Текст книги "Снежная версия"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Выйдя из купе, Лина посмотрела в одну сторону, в другую, подняла глаза на Левашова.

– Так это вы? Что-нибудь случилось?

Левашов опять отметил про себя, что ему нравится ее глуховатый голос. Он смотрел на женщину, словно проверяя свое первое впечатление. Да, ей лет двадцать пять. И вряд ли все ее годы были легки и беззаботны. Левашов быстро взглянул на ее правую руку и, не увидев кольца, снова поднял глаза. Рука Лины невольно вздрогнула, на какую-то секунду она повернула ладонь так, чтобы не было видно ее безымянного пальца, но тут же, будто устыдившись своего смущения, подняла руку к лицу – на, смотри.

– Вам помолчать не с кем, да? – Лина была на голову ниже Левашова, и смотреть вызывающе ей было нелегко.

– Знаете, – усмехнулся Левашов, – у меня деловое предложение – давайте говорить друг другу «ты», а? Поскольку оба мы – жертвы стихии, оба пленники снега, и еще неизвестно, когда кончится вся эта катавасия… Будет просто излишней роскошью говорить «вы». И потом, Лина… Ведь «вы» – это временная форма обращения, так сказать, предварительная.

– Боже, да хватит меня уговаривать.

– Вот и отлично… Ты… одна едешь?

– Почему же… Нас двести человек. – Какой-то беспомощный вызов все время звучал в ее словах. Будто она заранее знала, что ее хотят обидеть, и заранее готовилась к отпору.

– Лина, ты на Урупе бывала когда-нибудь?

– Нет. И знаешь, не чувствую себя несчастной.

– А хочешь побывать?

– А что… Дело только за мной?

– Да.

– Что ж, если это не слишком дорого мне обойдется…

– Что ты имеешь в виду?

– Все, – она в упор посмотрела на Левашова. И он только сейчас увидел как бы в отдельности ее крупные губы, чуть раскосые глаза, широкие скулы, скрещенные на груди руки и беспомощность, в которой она боялась признаться, наверно, даже самой себе.

– Ты родилась в Сибири?

– Да, моя бабушка бурятка.

Они стояли одни в желтом полумраке коридора и невольно говорили вполголоса. Над головой все так же грохотал буран, а из купе доносился разноголосый неутихающий храп.

– Знаешь, – сказал Левашов. – Странное какое-то у меня сейчас состояние… Тебе покупали когда-нибудь велосипед?

– Мне покупали другие вещи… Платья, куклы, потом – путевки.

– Это не то. Лет двадцать назад мне батя купил велосипед. До того времени я катался на чужих – задрипанных, трехколесных. Да и какие это были велосипеды… Собственность всего двора. По-моему, их и на зиму во дворе бросали. А тут – колеса никелем сверкают, звонок такой, что и прикоснуться страшно, руль без единой царапины! Поставил я его в сарай, сел напротив и смотрю… Потом дохну на обод и слежу, как облачко на нем исчезает. И кажется, если сесть на него, то носиться можно по всей земле, и никто не угонится за тобой, и вообще. Знаешь у меня с тех пор самый счастливый сон – это я в закатанных штанах, с глазами во все лицо, с тощими руками, будто припаянными к рулю, несусь по тропинке. А она петляет, кружит между деревьями, холмами… Трава по сторонам, козы на цепях пасутся, петухи на заборах орут как полоумные. Батя, тогда он еще был, что-то кричит мне, смеется, рукой машет. А я будто лечу над этой тропинкой. Видел я этот сон раза три, и, как только он начинается, я уже знаю, что дальше будет, знаю, когда петух закричит, когда батя на повороте покажется и что он крикнет мне.

Втиснувшись в угол купе, Арнаутов, казалось, дремал. Но едва Левашов открыл дверь, старик встрепенулся.

– А, это вы! Входите!

– Не помешал?

– А чему вы можете помешать? Разве что лишить меня возможности скучать, хандрить, злиться… За это я скажу только спасибо.

– Где же ваши сожители?

