Текст книги "Изюм из булки"

Автор книги: Виктор Шендерович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Автобиограффити

(часть вторая)

«Жаль, что вас не было с нами…»

За пару дней до демобилизации я стоял в Чите возле киоска «Союзпечати» – в сильном и приятном недоумении. В киоске, в свободной и легальной продаже, лежала пластинка с рассказом Василия Аксенова в исполнении автора.

На дворе стоял май 1982 года. Аксенов уже несколько лет был беглецом и вражьим голосом. Из московских магазинов давно исчезли его книги, его повести аккуратно выдирались из библиотечных подшивок… А в Чите, в сотне метров от обкома, продавалась эта пластинка.

Не дошла до этих мест политинформация со Старой площади. То ли чересчур большая страна, то ли слишком тяжелый маразм.

Здесь было бы элегантным сказать: уже тогда, стоя у киоска «Союзпечати», я почувствовал – советские времена на исходе. Но ничего такого я не почувствовал. Только приятный холодок в животе.

Аксенова к тому времени я видел только однажды: незадолго до своего отъезда в Америку он заходил к нам на Стопани, чтобы повидаться с Табаковым… Все это было в прошлой жизни. Какой будет моя новая жизнь, я, стоя у того киоска, совершенно не представлял.

Назад в будущее

Домой из Читы я вернулся странным маршрутом – через Казахстан. Не дождавшись самолета на Москву и не в силах более съесть ни одной «пайки», я полетел спецрейсом в Павлодар и уже оттуда, андижанским поездом, добирался до Казанского вокзала.

Психическая реабилитации после встречи с Советской армией проходила медленно. По целым дням я лежал на диване и слушал Второй концерт Рахманинова, Что-то есть в этой музыке, отчего хочется жить и за что не жалко умереть.

Но умереть не умереть (для самоубийства я человек чересчур легкомысленный), а жить мне в ту пору не хотелось. Вернувшись, я не застал ни своей девушки, ни студии Табакова, которую благополучно придушила фирма «Демичев и К ^о». Пытаясь нащупать хоть какой-то сюжет для последующей жизни, я начал встречаться с хорошими людьми из жизни прошлой. Зашел к Константину Рай-кину: он к тому времени убыл из «Современника» и работал у папы.

Мы договорились встретиться после спектакля; Костя вышел под руку с Аркадием Исааковичем – и я вторично, спустя семь лет, был представлен корифею. Костя напомнил папе про свой спектакль «Маугли», в котором тот мог меня видеть.

Райкин-старший вгляделся в меня и через паузу сказал:

– Я помню.

Разумеется, он меня не помнил, не с чего ему было меня помнить, но эта мастерски исполненная пауза сделала узнавание таким достоверным, что я почувствовал себя старым добрым знакомым Аркадия Исааковича.

Потом он пожал мне руку. Эту руку спустя пару часов я продемонстрировал родителям, предупредив, что мыть ее не буду никогда.

«Смешно…»

Костя делал в «Сатириконе» свой первый спектакль, и вскоре я познакомился с молодым драматургом Мишиным – его пьесу «Лица» как раз и должны были ставить.

На читку этой пьесы труппе я пришел в знакомый до сердечного нытья Бауманский Дворец пионеров. Кого только не видел этот Дворец – в тот день он дождался Аркадия Райкина: судьбу постановки, как и судьбу всего и всех в своем театре, решал, разумеется, лично Аркадий Исаакович.

Очень симпатичную пьесу Мишина читал Райкин-младший – автор сидел рядом, красный и напряженный. В нескольких метрах от него с неподвижным лицом сидел Аркадий Исаакович.

Меня бы на месте Мишина просто хватил кондратий.

Труппа смеялась до упаду; Райкин-старший слушал, как слушают панихиду. Он был строг и печален. Только в одном месте, когда хохот стал обвальным, Аркадий Исаакович приподнял бровь, прислушался к себе и тихо (и несколько удивленно) констатировал:

– Смешно.

Ноябрь-82

Работать после армии я пошел в городской Дворец пионеров. Это была попытка, вопреки Геродоту, войти вторично в ту же реку – правда, с другого берега… Теперь я был педагог.

И вот сидим мы как-то на общем комсомольском собрании, груши околачиваем, в трибуне бубнит чего-то наш освобожденный секретарь. Я играю в слова с милой девушкой из биологического кружка и размышляю, во что бы мне с нею поиграть дальше.

Тут дверь открывается, входит какой-то хрен и что-то шепчет секретарю. Тот прокашливается и говорит:

– Товарищи! Сегодня умер Леонид Ильич Брежнев.

