Текст книги "Ошибка в объекте"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Этого не может быть, понимаете? Этого не может быть! Это совершенно невозможно… – зачастил Сухов, глядя остановившимся взглядом куда-то сквозь стены и видя, наверно, в этот момент берег, черную воду реки, слыша скрип уключин… – Значит, когда мы привязывали к нему камень и везли на глубину, он был жив?

– Да, Сухов, да. В заключении сказано, что удары камнем оглушили Фетисова, но не больше. А вы, предоставив Николаю лодку, приняв участие в утоплении – простите мне этот канцелярский стиль, – тем самым… В общем, вам теперь рассчитывать на полную безнаказанность трудно. И самая малая неточность в показаниях приобретает большое значение.

– Понимаю, – кивнул Сухов. Он тяжело вздохнул, потер ладонями лицо, будто смывая с него неудачный грим.

– Отлично! Готов записывать чистосердечные показания.

– Значит, так… В тот день я пришел домой немного раньше обычного и отправился на берег – думаю, поужу маленько, может, чего поймаю на ужин. Черви у меня всегда приготовлены, удочки тоже, так что собрался в пять минут. Недалеко от того спуска у меня свое место в камышах, я всегда там ловлю… и подкормку оставляю, приучаю рыбу к заводи…

– Это возле откоса? – уточнил Демин.

– Да, метрах в пятидесяти. Ну что, забираюсь я обычно в камыши и сижу там тихонько, с берега меня не видно, только с воды можно заметить, да и то, если очень близко подойти.

– Так, это ясно. О рыбалке хватит.

– Ну что, уже темнеть начало… Слышу – голоса, но внимания не обращаю. Мало ли… Может, ребята пришли бутылку распить, пивком побаловаться… Разговоры у них, конечно, после этого идут на повышенных тонах. Потом вроде тише стало, начал я домой собираться. Свернул лески, в сетку несколько рыбешек положил, выхожу из камышей и обмер… Один на земле лежит, а второй его булыжником по голове колотит.

– Это был Николай?

– Он. Едва меня увидел, подбежал, схватил за грудки, трясет, сам страшный, вся морда в крови! Что-то кричит мне, а я никак понять не могу. Вижу, он чего-то от меня требует, наконец дошло… Если, говорит, продашь, то рядом уложу. Начал об меня руки вытирать, чтоб я тоже в крови оказался, чтобы не отвертелся. А потом потребовал на руки слить… у меня ведерко было с рыбой, ну что, рыбешек я, конечно, выплеснул в речку, зачерпнул воды. Он умылся, немного в себя пришел и говорит мне, что это, дескать, не он убил того человека, а я… Чтобы еще больше меня припугнуть. Ну что, пошли ко мне домой, я принес воды, помог ему отмыться… А потом он сказал, что нам нужно спрятать того человека, потому что когда его найдут, то сразу догадаются, кто это сделал.

– Понятно. А теперь, Сухов, ответьте, зачем вы ходили на берег перед тем, как явиться с повинной?

– Мои удочки там остались… У нас в поселке многие знали, какие у меня удочки… И сразу было бы ясно, что я там был…

– Нашли удочки?

– Нет, их кто-то взял.

Сухов вышел из кабинета разбитым. Ныло под лопатками, руки бессильно и тяжело лежали в холодных карманах плаща. Он не замечал мелкого частого дождя, от которого его волосы быстро намокли и повисли вдоль лица, не видел проносящихся у самого тротуара тяжелых грузовиков, обдающих его брызгами. Время от времени он начинал тереть себе щеки, лоб, будто у него онемело лицо. Сжав мокрые кулаки, закрыв глаза, он старался мысленно перенестись в ту ночь. И увидел, снова увидел, как в сумеречном свете фонарей шевельнулась рука лежащего в лодке человека. И Сухов явственно услышал плеск воды, сопение Николая, мягкие шлепки волн о борт лодки. И до него донесся нежданный звук – слабый, безнадежный стон человека, который слушал их, понимал, что его ожидает, и делал немыслимую попытку спастись, дать знать, что он жив… Николай засуетился, стал что-то говорить излишне громко, и Сухов поддержал его в этой суете, в ненужном и пустом разговоре, поддержал, боясь снова услышать стон…

