Текст книги "Снежная версия"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– А что, потащит! – убежденно сказал Афоня.

– Так вот о медведе… Центр и гвоздь всего праздника – убиение медведя. Надо убить медведя. Он у них вроде священного зверя, и если убить его как надо, то целый год и рыба будет ловиться, и дети рождаться, и все остальное будет в ажуре. Но порешить медведя полагается не из винтовки или ружья, нет, это нужно сделать оружием предков – стрелой!

– А что, можно! Запросто!

– Легко сказать – стрелой, а пусть попробует нынешний нивх убить нынешнего медведя из лука! Во-первых, медведи стали большие и злые, а луки нивхи разучились делать. Ну с луками кое-как выкрутились. Написали в какое-то материковское «Динамо» и оттуда выслали им лук спортивный. И тут вторая загвоздка – будь ты хоть какой нивх, но ни председатель колхоза, ни участковый милиционер не позволят тебе рисковать собственной жизнью. И кто решится на медведя идти с луком?! Это же смешно… Да и нивх уже не тот. Образование у него, специальность, жизненные планы, если можно так сказать, технику безопасности он изучал. Решили – медведя надо растить самим, как говорится, в своем коллективе. Так и сделали – стали растить медведей в клетках. Малышами из берлог берут и каждую зиму по одному убивают во славу предков. И нивх цел, и обычай сыт. Правда, пока медведь вырастает, он ручным становится, по поселку чуть ли не свободно разгуливает, и нашему брату в общем-то жалко его убивать, но обычай суров.

– Так что праздник? – как-то настороженно спросил Иван.

– И вот наступает праздник. Железными цепями приковывают разнесчастного медведя за все четыре лапы к столбам, а самый сильный и отважный начинает из лука в него стрелы пулять. Но спортивная стрела только шкуру медведю пробивает, не больше. Что там начинается? Медведь ревет, большинство участников праздника сами не свои от радости, а храбрый воин знай стрелы пускает. Выпустит полный колчан, мальчишки стрелы подберут, из медведя повыдергают, а воин опять их в дело пускает. В общем, зрелище не для слабых.

– А медведь? – почему-то шепотом спросил Федор.

– Добивают его потом ножами. Шкура, конечно, подпорченной оказывается, но зато желчь в полной сохранности. Самому почетному гостю на празднике отдают шкуру и желчь.

– Зачем? – опять спросил Федор.

– Шкуру под ноги стелют, а желчь – лучшее средство от ревматизма, радикулита и еще чего-то, не помню уже. Несколько капель на полстакана коньяка – и будь здоров. Как рукой.

– Врешь! – с неожиданной злостью сказал Иван.

– Как это вру? – удивился Олег. – Ты насчет желчи не веришь?

– Про желчь – не знаю. А на празднике у нивхов я был. Хороший праздник. Веселый.

– И я говорю, что веселый, – Олег снисходительно улыбнулся.

– Хороший праздник, – повторил Иван. – Был я у них. И медведя они не убивают, давно уже не убивают. Дура, они же охотники, им совесть не позволит вот так с медведем. Он священный у них, ну вроде бы как корова в Индии. Напрасно ты так на них, не надо. Они хорошие ребята.

– Ну извини, друг, – Олег виновато развел руками.

– Кстати, о медведе. – Арнаутов почувствовал, что нужно как-то сгладить впечатление, оставшееся после рассказа Олега. – Был у нас начальник четвертого участка некий Фетисов. Пошел он однажды на рыбалку, забрался по речушке за пятую или десятую сопку, пристроился и начал ловить. Место глухое, рыба непуганая, и сидит Фетисов не нарадуется. Поймал рыбку и через себя, поймал еще одну – туда же. Речка там горная, быстрая, шумная, просидел он час, и уже ни шума, ни вообще ничего на свете не слышит. И вдруг чувствует – кто-то в спину ему дышит, горячо так дышит. Оборачивается Фетисов спокойно так, даже взгляд от поплавка не отрывая, а над ним – медведь. И росту в нем – как сарай, а лапы на живот свесил – рыбы ждет.

– Я бы тут же в воду! – воскликнул Афоня.