– Разбрелись по составу. Виталию проводница наша приглянулась, все время у нее торчит. Олег оказался любителем преферанса, третьи сутки пульку пишут. По моим подсчетам, они проиграли все вагоны и за паровоз принялись. А вам не скучно? Впрочем, вы, наверно, привыкли на своем Урупе к таким вот заносам, когда неделями неба не видишь. Да, в маленьких поселках, на маленьких островах иное отношение ко времени.

– Как сказать…

– Ку как же! В городе опоздал на работу на десять минут – и дело разбирает директор. А тут тебя три дня никто не видит, а когда наконец ты появляешься, только и спросят – все ли в порядке? Да и у вас… Господи! Ведь землетрясений десятилетиями не бывает…

– Землетрясения не прекращаются ни на минуту, – сказал Левашов.

– В масштабе Земли? Планеты? Да!

– Нет, в масштабе Курильских островов. Мы ведь ощущаем далеко не все землетрясения. А что касается времени… Хотите, расскажу, как отсчитывают время сейсмологи? Допустим, в двухстах километрах от острова Уруп на дне Тихого океана произошло землетрясение. Тектоническая волна идет к нам минуту, и мы тут же сообщаем о землетрясении в управление гидрометеослужбы, а управление выходит на связь со всеми метеостанциями Курильских островов. Через пять минут предупреждение получают все узлы связи Курил, все пограничные радиостанции на мелких островах. Через пятнадцать минут после первого толчка об опасности цунами знает Камчатка, Москва, Хабаровск, кроме того, сообщение передано на английском языке всем сейсмостанциям Тихого океана. Через двадцать пять минут после того, как дрогнула стрелка нашего сейсмографа, уже закончена эвакуация населения из наиболее опасных мест. И только через сорок минут мы получаем предупреждение от японцев.

– А американцы? – спросил Арнаутов.

– Те далеко. Но обычно цунами проходит почти через весь Тихий океан.

– Сколько же ей требуется на это времени?

– Гораздо меньше, чем хорошему современному самолету.

– Простите, – сказал Арнаутов. – Сколько вам за это платят?

Выцветшие глаза старика были спокойны, брови вскинуты в ожидании ответа.

Левашова поразила его невинная бесцеремонность. Старик даже не отвел глаза, он терпеливо ожидал ответа. А почувствовав, что пауза несколько затянулась, понимающе улыбнулся.

– Нет, здесь тайны нет, – сказал Левашов. – Я только боюсь, что размер моей зарплаты обесценит в ваших глазах мою работу.

– Ну нет, Сережа! После того, что я услышал о сейсмологии, ничто не сможет разочаровать меня. Так сколько же?

– На жизнь хватает.

– На жизнь или прожитие? – настаивал Арнаутов.

В желтоватом свете свечи Левашов видел сухую, морщинистую кожу старика, ввалившиеся глаза, прикрытые тонкими красными веками без ресниц… Седая щетина, выросшая за последние пять дней, придавала старику какой-то запущенный вид. «Он долго не протянет», – неожиданно для себя подумал Левашов, и ему стало жаль старика.

– Вы давно на острове? – спросил Левашов.

– Лет двадцать. Хороший остров, между прочим, – сказал Арнаутов с таким выражением, будто говорил о хорошем доме.

– И вам действительно здоровье не позволяет уехать?

– И здоровье тоже. – Арнаутов поплотнее закутался в пальто, зябко передернул плечами. – Да и куда ехать? В моем возрасте ищут не новых мест, а старых друзей. Но друзьям нельзя расставаться на двадцать лет. Иначе им не о чем будет говорить. Разве что вспоминать… Но за двадцать лет и воспоминания теряют смысл. Знаете, бывает, случайно встретишь на улице знакомого и впадаешь в легкую панику – о чем говорить?

– А там… в Ростове, вы не были женаты?

– Был, – старик неотрывно и пристально смотрел в окно, как если бы в это время поезд проезжал по улицам далекого, залитого солнцем Ростова. Он словно хотел увидеть хотя бы угол знакомой крыши, вывеску соседнего магазина…

– А я люблю дорогу, – сказал Левашов. – Даже такую. Знаете, каждый в дороге находит то, чего ему больше всего не хватает… Одиночество, общество, любовь, лекарство от любви… В дороге находят и друзей и собутыльников, в то же время дорога – хорошее убежище и от друзей, и от собутыльников.