Наступает тишина, но не трагическая, а какая-то технологическая. Все сидят и соображают, что в связи со всем этим следует делать. Ну, умер. Дальше-то что?

– Надо встать, что ли? – неуверенно произносит кто-то рядом. Помедлив, приподнимаем ненадолго зады.

– Садитесь, – говорит освобожденный секретарь. Опускаем зады. Ясно, что доиграть в слова уже не судьба. Собрание заканчивается.

Спустя пару дней вхожу в редакцию «Иностранной литературы»; в холле работает телевизор и рассказывает телевизор биографию товарища Андропова. Никому из слушающие от этого никакой радости, кроме одного человека. Этот человек спускается в холл сверху, со второго этажа редакции, с громогласным криком:

– Что я говорил? Мой пришел первым!

Они там тотализатор устраивали, интеллектуалы.

Лошадь «Константин Устинович» победила в следующем забеге. Впрочем, если бы не Горбачев, они бы успели перебывать в призах все…

Желание быть испанцем

Шел восемьдесят четвертый год.

Я торчал как вкопанный перед зданием ТАСС на Тверском бульваре. В просторных окнах-витринах светилась официальная фотохроника. На центральной фотографии – на Соборной площади в Кремле, строго анфас, рядышком – стояли король Испании Хуан Карлос и товарищ Черненко. Об руку с королем Испании Хуаном Карлосом стояла королева София; возле товарища Черненко имелась супруга. Руки супруги товарища Черненко цепко держали сумочку типа ридикюль. Но бог с нею, с сумочкой: лица!

Два – и два других рядом.

Меня охватил антропологический ужас.

Я не был диссидентом, я был вольнодумец в рамках, но этот контраст поразил меня в самое сердце. Я вдруг ощутил страшный стыд за то, что меня, мою страну представляют в мире и вселенной – эти, а не те.

В одну секунду я стал антисоветчиком – по эстетическим соображениям.

Мало выпил…

В том же восемьдесят четвертом я сдуру увязался за своими приятелями на Кавказ. Горная романтика… Фишт… Пшеха-су… Как я вернулся оттуда живой, до сих пор понять не могу. Зачем-то перешли пешком перевал Кутх, а я даже спортом никогда не занимался. Один идиотский энтузиазм…

Кутх случился у нас субботу, а ранним утром в воскресенье мы вывалились на трассу Джава—Цхинвали и сели поперек дороги, потому что шагу больше ступить не могли. Вскоре на горизонте запылил грузовик – это ехал на рынок торговый люд.

Не взяв ни рубля, нас вместе с рюкзаками втянули под брезент. Войны еще не было, сухого закона тоже; у ближайшего сельпо мужчины выскочили из грузовика и вернулись, держа в пальцах грозди пузырей с огненной водой.

А я был совершенно непьющий, о чем немедленно предупредил ближайшего грузина.

– Не пей, просто подержи, – разрешил он, передавая мне полный до краев стакан.

И встав в полный рост в несущемся на Цхинвали грузовике, сказал:

– За русско-грузинскую дружбу!

И я, не будучи ни русским, ни грузином, все это зачем-то выпил.

Чья-то заботливая рука всунула мне в растопыренную ладонь лаваш, кусок мяса и соленый огурец. Когда ко мне вернулось сознание, стакан в другой руке опять был полон.

– Я больше пить не буду! – запротестовал я. Грузин пожал плечами – дело хозяйское – и сказал:

– За наших матерей!

В Цхинвали меня сгружали вручную – как разновидность рюкзака.

Но сегодня, после всего, что случилось в тех благословенных краях за двадцать лет, я думаю: может быть, я мало выпил тогда за русско-грузинскую дружбу?

Свадьба бабушки и дедушки

…состоялась, пока я был в армии. Вот как это было.

Дед, старый троцкист, лежал в больнице для старых большевиков (старым большевиком была бабушка). При переоформлении каких-то больничных бумаг у бабушки и попросили свидетельство о браке, и тут выяснилось, что дедушка – никакой бабушке не муж, а просто сожитель.

В двадцать пятом году они забыли поставить в известность о переменах в своей личной жизни родное государство, отмирание которого все равно ожидалось по причине победы коммунизма. Но коммунизма не случилось, а в 1981-м лечить постороннего старика в бабушкиной партийной больнице отказались наотрез.

Делать нечего: мой отец написал за родителей заявления и понес их в ЗАГС.

Отец думал вернуться со свидетельством о браке. Фигушки! В ЗАГСе бабушке с дедушкой дали два месяца на проверку чувств.

За пятьдесят шесть лет совместной жизни бабушка с дедушкой успели проверить довольно разнообразные чувства, но делать нечего – проверили еще.

