Текст книги "Происхождение скотоводства (культурно-историческая проблема)"

Автор книги: Виктор Шнирельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Иногда критерием молочного хозяйства считают преобладание крупного рогатого скота в стаде. С этим трудно согласиться, так как данные из Чатал Гуюка, материалы многих неолитических культур Европы, для которых был характерен именно такой состав стада, и, наконец, сведения о многих народах Юго-Восточной и Восточной Азии, разводивших главным образом крупный рогатый скот, этого мнения не подтверждают. Гораздо больше оснований имеют специалисты, связывающие с развитием молочного хозяйства рост количества костей взрослых коров на археологических памятниках. В различных местах Европы такое явление отмечается в раннем железном веке [350, с. 83; 674, с. 255], но самые ранние его симптомы наблюдаются в культуре воронковидных кубков III тысячелетия до н. э. [662, с. 329] и культуре влаардинген первой половины III (второй половины III) тысячелетия до н. э.,[496, с. 103, 126, диаграмма XLIII] в Центральной и Северо-Западной Европе. В Палестине такая картина зафиксирована в позднем бронзовом веке [625, с. 297], а в Кении – в начале I тысячелетия до н. э. [688, с. 410]. В Закавказье кости коров преобладают на памятниках III–I тысячелетий до н. э. [121, с. 170]. Рассматриваемый критерий сам по себе еще не обязательно свидетельствует именно о молочном хозяйстве. Многие современные скотоводы Азии, Африки и Океании, как правило, режут на мясо именно больных и старых особей вне зависимости от наличия там молочного хозяйства. Кроме того, стремление сохранить коров вызывается прежде всего заботой о воспроизводстве стада, а уж потом потребностями молочного хозяйства.

Другим показателем доения скота иногда считают усиление охотничьей активности вследствие бережнего отношения к домашним животным после возникновения молочного хозяйства [169, с. 111]. Это бывает справедливо в приложении к монокультурному скотоводству. Однако для культур, где имелось несколько видов домашних животных, ценность этого критерия сильно снижается, так как в таком случае одних животных могли доить, а других использовать на мясо. Поэтому рост роли охоты требует иного объяснения. Отмечая повышение процента костей диких животных в остеологических коллекциях из многих районов Европы периода позднего неолита – энеолита, Ш. Бекени связывает его с проявлением доместикационной активности. Правда, ее причину он видит в открытии человеком новых способов использования животных (молоко, шерсть, транспорт) [431, с. 222].

Весьма перспективным, хотя и необычайно сложным, представляется изучение процесса породообразования, так как он в известной степени был связан (с новыми направлениями в использовании животных. Так, Ф. Цейнер отмечал, что в древнейшей сцене доения из Месопотамии был изображен именно короткорогий, а не более примитивный, длиннорогий скот [1057, с. 218; 563, I, с. 304–305]. Совершенно то же явление, по его мнению, наблюдалось и в случае с овцами [1057, с. 173]. К сожалению, точное определение пород животных по первобытным изображениям или по костям является чрезвычайно сложной, зачастую невыполнимой задачей. Кроме того, четко дифференцированные специализированные молочные породы животных возникли относительно поздно. Например, молочные породы коз выведены не ранее II тысячелетия до н. э.

Некоторые данные о древности доения у разных народов дает языкознание. Так, Ч. Эрет реконструировал термин «доить коров» для предков южных кушитов [554, с. 8]. По его мнению, именно от них заимствовали молочное хозяйство бантуские народы [551, с. 16, 17]. Ему же удалось реконструировать термин «получать кровь у коров» в языке предков южных кушитов [554, с. 8]. Следовательно, обычай получения крови для питания, широко распространенный у восточноафриканских скотоводов, имеет глубокие исторические корни. К тюркам термин для обозначения молока, а с ним, видимо, и молочное хозяйство попали от иранцев уже после распада индоиранской общности. А от тюрок его переняли китайцы [963, с. 184].

