Текст книги "Снежная версия"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Олег

– Черт его знает, как я здесь оказался… Занесло каким-то шальным ветром. С перекати-поле такие вещи случаются. Я не ворчу. Если так случилось, значит, так должно было случиться. Против судьбы не попрешь. У нас после института выбор был довольно своеобразный – казахские степи, якутская тайга и сахалинские туманы. Выбрал туманы. Не жалею, нет. Туман – это приятное явление природы, мне нравится. И в прямом, и в переносном смысле. Туман позволяет сохранять отношения между людьми, в тумане все мы кажемся слегка расплывчатыми. Это как раз то, что нужно, чтобы не растерять друзей. Абсолютная, жесткая ясность ведет к разрыву. Когда все совершенно ясно, становится скучно. Вот я и думаю – пусть в семье тоже будет не то розовый, не то голубой туман. Согласитесь, мы выглядим в нем лучше, чем при ярком, прямом свете юпитеров. Не видно морщин, не видно слез, хандры. Уеду ли я отсюда? Наверно, уеду. Вот ветерок поймаю попутный. Говорят, яхтсмены-профессионалы различают ветры даже по цвету. Мой цвет неопределенный. Может быть, розовый, а может, голубой.

Виталий

– Год я здесь. Ясно? Год. И уже в печенках у меня и остров, и снег, и бухты, и все его потроха. Господи, вы все уже у меня в печенках, если хотите знать. Уеду ли? Обязательно. Как пить дать. Вот деньгу маленько поднакоплю. Если без трепа, то я ради этой самой деньги и приехал сюда. И не думаю, что меня нужно за это презирать. Нет, себя я за это не презираю. Даже уважаю. Государству нужен специалист в этом далеком, суровом краю? Пожалуйста. Я готов. И опять же я прошу заплатить не только ради себя – государству полезнее человек с лишней копейкой, потому что он, не думая о хлебе насущном, с большей готовностью отдает себя общему делу. Открою секрет – хочу купить машину. Куплю. Пока не куплю – не уеду. О себе я думаю? Не только. О государстве тоже. Социологи доказали – человек с машиной гораздо выгоднее народному хозяйству, чем человек на своих двоих. Он мобильнее, его знания, опыт, энергия используются эффективнее. У него большая отдача. Поэтому, покупая машину, я делаю вклад не только в собственное благополучие, но и совершаю патриотический поступок. Вот так-то, граждане пассажиры, вот так-то, братцы-кролики! Нас голыми руками не возьмешь.

К полудню узкая тропинка на крыше состава превратилась в плотную дорожку. Все до боли в глазах всматривались в слепящую даль, надеясь увидеть снегоочиститель. Весь день по стометровке, протянувшейся среди бесконечной белой равнины, прогуливались люди, отвыкшие от солнечного света, свежего воздуха и простора. Несколько раз в океане показывались силуэты судов. Они возникали и медленно таяли в светло-голубой дымке.

Левашов нашел Лину на крыше последнего вагона, там, где заканчивалась протоптанная в снегу дорожка.

– Интересно, где мы встретимся в следующий раз? – Левашов обрадовался, увидев Лину.

– А, это вы… Простите – ты. – Она улыбнулась. – Где увидимся? Во всяком случае, не на крыше вагона. Это уж точно.

– Можно я задам тебе один неприличный вопрос?

– Разве что один… – Лина насторожилась, но вопроса ждала с интересом.

– Ты замужем?

– Нет.

– А была?

– Это уже второй вопрос, а мы договорились только об одном.

– Значит, была.

– Да. Недолго.

– Послушай, Лина, может быть, я произвожу странное впечатление…

– Не производишь.

– Подожди, не перебивай, – Левашов взял ее за руку. – Ситуация не позволяет выдерживать все сроки приличия… Ротор на подходе. Ты мне ничего не скажешь?

– Что тебе сказать… Даже не знаю, что тебе и сказать… Я не привыкла к таким темпам, – она прямо взглянула на него.

– Я тоже. Но темпы диктует ротор.

– Странно все как-то получается. – Лина улыбнулась, но ее раскосые глаза остались темными и серьезными.

– Такие вещи всегда происходят странно, – сказал Левашов.

– Какие вещи?