Потом – как вступающим в брак в первый раз – им выдали талоны на дефицитные продукты и скидки на кольца. Отец взял такси и привез стариков на место брачевания. Сотрудница ЗАГСа пожелала им долгих совместных лет жизни.

За свадебным столом сидели трое детей предпенсионного возраста.

Литературный процесс

«Крыса», впоследствии превратившаяся в «Опоссума», – была моим первым рассказом. Вернувшись из армии, я написал их еще два-три и, будучи нетерпеливым молодым человеком, сразу начал ходить по редакциям. От меня шарахались, но я был не только нетерпеливый – я был еще и жутко упрямый. Я писал всё новые тексты и, как подметные письма, оставлял их на столах редакций. Начавши с «Юности» и «Нового мира», в желаньи славы и добра я быстро докатился до «Искателя» и «Сельской молодежи».

Литконсультанты, как от преждевременных родов, берегли меня от ранних публикаций, за что задним числом я им очень благодарен. Но тогда, в середине восьмидесятых, при получении очередного «отлупа» только напитывался тайной злобой.

Рецензии, надо признать, я получал иногда совершенно немыслимые. «Вызывает раздражение финал, в котором герой противен», – сообщал один специалист по литературе. Другой (в этой же связи) прямо просил меня ничего больше не писать. Третий (году эдак в восемьдесят четвертом) сетовал на невысокий уровень авторских обобщений.

За высокий уровень обобщений в том году я бы уехал в Мордовию, лет на пять.

Консультант Боброва, обратив внимание на непривлекательность героя моего рассказа, нашла выход из положения – и посоветовала сделать героем кого-нибудь посимпатичнее, прямо указав на эпизодического персонажа из моего же рассказа.

Гораздо позднее я узнал об отзыве Николая Первого на «Героя нашего времени» – и был поражен сходством рекомендаций: государь император прямо советовал молодому литератору не морочить себе голову Печориным, а взять в герои, ко всеобщему удовольствию, Максима Максимыча…

Я, конечно, не Лермонтов, да и Боброва не Романов, но все равно приятно.

Дивные мне встречались редактора! Иногда казалось, их выводят в специальных питомниках. В каком-то смысле, впрочем, так оно и было: некоего товарища Свиридова, например, партия бросила на пост заместителя главного редактора журнала «Крокодил» непосредственно из системы МВД.

Ко времени нашего знакомства этот сумрачный здоровяк числился автором восьми книг, но, по моим наблюдениям, читал с трудом. Вообще система МВД наложила на его интеллект неизгладимый отпечаток.

Иногда, впрочем, на тов. Свиридова нападали гуманитарные настроения.

– Заведу собаку, – сообщил он как-то, зайдя в отдел. – Пса. Настоящий друг. Придешь домой – он тебе рад, хвостом виляет… Настоящий друг!

– А если укусит? – уточнил подчиненный.

– Убью на хуй… – без секунды раздумья ответил крупный литератор.

Когда на «планерке», при обсуждении одного стихотворения, я упомянул ассонансную рифму, тов. Свиридов прямо попросил меня не умничать.

Но не одним МВД жива была советская литература – юного Мишу Ляшенко на редакторскую тропу отрядил комсомол. Пользы от этого была прорва. Например, однажды Миша взялся отредактировать мой афоризм.

Первоначально нехитрое изделие это выглядело так: «Окурок – это сигарета с богатым жизненным опытом». Миша пообещал фразу «довести» и слово свое сдержал. «Доведенная» за полчаса литературного труда, фраза приобрела следующий вид: «Окурок – это сигарета, видавшая виды». Объяснять комсомольцу, чем парадокс отличается от описи, я не стал и попросту сбежал из редакции, пока этоне опубликовали под моей фамилией…

Тут следует заметить, что дело происходило не в «Сельской молодежи» (бог ей судья, этой молодежи), а в «Литературной газете», в знаменитом некогда «Клубе 12 стульев».

Сик транзит глория мунди.

Блестящий дебют

Впрочем, вышеописанный комсомольско-милицейский фон был все-таки именно фоном, на котором еще очевиднее выделялись профессионалы. Несколько добрых людей из толстых журналов всячески поддерживали мою веру в то, что я имею некоторое право марать бумагу.

Меня «давали читать наверх», амортизировали отказы, говорили слова ободрения, предлагали приносить еще тексты. Я приносил, приносил и доприносился: один добрый человек пристроил в журнал «Искатель» мой довольно крупноформатный рассказ.

