Текст книги "Банда 8"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Думаешь, он? – спросил Пафнутьев.

– Паша, прости... Ты дурак? Или прикидываешься?

– Прикидываюсь.

– Тогда ладно, тогда продолжай. Это не самое глупое занятие – дураком прикидываться.

– А я это... Старый по этому делу, – усмехнулся Пафнутьев.

– Ладно, начальник. – Вася поднялся, отряхнул штаны, сквозь оконный провал в стене внимательно осмотрел двор. – Мне пора. Мы с тобой обо всем договорились. Это хорошо, не с каждым удается так быстро все обсудить. Пока. – Он протянул суховатую ладошку. – Как говорит мой знакомый – до скорой встречи на очной ставке.

– Где? – присел от неожиданности Пафнутьев.

– Шутка! – Вася махнул рукой и, не оглядываясь, вышел из дома. Пафнутьев видел, как он, ссутулившись, заворачивая носки туфель внутрь, пересек двор, старательно обходя лужи, оставшиеся после пожарных, и свернул по улице вправо, к платформе электрички. Пафнутьев хотел было окликнуть, остановить Васю, спросить – о чем они с ним все-таки договорились, что обсудили и чем он, собственно, заслужил киллерскую похвалу. Он уже шагнул с крыльца, но что-то его остановило. Пафнутьев вдруг понял – не надо этого делать.

Вася сам, не называя все своими именами, как бы оставлял ему простор для маневра, оставлял свободу действий. Что Вася понял, то и понял, его дела. Он великодушно не стал посвящать в них Пафнутьева. Его слова означали только одно – они союзники, но ничем друг другу не обязаны, и каждый может поступать, как считает нужным.

Это была хорошая позиция, ее и в самом деле можно было назвать великодушной. Вася прекрасно понимал – со следователем прокуратуры можно сотрудничать, но говорить с ним откровенно все-таки не следует. И не из опаски, не из ожидания подлянки с его стороны, вовсе нет. Причина в другом – не надо связывать руки следователю прокуратуры, у него свои проблемы и свой риск в жизни.

* * *

Упав на переднее сиденье рядом с Андреем, Пафнутьев откинулся на спинку, закрыл глаза и на какое-то время замер в неподвижности. Слишком многое свалилось на его голову за последний час, чтобы принимать решения быстрые, уверенные или хотя бы разумные. Пожар, смерть Ивана Степановича, появление Васи с непонятными предостережениями, спасенный портфель с бумагами Лубовского – все это требовало не просто обдумывания – времени. Пафнутьев вообще считал, что никто и не думает в полном смысле слова, просто надо дождаться момента, когда решение придет само – уже выверенное кем-то там наверху, уже осмысленное и как бы выдержанное, как бывает выдержанным коньяк. Выпить его, конечно, можно и сырым, и захмелеть можно, но радости не будет, будет головная боль и непереносимое чувство раскаяния.

– Что скажешь. Андрей? – спросил Пафнутьев, не открывая глаз и пребывая все в той же неподвижности.

– А что сказать... Плохо.

– Что будем делать?

– Жить. И не позволять этим заниматься другим.

– Не давать жить другим?

– Вы же знаете, кого я имею в виду. Как они узнали про этот дом, про эту берлогу?

– Вася подозревает, что мог привести «хвост». Во всяком случае, он этого не исключает.

– Вася осторожен в мелочах, – сказал Андрей. – Но по большому счету допускает оплошности.

– Поэтому он тот, кто есть.

– А кто он есть?

– Киллер. Наемный убийца. Но со своим пониманием – что есть хорошо, а что есть плохо. И самое интересное знаешь что? Только ты не удивляйся. – Пафнутьев оттолкнулся от спинки и в упор посмотрел на Андрея. – Наше с ним понимание этих вещей... что есть хорошо, а что есть плохо... Совпадает.

– А что такое хорошо, а что такое плохо?