– А наш Фетисов заорал таким благим матом, что эхо, наверно, до сих пор по сопкам гуляет. И только он заорал, в горле у него что-то оборвалось. Ну а медведь посмотрел, посмотрел на него, как на дурака последнего, покачал так головой да и пошел вперевалочку. Что до начальника четвертого участка Фетисова, так он до сих пор и слова сказать не может, сипит и все. Как проклятье какое на него нашло. А начальник участка без голоса – сами понимаете… Ему, может, тот голос нужнее, чем певцу какому.

– А медведь?

– А надо вам сказать, что тот медведь с тех пор повадился к рыбакам пристраиваться. Как увидит человека с удочкой, сядет в сторонке и ждет. Близко уже, правда, не подходит. А если видит, что не замечают его, – ревет тихонько так, ветки ломает, камушки с горки пускает, здесь, мол, я. Ну, конечно, это уже не рыбалка…

В вагон вбежала радостная Оля. За ней торопливо шли две женщины.

– Чего столпились? Не собирайтесь – коридор должен быть свободным! – громко сказала одна из женщин, и всем сразу стало легче. Значит, нашелся человек, который все возьмет на себя. – Аптечка есть? – спросила она у проводницы.

– Есть вообще-то… ящичек… Я сейчас.

– Захватите несколько постельных комплектов. И растопите титан. Пусть ребята снегу принесут. Халаты хорошо бы достать. Спросите у буфетчицы. Может, у пассажиров есть карманные фонарики – несите сколько найдете. А впрочем, у вас должны быть служебные фонари.

Команды сыпались как из мешка.

– Это врач? – спросил Левашов у Оли.

– Врач, – кивнула Оля. – Зубной.

– А вторая?

– Ветеринар из совхоза.

Чертыхаясь и ругая себя за безалаберность, проводники выгребали из пыльных, рассохшихся аптечек флакончики с йодом и зеленкой, плоские пакетики с бинтами, таблетки в выцветших обертках.

Лесорубы собирали на крыше вагона снег, набивали его в наволочки и сбрасывали в тамбур. Левашов с Линой засыпали снег в чайный титан. Денисов, пробравшись к паровозу, наскреб еще два ведра угля, и вскоре в седьмом вагоне заметно потеплело. Безымянная старушка принесла два пакета стерильной ваты, за которой не один день бегала по аптекам Южного. Буфетчица перегретым утюгом проглаживала швы своего парадного халата.

А когда в третьем часу ночи из пятого купе послышался крик ребенка, вскоре об этом узнал весь состав.

У какого-то рыбака нашлись две сигнальные ракеты – он не поленился среди ночи выбраться на крышу вагона и запустил их одну за другой в черное гудящее небо. Маленькие яркие огоньки тут же подхватил ветер, и рыбак даже не видел, как ракеты взорвались, как пылали в снегопаде разноцветные огни и сгорали, не успев упасть.

Потом в вагон торжественно вошла буфетчица с весами. Карманы ее халата провисали от тяжести гирь. Буфетчицу пропустили в купе, там протерли водкой тарелки и взвесили ребенка. Вскоре все знали – девочка весит два девятьсот и звать ее будут Надя.

– Что-нибудь заметил? – спросил Левашов.

– Ничего интересного. Хотя вся эта суматоха с родами была ему очень на руку.

– Ни с чемоданом, ни с сумкой в коридоре никто не появлялся?

– Нет. Буфетчица прошла с весами, но в них ничего не спрячешь.

– А аптечные ящики? Он не мог ими воспользоваться?

– Они в купе у Оли. Их всего три – наш, из соседнего вагона и еще откуда-то… Из четвертого, что ли…

– А этот рыбак, который на крышу поднимался? – спросил Левашов. – У него ничего с собой не было?

– Я ему тамбур открывал. Душа парень.

– Что-то не видно этого поганца Кнышева… Профинструктора…

– В другой вагон выселился.

– А вещи? – спросил Левашов.

– Унес с собой. У него один большой чемодан. Денег там нет. Я помогал ему укладываться.

– Знаешь, что я подумал… Сейчас любой может выселиться в другой вагон и оставить свой чемодан в купе. В каждом столько набито народу, что никто не знает, где чьи вещи.

– Не исключено, но маловероятно. Рискованно.

– Ладно, Гена. Иди отдыхай, а я заступаю на дежурство. В случае чего я в пятом купе. Да, ты где это побриться опять успел?