И вот, представьте себе, через какое-то время я обнаруживаю, что «Искателя» с моим рассказом в киосках нет! Предыдущие номера есть, последующие – есть, а тот, где дебютировал я, как корова языком слизала! И киоскерши говорят: что вы, его уж давно нет, все спрашивают именно этот номер…

Я задыхался от сердцебиения: первая публикация – и сразу такой успех!

Есть такое понятие: проснуться знаменитым. Я несколько дней подряд знаменитым засыпал. А через неделю, совершенно случайно, узнал: именно в этом номере «Искателя», впервые в Советском Союзе, был напечатан роман классика английского детектива Хедли Чейза…

Из-за чего и случился ажиотаж.

Можно так поступать с человеком, я вас спрашиваю?

«Все только начинается…»

Существо всеядное, я чего только не писал; даже, наглец, переводил Шекспира (штук десять сонетов, как с куста!); наконец, по примеру Александра Иванова, очень популярного в те годы, втравился в стихотворный фельетон.

Именно такого рода мой текст впервые и напечатали в «Литературке».

Дело было в феврале 1984 года. Я открыл газету – и увидел свою фамилию, набранную типографским шрифтом. Я закрыл газету, переждал сердцебиение и открыл ее снова. Фамилия была на месте! Этот фокус в тот день я проделал еще несколько раз: никак не мог нарадоваться.

Потом я ехал в метро – и ежели видел у кого в руках «Литературку» (в те годы ее еще читали), то старался понять, не ту ли самую полосу изучает пассажир. Если да – начинал ревниво всматриваться в лицо… И горе было этому человеку, если он не смеялся!

Первый успех страшно меня ободрил, и вскоре я затоварил «Клуб 12 стульев» своими текстами по настольные лампы, продолжая наращивать объемы. Из счастливого стахановского состояния меня вывел заведующий «шестнадцатой полосой» Павел Хмара: однажды он тактично обратил мое внимание на то, что мои «пародии» по силе комизма не выдерживают конкуренции с оригиналом.

Возразить было нечего: обитатели родимых парнасов от чистого сердца писали иногда такое, что переплюнуть это было невозможно.

И тогда я принес Хмаре уже не пародию, а практически заявление в суд.

История этого сюжета такова. Роясь, по выражению поэта, «в окаменевшем говне» советских литературных журналов, я обнаружил в одном из них опус Сергея Михалкова. Опус назывался «Советы начинающему поэту». Я прочел эти советы и испытал чувство, пережитое Оста-пом Бендером наутро после того, как вслед за Пушкиным он написал «Я помню чудное мгновенье». Я понял, что где-то уже читал что-то очень похожее по содержанию – правда, гораздо более изящное по форме.

И вспомнил где. И достал с полки томик Библиотеки Всемирной Литературы. И принес в «ЛГ» «Два документа и элегию».

«Документ №1.

Раймон Кено, перевод Мих.Кудинова

ИСКУССТВО ПОЭЗИИ

 
Возьмите слово за основу
И на огонь поставьте слово,
Возьмите мудрости щепоть,
Наивности большой ломоть,
Немного звезд, немножко перца,
Кусок трепещущего сердца
И на конфорке мастерства
Прокипятите раз, и два,
И много, много раз все это.
Теперь – пишите!
Но сперва
Родитесь все-таки поэтом.
 

Документ №2

Сергей Михалков

СОВЕТ НАЧИНАЮЩЕМУ ПОЭТУ

 
Как мне помочь своим советом
Тому, кто хочет стать поэтом?
Чтоб написать стихотворенье,
Помножь желанье на терпенье…
 

В целях экономии места опускаю несколько строф пыльных банальностей, следовавших в столбик вслед за первой. Заканчивалось стихотворение так:

 
Вот мой совет. Но и при этом
Сперва, мой друг, родись Поэтом!
 

Элегия (уже моего производства) звучала так:

 
Лысеют бывшие ребята,
Бурьяном зарастает сквер,
А дядя Степа – плагиатор,
Хоть в прошлом – милиционер…
 

Хмара прочитал это и сказал: – Замечательно.

И вернул мне листок. Я спросил: как насчет того, чтобы это напечатать? Павел Феликсович посмотрел на меня, как на тяжелобольного, и сказал:

– Виктор! Это Михалков. Я сказал: ну и что?

Хмара посмотрел на меня так, как будто я только что, на его глазах, с рожками на плоской голове, вышел из летающей тарелки.

– Вы молодой человек, – сказал наконец Павел Феликсович, – у вас всё только начинается…

Сказавши это, Хмара замолчал, но я почему-то понял его так, что, если произведение будет напечатано, у меня всё может тут же и закончиться. Скорее всего, он был прав.

