Текст книги "Банда 8"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– Хорошо бы, – протянул Пафнутьев, неотрывно глядя в набирающее жаркую силу солнце. – Но чуть попозже, ладно? Мы поговорим с вами немного, я составлю протокол...

– Протокол?! – воскликнул Лубовский, не дослушав. – Протокол в Испании?! На моем острове?! Павел Николаевич, помилуйте! Как вы можете произносить такие слова?! – Лубовский горестно всплеснул ладошками, оглянулся по сторонам – нет ли хоть кого-нибудь, с кем он мог бы поделиться обидой.

– Ну хорошо, давайте назовем эту бумажку как-нибудь иначе. Ведь после поездки должен же я хоть что-то положить начальству на стол, Юрий Яковлевич! – жалобно протянул Пафнутьев.

– Я знаю, что нужно положить на стол, – сказал Лубовский совершенно другим тоном – жестким и холодным. – Но я это сделаю сам. В ближайшее время. Я знаю, как это делается. Не впервой. Думаю, и на этот раз никого не огорчу.

– Юрий Яковлевич! – Пафнутьев как бы не услышал последних слов Лубовского, хотя не услышать их, не понять, не оценить было просто невозможно. – Юрий Яковлевич... Это ваши дела... Мне до них не дотянуться. Но ведь и я должен отчитаться о потраченных командировочных, поймите!

Некоторое время Лубовский – стройный, красивый и белоснежный – стоял, глядя в пространство моря, потом словно бы слегка вздрогнул, возвращаясь откуда-то издалека, куда занесли его мысли шальные и беспутные, посмотрел на Пафнутьева – о чем говорит этот несчастный человек, нескладно усевшийся в кресло? Ах, да!

– Не переживайте, Павел Николаевич, не страдайте! Сделаем мы вам бумажку, хорошую такую, надежную бумажку. Женя будет счастлив и даже что-нибудь вам подарит – звезду какую-нибудь, медальку, грамоту...

– Женя? – растерянно переспросил Пафнутьев.

– Я о Генеральном говорю. Для меня он Женя, я для него Юра... Кстати, в Москве уже рабочий день давно начался, ему можно позвонить. – Лубовский вынул из кармана пиджака белый мобильный телефон и, нажав кнопку, включил связь.

Пафнутьев озадаченно осел в своем кресле, подпер рукой небритую еще щеку и уставился на яхту, которая покачивалась на легкой волне, как бы приглашая людей красивых, достойных и состоятельных прокатиться по утреннему морю, вдохнуть в себя прохладный воздух, пока он еще прохладный, и вообще убедиться, что жизнь продолжается, и какая жизнь!

Но в этот момент прозвучал голос Лубовского, и Пафнутьев прекратил истязать себя мыслями пустыми и никчемными.

– Женя? – весело прокричал в трубку Лубовский. – Солнечная Испания приветствует тебя и ждет, когда же ты наконец осчастливишь ее своим присутствием! Что? Конечно, Женя, даже не думай об этом! Тебе достаточно позвонить и указать номер рейса! И все! На этом все твои испанские заботы закончатся! Начнется сплошное, бесконечное, ничем не омраченное наслаждение! Если и будут какие-то заботы, то это мои проблемы, Женя, это мои проблемы! Что? А, ты об этом... Все в порядке. Вот он передо мной, в роскошном халате, на берегу прекрасного залива, упивается зрелищем восходящего солнца и передает тебе горячий привет! Я правильно сказал? – вполголоса спросил Лубовский у Пафнутьева.

– Передайте, что я его люблю и постоянно о нем помню, – с серьезным видом сказал Пафнутьев.

– Он передает, что любит тебя и постоянно о тебе помнит, – прокричал Лубовский весело и, кажется, чуть ошарашенно – не ожидал он от Пафнутьева столь шалых слов. – Да мы все просто готовы пластаться перед ним, чтобы он только справился с твоим заданием. Кстати, он собирается совершить небольшое путешествие по Испании... Надеюсь, Женя, ты не будешь возражать? Вот он радостно улыбается и передает тебе свою искреннюю благодарность за начальственное великодушие. Все в порядке, Женя, все в порядке! Скоро увидимся, и ты убедишься, что я, как и прежде, весел, здоров и верен своим друзьям! Пока, Женя, не скучай!

