Текст книги "Банда 8"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Часть вторая

Пафнутьев приехал в Челябинск уже к вечеру. Вышел из поезда, прошел по перрону, привыкая к новому воздуху, к новым запахам. Ему всегда казалось, что люди из одного города в чем-то едины, хранят какую-то общую тайну, у них свое понимание жизни, своя система поступков. И чтобы не оказаться в дураках, нужно не торопиться вступать с ними в контакт, стремиться понравиться или поразить их чем-то особенным. Надо привыкнуть, надо пропитаться их образом жизни, если уж на то пошло, то и запахами. Они не только объединены одной тайной, они в чем-то важном похожи друг на друга – такое ощущение испытывал Пафнутьев, прибывая в новые места.

Вряд ли он смог бы, вряд ли смог бы кто-нибудь другой внятно описать различия, но Пафнутьев остро почувствовал – пассажиры не москвичи, и носильщики не москвичи, и милиционеры, и даже проводники – поезд формировался в Челябинске.

Для начала Пафнутьев прошел в буфет, забившись в угол, выпил чашку плохого кофе. На всех вокзалах мира, наверное, продают такой же. Может быть, в Бразилии другой, может быть, в Колумбии кофе получше, но кто знает, кто знает.

Вряд ли.

С самого начала Пафнутьев решил не появляться в официальных конторах. На всякий случай. Почему-то была уверенность, что стоит ему появиться в местной прокуратуре – через минуту туда позвонит Лубовский и спросит, нет ли каких проблем, трудностей, не может ли он чем помочь. Пафнутьев был прав, уж если Лубовский начинал восхождение на свои коммерческие вершины именно в Челябинске, то наверняка у него остались здесь люди, и не на самых плохих должностях.

Для начала он решил повидать человека, которого ему назвал киллер. Вася напоследок дал телефон, адрес и напутствие – передай, дескать, что ты от Васи. И этого будет вполне достаточно.

Еще раз сверившись с бумажкой, на которой он все-таки вопреки советам Васи записал адрес, Пафнутьев направился к стоянке такси. Машин было немного, но они были свободны, и в каждой за рулем сидел водитель – в Москве так бывает нечасто, в Москве обычно водители стоят кучкой в стороне.

– Привет, – сказал Пафнутьев, останавливаясь у первой машины. – Поедем?

– Куда? – хмуро спросил водитель, не по-московски, не так, как разговаривали и в родном городе Пафнутьева.

– Улица Высоковольтная.

– Куда-а-а? – протянул водитель. – Высоковольтная? Ни за какие деньги. Понял? Ни за какие.

– Как знаешь, – ответил Пафнутьев и подошел к следующей машине. Он не успел ничего спросить. Водитель выпростал руку наружу через приспущенное стекло и отрицательно покачал из стороны в сторону.

После этого Пафнутьев слегка озадачился. То ли он ведет себя неправильно, то ли не к тем машинам подходит, то ли улица Высоковольтная не пользуется здесь любовью.

За рулем третьей машины сидел парень с зажатой в зубах сигареткой. Его сильные жилистые руки лежали на руле. В наколках были руки у парня, в хороших таких, обильных наколках, можно сказать, профессиональных.

Пафнутьев подошел, постоял, скучающе глядя по сторонам, дождался, пока водитель посмотрит на него.

– Ну? – сказал парень. – И что скажешь?

– Высоковольтная.

– Хорошее место. Номер дома?

– Двадцать четыре.

– Крутоватый адрес. Первый раз едешь?

– Первый.

– Тебя там ждут?

– Вряд ли.

– Не знаю, мужик, не знаю, – с сомнением протянул парень. – Отвезти я тебя отвезу, конечно... А там сам определяйся.

– А что, есть какие-то сомнения?

– У меня нет... У тебя, я вижу, тоже нет... Так что, вперед? Без страха и сомнений?

– На что ты все время намекаешь? – спросил Пафнутьев, усаживаясь на сиденье рядом с водителем. – Другие ваши ребята вообще ехать отказались... Там что, дорога плохая?

– Люди там плохие, – усмехнулся парень.

– В каком смысле?

– Непонятливые, обидчивые, со своим пониманием жизни... Я понятно говорю?

– Догадаться можно, – кивнул Пафнутьев.