Иногда считают, что использование овечьей шерсти послужило едва ли не главным стимулом к доместикации овец. Вряд ли с этим можно согласиться, поскольку руно диких овец отличается грубостью, разнородностью и плохо поддается обработке. Напротив, развитие мягкого подшерстка наблюдается у овец только в домашних условиях [36, с. 68; 1057, с. 162; 914, с. 496, 497]. Правда, сведения о наличии шерстистых овец и об использовании их шерсти появляются в Передней Азии еще в начале VII (начале VI) тысячелетия до н. э. [434, с. 159; 466, с. 170]. Однако тот факт, что в неолите овец во множестве резали в молодом возрасте, свидетельствует о развитии главным образом мясного направления в хозяйстве. Изменения наступили на рубеже IV–III тысячелетий до н. э., когда в Месопотамии появились признаки искусственного выведения различных пород овец. К началу II тысячелетия до н. э., таких пород здесь было уже пять [1057, с. 172–174]. Среди них встречались и породы с развитым шерстистым покровом, изображения которых в Передней Азии распространились с IV тысячелетия до н. э. [448, с. 21, 22; 914, с. 500]. Считается, что они были выведены в горах к северу и северо-востоку от Месопотамской низменности, однако именно в Шумере возникло регулярное производство шерсти и шерстяных тканей [723, с. 104, 110; 149, с. 123; 563, II, с. 104]. Остатки шерстяных изделий известны здесь по находкам из царских могил в Уре III тысячелетия до н. э. [448, с. 22]. Вопрос о времени появления шерстистых овец в Европе, к сожалению, не совсем ясен. Считается, что они проникли сюда несколькими волнами в конце энеолита и бронзовом веке [1057, с. 194–198; 434, с. 91, 169, 171], вследствие чего шерстяные одежды стали вытеснять кожаные [148, с. 235, 236; 169, с. 119; 659, с. 145].

Древнейшие прямые свидетельства шерстоткачества, находки шерсти, относятся в Северной Европе и на Кавказе лишь к третьей четверти II (четвертой четверти II) тысячелетия до н. э. [318, с. 208; 914, с. 500]. Однако в пользу более раннего его появления говорят некоторые остеологические данные. Так, в неолитической Швейцарии отмечался массовый убой молодых баранов, тогда как в эпоху бронзы среди костного материала стали преобладать останки взрослых особей, что указывает на развитие шерстоткачества [659, с. 145; 480, с. 240]. Возможно, о том же свидетельствует бурное развитие овцеводства на территории Голландии в бронзовом веке [496, с. 204]. В Египте шерстистые овцы появились в середине III (конце III) тысячелетия до н. э., однако в целом в Африке они не прижились, будучи неприспособленными к обитанию в жарком поясе [286, с. 55; 914, с. 497; 1057, с. 180–185]. В Южной Сибири древнейшие остатки шерсти были обнаружены в афанасьевских могилах конца III (начала II) тысячелетия до н. э., а позже – в могильниках андроновской культуры [305, с. 792]. Разведение шерстистых овец, видимо, следует рассматривать как одну из предпосылок возникновения кочевничества, так как шерсть обеспечивала кочевников важным сырьем для домашних производств и служила для обмена с соседними оседлыми земледельцами. Не случайно шерстистые овцы имелись у полукочевников Северной Месопотамии во II тысячелетии до н. э. [716, с. 151].

Наряду с шерстяными в древней Передней Азии широко использовались и ткани из козьего волоса, о которых упоминают вавилонские торговые документы. Остатки таких тканей были обнаружены в комплексах бронзового века в Иерихоне [448, с. 19]. Так как эти ткани впоследствии употреблялись кочевниками для покрытия шатров, их появление также может считаться предпосылкой кочевничества[27]27
  Эти сведения любезно сообщены мне А. И. Першицем.


[Закрыть].