– Когда один человек приходит к другому и приглашает его с собой на остров Уруп, на Таганку или в соседнюю пещеру.

– И вот приходит к тебе этот человек, – медленно проговорила Лина, – и начинает задавать довольно бесцеремонные вопросы… Была ли ты замужем, где твой бывший муж, есть ли у тебя ребенок…

– Об этом я не спрашивал.

– Нет, почему же, об этом надо спросить. Знаешь, Сережа, обычно люди очень неохотно признаются в одиночестве. Если ты одинок, значит, ты слаб, бездарен, угрюм. Конечно, я могу найти уйму оправдывающих обстоятельств – я совсем недавно на острове, я приехала отнюдь не в прекрасном настроении и самочувствии, то, что произошло со мной на материке, в какой-то степени катастрофа… Но знакомые думают, что знают все, а на работе есть более важные вещи, есть твой моральный облик, и он должен быть чистым. Но где кончается чистота и начинается стерильность? Ведь мы не стремимся к моральной стерильности, верно? А эта деликатность… Она стала такой удобной и непробиваемой стеной, за которой часто прячется самое дремучее равнодушие. И тонкий, воспитанный человек отлично себя чувствует, оставляя за спиной твою зареванную морду! Соседка пожалуется кому-то на твою грубость, начальник беззлобно отметит, что ты редко выступаешь на семинарах… Иногда так хочется, чтобы хоть какой-нибудь пьяница спросил в автобусе – отчего ты, девка, хмурая сидишь? Странно, я до сих пор как о чем-то светлом вспоминаю заседание месткома, на котором разбирали меня за какую-то провинность. Мне тогда объявили выговор, но, господи, с каким волнением я отвечала на вопросы! Чем занимаюсь после работы, что читаю, какие фильмы нравятся…

– Послушай, Лина, – медленно поговорил Левашов, – давай как-то определимся.

– По сторонам света?

– Нет. Давай определимся между собой. Видишь ли, я не привык к таким вот ситуациям, и ты не удивляйся, пожалуйста, если я слова буду говорить не из этой оперы. Если я скажу сейчас, что люблю тебя, это будет нечестно.

– И не говори! В чем же дело?

– А дело в том, что я, наверно, могу тебя полюбить.

– Отлично! Тогда и поговорим.

– Лина, нам нужно встретиться в Южном, когда вернемся из своих командировок. Это будет где-то через неделю. А с поправкой на погоду – через две недели. Через две недели в кафе «Рябинка». В семь часов вечера.

– Ты уверен, что это необходимо?

– Если к тому времени все потеряет значение, значит, кто-то из нас не придет. Может, мы не придем оба. Это вовсе не исключено. Поэтому я не прошу у тебя телефона и не даю тебе своего. На всякий случай назначим второй контрольный срок – через месяц там же, в то же время. Годится?

– Сережа… я прошу тебя об одной вещи… Я прошу тебя прийти, даже если к тому времени потеряю для тебя значение. Ты скажешь мне об этом сам, хорошо?

– Заметано, – улыбнулся Левашов.

Потом они спустились в вагон, прошли в пустое купе, где жила Лина, зажгли два огрызка свечи и уселись друг напротив друга. Оба поставили локти на столик, оба подперли подбородки ладонями и… рассмеялись.

Уже то, что они одни в купе, наполненном уютным запахом коптящего фитиля, было самым большим, что вообще могло быть между ними в этот день. Они словно давно шли навстречу друг другу и теперь не торопились, зная, что у них еще очень много времени. И зная, что это не так.

Утром Левашов хотел было зайти к проводнице, но остановился, услышав голоса в купе. Там был Виталий. После всего, что сказала ему Оля в тот вечер… Видно, он был из тех, кого трудно оскорбить.

– И вагон холодный, – говорил Виталий, – и ты какая-то холодная.

– Слава богу, не все так думают. А холодно – бери ведро и мотанись по составу… Может, наскребешь чего.

– Слушай, Оля, а этот дружок твой… Коля… Тебе в самом деле интересно с ним? Какой-то он, того…

– Давай-давай, я слушаю!

– Не для тебя он, Оля! Он же лопушок садовый!

– Да ты на себя посмотри, тюря нехлебанная! Бери лучше ведро, совок и пройдись по вагонам.

– Пошли вместе?