– И жизнь тоже дорога, – думая о чем-то своем, сказал Арнаутов. – Только длиннее и опаснее.

– Да, – Левашов поднялся. – Жизнь опасна. От нее умирают.

– Не надо с такой легкостью бросаться этими словами. – Старик тоже поднялся. – Для меня они отнюдь не способ красиво выразиться. Я, может быть, только теперь, только в этом поезде понял, насколько важно в мои годы быть довольным прошедшей жизнью. Конечно, можно быть не удовлетворенным результатами, которых добился, можно их вообще ни во что не ставить…

– И считать, что жизнь прожита зря? – спросил Левашов.

– Нет, я не о том. Наши результаты зависят не только от нас. Я бы даже сказал, что итог жизни человека зависит от него гораздо в меньшей степени, чем от обстоятельств, от людей, с которыми ему пришлось схватиться.

– А если этот человек не схватывался с людьми?

– Такого не бывает, – убежденно сказал Арнаутов. – Любое сотрудничество – это схватка. Любовь, дружба, работа – это схватка. Схватка со своей слабостью, пассивностью, с соблазнами, схватка с силой и агрессивностью других людей, с их авторитетом, достоинством, влиянием!

– А зачем схватываться с чужим достоинством?

– Вы меня не понимаете. Я говорю не в том смысле, что нужно обязательно уничтожать это чужое достоинство, я говорю схватываться в том смысле, что при столкновении с чужим достоинством, при встрече с чужим влиянием нужно уметь отстоять, оградить, утвердить свое собственное достоинство, отстоять свои границы. Вот о чем я говорю! Но мы отвлеклись. Так вот, можно быть не удовлетворенным результатами, которых добился к концу жизни, но человеку нужно быть уверенным в том, что он принимал правильные решения. Вот что главное. А результаты… они могут быть, могут не быть… Это уже не так важно.

– Вы не уверены, что ваши поступки были верны?

– Нет. Я уверен в том, что они были ошибочны. Поэтому и результаты меня не радуют. Машина, сад, дом… Я не могу гордиться этим. А человек должен, понимаете, должен чем-то гордиться к концу жизни! Иначе очень неприятно помирать!

– По-моему, вам еще рано об этом думать, – неуверенно проговорил Левашов.

– Да бросьте вы эти дежурные фразы! О чем еще думать человеку в конце шестого десятка? Ну да ладно…

Вы, надеюсь, еще заглянете?

А потом пройдет много лет, ты будешь жить далеко от этих мест, и однажды утром, выглянув в окно, увидишь, что идет снег. Тебя поразит – до чего же он маленький и невзрачный! Это будет даже не снег, а воспоминание о нем. Он тонким слоем покрывает карниз твоего окна, деревянную планку балкона, сквозь него проступают ребра жестяных листов на крыше соседнего дома. А внизу, брезгливо поднимая лапы, идет кошка по щиколотку в снегу. Визжат радостно дети, таская по двору санки, и тебе хорошо будет слышно, как скрежещут полозья, натыкаясь на торчащие из снега мерзлые комья земли. И, слушая этот грустный скрежет, глядя на эту хилую зиму, ты вспомнишь Синегорск – маленький сказочный поселок среди заснеженных сопок. Сквозь снег просвечивает глубокая зелень елей, а домики на дне распадка, узкая быстрая речка кажутся игрушечными, будто вчера лишь сделанными для какого-то детского фильма. От каждого двора к главной улице через речку переброшены мостки – узкие, широкие, с аккуратными резными перилами, с обычными жердинами вместо перил, а там, где один берег выше другого, мостики сделаны с перепадами, со ступеньками, некоторые мостики крытые, и прихожая в доме начинается еще на противоположном берегу.

Над речкой наметены сугробы, и она течет где-то под снегом, иногда только вырываясь на свободу и бликуя темной чистой водой. Идет медленный крупный снег. Солнце только что село за сопки, и хотя до вечера еще далеко, улицы, тени от деревьев, узкие распадки, уходящие извилистыми ущельями на запад, – все это уже насыщено синевой. Снежинки, пролетая над освещенным склоном сопки, кажутся ярко-розовыми, как пеликаний пух, а опускаясь и попадая в тень, становятся голубыми. И ты видишь, что слева от тебя идет голубой снег, а справа – розовый. Но вот снежная туча уходит в сторону, и над головой вдруг распахивается пропасть неба. Потом медленно наплывает еще одна туча, и снова начинает идти густой сине-розовый снегопад. И как в детском фильме: заснеженные крыши домов, сопки, ели с одной стороны синие, а с другой – розовые.