С точки зрения использования домашних животных в качестве тягловой силы особое значение имеет вопрос о появлении техники кастрации. Известно, что шумеры широко применяли этот прием [451, с. 78]. Иногда и порой не без оснований считают, что наличие волов косвенно указывает на использование мускульной силы животных [350, с. 24, 80, 81]. Однако само появление этого скотоводческого приема, хотя и создало предпосылки для последнего, было связано не с ним. Как справедливо подчеркивает Ю. А. Краснов, «кастрация быков преследует цель получения животных, не только более пригодных к работе, но и более способных к откорму» [169, с. 115]. Но и это вряд ли было главным стимулом для появления техники холощения. Гораздо более обоснованным представляется мнение зоологов о том, что самцов кастрируют прежде всего для уменьшения их агрессивности – фактор, немаловажный не только с точки зрения безопасности человека, но и с точки зрения жизнедеятельности стада [627, с. 28; 649, с. 59]. Действительно, как показывают этнографические материалы, холощение служит прежде всего методом контроля за воспроизводством, а также делает животных более послушными и безопасными [512, с. 255]. И все же широкое распространение техники кастрации было связано, по-видимому, именно с переходом к использованию мускульной силы животных, в особенности с запряжкой их в плуг и повозку. Это видно хотя бы из того, что народы Ассама холостят митхенов (гаялов) лишь там, где они служат тягловыми животными [589, с. 146]. Напротив, в традиционном хозяйстве населения Андов вьючных лам не кастрировали [648, с. 257, 260].

Связь холощения с плужным земледелием была показана В. И. Цалкиным на археологических материалах: в Восточной Европе в позднем бронзовом и раннем железном веках волы составляли высокий процент в культурах развитого плужного земледелия, тогда как в лесной полосе, где обитали мотыжные земледельцы, волов встречалось мало [350, с. 24, 80, 81]. Однако отмеченная связь не была жесткой. Во-первых, из того же примера видно, что мотыжные земледельцы все же имели волов. Во-вторых, широко известный факт холощения боровов в Океании также призывает к более осторожному подходу. Кроме того, и нуэры холостят быков, не зная их транспортного использования [566, с. 33].

Наличие техники кастрации в дописьменный период может быть установлено только по остеологическим материалам, однако методика таких определений разработана еще слабо. Поэтому правомерность отнесения времени возникновения этой техники к раннему неолиту [819, с. 37] оспаривается рядом специалистов [351, с. 150]. Более достоверны данные о кастрации быков и даже баранов (например, в Бундзё) в позднем неолите – энеолите Европы V–III (IV–III) тысячелетий до н. э. (культуры гумельница, сэлькуца, воронковидных кубков, альтхейм, райниоклектон) [148, с. 133; 351, с. 77, 145; 819, с. 61, 86, 97]. Возникновение техники кастрации было шагом к началу использования домашних животных в качестве тягловой силы. Недаром широкое распространение волы получили у плужных земледельцев позднего бронзового и раннего железного века.

Использование скота под вьюк появилось, видимо, довольно рано. К сожалению, древнейшие свидетельства этого в виде изображений вьючных животных относятся к довольно позднему времени. В III тысячелетии до н. э. в Месопотамии для этих целей держали прирученных онагров, или ослов [1057, с. 367 и сл.], в Египте – ослов [286, с. 56; 563, II, с. 393]. Кроме того, в обоих районах в III–II тысячелетиях до н. э. вьючным животным служил также бык, подобно тому, как его и ныне используют некоторые народы Африки [448, с. 24, 25; 935, с. 111]. Изображения быков, навьюченных бурдюками с водой, зафиксированы в «скотоводческий период» в Тассили [757, с. 102]. Любопытные исследования были проведены рядом остеологов, отметивших некоторые патологические изменения костей крупного рогатого скота, причиной которых могла послужить непосильная нагрузка в молодом возрасте. Такая картина была зафиксирована для культуры вэдастра среднего неолита Румынии [598, с. 454–460] и для раннескотоводческой культуры Южной Индии [395, с. 411]. В обоих случаях речь, очевидно, должна идти именно о вьючном использовании животных, поскольку никаких данных о запряжке волов в повозку или в плуг в эти периоды ни на территории Румынии, ни в Южной Индии нет.