Левашов понял, что пора вмешаться. Если они отправятся сейчас по вагонам, то поставят под угрозу всю операцию. Ясно, что за чемоданом присматривают не только они с Пермяковым. Есть в поезде еще один человек, который не сводит глаз с восьмого вагона.

– Куда это вы собираетесь, молодые люди? – Левашов отодвинул дверь.

– Да вот товарищу холодно стало, решил печь растопить…

– А стоит ли? Завтра все равно стронемся.

– Оля, посмотрите, какой у него свитер, – Виталий ткнул пальцем Левашову в грудь. – Ему здесь зимовать можно. Идемте.

– Оля, вам не страшно идти с ним? По моим наблюдениям, этот человек готов на все, кроме одного – поработать на общество.

– Сам вызвался – пусть сходит.

– Сам? – удивился Левашов. – Тогда другое дело… Счастливого улова!

– Будет улов, парень, будет! – заверил его Виталий.

Когда они вышли из вагона, Левашов бросился к Пермякову.

– Гена, проснись! Гена!

– Спокойно, Сережа, – сказал Пермяков, не открывая глаз.

– Виталий и проводница только что пошли по ящикам уголь собирать.

– Что?!

– Я иду в тамбур. Займу там позицию. А ты поднимайся на крышу. Они могут выбраться с того конца вагона.

– Все понял.

– И еще. Ничего не предпринимать. Только наблюдение.

Тамбур был пуст. Виталий и Оля уже прошли в восьмой вагон. Левашов подошел к внешней двери и рывком открыл ее. В темный тамбур вместе с солнечным светом осыпался молодой, сверкающий снег. Сразу стало светло и холодно.

– Вот, давно пора.

Левашов обернулся.

В тамбур входил Олег.

– Скоро отправляемся… – Левашов почувствовал необходимость что-то сказать. – Теперь везде будем знакомых встречать.

– Я и так встречаю их на каждом шагу, – Олег осклабился, наслаждаясь ярким солнцем, свежим воздухом.

– Да, ведь вы летун, – усмехнулся Левашов.

– Для нашего уважаемого кодекса важно не количество мест службы, а количество отработанных лет. Ну а тут у меня все в порядке. Об этом я забочусь. Послушайте, а как вы относитесь к летунам? Смелее! Я вообще не обижаюсь, я только делаю выводы… Ну!

В это время распахнулась дверь, и из восьмого вагона выбежала Оля, Не сказав ни слова, она проскочила через тамбур в свой вагон. Вслед за ней показался Виталий. Ведро в его руке было пустым.

– Какой же у тебя улов? – поинтересовался Левашов.

– Да какой улов… Вы думаете, мне уголь был нужен?

– А, вон оно что, – Левашов заметил красное пятно на щеке у Виталия. – Я вижу, ты сегодня с утра начинаешь румянец наводить.

– И на старуху бывает проруха, – Виталий прошел в вагон.

– Понимаешь, – Олег постучал себя кулаком по груди, – не могу без новых людей. Кисну! Неинтересно жить. Проработав год на одном месте, я уже знаю, чем буду заниматься в январе, марте, августе. Жизнь становится… ну как езда в автобусе, когда наизусть помнишь весь маршрут и знаешь, когда будет последняя остановка. Я не хочу знать, где моя последняя остановка.

– Ты просто бродяга, – улыбнулся Левашов. – Будь я психологом, я назвал бы тебя человеком, склонным к авантюрным поступкам.

– Даже так? – Олег озадаченно поднял вверх брови и выпятил губу.

– Слушай, но ведь это тяжело, а?

– Тяжело, – согласился Олег. – Приходится рассчитывать только на собственные силы. Ни профсоюз, ни администрация не обязаны заботиться о летунах. Но я не жалею. Я не насилую себя ни ради карьеры, ни ради зарплаты. Я остаюсь самим собой.

– Зачем? Ради чего?

– А ради себя самого! Разве этого мало?

– Вы все еще трепитесь? – в дверях снова показался Виталий. – Не надоело языки чесать?

– А ты опять за углем? – спросил Олег.

– Вот хожу по составу, высматриваю угольщицу посимпатичнее.

– Ну да, вторая-то щека осталась бледноватой, – сказал Левашов.