– Я вот что тебе скажу, товарищ дорогой, – проговорил парень, выезжая с вокзальной площади. – Человек ты, я вижу, служивый, похоже, дело у тебя там какое-то есть... Один тебе мой совет – не возникай. Не надо. Там – не надо.

– В каком смысле – не возникай?

– Темный, да? Глупый? Наивный? Не возникай – это значит, не вякай лишнего, забудь про самолюбие, не перебивай, слушай внимательно и послушно кивай головкой... Угостят – благодари, не угостят – сам за бутылкой сбегай, если с собой не везешь... Не пригласят – не садись, не спросят – молчи... Предметы без спроса не хватай руками своими погаными...

– А почему ты решил, что они у меня поганые? – обиделся Пафнутьев.

– Я ничего не решал, и мне по фигу, какие у тебя руки... Я о том, как надо себя вести. Если будешь хватать что попало без спроса и разрешения, ребята решат, что руки у тебя поганые. Не потому, что они в самом деле поганые, а так, на всякий случай. Другими словами, – терпеливо, но уже со скукой закончил парень, – законы там тюремные. Камерные, иначе говоря.

– Понял, – кивнул Пафнутьев и замолчал.

С каждым поворотом дороги дома становились все ниже, дорога хуже, прохожие вскоре вообще исчезли. Лишь изредка бредущие по колдобинам фигуры с сумками оживляли пейзаж и позволяли думать, что место это все-таки жилое.

Въехали на Высоковольтную.

Если эта улица чем-то и отличалась от тех, по которым только что проехала машина, так это еще большей заброшенностью, какой-то неухоженностью. Редкие лепешки асфальта говорили о том, что когда-то улица переживала более счастливые времена. Откуда взялось диковатое название, трудно было догадаться. Ничего высоковольтного не было даже в отдалении. Хотя предположить можно – собирались в этих местах протянуть высоковольтную линию, заранее в ее честь назвали улицу, но потом, как это водится, планы поменялись, линию протянули в другом месте, а название так и осталось.

Двадцать четвертый дом если и отличался от прочих, то опять же заброшенностью. Похоже, хозяев нисколько не волновал внешний вид дома, забор, повисшая на одной петле калитка, засохшее дерево у окна, покосившаяся труба – не то печная, не то вентиляционная. Хотя какая вентиляция в этой избе, какая вентиляция, если даже с улицы были видны щели в двери.

– Приехали, – сказал водитель, с интересом поглядывая на Пафнутьева – как тот будет себя вести.

– Спасибо, – сказал Пафнутьев, протягивая водителю сотенную бумажку.

– Добавил бы маленько, – проворчал тот. – Сам видел – не каждый сюда поедет. За риск, можно сказать.

Пафнутьев подумал, глядя в ветровое стекло, и протянул водителю еще пятьдесят рублей.

– Нормально?

– Годится, – усмехнулся водитель.

Постояв в растерянности перед калиткой, болтающейся на одной петле, Пафнутьев решился толкнуть ее. Калитка с места не сдвинулась, поскольку нижний край ее увяз в грязи, но зато отклонилась в сторону и мимо нее уже можно было протиснуться. Дорожка к крыльцу была выложена из половинок кирпича, и Пафнутьев без помех добрался до двери. Что-то его насторожило, за спиной он услышал тяжкий вздох, а обернувшись, увидел рядом с собой громадную собаку, напоминающую кавказскую овчарку. Собака смотрела на него с любопытством, без злобы.

– Привет, мужик, – сказал Пафнутьев, – как поживаешь?

Собака чуть шевельнула тяжелым вислым хвостом, но ничего не ответила. Однако даже этого слабого движения хвоста было достаточно – контакт налажен, и ничего дурного пес не затевает.

– Я могу войти? – спросил Пафнутьев у собаки, поскольку больше спросить было не у кого.

И опять слабо шевельнулся хвост.

– Благодарю вас, – ответил Пафнутьев и, толкнув низкую дверь, оказался в коридоре, заваленном рухлядью – от велосипеда с одним колесом до выварки без дна. Дальше шла еще одна дверь. Ему показалось, что в доме все-таки кто-то есть, жизнь, видимо, здесь еще теплилась.