Да и слышал ли он его? Тогда ему могло показаться все, что угодно…

Открыв глаза, Сухов увидел, что сидит на берегу и серые волны плещутся у самых его ног. Руки были перемазаны вязкой глиной, на туфлях налипли бесформенные комья. Значит, он скатился вниз от автобусной остановки, точь-в-точь как две недели назад по этому же склону скатились те двое…

Сухов вошел в воду и принялся очищать туфли от налипшей глины, а когда вышел на берег, то увидел, что теперь они покрыты черным илом, грязь набилась в туфли, при каждом шаге хлюпала, но он как-то забыл об этом и побрел по скользкой после дождя тропинке к своему дому.

– Пузыри… Вот почему было столько пузырей, – пробормотал Сухов.

Глава 11

Наступили сумерки, на улицах вспыхнули желтоватые фонари, и булыжная мостовая заиграла, засверкала рыбьей чешуей.

– Отстань! – бросил в темноту Николай и прибавил шагу. Он свернул в какой-то переулок и, втиснувшись в каменную нишу, оглянулся. Никого не увидев, бегом пересек двор, миновал мусорные ящики и оказался в другом квартале. Не раздумывая, вошел в телефонную будку. Из нее хорошо был виден двор, часть улицы, автобусная остановка. Подождав несколько минут, Николай осторожно вышел из кабины и быстро пошел вдоль улицы.

У кафе он был точно в назначенное время, перед самым закрытием. Борис сидел на своем обычном месте. И как всегда, на полу, у стенки, в ожидании назначенного часа стояла бутылка водки. Значит, все в порядке, ничего не отменяется.

Николай подошел к Борису сзади, с силой хлопнул его по плечу, хмыкнул, откровенно радуясь встрече, и сел напротив.

– Брек! Ты почему не испугался? – спросил он.

– Мне сегодня нельзя пугаться, – снисходительно улыбнулся Борис. – И тебе тоже. Я тебя увидел вон в то зеркало, – Борис показал на отражение в оконном стекле.

– Ну ты даешь! – восхитился Николай. – А что с ней будем делать? – он кивнул под стол.

– Понимаешь, – произнес Борис, изогнув бровь в грустной задумчивости, – ее судьба, мне кажется, решена… Выпьем стерву, – он поднял с пола бутылку, не торопясь открыл.

Николай, едва взглянув на водку, страдальчески сморщился.

– Ничего, Коляш, ничего! Ко всему можно привыкнуть! А кое к чему привыкнуть просто необходимо. Уж коли кто-то позаботился о том, чтобы мы с тобой появились на белом свете, то нам с тобой ничего не остается, как жить… верно?

– Похоже на то.

Борис, подняв свой стакан, задержал его в руке. Стакан оставался неподвижным. Выступающая над срезом стакана водка даже не вздрогнула. Николай так не смог. У него водка тут же перелилась через край, потекла по пальцам. И Николай, словно признав свою неполноценность, улыбнулся, взглядом торопя Бориса выпить.

– Я что хочу сказать… – Борис задумчиво посмотрел на Николая. – Уж коли нас произвели на свет, не спросив нашего согласия, то пусть и теперь не вмешиваются, пусть уж потерпят наше присутствие.

– Кто?

– Люди, – улыбнулся Борис. – Вперед, Коляш! – И он выпил до дна. Так же не торопясь, взял бутерброд с ветчиной, понюхал его и сунул в рот. И только тогда выдержка изменила ему – жевал он жадно, глотал, не прожевывая. Но через минуту Борис снова был спокоен и ироничен, с насмешкой смотрел, как чуть не поперхнулся Николай.

– Ну что, пора?

Борис не ответил, хотя действительно уже пора было выходить. Он еще раз показал, что, в конце концов, ему решать – идти или ждать.

А Николаем вдруг овладело нетерпение, ему хотелось побыстрее выйти из кафе, скрыться от яркого света, исчезнуть в темноте. Он обеспокоенно оглянулся, а заметив в дальнем углу парня, повернул свой стул, чтобы тот не узнал его, если оглянется.

– Ты чего засуетился? – спросил Борис. – Знакомый?