– Знаешь, парень, не надо. – Виталий положил ладонь Левашову на плечо. – Не надо. За мной тебе все равно не угнаться.

– Разумеется, – сказал Олег. – Ведь ты на одну щеку впереди.

– Ладно вам… Слушайте, а чего вы здесь торчите? Наверх бы выбрались, свежим воздухом подышали! Такие девушки, оказывается, с нами едут, – Виталий причмокнул. – Идемте, а?

– Нет, брат, иди уж ты один. Понимаешь, годы не те… – Олег с ласковой улыбкой так щелкнул Виталия по носу, что у того выступили слезы.

– Ну как хотите, – Виталий открыл дверь в восьмой вагон.

– Куда же ты? – спросил Олег. – Там была одна девушка, но сбежала.

– Из этого вагона легче подняться, – пояснил Виталий. – А те лестницы работают с перегрузкой. Не достоишься. То спускаются, то поднимаются… – Он помолчал, подыскивая еще какой-нибудь довод. – И потом, надо осваивать новые пути!

Виталий захлопнул дверь, и в наступившей тишине Левашов услышал, как осторожно повернулась щеколда.

– Новости есть?

– Да, – ответил Пермяков. – Виталий только что выбрался из восьмого вагона.

– Вынес?

– В авоське. А потом сразу к себе в купе.

– Сейчас он там?

– Нет. Вышел через несколько минут. И опять с пакетом. Но пакет был уже другой, хотя завернут в ту же газету. Понимаешь? Все очень просто – если кому-то показался подозрительным его сверток, то вот он, пожалуйста. Он и сейчас разгуливает с ним по вагону. Даже газету в нескольких местах порвал, чтобы все видели, что у него там свитер.

– Осторожный, гад, – сказал Левашов.

– Да, Серега, ты извини, что я спрашиваю об этом… Эта женщина… Она его сообщница или твоя? Я имею в виду Ткачеву…

– Какую Ткачеву? – удивился Левашов.

– Методист Дворца пионеров.

– А, Лина… Нет, она моя сообщница. Вернее, я не против того, чтобы она была моей сообщницей.

– Серега, это всерьез?

– Не знаю… На данный момент мне просто жаль было бы потерять ее из виду…

– Скромничаешь, – не то спросил, не то подтвердил Пермяков.

– Маленько есть. Слушай, каким-то ты больно заинтересованным выглядишь?

– Откровенно говоря, Серега, если бы ты женился… я чувствовал бы себя спокойнее каждый раз, когда моя жена будет ставить тебя в пример.

– Какой же ты подонок, – рассмеялся Левашов. – Какие же у тебя черные мысли!

В этот день, когда весь остров напоминал один большой, вытянутый на сотни километров солнечный зайчик, в седьмом вагоне произошло в некотором роде чрезвычайное событие.

А случилось вот что.

Афанасий, проходя по коридору, случайно столкнулся с Виталием. Он пропустил его мимо себя, а когда тот уже удалялся, настороженно потянул носом и вошел в купе следом за Виталием.

– Сережа, – обратился Афоня к Левашову, – ты когда ел последний раз?

– Дня три уже прошло. Ты хочешь меня угостить?

– Да. Колбаской.

– Я не против. – Левашов подумал, что начинается розыгрыш.

– Виталий, – сказал Афоня, – угости человека!

– Ха-ха! – громко и раскатисто засмеялся тот. – Может, ему и шашлык на палочке подать?

– Но ведь ты кушал сегодня колбаску? – спросил Афоня. В купе после этих слов наступила непродолжительная тишина.

– А что ты еще скажешь? – осторожно спросил Виталий.

Афоня оказался сильным парнем, неожиданно сильным. Он спокойно взял Виталия за одежки, почти без усилий приподнял и поставил перед собой.

– Я вру? – спросил он, глядя на Виталия снизу вверх.

– Врешь.

– А это что? – Афоня показал на отдувающийся карман.

– Не твое дело.

– Правильно, не мое. Но если это не колбаса, я сам подставлю тебе физиономию. Договорились?

– Плевать мне на твою физиономию, – сказал Виталий и тут же пожалел. Таких слов ему говорить не следовало. Афоня коваными пальцами взял Виталия за пояс, а второй рукой вынул у него из кармана продолговатый сверток. Когда он развернул его, все увидели кусок колбасы с четким срезом зубов.