– Входи, хватит тебе там топтаться, – услышал он голос, весьма далекий от почтительного.

Пафнутьев чуть приоткрыл дверь, просунул голову в образовавшуюся щель и увидел в тусклой комнате у маленького, задернутого занавеской окна мужика в черных трусах и голубоватой растянутой майке. Мужик сидел за столом и, подперев щеку рукой, печально смотрел на Пафнутьева.

– Можно войти? – вежливо спросил Пафнутьев.

– Давно жду, – ответил мужик, не меняя ни позы, ни выражения лица.

– Спасибо. – Пафнутьев переступил порог, плотно закрыл за собой дверь и повернулся к хозяину. – Серьезная у вас собака.

– А мы тут все такие. Ты кто?

– Паша.

– Что тебе, Паша, от меня нужно?

– Мне нужен Коля.

– Зачем тебе Коля?

– Вася прислал.

– Какой Вася?

– Из Москвы.

– Ага, – кивнул Коля, убрав наконец руку от щеки. – Приехал все-таки... А ведь Вася тебя предупреждал?

– Было дело.

– Пренебрег?

– Выходит, так. А вы, значит, будете Коля?

– Почему буду... Я и есть Коля. И раньше был Колей. Звонил мне Вася, звонил... Предупредил, что приедет один хмырь. Вот ты и приехал. Ну, присаживайся, коли приехал. – Он встал, набросил на плечи рубашку, надел какие-то синие тренировочные штаны.

Пафнутьев, поколебавшись, оставил свою сумку у двери, положил на нее кепку и, приблизившись к столу, сел на свободную табуретку. Подняв голову, в упор посмотрел на Колю. Знал он таких людей, встречался с ними в своем кабинете и Колю понял с одного взгляда. Дело с ним иметь можно, зарываться нельзя и за спиной лучше не оставлять. Лукавить с ним бесполезно, а все советы, которые дал ему водитель такси по дороге, надо помнить постоянно.

– Выпить хочешь? – спросил Коля, не отводя глаз в сторону.

– Можно, – кивнул Пафнутьев.

– Нужно, – с доброжелательной ворчливостью поправил Коля.

А дальше произошло нечто такое, что изумило Пафнутьева больше всего. Взяв в подвесном самодельном шкафчике два тонких стакана, Коля подошел к подвешенному у двери рукомойнику и тщательно их вымыл. Потом, сдернув с гвоздя полотенце, долго протирал стаканы, время от времени разглядывая их на свет и каждый раз находя какие-то невидимые пятнышки.

– У каждого свои слабости, – пояснил Коля, обернувшись к Пафнутьеву. – Я, например, не могу пить из мутных стаканов. Я могу, конечно, выпить плохую водку, могу... Но стакан должен при этом сверкать как... – Он задумался на секунду. – Как роса на траве. Согласен? – требовательно посмотрел он на Пафнутьева.

– Как не согласиться, – развел руки в стороны тот.

– И есть не могу из тарелки, из которой уже кто-то ел до меня... Даже если ел я... – С этими словами Коля вытряхнул в помойное ведро все, что у него было на тарелке, ополоснул ее под рукомойником и положил из кастрюли несколько сваренных картофелин. Подняв с пола банку, вилкой выловил из нее два соленых огурца и положил их в блюдце. – Закуска, – пояснил он. – Годится?

– Что значит годится... Лучше не бывает!

– Я тоже так думаю, – сказал Коля, разливая водку в стаканы. Хоть он и предупредил, что может выпить иногда и плохую водку, эта оказалась вполне приличной, и Пафнутьев выпил до дна после молчаливого чоканья стаканами.

– И кто у нас на кону? – спросил Коля негромким и неожиданно трезвым голосом.

– Лубовский.

Коля чуть отодвинул стакан в сторону, одернув занавеску, посмотрел в маленькое тусклое окошко, перевел взгляд на гостя, не то прикидывая его возможности, не то молча с ним прощаясь – и эту печаль увидел Пафнутьев в его глазах.

– Он сейчас высоко, – протянул Коля.

– Я знаю.

– Дотянешься?

– Дотянусь, – отчаянно пообещал Пафнутьев.

– Ну-у... Не ты первый... Тебе много денег за него пообещали?

– Не будет денег.

– Понятно... Чувство долга... Да?