Несмотря на отсутствие археологических свидетельств, самыми ранними вьючными животными следует все же считать коз и овец. Народы Восточного Кашмира до сих пор перевозят грузы на козах [448, с. 19], а народы Западного Тибета – на козах и овцах [418, с. 116; 647, с. 84]. Бараны могут нести до 15 кг груза (но в среднем 9—11 кг) и развивать скорость до 15 км/час. Нет оснований отвергать возможность такого же применения мускульной силы коз и овец в далеком прошлом, хотя оно вряд ли могло стать достаточной основой для возникновения кочевничества и даже полукочевничества.

Вероятно, древнейшая функция скота в земледелии состояла в разрыхлении почвы и втаптывании семян в землю. Во всяком случае, изображение стада быков за этим занятием известно в Месопотамии в конце IV тысячелетия до н. э. [1057, с. 218]. В III тысячелетии до н. э. скот (мелкий и крупный рогатый, а также мулы и онагры, или ослы) и в Месопотамии и в Египте использовался также в молотьбе и в перевозках грузов [286, с. 55, 56; 916, с. 376; 451, с. 72, 73]. Кроме того, выгон скота на сжатое поле повышал плодородие почвы.

О появлении плужного земледелия существует много противоречивых гипотез. Здесь не место останавливаться на них подробно, однако следует отметить, что мнение о наличии в неолитической Европе и древней Восточной Азии плугов с «каменными лемехами» не подтвердилось в свете новых исследований [290, с. 237–240; 170, с. 147–153]. По предположению А. Салонена и некоторых других специалистов [916, с. 27–29; 290, с. 117; 170, с. 52, 53; 723, с. 41], в Месопотамии плуг появился ранее рубежа IV–III тысячелетий до н. э., так как термин для него обнаруживает связь с языком дошумерского населения, обитавшего здесь до второй половины IV тысячелетия до н. э. В Египте пахотные орудия фиксируются со времени правления II–III династий [170, с. 53]. Не совсем ясен вопрос о появлении пахотных орудий на Кавказе. Предположение о знакомстве с ними в Закавказье и Центральном Кавказе в III тысячелетии до н. э., ибо там в этот период уже имелись повозки [167, с. 8—10; 170, с. 51], звучит малоубедительно. Ведь если, как предполагается, повозка действительно связана своим происхождением с плугом, то это справедливо лишь для первичного очага ее возникновения. Во вторичные очаги повозка могла распространяться и до введения плужного земледелия. На Северном Кавказе плуг отсутствовал и во II тысячелетии до н. э. [210, с. 134]. Правда, в Закавказье на одном из поселений III тысячелетия до н. э. было обнаружено будто бы пахотное роговое орудие [236, с. 379], однако детальный анализ роговых орудий, проведенный Ю. А. Красновым, заставляет отвергнуть гипотезу об их применении в качестве рал [170, с. 157, 158].

Бесспорные свидетельства появления пахотных орудий на юге и юго-востоке Европы относятся ко второй половине III (рубежу III–II) тысячелетия до н. э. [170, с. 67, 145]. Недавнее сообщение Э. Анати об изображениях пахоты в Северной Италии, датированных им IV–III тысячелетиями до н. э. [399, с. 63, 75], расходятся со всеми иными имеющимися данными, и в частности с гораздо более поздними датировками (не ранее II тысячелетия до н. э.), установленными для этих итальянских изображений другими специалистами [170, с. 68]. Ссылка

С. Н. Бибикова на статуэтку быков в упряжке как доказательство плужного земледелия в развитом триполье [33, с. 52] едва ли основательна, так как быков могли запрягать в сани-волокуши, глиняная модель которых в триполье известна [103, с. 114]. В умеренной зоне Европы и в Северной Европе плужное земледелие четко документировано находками, относящимися ко времени не ранее середины II тысячелетия до н. э. [170, с. 178, 179; 30, с. 196; 999, с. 280, 286]. Правда, лингвисты утверждают, что плужное земледелие имелось у индоевропейцев в период распадения их протоязыка, т. е. в середине III тысячелетия до н. э. [509, с. 301; ср. 583, с. 158 и сл.]. Однако реконструируемые ими термины «пахать» (*arə) и «плуг» (*arə-tro-m) могли первоначально относиться к такой системе, в которой использовались орудия, влекомые не животными, а человеком (бороздовые орудия и др.) [290, с. 213–216].

