Текст книги "Происхождение скотоводства (культурно-историческая проблема)"

Автор книги: Виктор Шнирельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Первоначальное распространение скотоводства

Возникнув самостоятельно в нескольких первичных очагах, производящее хозяйство, и в частности скотоводство, постепенно распространилось по значительной части ойкумены. Конкретные примеры распространения скотоводства были рассмотрены и, насколько это позволяет характер источников, проанализированы выше. Здесь же кажется уместным привести лишь общие теоретические модели, построенные на основании изучения этнографо-археологических данных. Скотоводство проникало на новые территории двумя путями: 1) в ходе миграции, которая могла как представлять собой инфильтрацию. мелких групп населения в среду аборигенов, так и иметь более массовый характер. Последнее было более характерно для поздних этапов первобытной истории; 2) в ходе заимствования, когда отдельные домашние животные и навыки скотоводства, занесенные извне, могли восприниматься местным населением. В условиях как миграции, так и заимствования вступали в действие факторы, существенно влиявшие на облик хозяйства. В применении к скотоводству они были подробно описаны Ш. Бекени [434, с 88, 93]. Наиболее важными из них для ранней эпохи представляются экологические факторы и порожденная ими та или иная хозяйственная ориентация, а также сопутствующая ей идеология, способная повлиять на процесс восприятия новшеств.

Миграция[26]26
  Проблема миграций первобытных земледельцев и скотоводов была недавно отчасти проанализирована Н. Я. Мерпертом на археологических материалах [224а].


[Закрыть]. Миграция ранних земледельческо-скотоводческих коллективов была обусловлена прежде всего демографическим взрывом, сопровождавшим процесс возникновения производящего хозяйства. За ним неизбежно следовали сегментация чересчур разросшихся общин и отлив населения в поисках новых плодородных земель. Поскольку определяющей сферой хозяйства у этих групп было земледелие, то его потребности и обусловливали направление миграции.

Примером последней служит инфильтрация мелких земледельческо-скотоводческих групп из Анатолии на Балканы в VIII (VII) тысячелетии до н. э., а также, видимо, из Передней Азии в Египет в неолите. Несколько более широкий характер имели передвижения племен культуры линейно-ленточной керамики в Центральной Европе и «луншаноидных» культур в Восточной Азии, отлив населения из районов Сахары к югу на протяжении III (III–II) тысячелетия до н. э., распространение астронезийцев в Океании и т. д. Любопытно, что все миграции этого типа были устремлены прежде всего в районы, экологически близкие к первичным областям обитания передвигавшихся коллективов. По мере того как мигранты удалялись от своей родины, их скотоводство начинало испытывать определенные труд ности. Дело в том, что при крайне низком уровне скотоводческой техники в ранний период большую роль для пополнения стада должна была играть повторная многократная доместикация местных видов. Этнографам известно множество примеров того, как в голодное время люди могли съесть или потерять, всех своих домашних животных. То же выявляется и по археологическим источникам. Так, на некоторых островах Океании домашние животные (собаки, свиньи), приведенные первопоселенцами, исчезли со временем на протяжении первобытного периода. В этих условиях население могло легко оказаться без стад. Поэтому столь важной для него являлась проблема доместикации новых местных видов фауны. Наиболее остро она стояла в тех районах, к природным условиям которых приведенные с собой домашние животные были плохо приспособлены. Именно такую ситуацию Ш. Бекени выявил в Карпатском бассейне, где на ранних этапах развития скотоводства мелкий рогатый скот не приживался, что повлекло за собой доместикацию местных видов (туров, свиней) [434, с. 89, 90]. Впрочем, в любом случае в условиях по крайней мере примитивного скотоводства разведение местных пород оказывается более предпочтительным, ибо они гораздо продуктивнее и лучше приспособлены к местной природной среде, чем интродуцированные. Вследствие этого с распространением производящего хозяйства из Передней Азии на восток и юго-восток обыкновенный крупный рогатый окот утерял лидирующее положение, будучи оттеснен такими видами, как зебу, буйвол, як. То же произошло и с рядом других животных. Иным путем образования новых пород была гибридизация приведенных домашних животных с родственными местными дикими видами, от которых дикие предки первых были отделены географическим барьером [140, с. 155; 627, с. 34]. Гибридизация могла осуществляться без вмешательства человека в результате широко распространенной в ранний период практики вольного выпаса. Именно этим путем гены европейского тура могли влиться в состав популяции крупного рогатого скота. Так же могла происходить гибридизация каменных коз с домашними козами и овцами, при скрещивании с которыми они дают плодовитое потомство. То же самое имело место, видимо, и в ряде других случаев. Процесс этот, к сожалению, за редкими исключениями [200, с. 34, 41], почти не учитывается специалистами, изучающими историю домашних животных.