– Знаешь, Коля... Нет. Зацепил он меня.

– Да-а-а? Ишь ты... А раньше тебя никто не цеплял?

– Случалось. Женщина одна зацепила... Еле выжил, еле выкарабкался.

– Бывает, – сочувственно кивнул Коля. – А вот если сейчас эта женщина войдет сюда, к нам, к этому столу... Ты как?

– Я поползу за ней на брюхе, – твердо сказал Пафнутьев. – Через твой двор, через весь Челябинск, до самой Москвы и дальше.

– Ишь ты, – повторил Коля и снова налил по половине стакана. – Ишь ты, – он склонил голову к обнаженному своему тощеватому плечу и на некоторое время замер, невидяще уставившись в стол. – Знаешь, Паша, – он поднял глаза на Пафнутьева, – а ведь мне это знакомо... Я знаю, о чем ты говоришь.

И еще одно потрясение испытал Пафнутьев, увидев, что глаза Коли наполнились слезами.

– Да, – сказал Пафнутьев, не чувствуя права сказать еще что-либо, еще как-то выразить свое понимание.

– Я ее, стерву, я ее, оторву... Не могу забыть и избавиться не могу. И не хочу. А то, что ты видишь, – Коля обвел глазами комнату, – это все она. Знаешь, что происходит... Теряю интерес к самому себе.

– Знакомо, – кивнул Пафнутьев и поднял свой стакан.

Выпили молча.

Коля некоторое время посидел, прижав к глазам костистые, тяжелые, в наколках кулаки, а когда убрал их от лица, глаза у него снова были сухи и насмешливы.

– А мне ведь Лубовский деньги предлагал. – Он усмехнулся жестко и даже как бы ощерясь.

– За что?

– За Васю. Вася ему последнее время не нравится. И я тоже не нравлюсь. Что-то чует. У него собачий нюх, понял? Ты это должен знать – у него собачий нюх. Ему достаточно с тобой поговорить по телефону, и он тебя чует. Будто из телефонной трубки ему твой запах доносится. Ты с ним хоть раз говорил по телефону? Хоть раз?

– Говорил.

– Все, мужик. Не надо себе дурить голову. Он знает тебя со всеми твоими потрохами.

– Возможно. – Пафнутьев не был склонен озадачиваться собачьим нюхом Лубовского.

– Зря Вася в Москве подзадержался, не надо бы... Там вечно что-то с людьми случается. Не надо бы, – повторил Коля.

– Здесь безопаснее?

– Здесь свои.

– Вы работали с Лубовским?

– Случалось.

– Успешно?

– Вполне. Но я не думал, что стану у него поперек дороги, не думал.

– Но пришлось?

– Нет, не пришлось. Так получилось. Так сложилось. Он начал зачистку своего прошлого. Работа его ждет большая, но он не остановится. Ему нельзя останавливаться. Я думаю, Паша, ты уже у него в списке.

– На устранение?

– Да. У тебя уже что-то есть на него?

– Не знаю наверняка, но, похоже, есть.

– Он знает, что ты здесь?

– Вполне возможно. Хотя я сказал об этом только одному человеку в Генеральной прокуратуре.

– Этого достаточно. Значит, ты приехал не один.

– С «хвостом»?

– С «хвостом», – кивнул Коля. – Лубовский не всегда был таким осторожным, да и не рассчитывал подняться так высоко... С президентом якшается... Это круто. Предел его мечтаний был комбинат железобетонных изделий. А потом пошло, пошло... С комбинатом мы ему помогли, конкурентов убрали... Но и он пальчики оставил. Оставил Юра пальчики, оставил... Напрасно Вася в Москве подзадержался... Да и мне пора линять... Денег дашь? – неожиданно спросил Коля.

Пафнутьев помолчал, склоняя голову то к одному плечу, то к другому.

– Не дам, Коля. Нету. Может быть, попозже достану.

– А попозже дашь? – Коля уже улыбался.

– Достану – дам.

– Есть возможность достать?

– Есть. – Пафнутьев подумал о Халандовском, тот мог выручить, сам предлагал, не откажет.