Короткая свеча просвечивалась насквозь, словно внутри ее трепетал еще один язычок пламени. Положив подбородок на ладони, Левашов с бездумным вниманием смотрел, как капли стеарина рывками скользят по застывшим потекам, срываются на столик и быстро мутнеют, покрываясь мелкими морщинками.

Над головой привычно гудел буран, но сейчас он напоминал Левашову другой гул – подземный, который он слышал во время землетрясения на Урупе, когда казалось, что где-то глубоко под землей ворочаются громадные жернова, сотрясающие скалистый островок. В то время Левашов был в сопках и увидел, как вдруг тысячи уток с криками поднялись над озером. Подойдя ближе, он увидел, что озеро вспучилось и осело. Уровень воды опускался все ниже, ниже, и вот показалось влажное, илистое дно. В крике уток слышалось чуть ли не изумление.

Оглянувшись, он увидел, как в полной тишине, с тихим шорохом на него шло море. Волна была высотой метра полтора, но какая-то всклокоченная, нетерпеливая. Левашов бросился вверх, на вершину сопки. Море не отставало. Несколько раз волна хватала его за ноги, но Левашов успевал сделать еще один отчаянный прыжок, еще один, еще… И когда, задыхаясь, он свалился у дерева, обхватив ствол руками, чтобы не смыло, не унесло в океан, волна, будто раздумывая, остановилась в двух шагах, сникла, сразу потеряв силу и упругость, и начала отступать.

Он знал, что отдыхать нельзя – следующая волна может быть посильнее. Так и случилось. Когда он поднялся еще на полсотни метров, вторая волна все-таки догнала его, смяла, окатила щепками, грязью, вырванной травой, листьями…

До поселка он добрался к вечеру, и тут снова начались толчки. В здании маяка хлопали двери, сыпалась штукатурка, звенели разбитые окна, словно кто-то, громадный и невидимый, бегал по лестницам, сотрясая стены. И уж совсем жутко стало, когда замкнулись контакты и в полной темноте луч вдруг вспыхнул сам по себе, а сирена взревела жалобно и обреченно. К маяку боялись подходить, как к большому раненому зверю. По стенам маяка, как молнии, пробежали трещины, а он все ревел, будто звал на помощь. Иногда крик затихал, но опять вздрагивала земля, и маяк вскрикивал, как от боли.

Но главные события происходили в двухстах километрах восточнее Курил, на глубине десяти тысяч метров. Там грохнул взрыв, от которого, как эхо, пошла на остров волна, пошла свободно и безнаказанно. Когда цунами начинается с отлива, море, отступая, оставляет на суше тонны рыбы – легкую добычу мальчишек, которые, бесстрашно бегая между камнями, успевают собрать бьющих хвостами окуней, кальмаров, осьминогов и, завидев вздувшийся на поверхности воды вал, взбегают на возвышенность. Отступив, словно для того, чтобы набраться сил, море обрушивается на берег. И баржи оказываются в сопках, реки меняют русла, приливной волной лодки тащит против течения. Волна перетирает, уничтожает плантации моллюсков, и рыба уходит искать новую пищу, и гибнут от голода стада каланов, и долго еще валяются на берегу туши китов с переломанными костями…

Левашов уже не видел, как захлебнулась в стеарине и погасла свеча. Маленькая светлая цунами набегала на берег, лизала нагретые солнцем камешки, откатывалась, набегала снова… А он барахтался в этой волне, переворачивался на спину, и солнце слепило его яркими, теплыми лучами, и был он настолько легок, молод, счастлив, что уже не мог не оказаться в том самом сне, где он ехал на велосипеде по узкой тропинке, а отец что-то кричал ему, радостно размахивая руками.