Древнейшие прямые указания на наличие рал в Индии относятся к III–I вв. до н. э., однако упоминания пахотных орудий в ведической литературе встречаются уже во II тысячелетии до н. э. [170, с. 85, 86]. Более того, предположения ученых о наличии плужного земледелия в Индии и в более ранний период, в эпоху хараппской цивилизации, в свете открытия в Калибан-гане поля с правильными бороздами дохараппского времени [968, с. 89] кажутся весьма правдоподобными. Вместе с тем находка из Калибангана не обязательно свидетельствует об использовании мускульного труда животных в земледелии. Характер борозд в Калибангане таков, что они могли быть сделаны орудием, влекомым человеком без помощи животных. В Китае плуг стал широко применяться лишь с последних веков до н. э. [170, с. 75, 76; 663, с. 115, 116]. Более ранняя дата для плужного земледелия в Китае остается недоказанной.

Не менее сложна проблема возникновения упряжного транспорта. Правомерность давно высказанного положения о предшествовании саней-волокуш колесной повозке сейчас хорошо обоснована археологически. Изображения быков, впряженных в сани, известны в Месопотамии с конца IV тысячелетия до н. э. [182, с. 71, 72; 1057, с. 218; 448, с. 26; 563, II, с. 492, 500]. Выше упоминалась глиняная модель саней из трипольских комплексов. Не исключено, что фигурки быков в упряжке, встречающиеся в триполье и культуре воронковидных кубков [190, с. 174; 125, с. 110], документируют именно этот способ использования животных. О тягловой функции быков в культуре воронковидных кубков могут свидетельствовать остеологические наблюдения на поселении Трольдебьерг, где волов старались резать в возрасте старше 3–4 лет [662, с. 328, 329]. Правда, по мнению авторов этих определений, полученные ими данные противоречат мнению об использовании мускульной силы волов. С этим трудно согласиться, так как их собственное утверждение о том, что наиболее рационально запрягать быков в возрасте 2,5–3 лет, хорошо объясняет выявленную картину. Сложнее обстоит дело с вопросом о том, впрягали ли волов в это время только в сани или уже в повозку.

Древнейшие колесные повозки, запряженные быками или ослами, появились в Месопотамии с конца IV тысячелетия до н. э. [182, с. 72, 73; 723, с. 104–106; 836, с. 485 и сл.; 563, II, с. 492, 500]. На Кавказе модели повозок, влекомых быками, известны у куро-аракских племен III тысячелетия до н. э. [182, с. 74], а остатки самой повозки относятся к XVI–XV вв. до н. э. [318, с. 30]. В Юго-Восточной Европе модели повозок и колес в изобилии встречаются в культурах первой половины III (второй половины III) тысячелетия до н. э. [182, с. 73, 74; 136, с. 106–116; 877, с. 302–304]. В южнорусских степях от Днепра до Урала повозки зафиксированы в это же время в разных вариантах ямной культуры [224, с. 115; 182, с. 77, 78; 369, с. 79, 80; 877, с. 295–301]. Отсюда колесный транспорт проник в Центральную Европу [182, с. 78]. Во всех отмеченных случаях в повозки впрягались быки. Древнейшие фигурки быков в упряжи, обнаруженные на юге Средней Азии, относятся к первой половине III тысячелетия до – н. э. [182, с. 75]. Однако уже с рубежа III–II тысячелетий до н. э. в качестве гужевого транспорта здесь использовались двугорбые верблюды, бактрианы [218, с. 42]. Население долины Инда было знакомо с повозками со времен хараппской цивилизации [204, с. 97, табл. XXI, 13, XXIX, 1]. В Центральную Индию они проникли позже, во второй половине II тысячелетия до н. э. [848, с. 332]. В Китае колесницы появились в конце II тысячелетия до н. э. [154, с. 278–287; 186, с. 138].