– Ну ладно, – тяжко вздохнул Коля. – Это я так спросил, проверял тебя. Думаю, если пообещает с ходу – значит, точно не даст. Но ты вроде ничего мужик, не дрогнул. Деньги – ладно, деньги – не проблема. Просто никакая не проблема. Но если прижмет меня... Поможешь?

– Помогу, – сказал Пафнутьев, глядя Коле в глаза.

– Верю, – кивнул тот. – Не знаю почему, но верю.

– И правильно делаешь, – одобрил Пафнутьев.

– Хотя, честно сказать, я больше Васе верю, чем тебе... Ты уж на меня зуб не имей, но Васю я знаю лучше, чем тебя.

– И опять согласен.

– Хотя и в Васе можно усомниться, – раздумчиво проговорил Коля, вертя сверкающий чистотой стакан. – Но не буду я в нем сомневаться. Не буду. Ты меня не кинешь?

– Нет, – сказал Пафнутьев. – Не кину.

– Не надо... А то знаешь, я обидчивый.

– Я понимаю, о чем ты говоришь.

– Тогда давай всерьез. Сохранилось несколько записок, которые писал Лубовский мне и Васе. Он опасался с нами встречаться, боялся телефона, кто-то ему внушил, что все телефоны прослушиваются. В общем-то, правильно боялся. Для общения с нами выбрал записки. Он был уверен, что мы их уничтожаем, потому что в первую очередь это были улики против нас. Ему казалось, что он очень хитрый. Проезжая мимо по улице, он забегал в подъезд, бросал в почтовый ящик маленький клочок бумажки. По содержанию – совершенно невинный. Посторонний человек, обнаружив случайно такую записку, ничего в ней не поймет, ничего не заподозрит. А между тем в записке содержалась четкая инструкция – куда едет директор Морозов, с кем, по какой дороге и так далее. Тебе понятно, о чем я говорю?

– Вполне, – заверил Пафнутьев.

– Тогда продолжаю. Записки имели примерно такой вид... В. (это значит Вася)! К. уезжает завтра после совещания в Ревду...

Встреча на семнадцатом километре. И подпись – «Л.». И дата. Он, придурок, даже дату ставил. Записка действительно совершенно невинная.

– Не думаю, – проговорил негромко Пафнутьев.

– Я тоже не думаю. Если все сопоставить... Ревда – это щебеночные карьеры. К. – это клиент. С клиентом мы разобрались на следующий день. После совещания. На семнадцатом километре. Все эти подробности нетрудно подтвердить по документам, оставшимся в ГАИ, в милиции, в архиве комбината... Что касается почерка – то, естественно, это почерк нашего с тобой общего друга. Л. – это его подпись.

– И много таких записок у вас осталось?

– Штук пять наберется. Они все немного отличаются, совсем немного, поскольку операция готовилась месяца два и Лубовский все это время нас поторапливал.

– Значит, с Морозовым... Вы с Васей разобрались?

– Я не скажу тебе «да». Зачем? Это было бы неграмотно... Знаешь, у каждого свой почерк... Нельзя одними словами писать любовные записки нескольким женщинам... Неграмотно. Лубовский нашел каких-то хмырей, и те разобрались с Морозовым прямо у того в кабинете.

– А что потом случилось с хмырями?

– А откуда ты знаешь, что с ними что-то случилось? – удивился Коля.

– Догадываюсь. А с Куприяновым как?

– Что-то с машиной у него произошло.

– В районе семнадцатого километра? – невинно спросил Пафнутьев.

– Да, где-то в тех местах. Там, знаешь, дорога делает крутой поворот и сразу подъем... Скорость у машин небольшая, а если еще и гололед, дождь, мокрые листья, бывает, покрывают асфальт... Очень трудно, знаешь ли, справиться с управлением. Вот там-то с Куприяновым, который сменил Морозова...

– Обычная дорожная катастрофа.

– Да, так можно сказать. Во всяком случае, именно к такому выводу пришли гаишники. К тому времени у Лубовского в местных милицейских кругах завязались очень теплые отношения. Начальство строило дачи, коттеджи, подъездные дороги... Требовалось много бетонных материалов... Лубовский был щедр и отзывчив на все эти житейские трудности.

– Ему многие шли навстречу? – спросил Пафнутьев.

– Шли? – усмехнулся Коля. – Бежали. И были счастливы удружить, ублажить, умаслить.