– Показалось. Может… затылок… Отстань! – вдруг резко сказал Николай.

– Что? – удивился Борис.

– Да я не тебе… себе! Понял?! Себе сказал! Ну, что еще?!

– Ну, себе так себе, – примирительно сказал Борис. Пропуская Николая вперед, он смерил его недоуменным взглядом.

Но на улице Николай ощутил полнейшее безразличие ко всему, что может с ним случиться в этот вечер. В движениях его, в походке проступила расслабленность многоопытного человека, которому предстоит то, что он делал в жизни много раз. Работа предстояла несложная – унести с мебельной фабрики десяток комплектов разборных стенок. Их уже подготовили и сложили у небольшого окна. Решетка легко снималась, поскольку все шурупы, которыми она крепилась, заранее вывинтили. Опасность заключалась в том, что стенки предстояло пронести через ярко освещенный двор фабрики, почти на глазах у сторожа, сидевшего на проходной.

Прислонившись к борту машины, Николай молча слушал путаные объяснения водителя, который должен был увезти стенки. Борис что-то уточнял, переспрашивал, убегал в темноту, снова возвращался, и Николай смотрел на него даже с жалостью. От преклонения не осталось и следа. Зато появилось нечто новое – Николай хотел попасться. Во всяком случае, такая вероятность его не пугала. Может быть, за этим стояло безразличие к себе, но, подумав так, Николай решил, что нет, не безразличие. «Там-то уж точно не найдут!» – мелькнула злорадная мысль.

Стоя у борта машины в полной темноте, вдыхая запахи бензина, поздней осени, долетавший с фабрики дух пропаренного дерева, он понял: что бы ни случилось ночью, он останется спокойным. В эти минуты ему были смешны и водитель, и Брек, их железный Брек, с изящными и значительными манерами, и тот неизвестный ему сообщник, который будет подавать комплекты в окно. Конечно, он трусит сейчас там, в цехе, прикидывается, что работает, что занят, а сам только и делает, что шныряет глазами по сторонам.

И Николай вдруг осознал, что сильнее этих людей, что готов идти дальше их, готов большим рискнуть. Но когда он понял это, исчезло безразличие к себе, захотелось, чтобы все кончилось хорошо. Только хорошо, несмотря ни на что, потому что, если они попадутся, его превосходство потеряет всякий смысл – скамья подсудимых всех уравняет. И он начал с интересом прислушиваться к указаниям водителя, прикинул расстояние до цеха, ширину освещенной полосы и даже спросил о тяжести комплекта – это был единственный вопрос, который он задал.

– Ладно, – прервал Николай очередной вопрос Бориса. – Все ясно. Только вот что, – он повернулся к водителю. – Ты остаешься здесь. Таскаем мы с Бреком. Но сторожа, если он появится, берешь на себя. Понял?

– Да-да! Ты уж постарайся… Коляш правильно говорит, а то, понимаешь, что получится…

– Решили! – перебил Николай, и Борис послушно замолк. – Пошли, что ли?

Николай первым протиснулся в щель забора и, не оглядываясь на Бориса, медленно пересек залитую светом полосу и вошел в тень деревьев.

– Погоди, куда ты несешься?! Осмотреться надо! – отчаянно шептал Борис, не решаясь перейти через освещенное место.

Николай не ответил. Глянув в сторону проходной, он увидел, что сторож склонился над столом – его хорошо было видно в маленькое квадратное окошко. Не пригибаясь, мягкими широкими шагами, через негустые деревья Николай приблизился к цеху, нашел нужное окно, заглянул. И сразу же там, за рамой, возникло движение, щелкнули запоры, окно распахнулось, и из темноты возникло незнакомое тощее лицо с открытым ртом – парень дышал тяжело и хрипло. Оказывается, он поднимал перевязанную связку полок. Едва на подоконник лег один конец пакета, Николай передвинул его к себе, парню стало легче, и он, едва ли не из последних сил, подмигнул. Николай оглянулся и увидел, что Борис все еще по ту сторону освещенной полосы – он попросту трусил. И тогда Николай сделал то, чего сам не ожидал: оставив связку на подоконнике, он пересек освещенную полосу, взял Бориса за руку и, как мальчишку, повел за собой к раскрытому окну, прекрасно понимая, что тот никогда ему этого не простит.