– Могу сказать... Могу сказать... А почему бы мне этого и не сказать? – Пафнутьев проборматывал незначащие слова, пытаясь сосредоточиться и как-то связно ответить на вопрос Андрея. – Плохо предавать друзей, чем бы ты с ними ни занимался... Плохо отрекаться от друзей. Плохо быть жадным и неблагодарным. Благодарность всегда должна перевешивать добро, которое тебе сделали, она должна перевешивать услугу, которую ты принял. Или не принимай. Или расплатись, или не бери. А расплатиться можно улыбкой, добрым отношением, просто хорошим рукопожатием. Дело не в деньгах или в пластании перед благодетелем. Настоящий благодетель этого от тебя и не ждет, он этого тебе и не позволит. И деньги возьмет далеко не каждый. Бутылку поставь, в конце концов, но сделай это достойно. Напейся с этим человеком – и это я приму. И Вася примет. Но посылать человека с улыбкой или без... Не надо. Не надо, – повторил Пафнутьев, невидяще и зло глядя прямо перед собой в ветровое стекло. – Это плохо. – Он положил оба своих тяжелых кулака на приборную доску. Кулаки были сжаты с такой силой, что побелели.

– А что такое хорошо? – спросил Андрей, чтобы смягчить разговор.

– А все остальное хорошо.

– Нарушение карается?

– И очень сурово.

– Будет кровь?

– Ее и так уже было достаточно. – Пафнутьев кивнул в сторону пожарища. – И еще будет.

– Вам так кажется или вы знаете?

– Знаю.

– И можете остановить?

– Жизнь не остановишь, – усмехнулся наконец Пафнутьев и примиряюще похлопал Андрея по коленке. – Поехали.

– Куда?

– Аркашка. Только это... Поглядывай время от времени в зеркало заднего обзора.

– Павел Николаевич! – укоряюще протянул Андрей. – Да я и так в заднее стекло смотрю чаше, чем в переднее.

– Виноват. – Пафнутьев опять похлопал ладонью по Андреевой коленке.

Даже не видя сзади ничего подозрительного, Андрей время от времени совершал неожиданные маневры, которые отсекали бы нежелательных преследователей, – то сворачивал в неприметный переулок, а через сотню метров нырял в какой-нибудь двор и выезжал уже на другую улицу, то, воспользовавшись небольшим интервалом в потоке машин, резко менял рядность, то сворачивал в противоположную сторону, не предупредив задние машины сигналом. Как и у каждого водителя, у него было достаточно хитростей, которые позволяли оторваться от «хвоста».

Как всегда осторожен и предусмотрителен, Халандовский не пользовался гостиницами, предпочитая навещать своих друзей, даже не оповещая их о своем предстоящем появлении. Такое поведение грозило неприятностями, но давало уверенность в безопасности.

На этот раз, проскочив по Кутузовскому проспекту, Андрей свернул к Белорусскому вокзалу, выехал на Ленинградский проспект, потом к Беговой и на Хорошевское шоссе.

Халандовский жил в пустой квартире давних знакомых и мог принять Пафнутьева без помех. Андрей напоследок пошел еще на одну хитрость – он как бы свернул к громадному дому в глубине двора, но только для того, чтобы сделать еще одну маскировочную петлю. Остановки на несколько секунд хватило, чтобы Пафнутьев вышел из машины, поднялся по ступенькам и нырнул за бронированную дверь подъезда. А Андрей поехал дальше, увлекая за собой невидимых, а скорее всего, и не существующих преследователей.

Как бы там ни было, но в последнее время и он, и Пафнутьев были уверены, что эти преследователи просто обязаны быть. Жизнь чуть ли не каждый день напоминала им об этом. Причем каждый раз каким-то страшноватым образом. Пафнутьев даже опасался посчитать, сколько людей погибло после его появления в Генеральной прокуратуре. Он понимал – не его вина, он оказался всего лишь камнем, брошенным в болото, но это ничего не меняло, слишком много за последние дни пролилось крови, чтобы пренебречь малейшей перестраховкой.

Пафнутьев по мобильнику связался с Халандовским, сказал, что он уже в лифте и тот может безбоязненно открывать двери. Да, ребята, пришли времена, когда гости вынуждены оповещать о своем прибытии, о том, что звонок, который сейчас прозвучит в прихожей, не таит в себе смертельной опасности.