– В уборной заперся и жрал, – пояснил Афоня. – Вопросы есть?

– Стыд-то какой, какой стыд! – прошептал Арнаутов. – Ведь тебе же бежать надо, бежать, пока не упадешь, пока не задохнешься…

– Никто никуда не побежит, – сказал Афоня. Он завернул колбасу в мятую промасленную газету и сунул Виталию в карман.

– Сам я неважный человек с точки зрения современных молодых людей, да и не только молодых, – сказал Арнаутов. – У меня неплохой слух, и я хорошо знаю, какое впечатление произвожу… Но на острове за двадцать с лишним лет мне ни разу не били физиономию. Я хочу сказать, что бывают моменты, когда этим начинаешь гордиться.

Бледный и какой-то вздрагивающий, Виталий пытался улыбнуться, но улыбка не получалась, и он кривился нервно и боязливо.

– А колбаса-то материковская, – сказал Олег и как бы между прочим, шутя ударил Виталия ребром ладони по шее. – Ах ты, шалунишка поганый! Ах ты, озорник вонючий!

– Дело ведь не в колбасе, – рассудительно сказал Афоня. – Хрен с ней, с колбасой. Дело в том, что так не поступают. У нас за такие хохмы наказывают.

– А за что еще у нас наказывают?

– Подожди, не трепыхайся. Вот скажи, как ты мог жрать икру, которую батя в первый день выложил? А конфеты, что старуха принесла? А корюшек, которыми рыбак угощал, сколько тебе досталось? Ну сказал бы, что будешь жить на своем провианте – тебе никто бы и слова поперек… Уважать бы тебя, конечно, не уважали, но морду бить бы не стали. А так – надо.

– Дать ему под зад коленом, да и ладно, – сказал Левашов.

– Я, конечно, некрасиво поступил, у самого тошнота вот здесь, – Афоня постучал кулаком по груди. – В карман полез, колбасу искать начал – тошно. Но что было делать? Пусть бы хоть в остальном человеком был.

– Заставить его съесть эту колбасу при всех, сейчас, – сказал Олег.

– Боюсь, что здесь один выход, – проговорил Афоня. Он встал, подошел к Виталию и резко размахнулся. Но Виталий отшатнулся от него с таким испугом, что Афоня только руки опустил и растерянно посмотрел на остальных. – Не могу, ведь знаю, что заслужил, а не могу. – Он опять повернулся к Виталию и, вдруг схватив его за одежки, с такой силой бросил на стенку, что тот, не удержавшись на ногах, упал.

– Тут, брат, сноровка нужна, – сказал Олег. – И чувство справедливого возмездия. Долги опять же надо отдавать, верно? – Он помог Виталию подняться. – Обещания надо выполнять, правильно говорю? – снова спросил он. И не дождавшись ответа, размахнулся и накрыл кулаком почти все лицо Виталия – нос, губы, глаза. А потом вышвырнул его в коридор и закрыл дверь. Но через секунду на пороге опять стоял длинный, красивый и заплаканный Виталий.

– Ну что, справились, да? – тонко закричал он. – Сколько же вас? Трое? Четверо? Справились… А я презираю вас! Всех! Ведь вы ничего собой не представляете, ничего. Жалкие людишки, которым внушили, что они владыки мира! Вы – владыки и носители собственных штанов! Ах, как вы чисты и благородны! Как же, негодяя наказали! Бей его, он нам колбасы не дал! А сами вы чище? И нет у вас ни одного пятнышка на совести? Ты, Афоня, ты только снаружи черный, да? А внутри ты наше самое красное солнышко? А ты, длинный? Никогда никого не надул? Каждый из вас мог бы оказаться на моем месте, каждый! Были вы уже на моем месте, и морды вам уже били, били! Ха! Колбасу в чужом кармане увидел и сам вроде чище стал! Скажите, пожалуйста, – желудочки у них подвело, колбаски им захотелось! А тебе, батя, до сих пор за меня стыдно? Признайся, батя, положа руку на свое старое лживое сердце, ничего ты в жизни не сделал такого, за что тебя на скамью можно сажать? Пока нас не поймали, мы чисты. А уж если попался кто – все готовы наброситься! Ну, батя, скажи, сколько тебе лет можно дать за дела, о которых никто не знает? А тебе, лесоруб? А тебе? Ну?! Над каждым из вас срок висит, над каждым. А колбаса… Нет, немного вы спишете с себя этой колбасой! А если она вот так уж вам поперек горла стала – берите! Ешьте! Подавитесь!

