственность и юмор были бессильны против беды – тот юмор, которым Кельн знаменит не меньше, чем собором, юмор, пугающий в своем официальном проявлении, но порой великий и мудрый на улице».

«Восточным рабочим» была уготована одна дорога по одному и тому же, раз и навсегда проложенному маршруту. Город Кельн или Штутгарт, Франкфурт или Эссен, как и какой-нибудь безвестный поселок, таился от них.

«Украинець», листок для иностранных рабочих с Украины, сожалея, что рабочие-иностранцы лишены возможности познакомиться со всей Германией, предлагал им «серию статей о Германии и немецком народе». Ограниченная площадь, «прилегающая к месту работы и проживания», как изящно выражался «Украинець», – это был ежедневный маршрут деревянных колодок. Очень неудобных для ходьбы, но весьма ценных с точки зрения охраны: в них нельзя было бежать. Колодки верно стерегли каторжников, колодников – вспомним старинное русское слово.

Инструкции строго предписывали, какая одежда, какая обувь должны быть у «остарбайтеров». «Обувь, как правило деревянная, – отмечалось на совещании у Геринга 7 ноября 1941 г. – Нижнее белье русским едва ли известно и привычно».

Любовь Житнева (Полищук), Ростов-на-Дону:

«Как ни тяжел был лагерный быт, женщины старались следить за собой. Друг другу ушивали по фигуре и росту нелепые полосатые платья, находили какие-то тесемочки, чтобы связать отрастающие волосы. Нам не разрешалось носить лифчики, и мы булавками скалывали платья, обвязывали грудь косынкой. Когда же надзирательницы делали тщательный обыск, то виновниц этих ухищрений ждало наказание.