– Ха! Было бы желание! – Пермяков был польщен. – Есть тут один обладатель механической бритвы… Но ты ему не понравишься.

– Добрый вечер, товарищ бригадир, – сказал Левашов, присев и удобно ссутулившись у столика.

– А! Здравствуйте! – Дроздов приподнялся с полки, опустил ноги в валенках на пол и застегнул пуговицы кителя.

– Что новенького?

– А ничего. Сидим и сидеть будем. Разгрузочная неделька получилась. Говорят, печеночникам полезно.

– Ротор не идет?

– Какой ротор… Откуда?

– А в поезде все нормально?

– Если наше положение можно назвать нормальным… – Дроздов хмурился, словно был чем-то недоволен. Наконец Левашов понял – бригадир был недоволен собой. Мятый китель, щетина на подбородке, скомканная постель – все это лишало его уверенности, как бы обезоруживало.

– И ничего чрезвычайного не произошло?

Дроздов пожал плечами.

– Никто не ушел с поезда?

– В такую погоду? Это нужно рехнуться.

– Ничего ни у кого не пропало?

– В смысле украли? Нет, жалоб не поступало. На холод жаловались, на тесноту после переселения, вопросы задают – когда поедем, когда продукты подбросят… Ведь, между нами говоря, в поезде… голод. Один товарищ вез домой три килограмма шоколадных конфет – вчера вечером мы их раздали детям. А одна старушка отдала трехлитровую банку красной икры, так что детей мы и завтра сможем как-то поддержать. А в общем-то – голод. Самый настоящий.

– Да… Нехорошо получилось. Федор Васильевич, я хотел вас предупредить. Если кто о проверке документов спросит – ответьте, что так и должно быть. Мол, порядок такой. А может быть, запомните, кто спрашивал… – Левашов исподлобья глянул на бригадира.

– Вы спрашивали не пропало ли у кого что… Я вот вспомнил… У проводницы из седьмого вагона пропал ключ.

– У Оли? Какой ключ? От каких дверей?

– От всех дверей. От туалетных, от купе, от тамбуров. Все двери можно открыть этим ключом и пройти состав из конца в конец.

– А она не потеряла его?

– Нет. Он был у нее на кольце вместе с другими ключами. Так вот, другие на месте, а этого нет.

– Ну спасибо. Спокойной ночи.

А снаружи, заглушая снежные разряды, гудел тайфун. На сотни километров вокруг не было иных звуков, кроме надсадного глухого воя. Казалось, над головой с грохотом проносится бесконечный железнодорожный состав. Иногда, не выдержав напора ветра, с мерзлым треском валилось дерево или выворачивались доски из крыш. На пятые сутки скрылись под снегом реки и дороги, исчезли мелкие поселки, станции, будки стрелочников.

Во время такого снежного шабаша тебя вдруг охватывает острая тоска по самой обыкновенной пыли. Невольно представляешь, как идешь плохонькой проселочной дорогой, как тебя обгоняет дребезжащий грузовик, поднимая клубы пыли. Ты ничего не видишь в этой пыли, она скрипит на зубах, оседает на волосы – и тебя захлестывает счастье. Наступает момент, когда снег становится невыносимым. Слишком уж он вездесущ, слишком многое в его власти. Но когда кончается буран, и ты видишь, как бульдозеры расширяют дороги, как постепенно из снега показываются верхушки деревьев, заборы, ты чувствуешь радость победы. В небе торжествующе ревут мощные лайнеры, уходят на таежные дороги грузовики, легко и празднично скользят по сверкающим сопкам разноцветные лыжники, и солнце отражается в каждом склоне, повороте дороги. Острую до слез радость вызывают мудрый рокот бульдозера, рейсовый автобус, самолет, тяжело оседающий при посадке, свежий номер газеты, открытые магазины, озабоченные крики паровозов на вокзале.