А бывает, ребята, бывает, и не так уж редко. Но не всегда хватает душевных сил и чувства опасности, чтобы принять упреждающие спасительные меры, не всегда. Срабатывает какой-то бестолковый закон, заложенный в каждом из нас, – авось обойдется, авось не со мной, авось не сегодня...

Пафнутьев, едва выйдя из лифта, тут же увидел в распахнутой двери Халандовского, открытого для стрельбы в упор, – беззащитного, с широкой улыбкой, с разведенными в стороны руками, заранее приготовленными для объятий дружеских, крепких, для объятий, в которых нетрудно и задохнуться. Не зря родилась и выжила пословица этих лет – душить лучше всего в объятиях. Единственное, что оправдывало беспечность Халандовского, – за его спиной была полуоткрытая стальная дверь, изготовленная из двух полусантиметровых стальных листов, дверь, оснащенная шведским замком с пятью стальными стержнями в палец толщиной, стержнями, изготовленными из потрясающей шведской стали, стержнями, готовыми каждую секунду бесшумно войти в круглые пазы, просверленные в уголках, изготовленных из днепропетровской стали, которая по своим качествам ничуть не уступает шведской, а по многим показателям даже превосходит. А когда эти штыри, эти сверкающие цилиндрики войдут в пазы, квартира в ту же секунду превращается в совершенно неприступную крепость, взять которую можно, только разрушив громадное восемнадцатиэтажное жилое сооружение.

Поэтому Халандовский был спокоен, весел и благодушен.

– Паша! – заорал он дурным голосом. – Живой?!

– Местами, Аркаша, местами.

– И люди твои живы?!

– Не все, Аркаша, не все.

– Неужели еще будут потери?

– Нисколько в этом не сомневаюсь.

На этом приветственная часть закончилась, поскольку Пафнутьев оказался в объятиях Халандовского и уже не мог произнести ни слова, он даже дышать не мог, поскольку дышать в объятиях Халандовского было совершенно невозможно – это вам подтвердят девочки, работающие в магазине Халандовского. И то, что они некоторое время бывают лишены возможности дышать, ничуть их не огорчает, не лишает радости бытия.

Едва Пафнутьев прошел в прихожую, Халандовский тут же, в полном соответствии с нравами времени, закрыл дверь и почти с чувственным наслаждением повернул несколько раз бронзовый ключ, вводя все пять стержней в приготовленные для них пазы. И только после этого повернулся к Пафнутьеву:

– Я рад тебя видеть, Паша! Живым и здоровым!

– А я рад тебя, Аркаша, видеть, – ответил Пафнутьев вполне серьезно. – Живым и здоровым.

– А что, есть подозрения?

– Да, – вздохнул Пафнутьев, проходя в комнату. – Они всегда есть. И ты это знаешь ничуть не хуже меня.

– Мне просто хотелось, чтобы ты проявил свою осведомленность. Считай это вежливостью хозяина. Гостеприимством, если хочешь. Садись, Паша. – Халандовский указал на кресло возле журнального столика. – Я сейчас немного побегаю туда-сюда, а ты отдыхай, собирайся с мыслями, с силами собирайся... Потом я отвечу на твои вопросы. Заметано?

– Думаешь, они у меня есть, вопросы?

– Ха! – сказал Халандовский и вышел на кухню.

То, что он жил в чужом доме, жил временно и недолго, ничуть не отразилось на его кулинарных возможностях. На подносе стояла бутылка «Русского стандарта», одна из лучших водок Москвы нашего времени, во всяком случае, одна из самых дорогих, на тарелке лежала холодная, уже нарезанная буженина, на блюдечке дольки лимона и белый свежевскрытый хрен. Да, и хлеб – по-московски черный, с тмином.

– Прошу прощения за убогость угощения, но я, Паша, исправлюсь. Как только ты с победой на белом коне въедешь в наш город, сразу почувствуешь, что въехал к себе, в свой город.

– Въехать я согласен, лишь бы не привезли.

– Говори, Паша, да не заговаривайся! – строго сказал Халандовский и резко, с некоторым даже недовольством свинтил серебристую пробку с бутылки. Не опуская ее на стол, он наполнил стопки, хорошие стопки, емкие.