Миграция вела не только к модификации производящего хозяйства, но в ряде случаев и к почти полной утрате его навыков. Выше указывалось на переход к конной охоте земледельцев Северной Америки и на отказ самодийцев от скотоводства при передвижении на север в тайгу. К этому можно добавить, что некоторые группы банту и первые поселенцы на Новой Зеландии, оказавшись в природных условиях, мало благоприятных для развития производящих форм хозяйства, почти полностью забросили их, перейдя к охоте и собирательству [817, с. 27, 28; 965, с. 19]. То же наблюдалось не раз в истории человечества и должно учитываться в работах по первобытной истории.

Заимствование. Общеизвестно, что заимствование всегда имеет избирательный творческий характер и происходит лишь в том случае, когда ему благоприятствует целый ряд сопутствующих обстоятельств. Обстановка, в которой хорошо налаженное присваивающее хозяйство дает населению достаточное питание, не способствует восприятию земледелия и скотоводства. Доказано, что на обширной территории Африки длительное сохранение доземледельческого образа жизни было вызвано обилием пищевых ресурсов дикой природы. Специальные исследования показывают, что во многих ее районах с единицы площади дикие местные копытные дают больше мяса, чем крупный рогатый скот, а применение методов экстенсивного земледелия часто влечет. за собой эрозию, почвы и ее бесплодие [243, с. 8—16]. О том же говорит пример с Амазонией, где охота и рыболовство являются порой не менее продуктивными, чем земледелие, способами ведения хозяйства и тормозят развитие земледелия [137, с. 68–70]. Наконец, весьма ценными представляются заключения Д. Даунса, изучавшего индейцев уошо, которые в отличие от своих соседей почти не переняли у европейцев лошадей и целиком отказались от разведения других животных. Причину этого Д. Даунс видит прежде всего в относительном богатстве природных ресурсов в районах обитания уошо, которые законсервировали здесь охотничье-собирательский образ жизни и создали особую систему ценностных ориентаций, не благоприятствующих заимствованию производящих форм хозяйства [535, с. 115–134; 536, с. 138–149].

Все это приводит к выводу о том, что наилучшие условия для восприятия земледелия и скотоводства создаются у охотников и собирателей в период хозяйственного кризиса. Последний может быть вызван как природными, так и культурными причинами. К первым относятся климатические колебания, которые существенно модифицировали природное окружение и влекли за собой перестройку образа жизни людей. Вряд ли следует считать случайностью, что широкое распространение производящего хозяйства в Европе, Северной Африке, Восточной и Юго-Восточной Азии хорошо привязывается к атлантической климатической фазе. Среди культурных факторов надо различать прямое и косвенное воздействие носителей производящего хозяйства на местное население. В ходе прямых столкновений аборигены могли оттесняться в изолированные районы либо происходила ассимиляция носителей контактировавших культур; к косвенному воздействию следует относить изменение ландшафта, а таким образом, и характера природных ресурсов, составлявших основу питания местных жителей. Домашние животные не только выбивали пастбища, вытесняя оттуда местную дикую фауну, но и составляли реальную опасность для аборигенов, уничтожая массу съедобных растений. Недаром для некоторых отставших в своем развитии народов характерно чувство ненависти к европейским домашним животным, в которых они видят своих злейших врагов. Кроме того, на дикую фауну отрицательно влиял эффект беспокойства, неизбежно возникающий в условиях выпаса домашнего скота [386, с. 23, 24]. Вклиниваясь в районы расселения охотников и собирателей, ранние земледельцы и скотоводы нарушали привычный цикл их жизни, перерезая важные пути коммуникаций. Первым последствием описанной ситуации стали набеги аборигенов на поля и скот пришельцев, причем зачастую местные жители считали приведенных домашних животных дикими и охотились на них как на диких (австралийцы, бушмены, индейцы Америки и др.).