Конечно, Левашов понимал, что затея с проверкой документов вряд ли позволит ему тут же разоблачить преступника. Слишком это было бы легко. Так не бывает. Да и какой преступник, не имея документов, будет держать деньги при себе! Опять же трудно поверить в то, что грабители отправили деньги с человеком, у которого нет прописки. Нет, уж если они так тщательно подготовили ограбление, то и здесь надо ожидать такой же предусмотрительности. А что они предусмотреть не могли? Конечно, тайфун. Теперь их планы сорваны. Во всяком случае, в том, что касается сроков. И если деньги сейчас действительно в поезде, то доставщик должен быть в легкой панике. Ведь следствие идет, он понимает, что милиция в Южном не сидит сложа руки, он понимает, что как бы ни было продумано ограбление, следы они оставили по той простой причине, что не оставить их невозможно. И у милиции есть время поискать эти следы, сделать выводы и принять меры. Вполне возможно, на конечной станции его уже поджидают. Да, невеселое у него, должно быть, сейчас настроение.

Когда милиционеры подошли к седьмому вагону, уже весь состав знал, что у пассажиров проверяются документы. Одни молча приготовили паспорта, справки, пропуска, другие удивлялись, третьи откровенно посмеивались над незадачливыми милиционерами, вздумавшими устраивать проверку в занесенном поезде.

– Это чтобы злодей не убежал! – хохотал Виталий. – А то возьмет и убежит! Ищи его тогда в снегах!

– Проверяют – значит, надо, – рассудительно заметил Арнаутов. – Остров, пограничная зона… Зря вы посмешище устроили, нехорошо. Вот, прошу обратить внимание, – старик обратился к милиционеру, – с тех пор как я получил бессрочный паспорт, здесь стоит только одна печать о прописке и одна – с места работы.

– Молодец, папаша! Так держать! – сказал Олег. – Зато мне скоро вкладыш придется брать. Скажите, а вкладыш в паспорт делается? – заинтересованно спросил Олег у милиционера.

– Обычно до вкладыша дело не доходит, – ответил Николай, возвращая паспорт Олегу. – Обычно новый выдается.

– Уж потерял бы ты его, что ли, – сказал Арнаутов. – Десять рублей штраф, зато ни одной печати… Приличней все-таки.

– Аккуратней надо с документами обращаться, – строго сказал Николай. – Обложку купили бы, что ли…

– Потрепанным паспортом возмущаться нечего, – сказал Олег. – Им гордиться надо.

– Особенно если еще и морда потрепанная, – не удержался Виталий.

– А, – протянул Олег. – И ты здесь… Хорошо, что напомнил о себе, а то я уж забывать стал. Хожу все время и думаю – что-то мне сделать надо, а вот что – никак не мог вспомнить.

– А что сделать? – настороженно спросил Виталий.

– Одно небольшое воспитательное мероприятие.

– Смотри осторожней воспитывай… А то один все тигров воспитывал.

– С тиграми я не связываюсь, – улыбнулся Олег. – А вот ослу позвонки посчитать – не откажусь. – И Олег вдруг вроде шутя большим пальцем резко ткнул Виталия в живот. Виталий поперхнулся, задохнулся, на глазах показались слезы. Олег смотрел на него спокойно, даже с интересом.

– Ну и шуточки у тебя… – наконец проговорил Виталий.

– И это все? – Олег разочарованно вытянул губы. – А я надеялся, что ты захочешь мне сдачи дать…

Борис долго искал паспорт, не нашел и показал справку с места работы о том, что он действительно уезжал на материк в отпуск. Левашов протянул паспорт молча. Игорь молча посмотрел его и вернул, даже не взглянув на Левашова.

– Скажите, а чем вызвана проверка? – спросила Лина.

– Такой порядок.

– Вы не знаете или не хотите ответить?

– А вы как думаете? – повернулся к ней Игорь.

– Думаю, что не знаете.

– Совершенно верно. Правда, приятно оказаться правой?

– А все-таки, ребята, что случилось? – спросил Олег. – Сколько езжу – первый раз такая проверка.

– Если, конечно, не секрет, – присоединился к просьбе Борис.

– Случилось то, что и должно было случиться, – Николай понизил голос. – Пассажира ограбили. Чемодан увели.