Бросив колбасу на стол, Виталий захлопнул дверь.

– Даже не знаю, – растерянно проговорил Олег. – Вроде опять надо идти морду бить, но сколько же можно… Я боюсь, еще поменяю ему чего-нибудь местами…

Остальные промолчали. Длинная фигура Виталия, изогнутая в проеме двери, его искаженное лицо, хриплые крики, которые, казалось, до сих пор метались по купе, – все это угнетало.

Первый не выдержал Афоня.

– Пойду погуляю, – сказал он.

Прихватив шапку, вслед за ним молча вышел Олег. Потом поднялись Левашов и Арнаутов.

– Немного же ему потребовалось, чтобы вот так расколоться, – сказал Афоня. – У нас бы он не смог работать. Надо же – три дня не поел, и вот он, со всеми внутренностями.

– Со всеми потрохами, – поправил Олег.

– Я помню, нас занесло как-то на участке, в тайге, – продолжал Афоня. – Бульдозеры не могли пробиться, вертолеты не нашли. Почти неделю как в берлоге жили. Один, помню, плакать на пятые сутки начал, один даже умом маленько тронулся. Но чтобы вот так… Нет, такого не было.

– А знаете, – сказал Арнаутов, – я доволен, что судьба подбросила мне такую недельку, когда можно оглянуться по сторонам, назад… Иногда это необходимо – оглянуться назад. Идут годы, появляются новые друзья, новые цели. Вернее, исчезают старые друзья и старые цели. А своя дорога, с которой ты сошел когда-то, где она? Да и о какой дороге речь? Глухая, заросшая тропинка и… И стоит ли теперь сходить с чужого, но такого удобного асфальта? – неожиданно спросил Арнаутов, повернув к Левашову усталое, осунувшееся лицо. И два маленьких желтых язычка пламени шевелились в его глазах.

Спрятав руки в рукава пальто, он как-то весь съежился, так что и пальто, и шапка сразу стали ему велики. Старик уже не снимал пальто и даже спал в нем, подтянув ноги, чтобы согреться.

– А потом однажды осенью, – продолжал Арнаутов, – ты спохватишься и с ужасом обнаружишь вдруг, что самого-то тебя в тебе и нет. Из зеркала на тебя смотрит чужой и не очень хороший человек. А ты, ты растворился в словах, поступках, которые тебе подсказали или до которых ты додумался сам, рассчитывая на чье-то одобрение, на какую-то выгоду…

– И вы получили эту выгоду? – спросил Левашов.

– Какая выгода… Вы же знаете, что ее нет, ведь вы это знаете! – почти выкрикнул старик. – Вы хотите спросить, понял ли я это? Я это понял. Я думаю о другом… Что мне сказать этому старому человеку, который смотрит на меня из зеркала? Сережа, вы думаете о смерти, о собственной смерти?

– Бывает.

– Одно дело, когда бывает, а другое – когда эти мысли не выходят из головы. Ты переступаешь какой-то порог и однажды ловишь себя на том, что живешь судорожно торопливо, комкая дни и месяцы, как комкают слова на трибуне, когда выходит время. Хм, знаете, на острове иногда происходят странные вещи… Неожиданно вдруг выясняется, что человека, который прожил здесь, казалось бы, всю жизнь, хорошо знают где-то на материке. Не только знают, но давно ищут, и вовсе не для того, чтобы вручить наследство.

Левашов с удивлением посмотрел на старика.

– Я хочу сказать, – продолжал Арнаутов, – что когда-нибудь найдут и меня. Боже, сколько будет удивления! Такой тихий старик, такой безобидный, и надо же! Видите ли, Сергей, время от времени подворачивается возможность с выгодой нарушить закон, но не каждый человек в состоянии отказаться от нее, от этой возможности… Вы понимаете, о чем я говорю?

– По-моему, вы говорите о себе.