Впрочем, с высоты нынешнего знания о советской литературе, замечу, что обвинение в плагиате было некорректным: гимнописец, скорее всего, не читал ни Раймона Кено, ни собственный текст в «Авроре». Сварганил все это по-тихому какой-нибудь литературный негр с михалковских плантаций, – так что, как говорится у юристов, обвинение нуждается в переквалификации.

А в общем, конечно, я нарывался – и не исключено, что нарвался бы, но тут случилась перестройка. Яд, накопленный мною к двадцати восьми годам, понадобился аптекам, и меня начали помаленьку публиковать.

Рубка «хвоста»

Отделом «Сатиры & юмора» в «Московском комсомольце» заведовал в те годы Лев Новоженов – человек меланхолический и к суете не склонный. Он брал у меня из рук рассказик, знакомился с содержанием первого абзаца, потом сразу заглядывал в последний, заодно получая представление о размере текста, и, откладывая листки в сторону, сообщал:

– Сдам в четверг.

Мое честолюбие рвалось наружу, мне надо было, чтобы меня оценили, похвалили…

– Лева! – просил я. – Прочти!

– Ну чего я буду это читать? – резонно отвечал Лева. – Я же вижу: хороший рассказ…

Хороший не хороший, но если на верстке выяснялось, что текст не влезает в полосу, его сокращали простым арифметическим способом: отсчитывали лишние знаки с конца рассказа и ставили точку в том месте, где отсчет заканчивался. У газетчиков эта процедура называется «рубить хвосты».

Когда эдаким образом мне отрубили однажды «хвост» по самые уши, я потерял пиетет и возопил. Лев Юрьевич хладнокровно переждал авторскую истерику и поинтересовался:

– Фамилию твою набрали правильно?

– Да, – вынужден был признать я.

– Ну вот, – удовлетворенно произнес Новоженов. – Сегодня еще сто тысяч человек узнают, что ты есть. Скажи спасибо.

И я благодарил Новоженова и учился у него относиться ко всему философски… Но, кажется, так и не выучился.

Эстрада ждет

Насчет правильно набранной фамилии – Новоженов как в воду глядел.

Году эдак в восемьдесят четвертом случилось одно из первых моих выступлений: на окраине Москвы, в парке имени Дзержинского.

Дзержинского там как раз не хватало. Придя за кулисы, я обнаружил там пьяного в зюзю конферансье – москонцертовского детинушку в розовой рубахе. Детинушка явно нуждался в расстреле.

– Старик, – сказал он, когда я втолковал ему, что в числе прочих приглашен выступать. – Как тебя объявить?

Видя состояние товарища по эстраде, я печатными буквами написал в тетрадке свое имя и фамилию, выдрал лист и отдал его в нетрезвые руки. Конферансье прочел и сказал:

– Это мало.

– Нет-нет, – торопливо заметил я. – Совсем не мало. Больше ничего не надо!

– Старик! – ответил детинушка и, приобняв, обдал меня запахом, свойственным этой местности. – Ты не волнуйся, я тебя объявлю. Это моя работа – подать артиста публике…

И он меня подал.

– Выступает! – торжественно крикнул детинушка, как будто за кулисами ждал выхода как минимум Кобзон. – Лауреат премии журнала «Крокодил», лауреат «Клуба 12 стульев» «Литературной газеты», лауреат…

Минуты за полторы он напророчил все звания, которые мне предстояло получить в ближайшее десятилетие, и закончил:

– Виталий Шендрякевич!

Напутствие

Минимум раз в неделю в те годы я приходил в «МК» – и не только к Новоженову. Через пару дверей по тому же коридору в «Комсомольце» работал Александр Аронов.

Простенькая песенка «Если у вас нету тети…», мигом ушедшая в народ после выхода «Иронии судьбы», не сделала всенародно известным ее автора: он поразительным образом не умел – или не хотел – быть знаменитым. Поэзия Аронова – мощная, самобытная (как невозможно было ни с кем перепутать и самого Аронова: кряжистого, похожего на сильно выросшего тролля), – еще ждет своего часа. Хорошему стихотворению некуда торопиться, но – прочтите «Когда горело гетто…», прочтите «1956 год» и удивитесь, что вы прожили десятки лет, не зная ни этих стихов, ни фамилии их автора.

История, однако, не про стихи, а про вполне практическое напутствие, которое дал мне Аронов перед моей женитьбой (невеста обитала в том же редакционном коридоре).

– Жениться, – сказал он, – нужно один раз. Каждая следующая жена хуже предыдущей!

И блистательно развил этот тезис.

– Ей не можешь простить не только ее недостатков, но и отсутствия достоинств предыдущих жен…