– Там бичи вон едут, – произнес мужчина, который, кажется, первый раз вышел из своего купе. Утяжеленная нижняя часть тела выдавала конторского работника. – Я бы на вашем месте вначале их проверил. Чреватый народ…

– Проверили, – сказал Николай. – В порядке у них документы. А вы, значит, будете… Кнышев? Так вот, товарищ Кнышев, паспорт ваш просрочен. Как это надо понимать?

– За последние два года мне первый раз приходится паспорт показывать. Я уже и забыл, что он есть у меня.

– А что у вас есть, Кроме паспорта?

– Удостоверение. Инструктор профсоюза угольщиков.

– Не угольщиков, а работников угольной промышленности, – поправил его Арнаутов. – Инструктор должен это знать.

– Что положено – знаю, – ответил Кнышев. – И знаю, как вести себя с пожилыми людьми, которые суют нос не в свои дела. – Он повернулся спиной к Арнаутову, отгородив его от милиционеров.

Федор молча протянул Игорю все три паспорта, и лесорубы продолжали играть в карты. Так же молча Федор взял паспорта и не глядя бросил их на полку.

– Ну а вы, молодой человек, – обратился Николай к тезке, стоявшему в дверях служебного купе. – У вас уже есть паспорт или обойдемся свидетельством о рождении?

– Вообще-то есть, – смутился Коля. – Только я дома оставил… Забыл. Но у меня удостоверение училища… Вот.

– Так, – протянул Николай. – У тебя что же, практика в поезде?

– Никакая не практика! – вступилась Оля. – Едет парень – и пусть едет. Мать у него заболела в Тымовском. Что же он, и к матери не может съездить?

– Нет, почему же… Конечно, он может проведать свою маму. Но я думаю, он слишком рано уехал от нее. Ему бы с мамой еще немного побыть.

Ушли милиционеры, разбрелись пассажиры, стихли голоса в коридоре. Левашов забрался на полку и закрыл глаза. Внизу о чем-то шептались Таня с Борисом, молча шлепали картами лесорубы, будто издалека доносились еле слышные порывы ветра.

Итак, если в порядке бреда прикинуть – какова реакция преступника. Первая неожиданность – остановка поезда. Но буран наверняка не организован, значит, можно быть спокойным. Тем более что в такую погоду милиции не до него. Занесенные поселки, нарушенная связь, бездействующий аэропорт, спасательные работы по всему острову… А вот проверка документов на пятый день после остановки поезда – это неспроста. Правда, милиционер сказал, что кого-то ограбили… Что же в таком случае даст проверка? Непонятно… Или молодые милиционеры решили проявить инициативу? Странная инициатива. Документы проверили по всему составу… Неужели они связались с Южным? Если искали меня, думает преступник, значит, можно предположить, что те попались. Но им нет никакого смысла выдавать меня… Выходит, милиционеры не врут. А если так, то вполне возможно, они начнут искать этот пропавший чемодан…

Дверь открылась и в купе заглянули милиционеры. Они внимательно осмотрели всех, чуть помедлили, словно бы раздумывая, словно колеблясь, и закрыли дверь. «Молодцы, – подумал Левашов. – Это как раз то, что нужно».

Итак, открывается дверь, и преступник встречается глазами с милиционером. Он готов дать отпор, готов ответить на любой вопрос, пошутить, засмеяться, возмутиться, но… Ничего не происходит. Милиционеры молча задвигают дверь. Значит, они хотели убедиться, что он здесь?

Что делает преступник? Прежде всего он должен подумать о том, чтобы избавить себя от неприятных случайностей. Деньги нужно спрятать – вдруг милиция поинтересуется его вещами. Спрятать… Куда? В своем купе неплохо, но опасно. Попутчики подтвердят, что эта сумка или чемодан принадлежат ему. Куда вообще можно спрятать деньги? Коридор… Туалет… Тамбур… Угольные ящики… Служебные купе…

На острове большим уважением пользуются люди, немало повидавшие, поездившие на своем веку. Впрочем, человека бывалого ценят и уважают везде, но на острове к нему относятся еще и с каким-то ревнивым чувством, будто он в чем-то обошел вас, но вы все-таки не теряете надежды обойти его и, таким образом, восстановить с вашей точки зрения, справедливость. Дело тут, наверное, в том, что на остров приезжают в основном люди, которые ценят новые края. Поэтому так часты здесь разговоры о всевозможных медвежьих углах, маленьких островках, не отмеченных на карте озерах, поэтому так подробны здесь разговоры о дорогах, о том, как, куда лучше добраться, как лучше выбраться.