– Д-да. А потом все зависит от того, как повезет. Большинству не везет. Мне повезло, но я этого не знал. Я уехал до того, как все решилось.

– Послушайте, – сказал Левашов, – давайте назовем вещи своими именами, а то наш разговор, простите, напоминает мне детскую игру в жмурки. Вы совершили хищение?

– Хм, как вы сразу быка за рога…

Арнаутов с удивлением посмотрел на Левашова, перевел взгляд на свечку, опять взглянул на собеседника, усмехнулся.

– После этих ваших слов я невольно почувствовал себя в кабинете официального представителя правосудия.

– Вы не ошиблись, – Левашов вынул из кармана и показал Арнаутову удостоверение.

– Ишь как… А я-то, дурак старый, решил, что интересен вам как человек, что ли. Итак, насколько я понял ситуацию, допрос начался давно?

– Не говорите глупостей. И не надо кокетничать. Этот разговор затеяли вы, а не я. И уж коли вы его затеяли, позвольте задать вам несколько вопросов, чтобы не возвращаться к этому в Южном. Куда вы едете?

– В командировку.

– Будьте добры, покажите мне свое командировочное удостоверение.

– Пожалуйста.

– Здесь сказано, что вы должны были выехать на день раньше. Что вам помешало?

– Как сказать… Ничего, конечно, не помешало… Просто я решил… решил побыть денек дома… Этакая невинная хитрость простительна, как мне кажется, в моем возрасте…

– Невинная хитрость, винная хитрость… Зачем это вам? – с горечью спросил Левашов. – Не пойму…

– Спрашивайте, спрашивайте, – усмехнулся Арнаутов. – Ведь вы хотите меня в чем-то уличить…

– Уличить – это не то слово. Словом «уличить» вы хотите обидеть меня и высказать пренебрежение к моей работе, разве нет? Разве я дал для этого вам основания? Разве в чем-то обидел вас?

– Простите. Вы должны понять, что у меня к людям вашей профессии особое отношение.

– Ладно, замнем. Так вот насчет уличения… Я хочу знать – официальная цель вашей командировки единственная? Или есть еще какая-то оказия? Давно ли вы знали о предстоящей командировке? И почему задержались на день? Поймите меня – я задаю эти вопросы не для того, чтобы уличить вас, а для того, чтобы оправдать.

– Даже так… Попробую вам поверить. Я действительно хотел уехать на день раньше, но боялся. Когда пришел на вокзал, мне показалось, что… что там ожидает поезда человек, который знал меня раньше. Теперь я понимаю, это был психоз, не больше, но я не уехал. Даже отказался было от командировки вообще, но в последний момент опять передумал и все-таки поехал.

– А теперь о вашем давнем хищении.

– Мои действия квалифицировали как безалаберность. Но она ведь тоже наказуема. Тут, на острове, мне можно было жить довольно сносно, если бы не постоянный страх. Он повсюду тащился за мной, как гиря на цепи. Мне все время казалось, что меня обнаружили и не сегодня-завтра спросят о той цифре с четырьмя нулями. Страх… Когда, случалось, он пропадал, я чувствовал, что чего-то не хватает. Именно страх взбадривал меня, давал силы жить. Благодаря страху я легко просыпался, бодро ходил на работу. Он стал для меня как наркотик. Я был неутомим, когда другие валились с ног, я мог не спать сутками и даже получал от всего этого какое-то странное наслаждение. Но так не могло продолжаться вечно. Благодаря тому же страху у меня было уже два инфаркта. Очередь за третьим. Говорят, больше трех бывает очень редко. Ну вот, собственно и все.

Свечка наконец догорела и погасла. Тонкая струйка дыма еще несколько секунд вилась над нею, а потом медленно растворилась в воздухе. Черный фитиль судорожно изогнулся и застыл, оцепенев.

Это случилось на восьмые сутки, когда жизнь в поезде стала привычной и почти естественной. Несколько раз прилетали вертолеты и сбрасывали мешки со сгущенным молоком, хлебом, колбасой. С ближайшей станции пришел отряд лыжников с продуктами. Возбуждение первых дней постепенно спало, и многими овладела обыкновенная скука. Самые интересные истории рассказаны, встречи назначены, адреса записаны, и единственное, чего хотелось, – это побыстрее добраться до Тымовского.