У каждого складывается свой образ острова, свое представление о нем. Конечно, можно найти таких, кто, вернувшись оттуда, говорит только о крабах, кетовых балыках, красной икре и прочих подробностях местной кухни. Для других остров – это порт, море, корабли на рейде, и все их самые милые воспоминания связаны именно с этими вещами. А для третьих – это тайга, еще для кого-то – побережье, пустынное и таинственное побережье, стекающие с сопок речушки, уходящие куда-то в глубь острова влажные и сумрачные распадки. Встречаются люди, готовые весь остров назвать Медвежьей охотой, или Зимней рыбалкой, или Сбором грибов и ягод, потому что в таком количестве и таких размеров грибы и ягоды встречаются только здесь.

Но всех объединяет тайфун. Для всех это событие, это происшествие, приключение не только в географическом или погодном смысле слова. Тайфун – это нечто личное, что врывается в тебя и будоражит, как встреча с чем-то действительно значительным в жизни.

Левашов проснулся неожиданно, как от толчка. Гулко и тяжело стучало сердце. Посмотрев на часы, он убедился, что спал недолго – минут десять. И успокоился. Некоторое время лежал прислушиваясь. Вагон спал. Только из соседнего купе доносились негромкие голоса, говорили неторопливо, с длинными паузами. Но вот послышались… В коридоре? Да, в коридоре. Крадущиеся, почти неслышные шаги. Левашов напрасно всматривался в заранее оставленную щель – он ничего не увидел. Но шаги уже удалялись.

Хлопнула дверь тамбура. Куда же он? Ведь дальше идут пустые вагоны… Может, кто-то решил покурить? Но зачем тогда красться?

Левашов осторожно отодвинул дверь. Тишина. Только мощные всхрапы за тонкой перегородкой. Ковровая дорожка на полу глушила шаги, и Левашов прошел в конец коридора. Дверь открыта. Так вот почему у Оли пропал ключ… В пустом вагоне послышался неясный звук – кто-то шел обратно. В левой руке Левашов держал фонарь, в правой – пистолет. Он снял предохранитель и вжался в темный угол тамбура. Вот кто-то вошел, постоял прислушиваясь, потом быстро закрыл дверь на ключ и проскользнул в вагон.

И только тогда Левашов перевел дух. И тут же снова остановил дыхание, прислушиваясь к почти бесшумным шагам в коридоре. Шаг, еще шаг, третий, четвертый… Остановка… Еще два шага. И осторожное нажатие на ручку двери. Потом дверь поползла в сторону, заскрипела – и металлический щелчок. Дверь закрылась.

Виталий долго ворочался, кряхтел и чувствовал себя некрасивым. В голову лезли мысли о том, какое он слабое и никудышное существо, и что должность у него, в общем-то, никудышная, и что скорее всего он неудачник и никогда не будет жить так, как ему хочется. Только ощущая превосходство – должностное, физическое, какое угодно, – Виталий мог радоваться жизни. Он отлично чувствовал себя с людьми, которые ниже его, старше по возрасту. Виталий заметно оживлялся в обществе лысых, толстых, людей менее его образованных или хуже, чем он, одетых.

С начальством Виталий вел себя скромно и почтительно. И не потому, что боялся или хотел получить какую-то выгоду, нет. Просто он был уверен, что с начальством так и нужно вести себя, нужно оказывать мелкие услуги, забегать вперед, чтобы открыть дверь, предупредительно улыбаться при встрече, угощать, если подворачивается случай. Это, считал он, просто хороший тон. С людьми, от которых хоть в чем-то зависела его судьба, он чувствовал себя робко и неуверенно, терялся, не знал, что сказать, как повернуться, собственные мысли казались ему не просто неуместными, а постыдно бездарными, о которых даже заикнуться было бы глупо.

От невеселого раздумья его отвлекла фраза, которую произнес Арнаутов. И только тогда Виталий осознал, что в купе уже давно идет разговор между стариком и высоким парнем из соседнего купе.

– Я уже расплатился за все подлости, которые совершу! – резко сказал Арнаутов. – Я расплатился за них своим одиночеством, десятилетиями, из которых не могу вспомнить ни одного дня!

– Слушай, батя, а за прошлые подлости ты тоже расплатился? – спросил Виталий, перегнувшись с полки.

– Да! Я сначала плачу, а потом уже поступаю как мне вздумается!

– А разве поступать как вздумается – это поступать подло? – негромко спросил Левашов, глянув на старика исподлобья.