Вот и Левашов, знавший остров довольно неплохо, не упускал случая поговорить о нем. Во-первых, это облегчало выполнение задания, поскольку он общался со многими людьми, а во-вторых, чего греха таить, – хотелось и ему прихвастнуть своими поездками.

– Послушай, – с восхищением спросил Иван, – ты что, в самом деле все Курилы объездил?

– Такая, работа, ребята! Вы вон тоже по всему Сахалину помотались, а это больше, чем Курилы.

– А лесоразработок там нету? – спросил Афоня.

– Вот этого нет. Но, если надумаешь пойти в рыбаки или геологи, работа найдется.

– И на Тюленьем острове был? – спросил Федор.

– Но это же не Курилы… Это к вашим разработкам ближе, чем к островам.

– Как же не Курилы?! – воскликнул Афоня.

– Помолчи, – сказал Иван негромко. – Помолчи и послушай.

– Не понравилось мне там, – продолжал Левашов. – Воняет.

– Как воняет? – У Федора было такое выражение, будто оскорбили лично его.

– Ну как… Остров маленький, а сивучей… Земли не видно. С коммунальными услугами там пока еще слабовато. Но все-таки здорово! Птичьи базары каждую весну. Жить там, конечно, ни к чему, но побывать – здорово.

– И на Зеленом острове был? Там, говорят, дикие лошади бродят? – спросил Афоня почему-то шепотом.

– Бродят, – подтвердил Левашов. – Правда, не столько дикие, сколько одичавшие… Табун со времен войны остался… Людей нет, вот лошади и живут на воле. Неказистые, правда, лошаденки, но самые настоящие мустанги. Ничего, Афоня, ты еще молодой, побываешь, посмотришь.

– Это кто, Афоня молодой? – Федор хмыкнул. – Афоня уже алименты выплатил. Так что у него, можно сказать, вторая молодость открылась…

– А у тебя и первой не было, и второй не будет, – отрезал Афоня. – А Горячий пляж видел? – повернулся он к Левашову.

– Ну, ребята, Горячий пляж совсем рядом. Это же Кунашир. Рейсовые пароходы ходят.

– И что же, он в самом деле горячий?

– Через подошву печет. Там, понимаете, вулкан рядом, от него и весь жар. Что интересно, берег каменистый, как волна отбежит – тут уж не зевай! – хватай рыбешку и выбрасывай на берег. Между камнями ее всегда полно. Окунь морской попадается, еще кое-чего…

Так вот, поймаешь голыми руками рыбу, заворачиваешь в газету и зарываешь в песок. Считай, что она уже на сковородке. Через полчаса такое блюдо, ребята, сравнить не с чем!

Левашов рассмеялся, увидев, как лесорубы дружно проглотили слюну.

– Ладно, не будем про блюда, не тот случай… Но рыбалка однажды там случилась знаменитая. Надумали ребята с Кунашира рыбку половить. Ну, у пограничников отметились, те предупредили их насчет погоды, в общем, отчалили в море. Катерок у них был небольшой, одно только название, что катер, так, лодка с мотором. Плавали они, плавали, но настало время домой возвращаться. Опять же пограничники подошли, говорят, хватит, ребята, туман сгущается.

– Поворачивать надо! – невольно воскликнул Афоня.

– Повернули. Туман плотный, низкий, носа лодки с кормы не видно. Опять же стемнело, и, как на грех, мотор заглох. Моториста среди них дельного не было, сели они на весла и помаленьку поплыли. Благо, погода тихая, волна небольшая. Ребята не растерялись, бывалые потому как были, но когда поняли, что заблудились, кричать начали и ракеты в воздух пускать. Слышат, отзывается кто-то. Потом еще голоса в темноте раздались, с одной стороны, с другой… Но когда подошли поближе да прислушались, оторопь их взяла. Язык-то японский! Присмотрелись – огни в тумане, лебедка постукивает, якорные цепи звенят. Только тогда и догадались, что в порту они.