– Пижонишься?! – прошипел Борис, когда они уже были в темноте.

– Ладно, потом поговорим. Бери… Взял?

И пошел впереди, понимая, что так будет лучше – Борису ничего не останется, как следовать за ним. Николай лишь на секунду замешкался, взглянув в сторону проходной. Ощущая тяжесть полированных досок, он шел, улыбаясь, понимая, что низкорослому Борису сейчас гораздо тяжелее – Николай расчетливо взял себе легкий конец пакета. Так же размеренно он вошел в темноту, безошибочно нашел лаз в заборе и, увидев замершего в ожидании водителя, просунул ему конец связки.

– Бери! – а сам отошел в сторону, предоставив Борису и водителю самим поднимать пакет в кузов.

Сторож заметил их, когда они несли седьмой пакет. Метнулась его тень в окне, сторож приник лицом к стеклу и тут же, убедившись, что ему не показалось, что в самом деле освещенную часть двора пересекают двое с грузом, бросился к двери.

– Быстрей! – сказал Николай. – Заметил!

– Кто? – Борис задохнулся от одного только вопроса.

И тут темноту пронзила трель свистка, еще более резкая оттого, что оба знали – это им, из-за них. Они успели добежать до забора и просунуть пакет, но подхватить его было некому – водитель уже заводил мотор. Тогда Николай сам протиснулся в щель, взял связку с противоположной стороны и протащил доски. Забросить их в машину не удалось – сторож уже пролезал в дыру. Тогда Николай, оставив пакет, как-то замедленно, будто обреченно, подошел к забору и в тот момент, когда сторож занес ногу над перекладиной, изо всей силы ударил его кулаком в лицо. Охнув, старик опрокинулся навзничь.

– Ну что, будем заканчивать? – спросил Николай. – Там еще три комплекта осталось.

– Какой заканчивать?! – ужаснулся водитель. – Ты что, обалдел? Сматываемся! – Он так рванул машину, что Николай с Борисом едва успели уже на ходу забраться в кузов.

А потом, глубокой ночью, когда затих вдали гул грузовика, когда этот гул затих в них самих и руки перестали дрожать от усталости, они остановились у дома, где жил Николай. В подъезде Борис отсчитал двести рублей.

– Не много?

– Многовато, конечно, – согласился Борис, обретая привычную снисходительность. – Но ведь это плата не только за труд.

– А за что еще?

– За страх, за сторожа, за готовность и в будущем выручать друзей… А?

– Поживем – увидим, – ответил Николай. – Пока.

– Пока, – раздумчиво протянул Борис. Когда Николай был уже на третьем этаже, до Бориса донеслось чуть слышное: «Отстань!»

Николай вошел в квартиру, в темноте разделся и, хотя знал, что мать не спит, она никогда не засыпала до его возвращения, к ней не заглянул. Лег в разобранную постель, поглубже втиснул голову в подушку, долго искал позу поудобнее, словно готовился к тяжелому, но привычному испытанию. А едва решился закрыть глаза, из зеленоватой вязкой глубины на него сразу пошли мелкие пузыри. Приближаясь, они становились крупнее, округлее, и наконец среди них возникло светящееся пятно. Оно подрагивало, меняло очертания, но прошло еще несколько секунд, и на нем появились черты человеческого лица…

А наутро мать долго рассматривала врученную ей сыном пятидесятирублевку, потом сидела просто так, забыв, что давно держит зеленоватую бумажку, а очнувшись, положила деньги на кухне под клеенку, будто ощутив исходящую от них нечисть. Про себя она решила, что долг отдаст через несколько дней, словно за это время исчезнет исходящий от денег запах опасности и бесчестья. Вот пусть пропитаются духом кухонного стола, породнятся с этим жильем, и, может, тогда у нее появится право тратить их…

Последнее время мать стала замечать, что с Николаем что-то творится: он не всегда мог сообразить, что ответить, иногда плачущим голосом разговаривал с кем-то, она входила в комнату, но там, конечно же, никого, кроме него, не было. Но глаза Николая, она это хорошо видела, были глазами затравленного человека.