– Смотрю, ты уже освоился в Москве, – проворчал Пафнутьев.

– Я не в Москве, я в жизни освоился. При твоей, Паша, поддержке.

– Да ладно. – Пафнутьев ткнулся своей стопкой в стопку Халандовского и выпил. Водка оказалась холодной и мягкой, буженина – холодной и сухой, какой и положено быть буженине, нет в мире ничего более отвратного, чем сырая, сочащаяся буженина, а хрен был вскрыт минуту назад, он тоже был холоден и остр.

– Паша, ты печален, – негромко проговорил Халандовский.

– Я не печален, я сосредоточен, – ответил Пафнутьев и, подняв с пола портфель Лубовского, положил его на стол.

– Знакомая вещица, – сказал Халандовский.

– Из-за этой вещицы один человек уже смерть принял.

– Видимо, в ней таится какая-то опасность?

– Аркаша, я хочу, чтобы ты оценил эти бумаги. – Пафнутьев положил тяжелую свою ладонь на обгорелую кожу портфеля. – Полистай, покажи знающим людям... Мне некому показать, всех боюсь.

– Я один остался, которого ты не боишься? – усмехнулся Халандовский.

– Есть еще два-три человека... Но они не смогут разобраться в этих тайнах.

– Если один уже сложил свою буйну голову... Это может случиться и со мной?

– Конечно, – кивнул Пафнутьев и снова наполнил рюмки. – Можешь отказаться.

– И ты дальше по жизни пойдешь один?

– Угу... Один.

– И тебе не совестно говорить мне это.

– Совестно. – Пафнутьев поднял свою стопку, предлагая Халандовскому поступить так же.

– Паша... Хочешь, я скажу тебе одну умную мысль? Только ты не обижайся...

– Скажи.

– Мы победим.

– Нисколько в этом не сомневаюсь.

– За победу! – поднял свою стопку Халандовский.

– На всех фронтах! – подхватил Пафнутьев. Выпив, он поставил стопку на стол и уставился на Халандовского.

– Ты чего? – спросил тот.

– Ивана Степановича убили.

– Ивана Степановича убили?!

– Из-за этого вот портфеля. За ним приезжали. И старик не отдал. И старик не отдал. И старик не отдал, понял?! – Пафнутьев прижал кулаки к глазам.

– Паша, ты не должен этого так оставить, – твердо сказал Халандовский. – Это нехорошо, когда наших бьют.

– Вася мне сказал то же самое.

– Ты с ним виделся?

– На пожарище. Они и дом Степаныча сожгли.

– Я могу помочь? Прости! – спохватился Халандовский. – Я плохо сказал. Я скажу иначе. Я могу помочь!

– Полистай бумаги. Покажи грамотным людям.

– Могу и деньгами.

– Чуть попозже.

– А Вася...

– Мне кажется, что Вася вышел на тропу войны.

– Он тебе сам об этом сказал?

– Дал понять.

– Это хорошо, – кивнул Халандовский.

– Почему?

– Значит, охотиться будет не за тобой.

– Надеюсь, – усмехнулся Пафнутьев.

– Вася не человек, – убежденно сказал Халандовский. – Ты должен это всегда помнить – Вася не человек.

– А кто же он?

– Курок. У него и кличка была – Курок. Безотказный, не знающий промаха, не знающий ни страха, ни жалости. Ты не станешь его останавливать?

– В чем, Аркаша? Как? Моя цель – Лубовский. Им я и пытаюсь заниматься. Больше меня никто не интересует. Руководство поручило мне разрабатывать Лубовского. Невзирая на ту карьеру, которая, возможно, его ожидает. Все. Я продираюсь к Лубовскому. У меня за спиной – трупы. Я уже не знаю, сколько их и чем они заслужили свою печальную участь. Будут еще трупы? Не исключаю. Более того, я в этом почти уверен. Выживу ли я сам? Не знаю. И это маленькое обстоятельство дает мне право поступать свободно и безоглядно. Кто сейчас на мушке? Не знаю. Но совершенно уверен, что я на мушке. Дали понять.

– Как раз об этом я и хотел тебя предупредить.