И Лубовский, отключив связь, весело подмигнул Пафнутьеву – вот так, дескать, надо дела решать, вот так надо с начальством общаться, учись и бери пример.

– Ну-ну, – ответствовал Пафнутьев с тяжким вздохом. Не все ему понравилось в этом перезвоне, не все... А кроме того, закралось сомнение – гастроль выдал Лубовский, не разговаривал он с Генеральным... Иначе почему бы ему не дать трубку на словечко, почему бы не подтвердить еще раз свои позиции в верхних сферах власти...

Засомневался Пафнутьев, засомневался. Пошевелился, скрипнув плетеным креслом, крякнул, спустился к морю, вошел по щиколотку, постоял.

– Как вода? – прокричал сверху Лубовский.

– Обалдеть и не встать! – Пафнутьев уже стал привыкать к этим неизвестно откуда возникшим в нем словам. – Обалдеть и не встать, – повторил он уже вполголоса, уже для самого себя.

– Поднимайся, Паша! – сказал с площадки Лубовский. Он решил, что на берегу моря при восходящем солнце после хорошего разговора с Генеральным можно перейти и на «ты». – Завтракать пойдем. Маша уж так для тебя расстаралась!

– Она у вас кухарка? – совсем охамев, спросил Пафнутьев.

– Не совсем, Паша, не совсем, – рассмеялся Лубовский. – Но стол накрыть может и в разговоре может принять участие на равных, запомни, Паша, на равных. Она у нас во всем на равных. Упаси тебя боже назвать ее кухаркой!

– А что будет?

– Убьет.

– Чем? – улыбнулся Пафнутьев.

– Взглядом. Понял? Взглядом. И насмерть.

– А мне она показалась... Белой и пушистой...

– Я тоже иногда кажусь белым и пушистым, – широко улыбнулся Лубовский. – Разве нет?

– Вынужден согласиться. – Пафнутьев широко развел руки в стороны, дескать, признаю правоту старшего товарища – более опытного, осведомленного и откровенного.

– Кстати, здесь все зовут меня Юрой.

– Понял.

Завтрак был прост – какие-то хлопья в молоке, холодное мясо – почти как у Халандовского, но не столь вкусное, не столь, это Пафнутьев признал, заранее радуясь торжеству Халандовского, когда он ему об этом скажет. Были еще соки, хороший кофе – это Пафнутьев тоже вынужден был признать, какая-то рыба, тоже хорошая. Завтрак был организован по принципу шведского стола – каждый подходил к отдельному столику и брал то, что кому нравилось.

– Докладываю обстановку, – заговорил Лубовский, когда все расселись вокруг большого круглого стола. – Сразу после завтрака я вынужден отбыть на большую землю, дела, блин, – улыбнулся Лубовский с легкой вульгаринкой. – Вернусь после обеда. Следовательно, обедаете без меня. Сейчас советую сходить на море, утреннее море – это лучшее, что здесь есть. Маша, и ты тоже прислушайся к моим бестолковым словам...

– Слушаю, Юра.

– Сейчас займешься нашим гостем... Как я заметил, между вами уже пробежали какие-то искры... доброжелательства, интереса, единства взглядов на окружающую действительность, – несколько вычурно произнес Лубовский. – Покажи ему наш пляж, наше море, наш остров... Но не увлекайся. Тебя ждет ксерокс... Все бумаги, которые я тебе дал, – в пяти экземплярах. Заметано, да?

– Юра, я все сделаю, – заверила Маша.

– Я отстрелялся. – Лубовский порывисто встал, вышел из-за стола, приветственно махнул всем рукой. – Продолжайте без меня, встретимся... – он посмотрел на часы, – ближе к вечеру. Не скучайте, я всегда с вами, – и легким солнечным зайчиком выскользнул из столовой.

Через полчаса вся компания собралась на пляже. Собственно, сам пляж был небольшой, где-то десять на десять метров, но песок, песок был просто потрясающий – крупный, чистый, он, кажется, даже слегка похрустывал под ногами. Видимо, завезли его сюда из мест диких, чистых, нетронутых. Вокруг громоздились камни, среди них виляла тропинка к лестнице, по которой можно было подняться к дому.