Левашов в то утро проснулся рано. В коридоре было светло. Вчера открыли несколько ниш у окон, и теперь через них проникал зыбкий и холодный свет. Поднимаясь на крышу, Левашов видел, как пар изо рта покрывал металлические ступеньки нежным белесым налетом.

Несколько минут Левашов стоял не двигаясь, не замечая мороза. Вокруг до самого горизонта простиралась розовая под утренним солнцем равнина. Только далеко-далеко, будто в прошлом, можно было заметить маленькие голубоватые сопки. От обилия розового света, от лиловых теней у столбов и сугробов, от легких прочерков уцелевших проводов у Левашова захватило дух. Он посмотрел на дорожку, которая странно обрывалась среди снежных заносов, потом взглядом скользнул дальше по поверхности снега и только тогда увидел темную точку километрах в пяти. От нее поднималась вверх и опускалась невдалеке крутая струя снега, похожая на маленькую розовую радугу.

Шел ротор.

Он медленно и неумолимо приближался, оставляя за собой глубокую траншею. Затопленные розовым светом, на дне траншеи лежали свободные рельсы. Снежная радуга становилась все ближе, круче, мощнее.

Левашов не спешил вниз, в вагон. Понимая, что поступает не совсем честно, в одиночку наслаждаясь этим утром, он не мог ничего с собой поделать. Если уж говорить откровенно, то ради этого он и приехал на остров – чтобы время от времени, хотя бы раз в году, замереть вот так с широко открытыми глазами, в которых, он знал, отражаются сейчас розовая равнина, лиловые сугробы и сверкающие изломы льдин на берегу, замереть всем существом, остановиться в мыслях, в желаниях и впитывать все, что в такой миг окажется рядом, – сумрачный туман между сопками, мелкий невидимый дождь, громадный лунный свет над океаном или просто воспоминание о трех новогодних ночах…

Новый год в Колендо…

Он приехал в этот едва ли не самый северный поселок острова в конце года – тридцать первого декабря. Был солнечный морозный день, был «газик», обшитый изнутри списанными в общежитии одеялами, была дорога, петляющая среди пологих, почти неприметных сопок. И боль в глазах от нестерпимо яркой снежной равнины. Шофер ехал в темных очках, опустив светозащитное стекло. А над болотами, над замерзшими и засыпанными снегом болотами неподвижно стояли легкие облачка пара, точно такие же, как над рекой теплым летним вечером.

И там Левашов первый раз увидел, как гудит и бесится над скважиной огромное, почти невидимое на солнце газовое пламя. Только вдруг среди мерзлой равнины – зной. И на десятки метров вокруг странно и чуждо простиралась сухая рыжая поляна с выгоревшей травой, сухими тропинками и теплой пылью, которая поднималась на ветру вместе со снежной пылью.

Его поселили в низеньком деревянном общежитии с ребятами из буровой бригады. Все шло отлично, они встретили Новый год и продолжали поднимать тосты за каждый часовой пояс, потому что на каждом часовом поясе у кого-то находился друг, а когда добрались до Байкала, крики и топот в коридоре заставили всех выскочить на улицу. И он увидел, как по узкой тропинке в снегу к газовой скважине бегут люди.

Когда, запыхавшись, Левашов, подбежал к сатанеющему пламени, то увидел картину, которую вряд ли забудет когда-нибудь. Из ночи, из снега на огонь летели кайры, сотни и сотни белых птиц. Их с силой выбрасывало из темноты, как из какой-то трубы, и швыряло в огонь, проносило сквозь него. Дальше птицы летели живыми пылающими факелами, с шипением падали в снег и бились, бились, пока не затихали, черные и обгорелые. В воздухе пахло палеными перьями. Крики людей, пытающихся отогнать птиц, почти не были слышны из-за гула огня. Старый буровой мастер уже из последних сил размахивал шестом с привязанной тряпкой, что-то кричал, но птицы словно не видели его, не хотели видеть. Бросив шест, он стоял, слабый и беспомощный, а вокруг затихали на снегу тлеющие птицы. Потом мастера отвели в общежитие, снова усадили за стол, но радости не было. Он сидел, сжавшись в комок, уставившись неподвижным взглядом прямо перед собой, и в его глазах все еще металось пламя и бились на снегу кайры.