Арнаутов уже набрал было воздуха, чтобы ответить, но неожиданно сник и промолчал. В купе наступила тишина. Слышались голоса из коридора, где-то очень далеко гудел ветер, и медленно-медленно на маленьком столике у окна шевелился светлый круг от свечи.

– Все ребята, гаси свечи! Ночь!

В дверях стояла Оля. Морозная, розовая, и в ее волосах, на бровях таяли снежинки. Все повернулись к ней, будто увидели нечто поразительное, чего до сих пор не замечали.

– Эх, Оля! – вздохнул Арнаутов. – Был бы я помоложе лет на сорок…

– И что тогда? – засмеялась девушка.

– А что, взял бы тогда тебя в жены. Ей-богу, взял бы. И на Колю твоего не посмотрел бы.

– Ну а меня хотя бы спросили?

– И спрашивать не стал бы. Нет, не стал бы, – повторил Арнаутов, будто еще раз убеждаясь в правильности такого решения.

– Берите сейчас!

– И сейчас бы взял, – серьезно и печально сказал старик.

– Так что, по рукам?

– Что ты! Бабка ему такую трепку задаст! Последние волосы выдернет! – воскликнул Виталий.

– Боже, какой глупый, – пробормотал старик. Он поднялся, с усилием распрямился, шагнул к девушке и некоторое время стоял не двигаясь в своем черном длинном пальто и с непокрытой головой. Потом медленно поднял руку, осторожно провел ею по прохладной, в каплях растаявшего снега щеке девушки. Никто не проронил ни слова. Арнаутов повернулся и, сгорбившись, сел.

– Оля, как вы попали на остров? – спросил Левашов, чтобы нарушить неловкое молчание.

– А, ничего интересного! – Оля махнула рукой. – На путину прикатила. Не в рейс, конечно, на рыбообработку. Ну и забросили нас на Курилы, в Крабозаводск. И только по баракам рассовали, приходит телеграмма – умерла мама. А тут, как назло, неделю штормило, пароходы и не появлялись в порту. Похоронили без меня. А я… ну что, поревела, поревела, да и осталась. Возвращаться не к чему было, да и не к кому. Начальство, правда, в положение вошло, пристроили меня в хорошую бригаду, чтоб заработать могла. А осенью, после путины, в Южный приехала. Нашла квартиру, заплатила за полгода вперед и с тех пор на материк даже не ездила. Лет пять уже. И пошло – зимой я в проводниках, а летом – на рыбообработке. Один раз на плавбазе даже к самой Америке добиралась… Знаете, почти к берегу подходили, огни видны, они нас овощами снабжали, пищей свежей…

– Нет, бабы, они есть бабы! – возмутился на своей полке Виталий. – Человек, можно сказать, возле самой Америки был, а о чем речь ведет? О свежей пище и овощах!

– Ты! Тюря нехлебанная! Когда ты в море месяц пробудешь и вдоволь рыбки поешь на первое, на второе и на третье, вот тогда мы с тобой об овощах поговорим.

– А я с тобой и сейчас согласен о чем угодно ночь напролет говорить! А? Может столкуемся? Главное – Колю, из твоего купе вытурить…

– Жаль, что ты на второй полке, не дотянусь, – с сожалением сказала Оля и вышла.

– Ничего, – протянул Виталий, переворачиваясь на спину. – Столкуемся. Не сегодня, так завтра… Не с тобой, так с другой… Не об этом, так об том… Столкуемся. Никуда никто не денется.

Пермяков пришел под утро.

– Вот, оказывается, как ты дежуришь, – сказал он. – Дрыхнешь без задних ног!

– Виноват… – Левашов приподнялся на полке, сел, пригладил волосы. – Дежурства отменяются, – сказал он, когда они вышли в коридор. – Проведем, товарищ Пермяков, маленький следственный эксперимент.

– Интересно. Какая роль отводится мне?

– Не беспокойся, справишься. Отойдем к тамбуру. Так… Становись у самой двери. А теперь сделай семь шагов на цыпочках в глубь коридора. И заметь, у какого купе ты окажешься. Смелей, это недалеко.

– Я оказался у твоего купе, – сказал Пермяков, вернувшись.

– А теперь еще раз. Только шаги делай побольше.

Пермяков снова вышел в коридор, прижался спиной к двери и начал отмерять шаги. При счете семь он остановился и посмотрел на дверь купе. Вернулся.