Маша с подругой плескались в море, веселились, как могли, и по всему чувствовалось, что утренние купания для них дело привычное, а то и попросту необходимое. Слава с фотоаппаратом сидел на камне, подставив лицо солнцу, Пафнутьев как был в халате, так в нем и спустился к берегу.

– Паша! – окликнули девушки Пафнутьева. – Ты что, так и будешь сидеть в этом балахоне? Иди к нам!

– А что? – Пафнутьев склонил голову к плечу. – Почему бы и нет... Девушки вы красивые, веселые, ко мне опять же хорошо относитесь, без предубеждения... Да и Юрий Яковлевич этот момент отметил в своем утреннем выступлении...

– Да хватит тебе уже его по отчеству называть! – рассмеялась Маша. – Не любит он этого! Юра – для него вполне достаточно. Он скорее стерпит Юрку, Юрчика, Юрасика... Но Юрий Яковлевич... Это если уж ты хочешь крепко его обидеть... Не надо, Паша! Будь проще, и народ к тебе потянется!

– Что ж, – согласился Пафнутьев. – Юрасик так Юрасик. Уломали, уговорили, убедили... Иду!

И, сбросив белый, шитый золотом халат на камни, Пафнутьев сбежал к воде. Да, Пафнутьев Павел Николаевич, следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры России, был в это утро прекрасен – молод и улыбчив, ничто не омрачало его чело, да-да, как ни трудно в это поверить, это правда. Ничто в это утро его не озадачивало, не смущало, не угнетало. Он выглядел несколько полноватым, но самую малость. Эта почти неуловимая полнота только красила его, расправляла на нем даже те немногие морщинки, которое успели образоваться. Да, ребята, да, появляются иногда морщинки совершенно некстати, никем не званые, никого не радующие. И в таких случаях совсем небольшое количество лишних килограммчиков... Заметили – не килограммов, а именно килограммчиков молодят человека и делают его поистине неотразимым для девушек прекрасных, добрых и отзывчивых.

А именно такие девушки и подхватили Пафнутьева за мокрые его ладошки и уволокли, нет – увлекли в глубину безопасную, лазурную, сверкающую в это утро особенно радостно и неотразимо.

Какой текст, какой текст!

Как нестерпимо захотелось в Испанию, на такой вот небольшой пляж, к таким вот прекрасным, добрым и отзывчивым!

Но не всем это дано, не всем, ребята, не всем.

Пафнутьеву – дано. Потому – автор ему попался щедрый и великодушный.

А почему?

А потому, что и с автором это утро, 15 октября 2004 года, тоже поступило щедро и великодушно. Не так, конечно, но все-таки.

Редко, но бывает. Подробностей не будет, поверьте, ребята, на слово.

Так вот Пафнутьев...

Увлекаемый юными ладошками двух прелестниц, он оказался на глубине и прекрасно там себя чувствовал – фыркал, захлебываясь, смеясь и касаясь.

Да, и касаясь тоже. Было, чего уж там...

– Слава, щелкни нас! – крикнула Маша, почувствовав под ногами твердь дна. – Правда, мы хороши в этих волнах?

– Вы хороши? – откликнулся Слава. – Да ничего подобного! Вы просто обалденные! Вы потрясающие! Особенно Паша!

– Я это знаю, – откликнулся Пафнутьев и, подхватив Машу на руки, вынес ее на берег, на золотой песок, прямо под мощный объектив Славиного фотоаппарата. Маша обвила шею Пафнутьева божественными своими руками, прижала свою щеку к его щеке, вернув Пафнутьеву почти забытое ощущение молодости, тревоги, риска и счастливого безрассудства.

Слава не жалел пленки – это Пафнутьев отметил про себя сразу. Так пляжные снимки не делают, так создается компромат. И он сознательно на это шел, давая Славе, Маше, ее не менее очаровательной подруге делать все, о чем их попросил Юрчик Лубовский. А то, что он их об этом попросил, у Пафнутьева не было никаких сомнений. И он с блаженной улыбкой на устах, не только из хитрости и коварства, не только из подлой следственной своей натуры, а искренне наслаждался этим утром, общением с красавицами, снова ушел в море и снова вернулся, теперь уже с другой девушкой на руках, и она почти точно так же, как Маша, но все-таки не так, не столь трепетно, тоже прижалась к его жаркому, почти молодому телу и позволила себя сфотографировать. Были в ее движениях даже более рискованные позы, были, чего уж там – Пафнутьев не перечил, не сопротивлялся, более того, шел навстречу, помогал девушкам, откликаясь на малейшие их желания, чтобы только снимки получились хорошими, чтобы только утро было незабываемым, чтобы только Юрасик, вернувшись вечером, был всеми доволен и чтобы всем хоть что-нибудь подарил из своих сундуков на память об этом незабываемом острове.