– Кроме записок, есть еще что-то?

– Есть, – кивнул Коля. – Есть несколько интересных снимков. Лубовский на месте аварии, в которой погиб Куприянов, директор комбината. Семнадцатый километр, крутой поворот, подъем, перевернутая, развороченная взрывом машина... И тут же Лубовский. Он всегда хотел лично во всем убедиться.

– Убедился?

– Да. И Вася изловчился несколько раз щелкнуть фотоаппаратом, «мыльница» у него в кармане оказалась. Совершенно случайно.

– Вы уже тогда чувствовали в Лубовском опасность?

– Было. Учуяли. И Вася сделал несколько снимков, но, в общем-то, одного содержания – Лубовский на фоне развороченной Куприяновской машины.

– Какой же в этом смысл?

– Смысл в том, что к тому времени Лубовский и Куприянов были уже врагами, они все уже к тому времени друг другу высказали. А Лубовский, полный придурок, везде заявлял, что он во время аварии был далеко. Алиби, вишь ли, у него. На фиг ему алиби? Но доказал. Всем доказал, что был в это время в той же Ревде. И там нашлись люди, которые клятвенно всех заверили – да, Лубовский в этот день был в Ревде.

– А как доказать, что снимок сделан именно в этот день?

– Паша, ты меня удивляешь... Развороченная куприяновская машина. Ведь ее убрали в день аварии. На снимке даже номер виден.

– Зачем же туда потащился Лубовский?

– Придурок потому что! Ведь он тогда еще не был нынешним Лубовским, он был обыкновенным бандюгой. Приехал ровно на одну минуту, убедился, сел в машину и был таков. Уехал в Ревду, алиби делать. Сделал. А пальчики, как я уже говорил, оставил. В этом самом распадке. Единственный человек, который его там видел, – Вася.

– И ты мне дашь этот снимок? – спросил Пафнутьев.

– Дам. У меня их... много.

– Лубовский знает об этих снимках?

– Не знает. Иначе бы мы с тобой здесь не разговаривали. Он бы до меня дотянулся. И до Васи тоже. Мне иногда кажется, что я жив до тех пор, пока у меня есть эти снимки. Хотя прекрасно понимаю – заблуждение это, наивное, глупое заблуждение. Его ничто не остановит. Я дам тебе снимок и две записки из семи, которые у меня есть. Но это хорошие записи с датами, подписями, обращениями и так далее. Тебе это поможет? Хоть немного?

– Может быть, и негатив есть?

– Зачем?

– У меня есть человек, который с негатива сделает просто потрясающие снимки. Я не уверен, что ваши снимки достаточно хороши.

– Этот твой человек надежный?

– Вполне.

– Хорошо, – с легкостью согласился Коля. – Один кадр дам, негативы сохранились. Поэтому мы с Васей иногда думаем, что записками и снимками хорошо так держим Лубовского за яйца. Понимая в то же время, что это все равно что держать за яйца тигра.

– И еще, – начал было Пафнутьев, но Коля его перебил, выставив вперед ладонь:

– Подожди. У меня ведь уже был человек из твоей конторы. Как он меня нашел, не знаю, но нашел. Молодец. Я дал ему снимок и одну записку. Но этот человек пропал, не появляется, не звонит... Хотя обещал...

– Он не может позвонить, – сказал Пафнутьев. – Ему отрезали голову.

– Даже так, – озадаченно проговорил Коля. – Надо же... Никак не угомонится мужик...

– Кто?

– Лубовский. Значит, если случилось так, – задумчиво проговорил Коля, – выходит, и записка, и снимок у Лубовского... Выходит, надо линять.

– Может, у Лубовского, а может, и нет, – заметил Пафнутьев. – Что же, этот следователь при себе носил эти доказательства? Конечно, нет.

– Может быть, может быть, может быть, – зачастил Коля, уже думая о чем-то своем. – Ты как поедешь в Москву? Поездом?

– Поездом. Или самолетом.

– Не надо ни поездом, ни самолетом. Не доедешь, не долетишь.

– Почему?

– Что-нибудь случится. Обязательно что-нибудь случится.

В кармане у Коли затрещал мобильный телефон. Он не торопясь вынул из нагрудного кармана рубашки маленькую коробочку, приложил к уху и сказал:

– Ну?