– Значит, утечка информации. Скажу больше – сознательная утечка информации. Они поручили тебе предупредить или, скажем откровеннее, – пригрозить мне.

– Паша! – возопил Халандовский. – Как ты можешь?!

– Могу, Аркаша, я теперь все могу. И не обижайся. Я сказал «поручили» в переносном смысле. Лубовский знает, что, если тебе станет известно, ты мне сообщишь. И случилось так, что тебе что-то стало известно. И, конечно же, ты мне сообщил, не стал утаивать столь важную информацию. Вот и все.

– А, тогда ладно, тогда пусть, – примиряюще пробормотал Халандовский. – Когда нужен результат? – Он ткнул толстым своим мохнатым пальцем в обгорелый портфель, который все еще лежал на столе.

– Вчера.

– Понял. Но дня три потребуется.

– Годится, – кивнул Пафнутьев. – Если будешь кому-то давать на прочтение – сними копии. Пусть твои ребята изучают копии, а не оригиналы. Оригиналы оставь при себе.

– Паша! – обиженно заорал Халандовский. – Кто я, по-твоему?

– Собутыльник.

– Между прочим, я не знаю звания выше, – значительно произнес Халандовский и разлил по стопкам остатки водки. – Как водка?

– Идет.

– Паша, Москва на тебя повлияла плохо. Надо что-то предпринимать, что-то делать с собой.

– В какую сторону повлияла?

– Ты стал сдержанным и каким-то... Величавым.

– Это пройдет, – беззаботно махнул рукой Пафнутьев. – Понимаешь, контора обязывает, больно значительная контора, это все равно что надеть пиджак на три размера больше. Невольно выпячиваешь грудь, расправляешь плечи, становишься на цыпочки, чтоб люди не заметили – пиджак-то с чужого плеча, пиджак-то не по росту... Хоть подкладывай подушки!

– Подушки – это хорошо, в них пули застревают.

– Легенда. Не застревают. Нет, не застревают, – повторил Пафнутьев, как бы прикидывая путь пули сквозь подушку. – Дробь, особенно заячья, утиная, – эта да, останется в подушке. И потом знаешь... У подушек есть не менее важная задача.

– Какая? – с интересом спросил Халандовский.

– Как ничто другое она способствует сближению людей. И вообще помогает человеческому общению.

– Какой прекрасный тост! – воскликнул Халандовский. – Никогда не слышал ничего подобного! Москва повлияла на тебя очень благотворно. Будь здоров, Паша!

– Будь здоров!

На какое-то время друзья замолчали, уделив наконец внимание холодному мясу, острому хрену, черному хлебу и лимону, гладкость и блеск которого выдавали тонкую кожуру, сочность мякоти и полное отсутствие косточек.

– И еще, – неожиданно проговорил Пафнутьев. – Это не величавость, Аркаша, это что-то совершенно другое. Как-то незаметно пришло понимание, что не все слова нужно произносить, даже когда остаешься наедине с самим собой. Плохо это, вредно, неграмотно. Вот ты задаешь вопрос, а я мог бы отвечать тебе на него одну, две, три минуты... Прекрасно понимаю, что в это время я отвечал бы и на свои сомнения... А что произношу? Да, говорю. Нет, говорю. И все. Подожди, не перебивай, – сказал Пафнутьев, заметив, что Халандовский порывается что-то сказать. – А то забуду... Может, помнишь, есть такая печальная сказка... Убили плохие люди девочку, зарыли в лесу... И, как у нас говорят, не оставили ни следов, ни свидетелей. Все сошло им с рук. Казалось бы. Но через год на этом месте вырос тростник. Пришел брат девочки, срезал тростник и сделал дудочку... А едва поднес ее к губам – запела, запела дудочка и рассказала человеческим голосом о злодействе...

– Не так ли и ты, Паша, – проговорил Халандовский.