– Только смотри, чтоб снимки были! – строго пригрозил Пафнутьев Славе, который вставлял в аппарат уже вторую пленку, ни разу даже не пожелав отразиться в этих кадрах – это была его оплошность, если человек фотографирует без задней мысли, ему обязательно захочется тоже оказаться на снимках. А Славе почему-то не хотелось, ему и в голову не пришло попросить ту же Машу, чтобы она и его щелкнула с дорогим гостем, чтобы и у него была фотка на память.

И девушки не предложили ему сфотографироваться.

Им тоже это в голову не пришло.

Они создавали компру. И всем было не до трепетных чувств.

Но делали они свою работу столь легко, непосредственно, с таким искренним задором молодости, с таким добрым отношением к Пафнутьеву, что тот просто не мог им ни в чем отказать. Он веселился, как не веселился уже давно, а может быть, не веселился вот так самозабвенно... никогда.

И это очень даже может быть.

А попризадумаемся, а поприкинем – а было ли нам когда-нибудь в жизни так же хорошо, как Пафнутьеву в это утро?

У меня однажды такое утро было.

Этим летом.

Очень недолгое утро. Но, с другой стороны, сколько бы такое утро ни длилось, хоть всю жизнь, оно все равно покажется до обидного, до слез коротким.

Были и слезы, ребята, были.

Но, кроме этого солнечного плескания в голубом море, было у Пафнутьева и нечто существенное, нечто такое, что все это утро окрасило совсем в другие цвета, совсем в другие. Улучив момент, Маша наклонилась к нему совсем близко и шепнула на ухо:

– Берегись!

– Кого? – спросил Пафнутьев, тоже улучив момент.

– Ну, не меня же! – рассмеялась девушка. – Меня беречься не надо.

– Не буду! – ответил Пафнутьев, глядя, как Маша повернулась и уплыла к себе в синее море.

* * *

Лубовский появился под вечер.

Солнце уже зашло за гору, и дом погрузился в теплые розоватое сумерки.

В ожидании хозяина все собрались на открытой площадке за круглым плетеным столом. Маша сидела на противоположном от Пафнутьева конце стола, была весела и беззаботна. Ничто в ней не напоминало о тех нескольких словах в море, которыми она обменялась с Пафнутьевым. Более того, в течение дня она как бы даже сторонилась его, словно произошло между ними нечто такое, о чем другим знать не обязательно.

Разговаривали о море, об Испании, о Москве, никого никоим образом не задевая, не трогая, не цепляя. В Испании такие слова даются легко. Если в Москве, напряженной и издерганной, нужно обдумывать каждое слово, то здесь в этом не было надобности – слова сами произносились беззаботные, в них просвечивались любовь, согласие, жизнь, не обремененная ничем непосильным. Если речь шла о любви, то эта любовь была светла, мимолетна, если кто-то осмеливался выразить какое-то недовольство, то касалось оно волнения на море, слишком яркого солнца или переохлажденного вина. Впрочем, повод для недовольства исчезал в теплом испанском воздухе сам по себе.

И опять за столом звучал негромкий смех, обходительные слова, комплименты, от которых девушки смеялись тоже легко и снисходительно. Знали они, прекрасно знали, что самые восторженные слова о них будут недостаточны. Какие бы слова ни были произнесены, девушки заслуживали большего.

Раздался негромкий шум мотора, и в воздухе появился вертолет с прозрачной кабиной. Он сделал круг над домом, все увидели Лубовского в белом костюме – он радостно приветствовал компанию и, похоже, торопился присоединиться.