– В японском?!

– Ну! Как им удалось все японские кордоны пройти – непонятно. То, что наши пограничники пропустили их – тут все ясно. Те предупредили и отчалили. Опять же убедились, что в лодке все свои. Ведь в одном поселке не один год живут, не один раз выручали друг друга.

– А голова все равно должна быть, – серьезно сказал Иван.

– Так вот, начали наши ребята лодку потихоньку разворачивать, на сто восемьдесят. Головы сразу светлые стали. Что-то японцы еще в темноте кричали, а ребята знай гребут. И что бы вы думали? Выбрались. Где-то через час услышали катер, по звуку мотора узнали – свой. Подобрали их, конечно. Но шуму было! А что ты хочешь, самовольно за границу смотались и обратно вернулись… Большинство испугом отделалось, но один начальничек с ними был, невысокого, правда, пошиба, – того с работы сняли, выговор с занесением вкатили… Но, по слухам, восстановился уже.

Из купе показалось растерянное лицо Бориса.

– Ребята… Это… Вроде того… Начинается!

– Что начинается?

– Ну эти… роды. Надо бы что-то сделать, а, ребята? – Борис походил сейчас на испуганного и беспомощного мальчишку. В коридоре уже столпились люди, но никто не знал, что предпринять.

– Ничего страшного, – сказал Арнаутов. – Раньше такие вещи вообще без врачей происходили. Природа все предусмотрела на тот случай, если врача не будет. Вы побудьте с ней, а я схожу узнать, может, среди пассажиров есть врач…

– Ей врач сказал, что через неделю, а то и через две…

– Ну, мил человек, мы здесь уже почти неделю торчим, и потом с нами случилось в некотором роде чрезвычайное происшествие.

Арнаутов постучал в дверь служебного купе.

– Видите ли… Она рожает… Таня то есть… – сказал он Оле.

– Да она что, с ума сошла?! – И Оля бросилась в купе.

Таня лежала, запрокинув голову. Лицо ее при желтом свете свечи казалось застывшим, и только руки скользили, скользили по животу.

– Ну что делать, что делать! – твердила Оля, выйдя в коридор. – И надо же – в моем вагоне! Нет чтобы этой Верке повезло. И все мне, все мне!

– Оля, ты успокойся. – Лина взяла девушку под локоть. – В нашем вагоне врачей нет, мы узнали. Надо пройти по составу, пусть проводники спросят у пассажиров. И через пять минут все будет ясно.

– Да, да… Конечно.

Оля протиснулась через забитый коридор, выбежала в тамбур. В наступившей тишине слышно было, как грохнула дверь. И все особенно четко, как бы внове, услышали настойчивый гул ветра.

– Ну, с кем спорить, что пацан родится? – спросил Афоня.

– А на что спорить, на штаны? – захохотал Виталий.

– Зачем на штаны… Как приезжаем, ведешь меня в ресторан и кормишь, пока я не скажу – хватит. Мяса хочется, жареного, с корочкой, чтобы на нем еще пузыри лопались… И лимоном его побрызгать. И на второе – тоже мясо. И тоже с корочкой и лимонным соком. Разрежешь, а от него – дух! И на третье – мясо…

– Заткнись! – свирепо сказал Иван. – Мне это мясо каждую ночь снится. Только я его в рот, а оно вроде нарисовано и из бумажки вырезано. А сегодня колбаса приснилась, толстая, мягкая… А потом смотрю – это глина раскрашенная. Хватил я эту колбасу об пол, она и рассыпалась на мелкие кусочки. Тут какие-то собаки набежали, стали подбирать…

– Собаки – это хорошо, – сказал Олег. – А хотите про медведя?

– А что там с медведем? – спросил Иван.

– А то с медведем, что убили его. Вы никогда не были на празднике зимы у нивхов? Ну-у, вы много потеряли. – Олег выпятил вперед сочную нижнюю губу. – Что до разных там плясок, гонок на оленях, собаках, художественной самодеятельности – все это вы знаете. Я сам ездил и на оленях, и на собаках – хлопотно. Было однажды, даже прирученного медведя в сани запрягли, и ничего, тащил.