– Не так ли и ты, Аркаша. – Пафнутьев поднялся, подошел к окну, некоторое время смотрел сквозь гардину на город, не видя ни гардины, ни города. – И кто знает, запиши кто-нибудь наш с тобой разговор... Понял бы что-нибудь этот человек? Что-то, наверно, и сообразил бы, но главное от него бы ушло. И заговори какая-нибудь электронная дудочка или, скажем, жучок человеческим голосом... Что бы он ему напел, этому хитрому и коварному? А ни фига бы он ему не напел! – Пафнутьев весело обернулся к Халандовскому и подмигнул, давая понять, что не так-то просто их будет раскрутить, не так-то просто прищучить, если до этого дойдет. А что это может случиться, ни Пафнутьев, ни Халандовский, кажется, не сомневались. Уж слишком много произошло непонятного, неестественного, чтобы исключить такую возможность.

* * *

Пафнутьев встретился с Халандовским, как и договаривались, через несколько дней. Жизнь все это время шла своим чередом. Где-то в далекой и прекрасной Австрии залечивал физические и душевные раны Лубовский, время от времени напоминая о себе в интервью, которыми баловали его журналисты едва ли не всех стран Европы.

Пафнутьев исправно отсиживал в своем кабинете, изучая жизнь того же Лубовского, описанную предыдущим следователем и еще одним следователем, который был до предыдущего. К сожалению, встретиться с ними Пафнутьев не мог, не мог получить от них впечатления острые и непосредственные – пропали ребята, унесли с собой живое слово и личные выводы.

Где-то шатался по московским улицам неприметный, сухонький, согбенный мужичонка по имени Вася и по кличке Курок. К чему стремился, что затевал – ни с кем не делился.

Генеральный восседал в своем кресле, принимая решения важные, государственные, на политическом уровне. Его сотрудник Шумаков жил неприметно, с Пафнутьевым общался легко и охотно, проявляя интерес не только к его здоровью, семейным обстоятельствам, но и ко всему прочему тоже проявляя интерес. Что делать, такой человек, открытый и любознательный. Не знал, не знал Шумаков, какие тучи сгущаются над его непутевой головой, какие люди смотрят за ним пристально и неотступно, отмечая до минуты, когда он приходит на работу, когда уходит, где ночует, кому звонит, это тоже ныне поддается установлению, поддается, ребята, и не надо в этом сомневаться.

Ну и так далее.

Да, о президенте забыли. Посетил южные берега, встретился с несколькими главами различных государств в обстановке теплой и непосредственной, как сейчас принято говорить – без галстуков. Каких еще предметов туалета на них не было, корреспонденты не сообщали, видимо, им позволили упоминать только галстуки, хотя и кроме галстуков мужчине во цвете лет есть что с себя снять, оставаясь в приличном виде.

Иногда Пафнутьева охватывало странное состояние – он ощущал себя как бы во враждебной стране, где вынужден был скрывать свои убеждения, а окружающие его люди только и мечтали все о нем вызнать, установить и, не дожидаясь твердых доказательств, принять решения жесткие и окончательные.

Его какое-то время спасала мужиковатая привычка прикидываться простоватым, простодушным, а то и откровенно глуповатым.

Но это не могло продолжаться слишком долго – его истинная сущность вылезала из каждого поступка, вопроса, подписанного протокола. И Лубовский в далекой прекрасной Австрии между посещениями венской оперы и поеданием венских пирожных постоянно ощущал, что где-то там в далекой суетной Москве плетутся кружева почти невидимые, почти прозрачные, но эта их невидимость, эта их прозрачность нисколько не вводили его в заблуждение, он прекрасно знал, насколько они прочны и губительны. А предстоящая государственная должность требовала непорочности, пусть видимой, условной, искусственно созданной, но именно политической, нравственной, финансовой непорочности.

Пафнутьев ясно это сознавал и старался не терять осторожности. С Халандовским он встретился с теми же мерами предосторожности. Андрей все так же старался оторваться от «хвостов», независимо от того, были ли они на самом деле. На этот раз для встречи Халандовский назначил новый адрес, благо друзей у него в Москве оказалась достаточно. Полукриминальный образ жизни позволял ему испытать каждого, и в то же время каждого он убедил в собственной надежности. Что делать, ребята, что делать, страна вместе со своей прекрасной столицей скатилась в криминал, и все мы с вами живем настороженно и опасливо, стараясь не подставлять беззащитный бок, уберегаясь и от странных личностей с накачанными шеями, и от людей в форме – и то и другое одинаково необходимо. Это жизнь, ребята, жизнь, а не авторское злопыхательство.