Когда на следующий день Николай пришел домой пьяным, в перепачканной одежде, мать решила почистить его брюки и случайно обнаружила в них пачку десяток. Деньги она не тронула и брюки, не вычистив, положила на место, чтобы сын не догадался, что она знает о его тайне. А сама, едва дождавшись, пока Николай выйдет из дому, собралась и пошла к участковому.

– К тебе пришла, Михалыч, – сказала тихо и скорбно.

– Вижу, – участковый был сверстником Николая. Когда-то они вместе гоняли мяч во дворе, бегали на танцы, но потом дороги их разошлись, и теперь, случайно встречаясь иногда, они поглядывали усмешливо и настороженно, словно чувствуя друг в друге противника. – В чем дело, Нина Петровна?

– В Николае дело, в чем же еще…

– Так, – проговорил участковый удовлетворенно, будто и не ожидал иного… – Слушаю.

– За помощью пришла… Неладно с Николаем.

– Знаю, – сказал участковый.

– Что знаешь? – насторожилась мать.

– Дружков его знаю, дела с ними имею… С самим сталкиваться не приходилось, повода не было, но думаю, за этим дело не станет.

– Ты вот что, Михалыч, – забеспокоилась мать, – ты не торопись со своими выводами нехорошими, не торопись. – Она посмотрела в его молодое, с мелковатыми чертами лицо, на котором сейчас боролись строгость и растерянность. Участковый не знал, с чем пришла мать, вдруг расскажет о грехах Коляша, попросит дело замять… – Ты вот его новых дружков знаешь, а мне не сказал. А ведь мы оба за Николая отвечать должны… Я как мать, а ты по долгу службы. Чую, беда близко, – вздохнула женщина. – Мается он будто… Не работает… Выпивать стал… Жена ушла от него…

– Слышал. Он так и не нашел ее?

– Коли б она была дома – все бы по-другому шло. Он же без нее места себе не находит…

– А когда вместе были, Любаша себе места не находила! – сказал участковый. – Сам слышал, как похвалялся в пивной… Кто-то спросил его, не будет ли жена пилить, когда вернется… Знаете, что он ответил? Пятки, говорит, мне будет она лизать лишь за то, что вообще домой приду.

– Может, и говорил, – согласилась женщина. – А когда приходил, так сам готов был ей пятки лизать. Среди дружков он, конечно, горазд покуражиться, а без нее вот пропадет… Я чего пришла к тебе… Вызвал бы ты его, постращал маленько, карточку б на него для виду завел какую, а?

– На него уже есть карточка. Настоящая. Не для виду, – со злым наслаждением произнес участковый, и было в его голосе такое, что мать поняла: немало ее сын досадил своему бывшему дружку. – Был он у нас, – продолжал участковый. – Беседовали мы с ним.

– И что же?

– Хиханьки-хаханьки, а у самого глаза бегают… Где-то он уже нашкодил, дело ясное. Вот и мечется, боится. А водки надерется – хорохорится. Звонил мне как-то, спрашивал – не хочу ли повышение по службе получить… Могу, говорит, помочь…

– Что же делать-то… Хоть бы Любаша нашлась, он поугомонился бы, успокоился…

– А что Любаша? – участковый встал, прошелся по кабинету, четко печатая шаг, одернул китель, снова сел. – Ведь он измывался над ней.

– Было, – покорно согласилась женщина. – А и любил он ее… Бывало, задержится она где в очереди или сына из сада забирать пойдет, так Николай бегает-бегает по комнате, а потом картуз на голову и за ней. Вернутся веселые оба, смеются, с дитем тешатся…

– Думаете, тосковал по ней? Спешил помочь сумки домой тащить? – нервно усмехнулся участковый. – Боялся, что остановится на улице с кем-нибудь словом перекинуться. Он ведь не мужем ей был, а хозяином. И вдруг самая нужная вещь уходит… Вот и бесится, что не по его вышло.

– Ты вот что, – строго проговорила женщина, – ты все это на суде скажешь, когда он будет, суд-то… А пока человека спасать надо. Не убийца все-таки, не злодей… А слабости, они хоть у кого есть… У тебя, что ли, их нету? Ну любил он ее не так, как положено… А как положено? Прошел бы год, второй, и все было бы как надо… Может, по линии милиции Любашу-то разыскать? А?