– Не хватило примерно полтора шага до седьмого купе, – сказал он. – А прошлый раз я остановился у пятого. Твое ведь пятое?

– Что-нибудь случилось?

– Пошли.

Постояв в тамбуре, они торопясь проскочили в восьмой вагон. Постояли, прислушиваясь. Левашов включил фонарь, бросил луч по полкам, по окнам…

– Подожди, Серега… А ну-ка, посвети на пол… Видишь?

На полу, покрытом искрящейся изморозью, виднелись следы. Кто-то совсем недавно, потоптавшись, большими шагами прошел в глубину вагона.

– Как же это он? – в недоумении проговорил Левашов. – Такая неосторожность… Может, провокация?

– Никакой провокации. Он приходил сюда без фонаря. Поэтому собственных следов видеть не мог. А о том, что на полу образовалась изморозь, ему и в голову не пришло.

– Да, все учесть невозможно… Надо же, изморозь образовалась…

Следы пересекали вагон и выходили в тамбур.

– Здесь должен быть угольный ящик… – Левашов осмотрел пол, стенку. – Вот! – Открыв металлическую дверцу, он направил луч в нишу. Там, прикрытый угольным мешком, стоял небольшой клеенчатый чемоданчик с потертой ручкой и сбитыми уголками.

– Батюшки-светы! – шепотом воскликнул Пермяков. – Никак нашли?!

Вынув чемодан из ниши, Левашов прикинул его на вес.

– На подержи… Будешь знать, сколько весят пятьдесят тысяч…

Чемодан открылся легко – замок был самый обычный. Вложенные в плотный целлофановый мешок, деньги лежали, прикрытые пижамой. Вначале, видно, их старались укладывать пачками по достоинству, но потом просто ссыпали как попало.

– Ум меркнет, – проговорил Пермяков. – Уверен, что они и посчитать не успели…

– Не до того было… Ничего мешочек… А теперь вкладывай все на место и закрывай чемодан. Остальное, как говорится, дело техники. Мы ведь с тобой старые по этому делу.

Войдя в тамбур своего вагона, они прислушались. Все было спокойно. Нигде не хлопнула дверь, никто не вышел вслед за ними.

– Ну что, – сказал Пермяков, – подобьем бабки?

– Пора. Я вот думаю – не сделал ли я ошибки… Может быть, мне следовало взять этого типа прямо в тамбуре, когда он возвращался? И тогда он уже сидел бы в отдельном купе.

– По-моему, все правильно. Никакой ошибки. – Пермяков помолчал и повторил: – Все правильно. Во-первых, ты не знал, зачем он ходил в пустой вагон. Не исключено, что это был обычный воришка, стащивший у кого-то бумажник. А может, человеку по нужде пришлось сбегать. И разоблачать себя вот так, с бухты-барахты совершенно ни к чему.

– А во-вторых?

– А во-вторых, у него в поезде, возможно, есть сообщник. Вроде бы он едет один, ну а вдруг не один, а двое, трое? Вдруг деньги между ними разделены? Вдруг он ничего не прятал, а только сходил посмотреть этот тайник, чтобы убедиться в надежности? А сейчас мы о нем знаем, а он о нас – нет.

– Во всяком случае, мы на это надеемся, – улыбнулся Левашов.

– Мы можем быть в этом уверены. Знай он, что мы сидим здесь ради него, он не стал бы прятать деньги так близко. Ведь, по сути, они у него под рукой, он может взять их за две-три минуты. А мог спрятать их понадежнее. В паровозе, к примеру. Мог отнести к первому километровому столбу и зарыть в снег. Мог, в конце концов, обшивку где-нибудь снять, положить между стенками деньги и снова все завинтить.

– Ну что ж, будем считать, что моя деятельность в коллективе одобрена. Тогда у меня вопрос к коллективу: кто он? Кого мы можем заподозрить с достаточной уверенностью?

– Я бы поставил вопрос иначе, – сказал Пермяков. – Кого мы можем освободить от наших подозрений?

– А имеем ли мы право освобождать кого-либо от наших подозрений?

– Ну… подозревать всех – это прежде всего аморально. Да и глупо.