Потом отключил связь и опять сунул телефон в карман рубашки.

– Понимаешь, – пояснил он Пафнутьеву, – часто не слышу звонка, а когда он начинает колотиться у меня на груди, тут уж не ошибешься, моя коробочка колотится. Звонят вот ребята, сообщают...

– Что-то важное?

– Ждут тебя. Недалеко, на повороте.

– А откуда известно, что ждут именно меня?

– Сейчас ты один посторонний на этой улице. Здесь вообще посторонних не бывает. Я же сразу сказал: ты приехал не один. Не надо, Паша, сомневаться в моих словах, пустых слов я не произношу. На машине поедешь. С моим человеком.

– Надежным? – усмехнулся Пафнутьев.

– Очень глупый вопрос. Расплатиться с ним сможешь?

– Смогу.

– Расплатись. Он скажет, сколько задолжаешь. Сколько назовет, столько и заплати. Не жлобись, но и чаевых не надо. Он не завысит цену. К тому же у него и свои дела в Москве... Васю ему повидать надо.

– Но в город-то я еще заеду?

– Зачем? – удивился Коля.

– Командировку отметить...

– Перебьешься. Суточные хочешь получить? Ты такие суточные получишь... Не продохнешь. Мы сейчас с тобой допиваем водку, беседуем о жизни, за это время маленько стемнеет, подъедет Саша... Саша тебя и отвезет. Другой дорогой. Через город не поедете. А те на повороте пусть еще помаются немного.

– Мы поедем мимо семнадцатого километра? – весело спросил Пафнутьев.

Коля некоторое время с недоумением смотрел на Пафнутьева, не понимая смысла вопроса, потом до него дошло, он усмехнулся.

– А знаешь – да! Поедете той самой дорогой. Но не боись. Мы ведь с Васей тоже не можем жить спокойно, пока Лубовский на коне. Так что, можно сказать, о себе печемся, о собственной шкуре. – И Коля потянулся к бутылке, чтобы разлить остатки водки в прозрачные стаканы из тонкого стекла.

* * *

На приеме у президента Лубовский чувствовал себя совсем неважно. Все-таки покушение, даже неудавшееся, встряхнуло его достаточно сильно не только физически. То, что кружилась голова, подступала тошнота, ощущалась слабость в ногах, – все это не производило на него слишком удручающего впечатления. Гораздо хуже было другое – он опасался, что злополучное покушение заставит усомниться президента в том, что он годится для той должности, на которую шел так уверенно. Уж если на человека покушаются какие-то криминальные недоумки, значит, он с ними связан, значит, не годится, прокололся, значит, присмотреться к нему надо еще раз и гораздо пристальнее, нежели прежде.

Поэтому на прием он пошел, собрав все свои силы.

Впрочем, собирать все свои силы для броска, для удара решительного и верного, ему было не впервой. Более того, он в этой своей жертвенности находил даже некое удовольствие.

А я могу, как бы говорил он.

А вот не дождетесь, как бы говорил он.

А пошли вы все, козлы вонючие! – как бы говорил он, улыбаясь из последних сил широко и неуязвимо.

Оставалось, все-таки оставалось в облике Лубовского, в его словах, жестах этакая милая вульгаринка, сохранившаяся с тех еще времен, когда он шустрил наперсточником на рынке, торговал карточками спортлото и даже как-то владел обменным пунктом, недолго, правда, совсем недолго. И эту его легкую приблатненность не могли скрыть ни английские костюмы, ни итальянские рубашки, ни галстуки от Кардена. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что сам Лубовский и не стремился во что бы то ни стало избавиться от этого своего облика, справедливо полагая, что таким он будет более уместен и в самих низких кругах, и в самых высоких.

И был прав.

Да, как ни странно это звучит, но приблатненность или опять же вульгаринка в России и в конце двадцатого века, и в начале двадцать первого была не просто простительной, а даже желательной, этаким своеобразным знаком качества. Конечно, конечно, рыба гниет с головы, и эта диковатая мода шла от вечно пьяного рыка предыдущего президента, которой своей блатноватостью даже бравировал, полагая, видимо, что таким он больше нравится простому народу.

И тоже был прав.

Да, ребята, да, и в этом он был прав.