– А зачем ее разыскивать? Зачем человеку жизнь портить? – протянул участковый с улыбкой. – Ей зачем жизнь портить? Ну найдем мы ее, поедет он за ней, привезет вместе с сыном… А дальше? Девка не дура, видит, что он… ну, что он? Одеться может видно, знает, какие штиблеты носить до обеда, какие после… И все. Зачем он ей? Лодырь. Пьяница. Дебошир.

– Без отца рос, – вздохнула женщина. – Ты вот штиблетами его попрекнул, а он, пока школу не кончил, и не знал, что такое штиблеты, я у сапожников обноски покупала… Они соберут на свалке, починят, почистят и таким, как я, за трояк продают… – Женщина, не сдерживаясь, заплакала.

– Ладно, Нина Петровна, договорились, – решился участковый. – Вызовем его повесткой по всей строгости и продуем мозги как следует. Сегодня же все сделаем.

– Вот за это спасибо, вот это разговор у нас с тобой по делу. – Она поплотнее затянула теплый платок, застегнула верхнюю пуговицу пальто. Оно было такого неопределенного цвета, что участковый невольно подумал – не покупает ли она себе и одежду у старьевщиков?

– А ведь хороший парень был! – воскликнул он. – Веселый, заводной, всегда для друзей все что угодно сделает!

– Он и сейчас для друзей что угодно сделает, – печально сказала мать. – Только вот друзья у него того… Не больно… Другие у него нынче друзья, и нужды у них другие… Так я надеюсь, Михалыч, не подведи старуху. Нехорошо старух-то подводить, – она грустно улыбнулась.

* * *

Вынув повестку из почтового ящика, Николай долго рассматривал ее, вчитывался в трафаретные предупреждения, примечания, указания. И все яснее понимал – надо бежать. Если вызывают повесткой, рассуждал Николай, то дело еще не настолько срочное, чтобы выпрыгивать в окно, во всяком случае, есть время до завтрашнего утра. Пронюхали все-таки… Неужели стенки? Или Сухов… Прибегли к повестке… Значит, знают немного. Но есть у них подозрения, конечно, есть. А раз так, то бежать просто необходимо.

И, укладывая в сумку бритву, складной нож, прочую мелочь, Николай неожиданно осознал – побег ему нравится. В душе словно отпустило, и, зная, что будет дорога, смена мест и людей, он ощутил душевный подъем и чуть было не прозевал момент, когда вернулась мать. Когда она опять вышла куда-то, Николай быстро осмотрел все тайнички и, найдя под клеенкой знакомую пятидесятирублевку, сунул ее в карман. Извини, мамаша, но что делать.

Он вырвал из тетрадки листок бумаги и быстро написал несколько строк… «Эхма! Дела необыкновенной срочности и важности вынуждают меня на несколько дней, а может быть недель, покинуть родной дом. Буду писать, буду звонить. Ты уж не имей на меня зуб, ладно? Денежку под клеенкой с твоего позволения взял. Сама понимаешь – дорога. Обязуюсь вернуть с процентами. Твой непутевый».

– Вот такушки, – проговорил он с печальной улыбкой. И, посмотрев на записку со стороны, почувствовал себя уже в дороге, и уже мелькали перед его глазами станции, города и люди.

По улице он шел легко и пружинисто, улыбка блуждала на его губах, ноги, обтянутые джинсами, были сильны и надежны, желтый свитер плотно прилегал к груди, а распахнутая куртка позволяла всем убедиться в том, что медная пряжка на широком поясе идет и джинсам, и свитеру, и ему самому.

– Вот такушки, – громко сказал Николай, когда поезд дернулся и знакомые крыши домов поплыли, поплыли назад, в прошлое. Он быстро познакомился с двумя девушками, которые ехали с ним в одном купе, рассказал, что он студент-заочник, едет сдавать какие-то экзамены, что фамилия его не то Петров, не то Иванов, а глубокой ночью, когда девушки робко намекнули, что пора, дескать, спать, он вдруг понял, что все эти часы тянул время, оттягивая момент, когда ему придется лечь на полку и закрыть глаза. И убедиться, что опять под тихое бульканье пузырьков поднимется к нему из глубины белое спокойное лицо…

Почти всю ночь простоял Николай у окна, рассматривая себя в черном стекле. На остановках он выходил из вагона, прогуливался по пустынным гулким перронам, вдыхая знакомые запахи вокзалов. Поезд трогался, он уже на ходу впрыгивал в вагон и, не обращая внимания на ворчание проводницы, опять шел к своему окну. И лишь к утру понял, куда едет.