Вертолет приземлился на дальнем конце площадки, из него тут же выпрыгнул Лубовский – стремительный, с маленьким плоским чемоданчиком в руке и с улыбкой на устах. Похоже, он и в самом деле был рад оказаться в своем доме, среди своих людей, даже невзирая на то, что среди них затесался чужак с намерениями явно недобрыми.

– Я вас приветствую! – сказал он, подходя к столу. – Не заскучали без меня?

– Маленько есть, – ответил Пафнутьев.

– Звонки были? – спросил он у Маши.

– Ничего серьезного, Юра, ничего дельного.

– Это хорошо. Отсутствие новостей – это лучшая новость, а, Паша? Ты со мной согласен?

– Что-то в этом есть, – осторожно ответил Пафнутьев. – Как прошел день?

– Отлично! Просто замечательно!

– Разбогател сегодня, а, Юра?

– Разбогател я чуть раньше... Сегодня мне богатеть надобности не было, – с холодком ответил Лубовский. – Так что сегодня я только закрепил кое-что... Сохранить богатство гораздо тяжелее, чем его нажить. Как у олимпийцев – стать чемпионом легче, чем им остаться. Согласен?

– И в этом что-то есть, – усмехнулся Пафнутьев, не торопясь присоединяться к мнению Лубовского.

– Будешь ужинать? – спросила Маша.

– Нет, я только от стола... От хорошего стола. – Лубовский поднял указательный палец. – Лучшие, понимаешь, люди Барселоны почтили своим присутствием... – Он замолчал, оборвав себя на полуслове, задумался, вспомнив что-то из сегодняшних своих похождений, повернулся к Маше, пристально на нее посмотрел, словно заметив в ней какие-то перемены. – У тебя все в порядке? – спросил он, усаживаясь в свободное кресло.

– А разве по мне не видно?

– Потому и спрашиваю... Да, Паша... Твоя мечта исполнилась – сегодня вечером ты сможешь наконец задать мне свои кошмарные вопросы...

– Не такие уж они и кошмарные, – миролюбиво ответил Пафнутьев. – Не такие уж и жестокие... Вопросы как вопросы, – продолжал бормотать он как бы про себя. – Обычные вопросы, для порядка, для отчета, чтобы потом лишних разговоров не было...

– Маша! – перебил его Лубовский. – Значит, так... В мой кабинет шампанское, две бутылки. Для меня и моего дорогого гостя... Не возражаешь, Паша?

– Упаси боже!

– Что еще... Сок, грейпфрут... И сама сообрази что-нибудь полегче... Сообразишь, да?

– Юра! Ну конечно! Какие-то у тебя сегодня вопросы...

– О, Маша! Разве это вопросы! Если в ты знала, на какие вопросы мне сейчас придется отвечать... О!

– Да ладно, – вяло протянул Пафнутьев, махнув полноватой рукой. – На какие захочешь, на такие и ответишь.

– Даже так?! – восхитился Лубовский.

– Юра, – укоризненно протянул Пафнутьев. – Только так. Правда, вопросы в протокол я буду записывать, но ты на них можешь не отвечать, если по каким-то причинам отвечать не желаешь.

– Опять протокол? – Лубовский состроил испуганную гримасу.

– А как же, Юра? Ведь только по протоколу и оценивают мою работу, зарплату начисляют...

– Если протокол хороший, то и премия может обломиться?

– Может, – неохотно согласился Пафнутьев. – Но это редко, очень редко, премиями нас не балуют. А если уж и выдадут, то совсем за другие заслуги.

– Какие же, интересно знать? – живо спросил Лубовский.

– Отношения с руководством, хороший почерк, своевременность появления перед начальственным столом...

– Понятно! – перебил его Лубовский. – Как и везде. Законы жизни едины – что для подследственных, что для следователей.

– Юра, не надо, – сказал Пафнутьев. – Остановись. Какой ты подследственный, если здесь, в Испании, набираешь номер телефона Генерального прокурора нажатием единственной кнопки?

– Заметил! – восхищенно воскликнул Лубовский, легко вскакивая с кресла. – С тобой, я вижу, надо держать ухо востро! А, Маша?

– С тобой, Юра, тоже. – Маша, почувствовав на себе повышенное внимание, удары держала спокойно.

– Он к тебе не приставал?

– Приставал.

– А ты?

– Откликалась, как могла.

– С вопросами тоже приставал?