– Здравствуй, Паша, – сказал Халандовский без прежнего напора, да и какой напор, какая радость встречи, если в своей стране приходится встречаться тайком, оглядываясь по сторонам и прячась за киосками, кустами, фонарными столбами. Халандовский открыл дверь не полностью, не так, как совсем недавно, когда он распахивал дверь, улыбался и широко разводил руки в стороны. – Рад тебя видеть в это прекрасное утро! – еще нашел он в себе силы слегка пошутить.

– И я рад. – Пафнутьев прошел в коридор и тут же услышал, как за его спиной щелкнул замок двери.

– Как протекает жизнь?

– Где-то я слышал другие слова – как вытекает жизнь, – усмехнулся Пафнутьев.

– И как она вытекает?

– Успешно.

– Хочешь выпить?

– Не хочу. – Пафнутьев упал в низкое кресло и вытянул перед собой ноги.

– У меня такое ощущение, что ты пробирался сюда короткими перебежками.

– Ты всегда был умным и проницательным человеком, – ответил Пафнутьев.

– А я и сейчас такой. – Халандовский осторожно опустился в соседнее кресло. – И намерен таким оставаться.

– Тогда я тебя слушаю. – Пафнутьев поставил локти на колени и подпер щеки кулаками.

Халандовский поднялся с тяжким вздохом, принес из какой-то щели, из какого-то тайного уголка обгорелый портфель Лубовского и поставил его у ног Пафнутьева. Сам снова опустился в кресло.

– Значит, так, Паша... Тебе в руки попали неплохие бумажки, совсем неплохие. Можно даже сказать, хорошие. Мои ребята, знающие люди, внимательно их прочитали.

– И что?

– Эти бумажки дают основание возбудить уголовное дело по факту мошенничества в особо крупных размерах.

– Против кого возбудить уголовное дело? – спросил Пафнутьев с легким раздражением.

– Против Лубовского, Паша. Он не зря много раз напоминал тебе об этих бумагах. Деньги предлагал?

– Было.

– Ты отказался?

– Так уж получилось, – виновато признался Пафнутьев, как признаются в собственной глупости.

– Не жалеешь?

– Только перед сном.

– Это правильно... Обычно перед сном людей посещают самые правильные мысли, можно даже сказать – прозрения.

– Что делать... Видимо, время упущено.

– Вовсе нет! – быстро ответил Халандовский.

– Тебе это известно точно?

– Конечно! Мы перезваниваемся. Он постоянно передает тебе приветы. Видимо, любит тебя.

– И ему поклон, – вздохнул Пафнутьев. – Я его тоже люблю. Если опять позвонит, передай, что я постоянно о нем помню.

– Он тоже тебя не забывает, – жестковато сказал Халандовский. – Хочешь, поделюсь умными мыслями?

– Хочу.

– Мне кажется, у тебя нет выбора. Подожди, не перебивай. – Халандовский выставил вперед тяжелую ладонь. – У Лубовского прямой выход на президента. Совсем недавно в этом могла убедиться вся страна. Их милая беседа была много раз показана по всем каналам телевидения. Мои ребята по их губам восстановили содержание этой беседы.

– Это возможно? – удивился Пафнутьев.

– Не задавай глупых вопросов. Вот текст их беседы... Когда они во время приема олигархов мило обменивались любезностями. – Халандовский вынул из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его Пафнутьеву.

Тот взял лист, медленно, будто опасаясь, развернул его и не торопясь вчитался в машинописной текст. Потом так же медленно свернул и сунул себе в карман.

– Я могу это взять? – спросил он.

– Для тебя текст и сделан.

– Спасибо. Ему можно доверять?

– Ровно на сто процентов.

– Хорошие у тебя ребята, – пробормотал Пафнутьев.

– Я, Паша, тоже ничего.

– Знаю. Так в чем там дело, какое такое мошенничество сотворил наш общий с тобой друг Лубовский?

– Хорошо... Скажу. Но в общих чертах, потому что подробно говорить об этих бумагах, об их содержании... Нам с тобой не хватит и трех бутылок хорошей водки.