* * *

Да, летом здесь повеселей, подумал Николай, разглядывая белые, расплывающиеся в осеннем тумане хатки, голые деревья, жидкое месиво дороги. Он гостил здесь с Любашей вскоре после свадьбы.

– Ну, теща, набирайся духу! – Николай растянул губы в широкую улыбку и толкнул низкую дверь. На него дохнуло иной жизнью, и, может быть, только теперь, ощутив запах навоза, сушеных трав, парного молока и сотен других неуловимых и неразличимых сельских запахов, он остро почувствовал, как далеко забрался. И даже немного оробел, понимая, что рассчитывать на радостный прием не приходится, что Любаша, конечно же, расписала родителям свою жизнь и причины, которые заставили ее удариться в бега от любимого мужа. Но Николай взял себя в руки, улыбнулся простовато и доверчиво, зная, что не у каждого язык повернется сказать грубое слово человеку, улыбающемуся так открыто…

– А вы не ждали нас, а мы приперлися! – нараспев протянул Николай, входя в хату. Увидев, что старики дома и, судя по всему, только начали обедать, он мгновенно преобразился. – Есть хочу, помираю! Дайте поесть, а, Екатерина Степановна!

– Боже! Петро! Ты глянь, кто пришел! – Теща всплеснула руками, вскочила.

Николай тут же обхватил ее поперек туловища, приподнял несколько раз, потом подошел к старику, расцеловался, похлопал того по сухим, тощим лопаткам, что-то сказал о фотографиях на стене, где он снят с Любашей и сыном, громко крякнул, увидев, что тесть вносит бутылку с самогоном. И все говорил, говорил, отодвигая момент, когда ему придется сказать, зачем он, собственно, приехал. Николай шумно плескался, когда теща сливала ему на руки, хохотал, а оглядываясь на старика, не мог не видеть его настороженности. Да, он сразу понял, что его опасаются, ждут, когда скажет главное…

– Ну ладно… Садитесь, – проговорил в усы тесть и, громадной, темной ладонью обхватив бутылку, разлил зелье в стаканы.

Николай восторженно охнул, окинув взглядом стол.

– Ваше здоровье, Петр Спиридонович! Ваше здоровье, дорогая теща! – и торопясь, выпил до дна, чувствуя, что его трезвый запал кончается, что еще немного – и он не сможет так простецки суетиться и тогда придется взглянуть старикам в глаза прямо и серьезно. Выпив, быстро глянул на бутылку, прикинул, что там хватит еще на три-четыре тоста, и вздохнул с облегчением.

А тесть, заметив взгляд Николая, брошенный на бутылку, стыдливо опустил глаза – понял, что гость хочет напиться. Это было знакомо, значит, все остается по-прежнему, значит, дочка права, и поступила она справедливо. И старик взял бутылку узловатыми пальцами, снова налил в стаканы, поймав на себе благодарный взгляд гостя.

Захмелевший Николай уже смелее посмотрел на подобревшего старика, на все еще встревоженную тещу. Его улыбка перестала быть нервной, расплылась, стала естественней и печальнее. Расслабившись, он потянулся было к бутылке, но старик спокойно отставил ее в сторону.

– Погоди, – сказал он. – Сначала скажи – с чем приехал?

– Да вот, думал, Любашу застану у вас…

– Не, она в Москве. На заводе работает.

– На каком?

– Бог ее знает… Там много заводов.

– А живет где?

– В общежитии. Ничего живет. Комнатка на троих, но хорошая комната, светлая.

– Пишет? – спросил Николай почти беззаботно.

– А как же… Все как есть пишет, про знакомых спрашивает…

– Но на конверте же адрес есть? – спросил Николай с такой небрежностью в голосе, с таким вымученным спокойствием, что старик сразу догадался: вот он, главный вопрос.