– Нет, только телесно.

– Это как? – В голосе Лубовского прозвучала легкая обеспокоенность.

– Паша выносил меня на руках из моря, а Слава нас щелкал.

– Часто выносил?

– Частенько. – Вскинув голову, Маша твердо посмотрела Лубовскому в глаза.

– Ну, ладно... Выводы буду делать, когда посмотрю снимки.

– Кстати, не забудьте про меня, когда будете относить пленку в печать, – проворчал Пафнутьев.

– Мечтаешь сохранить отношения с Машей? – спросил Лубовский.

– Почему же сохранить... Ничуть. Развить и углубить.

– Даже так! А Маша?

– Не возражает, – отчаянно сказал Пафнутьев.

– Так, – крякнул Лубовский. – Я смотрю, мне нельзя отлучаться надолго... Спасибо за откровенность. Пошли, Паша. – Лубовский приглашающе махнул Пафнутьеву рукой и первым, не оглядываясь, направился к дому.

Пафнутьев виновато развел руками, дескать, простите, милые девушки, но обстоятельства сильнее, и я вынужден вас покинуть. Он подвинул кресло к столу, как это делают воспитанные гости, несколько нескладно поклонился и не слишком быстрым шагом направился вслед за Лубовским. Перед тем как войти в дом, он оглянулся, махнул всем рукой, а если говорить точнее, то рукой он махнул Маше – мол, в случае чего не забывай, не помни зла и моей милой бестолковости. Маша в ответ тоже помахала ему тонкой своей загорелой ладошкой.

И Пафнутьев скрылся за стеклянными дверями дома.

* * *

Идя вслед за Лубовским, Пафнутьев поднялся на второй этаж, прошел какими-то переходами, залитыми закатным солнцем, и неожиданно оказался в кабинете. То, что это кабинет, можно было догадаться только по громадному письменному столу – все остальное напоминало не то холл, не то спальню. Во всю стену окно, от пола до потолка, выходило в сторону моря. Зрелище было настолько завораживающим, что Пафнутьев, кажется, забыл про Лубовского и, подойдя к окну, уставился на море.

– Что скажете, Павел Николаевич? – Лубовский перешел на официальный тон, давая понять, что застольные шуточки среди девочек закончились.

– Красиво, – сказал Пафнутьев. – Никогда ничего подобного не видел. И, наверно, уже не увижу.

– Как знать, – ответил Лубовский со странной усмешкой. – Как знать.

– Это в каком смысле?

– Может быть, на соседнем острове вы построите себе нечто похожее... Как знать.

– Очень крепко в этом сомневаюсь. – Пафнутьев отошел от окна.

– Хотите, поделюсь жизненным опытом?

– Конечно, хочу! – с подъемом произнес Пафнутьев, и Лубовский чуть заметно поморщился от его шутовского тона.

– Никогда ни в чем не сомневайтесь. Это выгоднее. Сомнения иссушают душу... И кошелек от них тоже почему-то становится тощеватым.

– Возможно, вы и правы. Вполне возможно. Но видите ли, Юрий Яковлевич, жизнь богата в своих проявлениях.

– Все ее проявления вполне укладываются в мою схему. Разве этот остров не подтверждает мою правоту?

– Подтверждает, – согласился Пафнутьев. – Но есть другие острова, Юрий Яковлевич.

– А какие вам нравятся больше?

– Конечно, ваш остров вне конкуренции.

– Берите себе такой же. – Лубовский сделал легкий жест рукой – дескать, о чем разговор, стоит ли вообще говорить о таких пустяках.

– Думаете, смогу?

– Вполне. Но придется поработать.

– На вас?

– Зачем? Не надо на меня работать. Никто на меня не работает. Да я бы этого и не допустил. Искренне, увлеченно и самоотверженно, но работать можно только ради чего-то высокого, достойного, значительного. Например, ради истины. Ради справедливости. Ради добра... Да, есть такое понятие. Хотите, я на ваш остров даже Машу отпущу? У вас там какие-то переглядки состоялись... Она не будет вас раздражать.

– Машу я не потяну, – с грустью сказал Пафнутьев.

– В каком смысле?

– Для Маши одного острова мало. Ей нужен архипелаг.