– Понимаешь, Гена, – медленно проговорил Левашов, – я не думаю, что мы унизим чье-то достоинство, если вот здесь с тобой обсудим – преступник он или нет. Ведь мы никуда его не тащим и не требуем доказательств невиновности. Что ты думаешь об Арнаутове?

– Это старик? Он давно на острове, многих знает, многие знают его.

– Во всяком случае, он так утверждает, – уточнил Левашов.

– Разумеется. Но он бы не стал так подробно врать. Врать надежнее немногословно, чтобы слушатели сами додумывали подробности. Каждый свои. Что касается Арнаутова… Дом в Ростове, машина, сад яблоневый… А сам здесь. Чего ему здесь сидеть? А того ему здесь сидеть, что он знает многих и его знают многие. В Ростове он чужой, хотя и родился там. Он везде чужой, кроме этого острова.

– Ты предлагаешь вычеркнуть его из списка?

Пермяков посмотрел на тусклую лампочку, переступил с ноги на ногу, а встретившись взглядом с Левашовым, опустил голову.

– Пусть остается… пока.

– А молодой отец Борис?

– Его можно смело вычеркнуть. Он с материка едет. С женой опять же, а теперь и с дитем… До того ли ему?

– Если его никто не попросил доставить в Макаров небольшой чемоданчик, даже не говоря, что в нем…

– Маловероятно. А как тебе нравится Виталий?

– Довольно хамоватый тип. Сам говорит, что уже полгода без определенных занятий.

– Правда, – сказал Пермяков. – Пижон. И очень много о себе понимает.

– Может быть, потому, что чувствует себя состоятельным человеком?

– В любом случае вычеркивать из списка его нельзя.

– Не будем. А Олега?

– И Олег пусть остается. Он мне показался достаточно сильным для такого дела. И физически, и не только. Есть в нем какое-то волевое превосходство над тем же Виталием. – Пермяков поколебался секунду. – Да и я перед ним чувствую себя не в своей тарелке…

– Список растет. Как ты предлагаешь поступить с лесорубами? Ребята отчаянные, насмотрелись всякого, прошли через многое… В общем, тертые ребята.

– Предлагаю оставить, – сказал Пермяков, словно преодолев какое-то сомнение. – Хотя они мне нравятся. Понимаешь, Серега, все-таки видно – порченый человек или чистый. Он может быть грубым, черствым, но не исключено, что за этим стоит цельность… Это как яблоко – вроде красивое, яркое, спелое, но вдруг замечаешь маленькое черное засохшее пятнышко. Если это грязь – ты ее просто сковырнешь, а если червь – пятно будет еще больше… Так и лесорубы. На них есть пятнышки, но это земля, она вся на поверхности. Кого бы я внес в список, так это Колю, жениха нашей проводницы, да и саму проводницу. И первую красавицу нашего вагона… эту – в брючках.

– Лину?

– Так ее зовут Линой? Сережа, так ее зовут Линой? Мы оставляем ее в списке или вычеркиваем?

– Если ты настаиваешь… Но я бы вычеркнул. Следы на изморози – мужские следы. Поэтому, Гена, не надо так коварно улыбаться… Итак, в список мы внесли всех, кого могли подозревать с той или иной долей вероятности. Так? Теперь об эксперименте. Когда ночью тот тип спрятал деньги, то, вернувшись в вагон, он от двери до своего купе сделал семь шагов. Шаги слышны были. Ты в первый раз за семь шагов добрался только до пятого. Пятое купе мое. В нем он быть не мог, потому что я слышал, когда он прошел мимо меня. Второй раз, прыгая как кенгуру, ты не смог добраться до седьмого. Так? Остается шестое. Даже если я ошибся на один шаг в ту или иную сторону, все равно остается шестое.

– А не мог ли он зайти в чужое купе?

– В четыре часа утра, когда все спят?

– Поправку снимаю, – коротко сказал Пермяков.

– Итак, шестое купе. Арнаутов, Виталий, Олег… и Борис.

– Борис – это у которого дочь родилась? А разве он не с женой?

– Нет, с Таней поселились две женщины, а он перешел в мужскую компанию. Эти четверо входят и наш предварительный список…

– Тише! – вдруг прошептал Пермяков. – Слышишь?!

– Что?

– Тишина…

За неделю они так привыкли к вою над головой, что перестали замечать его, и теперь напряженно вслушивались, боясь снова уловить протяжный гул.