– Нет, – сказал он. – На главпочту пишем. Говорит, в общежитие поздно письма приносят, да и пропадают иногда – ребята озоруют.

– А пацан с ней живет? В общежитии?

– Нет, здесь пацан. В деревне. У нашей родни… Там детей полная хата, вот и он там… Со стариками чего ему делать… Посмотреть хочешь?

– Можно… Отчего ж не посмотреть на своего-то…

– Сейчас Катерина приведет, – тесть выразительно посмотрел на жену, и она тут же, встав из-за стола, начала одеваться, опасливо поглядывая на Николая. И, уже выходя из темноты сеней, опять бросила на него подозрительный взгляд.

– Ты вот что, хлопец, скажи – с чем приехал? О Любаше узнать? – спросил старик напрямую, когда они остались одни.

– Ну! – кивнул Николай, чувствуя, что и в нем поднимается недовольство.

– Оставь Любашу. Не сложилось у вас. Не будем толковать, кто виноват. Ушла она от тебя. Ушла. Что же ты хочешь, силком ее затащить к себе? Не выйдет. Другая тебе жена нужна. Такая, чтоб в руках тебя, шалопута, держала, чтоб ты и пикнуть не смел. Вот. А Любаша командовать не любит. Но и не потерпит, чтоб ею помыкали. Ты не сможешь жить с нею, и не от тебя это зависит, таким тебя слепили… Может, думаешь, ушла она, чтоб попугать, а потом снова вернуться? Нет. Она и нам адрес свой не оставила – знала, что ты приедешь. Видишь, в этом деле и нам не доверяет. Вдруг, думает, мы со старухой разжалобимся да и выдадим ее. Оставь девку. Ну, найдешь ты ее, вернуться уговоришь, снова под одной крышей заживете… А ведь не простишь ты ей этого побега, чуть что – попрекать будешь. А она попреков терпеть не станет.

– Попытка не пытка! – Николай беззаботно махнул рукой.

– Смотри, – холодно сказал старик. – Только вот что я тебе еще скажу… Сюда больше ездить не надо. Породниться нам не удалось, разные мы люди. Не надо ездить, – повторил старик, твердо глядя Николаю в глаза.

– Это что же, и пацана мне уже видеть нельзя?

– Не знаю. Как решит суд. Я бы не позволил.

– Так, – озадаченно протянул Николай, – значит, и до суда дело дошло…

В сенях послышалась возня, дверь открылась, и вошла теща, подталкивая перед собой мальчишку в длинном пальто и теплом платке, повязанном по-женски. Недоуменно озираясь, он посмотрел на Николая и потупился.

– Ну, здоров, Коляш! – Николай присел перед сыном, наклонился, чтобы старики не видели его лица – не владел в эти минуты Николай своим лицом. – К мамке поедем?

Мальчик, не поднимая головы, кивнул.

– А как же дед с бабою? Отпустят? Нет, наверно, не отпустят, – спохватился Николай. – Тогда мы лучше с мамкой к тебе приедем, ладно?

– А что ты мне привез? – мальчишка в упор посмотрел на отца.

– Тут я, брат, оплошал, – откровенно сказал Николай. – Оплошал, прости великодушно! Подарок за мной. Говори прямо, что привезти?

Сын взглянул Николаю в глаза и отвернулся. Что, мол, говорить, все равно не привезешь.

– Да, Коляш, – протянул Николай, – не верят нам с тобой, не верят. – Он подсел к столу, налил себе дымчатого самогона, прикинул оставшееся и выпил, уже не ощущая его крепости. – Так, значит, больше к вам не ездить? – с вызовом спросил Николай. – Ну что ж, придется стороной объезжать, а, Коляш? – Николай с пьяной неуклюжестью повернулся к сыну и увидел, что того уже нет – теща тихонько вывела его во двор и быстро-быстро повела прочь, опасаясь, видно, как бы зять не вздумал увезти его.

– Так, – протянул Николай, опять берясь за бутылку. – Пахана напоили, а пацана спрятали! – Он захохотал, но тут же смолк и уставился на занавеску, которая отгораживала другую комнату. – Кто там? – спросил он.