– Уверяю, Павел Николаевич, вы ошибаетесь. Чрезвычайно скромная, некапризная, но со своим достоинством женщина.

– Да, я это заметил, – сказал Пафнутьев чуть поспешнее, чем следовало, и Лубовский понял – его собеседник торопится закрыть эту тему.

– Мои бумаги целы? – неожиданно спросил Лубовский. – Неужели в самом деле сгорели?

– Дотла! – Пафнутьев даже ладони прижал к груди в знак полнейшей своей искренности.

– Значит, целы.

– Юрий Яковлевич!

– Сколько вы за них хотите?

– Да я бы вам их даром отдал!

– Даром не надо. Даром – это слишком дорого. У меня нет таких денег. Мы можем поговорить об этом спокойно, не торопясь и вполне доверяя друг другу? И еще одна у меня просьба – называть вещи своими именами.

– Видите ли, Юрий Яковлевич...

– Остановитесь, Павел Николаевич! По вашим первым словам я понял, что разговор у нас пока не клеится... Дело вот в чем... У меня мало времени. Завтра я улетаю.

– В Москву?

– Нет, в Москву я могу вернуться только с вашей помощью. Я это знаю, и вы это знаете.

– Вы меня переоцениваете.

– Ничуть. И потом, если я ошибаюсь, это мои проблемы. Позвольте мне говорить то, что я считаю нужным. У нас для разговора есть только этот вечер. Давайте его используем... Как можно лучше. Согласны?

– Юрий Яковлевич! Конечно!

Вошла Маша, молча поставила на стол бутылку вина, два бокала, нарезанные грейпфруты, задержалась на секунду, ни на кого не глядя – давая возможность заказать еще что-либо. Но и Пафнутьев, и Лубовский молчали, и Маша так же неслышно выскользнула из комнаты.

– Красивая женщина, – как бы про себя сказал Лубовский.

– Вот здесь мы с вами наверняка едины во мнении! – воскликнул Пафнутьев.

– Я знаю, – кивнул Лубовский.

– Откуда?

– Павел Николаевич, вы более откровенный человек, чем вам кажется. А я более проницательный. Я ответил на ваш вопрос?

– Вполне.

– Ответьте и вы на мой... Эта дурацкая статья в газете... С вашей подачи?

– Я по другому ведомству, Юрий Яковлевич.

– Хотите откровенно? – Лубовский налил себе вина, выпил, помолчал, поставил стакан на мраморный столик. – Я легко могу разбить любое обвинение, любой упрек этой статьи, или как там она называется. Но видите ли, Павел Николаевич... Я не имею права этого делать, я не могу опускаться до оправдываний, до каких-то там доказательств. Если я доказываю, значит, уже ущербен. Понимаете, о чем я говорю?

– Вполне.

– Я тоже думаю, что понимаете, несмотря на странную манеру, в которой ведете разговор.

– В чем вы увидели странность?

– Куражитесь, Павел Николаевич.

– Если тема не допускает шуток – это несерьезная тема... Так сказал какой-то очень умный человек, но я не помню, к сожалению, его фамилию.

– Выражение хорошее. Оно мне тоже нравится. Но ваша куражливость вовсе не шуточная. Она избавляет вас от ответственности за свои слова. Дескать, поговорили, поболтали, разошлись, и никто никому ничем не обязан.

– Юрий Яковлевич, – со всей доступной ему серьезностью заговорил Пафнутьев. – Смею заверить, что я услышал все ваши слова и ни от одного своего слова не отказываюсь. И пусть вас не смущает некоторое кажущееся, повторяю, кажущееся легкомыслие в моих словах.

– Нисколько в этом не сомневаюсь. Иначе вы бы не сидели здесь. Уже если на меня выпустили вас, Павел Николаевич... Я сделал соответствующие выводы. Мы в Испании, Генеральная прокуратура далеко, между нами три десятка стран... Мы на острове в Средиземном море, мы в моем доме, наконец... Я предлагаю поговорить... Даже не знаю, как это назвать... В общем, по-мужски. Согласны?

– Да, – коротко ответил Пафнутьев.

– Хорошо.

Лубовский поднялся из кресла, стоя выпил несколько глотков вина из бокала, подошел к громадному окну с видом на море. Наступили сумерки, но море, кажется, сделалось еще неожиданнее – теперь в нем отражались розовые облака, подсвеченные закатным солнцем.