Еще не веря, что все кончилось, Левашов рванулся вверх, опираясь на ручку двери, на решетку, ограждающую стекло, на выступ номера вагона, хватаясь пальцами за липкие от мороза железки, наконец взобрался на крышу.

Луна висела почти над головой. Звезды казались яркими сколотыми льдинками. И стояла такая тишина, которая была здесь разве что тысячу лет назад. На десятки километров вокруг не работал ни один мотор грузовика, трактора, самолета, не грохотали поезда, не гудел прибой.

Левашов стоял над составом, над островом, в центре пустынной равнины, залитой лунным светом. Только на самом горизонте темнели сопки. Искореженный берег океана поблескивал голубыми изломами льдин. И далеко-далеко от берега слабо мерцала лунная дорожка. Там начиналась чистая вода.

Буран кончился.

Мастерство оперативного работника заключается еще и в умении вести себя совершенно естественно в любой обстановке и при этом собирать информацию, задавать необходимые вопросы, уточнять детали, вызывающие подозрения. В каждой ситуации существует круг вопросов, которые можно задавать не опасаясь выдать себя. Например, в доме отдыха можно у каждого человека спокойно спросить, откуда он, надолго ли приехал, когда уезжает, сколько ему осталось быть здесь, часто ли он отдыхает вообще, бывал ли здесь раньше, как достал путевку… И так вот, не выходя за крут обычных курортных тем, можно выяснить о человеке все необходимое.

Есть свой круг естественных вопросов и на острове. Здесь никого не удивит, если вы спросите, например, давно ли человек на острове, собирается ли уезжать, как вообще он здесь оказался: приехал с семьей или один, не надоела ли ему суровая романтика края утренней зари, а поскольку народ здесь в основном практичный, простой и открытый, можно спокойно спросить и о зарплате, и о жилплощади, и о надбавках, даже о том, как человек этими надбавками распоряжается.

Левашов и Пермяков во время очередной своей встречи в тамбуре решили провести своеобразную анкету – всем задать одни и те же вопросы, а потом сопоставить их. Возможно, это позволит сделать какие-то выводы. Вопросы были выбраны самые простые – давно ли на острове? Как попал сюда? Думаешь ли возвращаться на материк?

И вот такие ответы они получили.

Арнаутов

– Давно ли… Хм, иногда мне кажется, что здесь, на острове, я провел всю свою жизнь. А там, там была жизнь, в которой я не всегда поступал, как мне хотелось, говорил не то, что думал, да и общался с людьми не самого лучшего толка. Как оказался здесь… Нет, я сюда не приехал, не прилетел, не приплыл, я сюда бежал, ребята. Бежал. От самого себя, да и не только. Было от кого бежать, от чего… Давняя это история. И уж коль я здесь оказался, останусь. Придется остаться. Знаете, что я вам скажу? Человек должен время от времени совершать поступки, которые встряхивали бы его, заставляли бы почувствовать оставшиеся силы, омолаживали его хотя бы духовно. Может быть, для этого нужно влюбиться, может, нахулиганить или вообще выкинуть такое, что никому и в голову не придет! Так вот, остров дает такую возможность, он встряхивает, ты все время чувствуешь себя как после чашки крепкого кофе. Знаете, висит здесь в воздухе нечто такое, что заставляет тебя идти быстро, оглядываться неожиданно, смотреть пристально. Даже если ты и миновал пенсионный рубеж.

Борис

– Я родился здесь, на острове. И считаю, что мне повезло. Был я на материке, даже за Уралом был. Красиво, конечно, там, но не для меня. Я, братцы, красоту понимаю по-своему – хорошо мне или не очень. Мне здесь хорошо. И я знаю – будет еще лучше. Занесет, к примеру, нас с вами через годик-второй, подобьем костяшки, и сами увидите. Дите подрастет, работаю я хорошо, честно работаю, прорабом стану. Танька надбавку получать начнет, еще кое-что намечается… И потом я так считаю – где человек родился, там он и жить должен. В этом месте у него все лучше будет получаться, и везти ему будет, и здоровье у него не пропадет. Кем бы он ни стал – прорабом, поэтом, бухгалтером, – повезет ему только на своей земле.