В главе II приводился ряд примеров несколько более раннего появления домашних животных, чем земледелия, у носителей некоторых археологических культур. Если отвлечься от того факта, что свидетельства раннего земледелия часто обнаруживаются с большим трудом, чем данные о скотоводстве (это также всегда следует иметь в виду), то оказывается, что отмеченные находки вполне могли быть связаны не с ранним скотоводством у охотников, а с грабительскими набегами либо с получением домашних животных у соседнего земледельческого населения путем обмена. Повсюду в этих местах вскоре появляются и свидетельства земледелия, что вряд ли могло бы иметь место с такой регулярностью и закономерностью в случае «скотоводческого пути развития». Многочисленные этнографические параллели подтверждают, что на ранних этапах своей истории производящее хозяйство имело наиболее благоприятные перспективы для развития лишь в том случае, если оно было комплексным [324; 122; 530]. Чисто земледельческие общества развивались более замедленными темпами, а чисто скотоводческое хозяйство вряд ли могло вообще существовать в ранний период при отсутствии земледельческого окружения. Есть веские основания полагать, что стада ранних земледельцев были невелики по размерам и не могли полностью обеспечить все потребности населения в пище, тем более что употребление вторичных продуктов скотоводства еще не было известно.

Как и в случае миграции, в процессе заимствования огромное значение имела характеристика самих домашних животных. Легче всего происходила интеграция в местное хозяйство тех видов, которые обладали высокой степенью морфофизиологической пластичности, а также тех, размножению которых благоприятствовали местные условия (распространение лошади в степях, оленя – в тайге и тундре и т. д.). Наоборот, специализированные виды редко проникали далеко за пределы своего первоначального обитания (ламы, яки и др.). Поэтому исключительное значение приобретала доместикация местных видов, причем можно предполагать, что коренное население, хорошо знакомое с их повадками, переняв скотоводческую технику, внесло в этот процесс гораздо больший вклад, нежели пришельцы.

Уже давно в науке появилась идея о становлении скотоводства у охотников в ходе заимствования ими домашних животных. В отечественной литературе она нашла в последнее время поддержку у С. И. Вайнштейна [59, с. 180; 60]. Анализ этого процесса показывает, что охотники заимствуют главным образом тех животных, которые могут быть использованы ими без коренной ломки прежней системы хозяйства. Речь идет об охотничьих и транспортных животных: собаках, лошадях, оленях и верблюдах. Так, тасманийцы заимствовали у европейцев собак, но не заимствовали овец. Собак они широко использовали для охоты, объектом которой зачастую служили домашние овцы [709, с, 268]. Таким образом, заимствование собак само по себе еще не приводит к скотоводству. Все остальные перечисленные выше животные были одомашнены довольно поздно, а еще позже возникло их транспортное использование. После этого процесс заимствования домашних животных охотниками и собирателями вступил в новую фазу: транспортные животные, не только не нарушавшие прежнего ритма жизни, но, напротив, делавшие его более интенсивным и эффективным, привлекали внимание охотников в гораздо большей степени, чем другие домашние виды. Помимо собак из всех домашних животных тасманийцев заинтересовали только лошади. У них даже были зафиксированы случаи верховой езды. Однако лесистый ландшафт и, вероятно, некоторые культурно-исторические причины не позволили тасманийцам стать конным народом [709, с. 269, 270]. Единственным из ввезенных в Австралию домашних животных (не считая собаки), которого аборигены успешно приспособили к потребностям своего традиционного хозяйства, стал верблюд, использовавшийся ими для транспортных целей [787, с. 99]. То же самое отмечалось и в Южной Африке, где наибольшей притягательной силой для бушменов обладали завезенные европейцами ослы и лошади [847, с. 71; 913, с. 193]. Заимствование лошадей индейцами Америки и оленей охотниками Сибири, о чем писалось выше, только подтверждает выявленную закономерность.

Включение всех этих животных в хозяйство охотников и собирателей не породило автоматически какого-либо преимущественно скотоводческого образа жизни: долгое время транспортные животные играли подсобную роль. И лишь действие некоторых дополнительных факторов (ухудшение возможностей для охоты, контакты с соседним населением, миграции) было способно трансформировать такое хозяйство и привести к росту роли его скотоводческой сферы. Тот факт, что возможности для рассмотренного пути развития создались сравнительно поздно, а также необходимость специфических условий для его реализации заставляют считать его второстепенным, который тем более не мог определять характер распространения скотоводства в ранний период.