Таким образом, бычья упряжка распространилась задолго до того, как в колесницы и телеги стали запрягать лошадей, свидетельства чему появляются лишь во второй половине II тысячелетия до н. э. Бык предшествовал лошади и в качестве верхового животного. В неолитической Сахаре в «скотоводческий период» на быках ездили и мужчины и женщины [202, с. 40; 757, рис. 53]. В III тысячелетии до н. э. езда на быках встречалась также в Передней Азии, Египте и Индии [448, с. 25]. Впрочем, большого значения это использование быка, видимо, не имело. В недавнем прошлом лишь немногие народы Восточной и Южной Африки использовали быка для верховой езды [953, с. 111; 650, с. 39, 40, 110].

Всадничество в полном смысле этого слова возникло лишь, после доместикации лошади и верблюда. Судя по последним; данным, лошадь была одомашнена впервые в Северном Причерноморье примерно в IV тысячелетии до н. э. [34; 79, с. 75; 182, с. 80]. В IV–III тысячелетиях до н. э. домашняя лошадь была уже хорошо известна в южнорусских степях и балкано-дунайском регионе [183, с. 29]. В III тысячелетии до н. э. ее знали в Передней Азии, на Кавказе и в Индии Г183, с. 32, 34, 35]. В Южную Сибирь лошадь попала к концу III тысячелетия до н. э. [182, с. 36]. Западная Европа познакомилась с ней благодаря носителям культуры воронковидных кубков во второй половине III (в конце III) тысячелетия до н. э. [1044, с. 342, 343].

Много сложнее обстоит дело с определением того времени. когда лошадь стала использоваться для верховой езды. Надежные данные об использовании в степях Евразии лошади в упряжи появляются лишь в XVI–XIV вв. до н. э. [298, с. 46; 9, с. 44; 358, с. 79, 80]. В Англии псалии известны только с конца: VIII–VII вв. до н. э. [452, с. 24–34]. В Передней Азии лошадь стали запрягать в повозки со второй четверти II тысячелетия до н. э., а использовать для верховой езды – с XIV в. до н. э… [183, с. 34; 1057, с. 317–321; 563, II, 500–511; 723, с. 109, 110]. Вместе с тем сходство древнейших псалий и системы упряжи в Передней Азии и в степях юга Восточной Европы говорит о едином их источнике и позволяет предполагать более раннее появление лошадиной упряжки [298, с. 46, 71, 72]. Некоторые предметы, определенные как псалии, восходят в Южной Сибири к началу II (первой половине II) тысячелетия до н. э. [153], на Кавказе – ко второй половине III (концу III) тысячелетии до н. э. [236, с. 390], а на Украине – к началу III (первой половине III) тысячелетия до н. э. [316, с. 137–139].

Даже если эти определения соответствуют истине, отмеченные находки сами по себе еще не доказывают существования в III тысячелетии до н. э. всадничества, ибо, как справедлива заметила Е. Е. Кузьмина, псалии становятся необходимыми; именно при запряжке животных в повозку; для верховой езды они необязательны [182, с. 82]. По мнению специалистов, которое подтверждается историческими и этнографическими материалами, верховая езда возможна без уздечки и без удил. Кроме того, металлическим и роговым удилам могли предшествовать сыромятные, которые в археологических материалах не сохраняются [150, с. 13, 14]. Некоторые ученые даже пытаются реконструировать конский намордник из сыромятных ремней, изображенный будто бы на зооморфных навершиях в виде головы лошади, появившихся в южнорусских степях с середины IV тысячелетия до н. э. [105, с. 3—20; 103, с. 92—106, 113]. Другие, указывая на коневодческий уклад ряда ранних степных культур, считают, что табуны могли пасти только конные пастухи [150, с. 21–23, 33; 601, с. 158]. И все же за отсутствием более основательных доказательств принять эту точку зрения не представляется возможным, так как имеются противоречащие ей материалы. Даже в конце II тысячелетия до н. э. такие индоевропейские народы, как фракийцы, иллирийцы, дорийцы и ахейцы либо вообще не знали верховой езды, либо ездили на лошадях очень редко. Что же касается индоиранцев, у которых коневодство получило особое распространение, то, судя по историческим источникам, езда в повозке предшествовала у них верховой езде [610, с. 98—114]. Наиболее ранние документы, сообщающие о верховой езде на лошадях, происходят из Передней Азии и относятся к первой половине II тысячелетия до н. э. [150, с. 35–36; 716, с. 156].