А люди, которых он попросту материл и давал под зад туфлей, а то и на манер Стеньки Разина сбрасывал в волны матушки-реки, бывали счастливы, поскольку таким образом им было уделено высочайшее внимание.

– Слышал, вам крепко досталось? – спросил президент Лубовского на том самом приеме в Кремле.

– Слава богу, обошлось, – ответил Лубовский со всей почтительностью, на которую был способен. Он даже сделал легкий полупоклон, что при английском костюме выглядело вполне пристойно.

– Берегите себя, – заботливо произнес президент слова, которых не мог слышать Пафнутьев, глядя на экран, но суть которых понял достаточно точно, можно сказать, безошибочно. Ему вовсе не обязательно было слышать слова, чтобы понять характер разговора. – Мы имеем на вас неплохие виды, – добавил президент, не выпуская из руки взмокшей ладошки Лубовского.

– Всегда готов, – заверил тот, опять чуть заметно склонившись в полупоклоне.

– И тогда собственная безопасность и безопасность страны окажутся в ваших руках.

– Я не подкачаю.

– Нисколько в этом не сомневаюсь, – улыбнулся президент и перешел к следующему гостю.

Нашел в себе силы Лубовский остаться и на небольшой фуршет после приема. С бокалом шампанского он переходил от одной группы гостей к другой, говорил какие-то слова, звенел хрусталем, улыбался беззаботно, в полной уверенности, что жизнь его идет так, как нужно, а если и случаются мелкие недоразумения, то как же без них, как без них! Они только подчеркивают главное, а главное – это успех, победа на всех фронтах! Если бы не было женщин некрасивых, как бы мы узнали, где красавица, как бы мы отличили ее в толпе?

К Лубовскому отнеслись сочувственно, можно сказать, с любовью, поскольку все в этом зале ходили по таким же лезвиям, так же рисковали непутевыми своими головами, а то, что выжил Лубовский после покушения, и им внушало надежду на столь же благоприятный исход, когда будут взрывать и их. А в том, что их тоже будут пытаться взорвать, отравить, застрелить или зарезать, ни у кого из почетных гостей сомнений не было. Поскольку все они обладали шкурами чрезвычайно чувствительными к малейшим колебаниям воздуха, вообще к мельчайшим колебаниям чего бы то ни было, то прекрасно понимали и твердо знали, что окружает их такая плотная стена ненависти и презрения, что только кремлевские стены, только эти многовековые, потрясающей кирпичной кладки стены могут защитить их хоть на короткое время, хоть на эти вот два-три часа они могут перевести дух и почувствовать себя в полной безопасности, вспомнить, да-да, именно вспомнить, что есть среди всех прочих ощущений ощущение безопасности.

– Как поживаешь, Юра? – весело спросил Лубовского молодой и красивый алюминиевый король.

– Да по-разному, Дима, по-разному! – рассмеялся Лубовский, прекрасно понимая смысл вопроса. – А ты?

– Пока держусь! – так же весело рассмеялся алюминиевый король.

– Могу предложить бронированный джип! – на этот раз рассмеялся король никелевый. – Потрясающая машина!

– Поговорим! – рассмеялся Лубовский.

Ему приятны были участливость этих людей, их добродушие и понимание того, что с ним случилось, что могло случиться. А то, что они все были веселы и смешливы, – то вовсе не от шампанского или близости президента, который был на расстоянии вытянутой руки. Смешливость вообще была присуща этим людям, более того, смешливость входила в обязательную норму общения. Угрюмость, сдвинутые брови, настороженность и опасливость – все это было в прошлом, которое все они прошли всего несколько лет назад, и теперь, став людьми состоятельными, просто вынуждены вести себя беззаботно и смешливо.

И когда мы с вами, ребята, видим портреты этих замечательных людей на обложках журналов, на экранах телевизоров, на предвыборных плакатах, когда мы видим их, покатывающихся от хохота, то должны знать, что это вовсе не заслуга фотографа, который изловчился уловить ту долю секунды, когда уважаемый человек позволил себе расхохотаться.

Ничуть.

Никакой заслуги фотографа, или, как их еще называют, папарацци, здесь нет. Никаких усилий фотограф не прилагал – эти люди постоянно смеются, даже когда им этого не слишком-то и хочется.