– Прекрасная погода, не правда ли? – весело сказал Лубовский, падая в кресло.

– Более красивого я ничего в своей жизни не видел, – заверил хозяина Пафнутьев.

– Только не говорите, пожалуйста, что такого больше не увидите! – подхватил Лубовский. – Уверяю вас – увидите. И кое-что более впечатляющее, можете мне поверить. Продолжим... Я не оговорился, когда сказал, что только вы можете позволить мне вернуться в Москву. Это суровая правда сегодняшнего дня.

– Поясните.

– Сложилось странное положение – я оказался в полной зависимости от вас, Павел Николаевич. Это не будет продолжаться долго, не заблуждайтесь, но сегодня, когда я должен быть в Москве, я не могу туда поехать, с моей стороны это была бы ошибка. Чуть позже я там буду, но не сегодня. Вы, Павел Николаевич, ведете уголовное дело, затеянное против меня злопыхателями. В вашей власти дело прекратить. За отсутствием состава преступления. Есть некие документы... Вы можете вернуть их мне, и я буду вам чрезвычайно за это благодарен. – Лубовский помолчал, давая Пафнутьеву возможность в полной мере оценить его слова. – Если вы по каким-то причинам, мне непонятным, не можете вернуть эти бумаги, вы в состоянии их уничтожить. Делайте с ними все, что хотите, но я должен быть уверен, что они не попадут к злопыхателям и они не затеют против меня новой кампании. Дело, которое попало к вам, уже достаточно зачищено...

– Я знаю, – обронил Пафнутьев.

– Видимо, вам удалось кое-что восстановить... Удалось?

– Не знаю, – честно сказал Пафнутьев.

– Удалось, я знаю, – улыбнулся Лубовский. – Вы были в Челябинске, встречались кое с кем, встреча была результативной.

Вы могли оттуда не вернуться, оттуда не все возвращаются, но вы оказались человеком достаточно предусмотрительным, далеко не беспомощным. Впрочем, возможно, вам просто повезло, вы попали к надежным ребятам. Видите, как я с вами откровенен?

– Вижу.

Лубовский вынул из кармана блокнот, вырвал страничку, что-то написал на ней и, сунув в карман, снова обернулся к Пафнутьеву.

– У нас сегодня с вами вечер откровений. Хотите, я прямо сейчас скажу открытым текстом ваше главное опасение, возражение, называйте, как хотите. Генеральный прокурор. Вы работаете под его знаменем, вы ему подчиняетесь, перед ним отчитываетесь. Правильно?

– Ну... В этом нет никакого секрета.

– Согласен. Сегодня я разговаривал с Генеральным. Знаете, что он мне сказал?

– Понятия не имею.

– Он сказал: «Договаривайся с Пафнутьевым. За мной дело не станет».

– Он так и сказал?

– Конечно. Вы кладете ему на стол свое заключение о прекращении уголовного дела, и он его подписывает.

– И он его подписывает? – удивился Пафнутьев.

– Не верите? И правильно делаете. Я записал наш разговор с ним. Хотите послушать? Его голос узнаете?

Лубовский взял со стола небольшой пульт, нажал какую-то кнопку, и в глубине комнаты замигал разноцветными лампочками напольный «Грюндиг». И Пафнутьев услышал хорошо записанный разговор двух государственных мужей, разговор свободный, легкий, чувствовалось, что люди прекрасно друг друга понимают, давно знакомы и прошли через общие затруднения в жизни. Но Пафнутьев явственно ощущал, как нервничает Генеральный, как напрягается, подыскивая слова неуязвимые и безопасные – ведь знал, с кем разговаривает, знал, что идет запись и каждое его слово в любой момент может быть размножено на всех телеканалах мира. И все-таки в конце разговора сорвались у него слова, которых добивался Лубовский: «Разбирайся там с Пафнутьевым, я для того тебе его и послал!»

Вот! – сказал себе Пафнутьев. В этом и была вся хитрость – Генеральный не сказал «договаривайся», он сказал «разбирайся» «И вы подпишете его заключение?» – спросил далее Лубовский. «Разумеется, – ответил Генеральный. – Если оно будет достаточно обосновано и доказательно».