Остается заключить, что древнейшие домашние лошади использовались главным образом на мясо, о чем говорят массовые находки их костей на поселениях среднестоговской и ямной культур [351, с. 277, 278], а также обугленные кости лошадей с памятников раннего бронзового века Закавказья [121, с. 170]. К концу II тысячелетия до н. э. в южнорусских степях было известно также и доение кобылиц. Что же касается псалий и других атрибутов конской узды, находки которых обычны в евразийских степях начиная с середины II тысячелетия до н. э., то они указывают прежде всего на запряжку лошадей в колесницы, езда в которых для этой эпохи здесь хорошо документирована [359, с. 135–148]. Таким образом, верховая езда в евразийских степях распространилась вряд ли ранее конца II тысячелетия до н. э. У северных границ Китая первые всадники появились лишь во второй четверти I тысячелетия до н. э. [180, с. 179–184; ср. 733, с. 60].

Не менее загадочна ранняя история домашнего верблюда. Идея о двух центрах его доместикации (дромедара – в Аравии и бактриана – в Средней Азии или Северном Иране) была высказана уже давно. Однако кто и когда одомашнил верблюда, до сих пор неясно. Предполагается, что это произошло в III тысячелетии до н. э. или чуть раньше [134, с. 189, 190; 459; 376, с. 146, 147]. Распространение дромедара и бактриана из первичных очагов доместикации началось уже в III тысячелетии до н. э. [459, с. 57 и сл.; 904, с. 297]. Возможно, к концу III (началу II) тысячелетия до н. э. относится и заимствование бактриана носителями ямной культуры Предкавказья [369, с. 65]. Транспортное использование дромедара некоторые исследователи не без оснований связывают с развитием торговли благовониями, возникшей в Сирии и Аравии к концу III тысячелетия до н. э. Все же вряд ли эта функция имела большое значение до конца II тысячелетия до н. э., когда появилось древнейшее седло для езды на верблюде [459, с. 66–76]. Именно к этому времени относится первое сообщение об аравийских кочевниках, которые верхом на верблюдах вторглись в Палестину [459, с. 77]. Древнейшие свидетельства запряжки бактриана в повозку происходят из Южной Туркмении рубежа III–II тысячелетий до н. э. [218, с. 42]. Повозка, запряженная верблюдом, была известна ведическим ариям, племенам Южной Сибири кара-сукского времени, а также населению Средней Азии I тысячелетия до н. э. [459, с. 183–185]. Не лишено оснований предположение и о том, что верблюда впрягали в повозку тазабагьябцы Южного Приаралья [134, с. 189].

Судя по этнографическим материалам, древнейшей формой выпаса скота был вольный выпас, наиболее яркие примеры которого отмечаются у мотыжных земледельцев Юго-Восточной Азии и Океании. В этих условиях скота держат мало, а уход за ним сводится к минимуму и заключается в основном в более или менее регулярной дополнительной искусственной подкормке. Как явствует из письменных источников, эта форма скотоводства не представляет собой какого-то узколокального явления. Так, на Руси вплоть до XIV–XVI вв. скот находился на вольном выпасе [366, с. 72]. Две черты, свойственные такой системе, имели существенное значение для дальнейшей эволюции скотоводства. Во-первых, скот, обитавший в естественных кормовых условиях и, кроме того, свободно скрещивавшийся с местными дикими животными, был менее подвержен действию искусственного отбора, чем скот, находившийся под постоянным контролем человека. Во-вторых, практика вольного выпаса создавала постоянную угрозу полям, которые во избежание потравы, как правило, огораживались – факт, хорошо известный этнографам. На Руси огораживание полей встречалось вплоть до XVI в.