– Неплохое предложение.

– Чуть попозже, Паша, чуть попозже, как говорит один мой друг. Одно время Лубовский стоял во главе не самого большого банка, так себе, банк средней руки, каких в стране тысячи... У него появились фирмы-должники, которые взяли деньги и не смогли их вернуть. Но руководство фирм знало, что с Лубовским шутки плохи, мы с тобой это тоже знаем. Чтобы как-то с ним рассчитаться, они предложили Лубовскому некоторое свое имущество. Ресторан, казино, кафе, неплохой такой домишко на Рублевском шоссе, совсем неплохой...

– На миллион тянет?

– Тянет, Паша, тянет. Эти объекты потянули где-то на десять миллионов долларов. Но потом начали происходить странные вещи. Вроде бумаги на эти объекты передали, а вот что касается самих объектов... их переоформили на других людей. Я не буду тебе говорить, что это были люди Лубовского. Так что банк, которым руководил наш друг, вообще не получил ни единого рубля, не говоря уже о долларах. Все осело на его личном счете.

– Неплохо, – вынужден был согласиться Пафнутьев.

– Эти операции или очень похожие проворачивались им не единожды.

– По-моему, у тебя что-то должно быть в холодильнике?

– Паша! – восторженно вскричал Халандовский. – А как ты догадался?

– Я тоже умный и проницательный, – скромно проговорил Пафнутьев, отодвигая портфель Лубовского в сторону, чтобы он не мешал Халандовскому подняться из кресла и пройти к холодильнику.

Через несколько минут на журнальном столике между креслами стола тарелка с холодным мясом, в блюдечке лежала горка хрена, вилки сверкали, как хирургические инструменты, в рюмках играло утреннее московское солнце, которое на этот раз было нарядно розовым. Да, и водка, конечно, на столе стояла бутылка водки, на заиндевевшем боку которой жизнеутверждающе отпечаталась мощная халандовская ладонь.

– До того, как мы пригубим по глоточку, Паша, – Халандовский с хрустом свинтил пробку, – я расскажу тебе про одну авантюру нашего друга, авантюру, которая даже у меня вызывает искреннее восхищение. Да-да-да!

– Что она у тебя вызывает? Я не ослышался?

– Восторг и зависть, Паша! Восторг и зависть! Ты знаешь, что он владеет одним из каналов телевидения? Знаешь. Так вот, однажды в ночных последних известиях этот канал сообщает: на севере нашей необъятной родины взорвался котел атомной электростанции. Ядовитое, смертоносное, радиоактивнее облако северными ветрами понесло в сторону Скандинавии, и нет никаких сил остановить его, повернуть, подправить направление. Мировые информационные агентства мгновенно распространили потрясающую новость на всю планету. И планета замерла в ужасе. Заметь, была ночь. Наутро финские и прочие северные компании подешевели в два раза, и люди Лубовского за бесценок скупали их пачками.

– Потрясающе! – воскликнул Пафнутьев, разливая холодную тяжелую водку в бочоночки рюмок.

– Вскоре выяснилось, что информация была ошибочной. Случается, вышла накладка, сонный редактор телевидения, не разобравшись, подсунул листок с текстом сонному диктору. Через неделю снова компании выросли в цене, а на счетах Лубовского осели новые миллионы долларов. Да что там говорить – десятки миллионов.

– Потрясающе! – повторил Пафнутьев. – И все это есть в портфеле?

– Я рассказал тебе десятую часть. Но предупреждаю – подобная информация требует долгого и кропотливого следствия, да что там следствия... Суд может растянуться на годы. Да, у тебя есть бумаги, записки, расписки, дописки... Но победа далека так же, как и раньше, до появления этого несчастного портфеля.

– Тогда наливай! – сказал Пафнутьев безмятежно и даже с каким-то вызывающим легкомыслием.

– Паша! – простонал Халандовский, приложив большие свои мохнатые руки к груди. – Отступись! Прошу тебя!

– Как? – весело спросил Пафнутьев.

– Заболей! Подверни ногу! Пожалуйся на сердце! Потеряй документы! Влюбись и сойди с ума!