Оба отмеченных фактора действовали в первобытной Европе. Мельчание крупного рогатого скота в Европе началось лишь в период бронзового века. До этого он еще сильно напоминал своих диких предков – естественное следствие практики вольного выпаса. По заключению В. И. Цалкина, распространенный в неолите и энеолите крупный турообразный скот продолжал встречаться в Восточной Европе до рубежа III–II тысячелетий до н. э., тогда как в позднем бронзовом веке и позже крупный рогатый скот здесь обрел четкие отличия от дикого [351, с. 109, 123]. Г. Эпштейн отметил несомненное мельчание крупного рогатого скота в Европе в раннем железном веке [563, I, с. 303, 304]. Кое-где, как, например, в области распространения культуры воронковидных кубков, этот процесс начался значительно раньше [658, с. 5]. В Голландии размеры крупного рогатого скота прогрессивно уменьшались с энеолита до римского времени. Отчасти это могло быть связано с отсутствием гибридизации с туром, который здесь не водился. Однако можно предполагать и усиление контроля за скотом, так как свиньи здесь тоже мельчали с эпохи энеолита, несмотря на наличие диких кабанов [496, с. 204, 205]. Что же касается ограждений древних полей, то они известны в Англии и Ирландии с II, а возможно, и с III тысячелетий до н. э. [583, с. 167, 168].

Мельчание скота было следствием нарушения естественного режима питания [718, с. 94–99] и искусственного отбора более мелких, и следовательно, более безопасных для людей особей [649, с. 66]. Оно происходило в условиях усиления контроля за животными со стороны человека. Причины этого заслуживают специального анализа. Дело в том, что для животных, приученных выполнять тяжелую физическую работу, а также для молочного скота и специализированных пород (например, шерстистых овец) скрещивание с дикими особями вредно, так как ведет к утрате выработанных навыков [589, с. 145, 146]. Кроме того, забота о повышении молочности коров требует улучшения качества кормов и содержания животных в загонах и хлевах по крайней мере в холодное время [199, с. 163, 164; 563, I, с. 303, 304]. Наконец, развитие интенсивного земледелия и формирование системы постоянных полей также требовало усиленного контроля за тем, чтобы животные не уничтожали посевы. Это было тем более необходимо, что размеры стад в новых условиях должны были увеличиться. О последнем ярко свидетельствуют этнографические данные. Т. Моно, исследуя скотоводческие системы Африки, показал, что при молочном хозяйстве в стадах отмечается большой удельный вес коров (до 50 %), в связи с чем такие стада растут необычайно быстро (удваиваются за четыре года) [805, с. 116–119].

Древнейшие данные о новых методах скотоводства происходят из стран древнего Востока. Уже на рубеже IV–III тысячелетий до н. э. в Шумере овцы содержались в загонах, где их кормили зерном, а для ягнят имелись специальные каменные стойла [448, с. 22]. В Египте и в Иране стойла для крупного рогатого скота имелись в конце III–II тысячелетии до н. э. В Месопотамии вместо них часто использовались открытые загоны. Кормление скота ветвями и хлебными злаками изображалось здесь с конца IV тысячелетия до н. э., а в Египте, Иране и Индии – с III тысячелетия до н. э. Все же основной корм скот получал, видимо, на пастбищах, где он находился под присмотром пастуха. Особое значение придавалось контролю над воспроизводством стада, о чем свидетельствуют изображения телят и случки скота, а также появление комолых и пегих животных [451, с. 69–80]. Следствием такой практики стало в Передней Азии появление уже в III тысячелетии до н. э. нескольких различных пород крупного рогатого скота и овец.