В ходе заимствования при интеграции домашних животных в новую культурную среду их первоначальные функции порой существенно изменялись, так как их значение переосмысливалось в свете традиционных представлений. Так, на некоторых островах Полинезии, где до появления европейцев собак не знали, жители стремились теми или иными способами их заполучить, причем главный стимул к этому заключался в желании прослыть обладателем диковинных животных и тем самым повысить свое социальное положение. С этой точки зрения весьма характерен пример, описанный К. Луомала. Когда в 1850 г. к о-ву Пукапука подошел корабль и начался товарообмен с местными жителями, прежде не видавшими собак, один из них выкрал собаку капитана, прославив тем самым не только себя, но и членов своего линиджа. Собака была помещена в священное место, ее украсили цветами и листьями и кормили самой лучшей пищей. Похититель же прослыл героем. По данным К. Луомала, использование собак в пищу возникло гораздо позже, когда их стало относительно много [765, с. 194–197].

То же явление было зафиксировано исследователями, изучавшими процесс проникновения лошадей к индейцам Северной Америки. Ф. Хейнс отмечает, что в первые годы, когда лошади только что попали к неперсе, их рассматривали исключительно как предмет роскоши, способный повысить престиж владельца. Лишь позже, когда индейцы обучились верховой езде, они стали широко использовать лошадей для транспортных нужд [624, с. 58].

Не меньший интерес в рассматриваемом аспекте вызывает история коня, оставленного Кортесом на попечение индейцам майя. Последние увидели в этом больном животном воплощение бога грома и молнии и, пытаясь добиться его расположения, украшали его гирляндами из цветов и приносили ему в жертву цыплят. После смерти коня ему был воздвигнут храм [907, с. 58].

Вместе с тем, сколь бы ни были причудливы те формы, в которых протекал процесс заимствования домашних животных на первых порах, их распространение и глубокая интеграция скотоводства в местные культуры происходили лишь с ростом роли их практического использования [375, с. 41].

С распространением скотоводства в новую экологическую и этническую среду характер его со временем неизбежно менялся, причем тем больше, чем дальше оно распространялось из первичного очага своего возникновения. Модификации оказывались порой столь значительными, что черты первоначального облика распознаются в них с огромным трудом. Однако это ни в коей мере не противоречит идее возникновения первичного скотоводства в нескольких мировых очагах [375, с. 40; 376, с. 147].

Пути эволюции раннего скотоводства

Проблема развития раннего скотоводства имеет несколько различных аспектов: 1) эволюция способов использования домашних животных [а) использование продуктов скотоводства; б) использование мускульной силы животных]; 2) эволюция скотоводческой техники и методов скотоводства; 3) развитие социально-экономических отношений, основанных на владении скотом; 4) динамика взаимоотношений скотоводческого хозяйства с другими видами хозяйственной деятельности, и прежде всего с земледелием. Все эти аспекты и их взаимосвязи в конкретно-исторических условиях надо иметь в виду для уяснения процессов формирования тех или иных скотоводческих комплексов, часть из которых дожила до настоящего времени.

До сих пор не устарело, а, напротив, становится все более обоснованным предположение Э. Хана о том, что получение молочных продуктов, шерсти, а также использование мускульной силы домашних животных возникло не изначально, а стало возможным лишь на определенной стадии развития раннего скотоводства с выведением особых пород и появлением специфической скотоводческой техники. В последние годы представилась возможность обосновать это положение многочисленными историческими данными.

Э. Хан высказал, безусловно, верную мысль о том, что одной из важнейших предпосылок возникновения полукочевого и кочевого хозяйства было знакомство с молоком и его продуктами. Эту идею поддержали и некоторые другие ученые [622, с. 96, 99, 100; 529, с. 258]. Действительно, у всех кочевников, известных этнографам, роль молочного питания необычайно велика, тогда как мясо домашних животных они используют лишь спорадически или только в определенные сезоны. Именно молочные продукты позволяют кочевникам проводить по крайней мере отдельные сезоны года в относительной изоляции, что характерно как для азиатских, так и для африканских номадов и полуномадов [529, с. 220; 953, с. 111; 512, с. 251–253; 912, с. 26–28]. Вот почему особый интерес вызывает вопрос о времени возникновения молочного хозяйства.

Письменные свидетельства его существования относятся к сравнительно позднему периоду. Доение кобылиц у скифов зафиксировано Геродотом в V в. до н. э., а у усуней – китайцами в I в. до н. э. Этим данным соответствуют находки бурдюков с запасами сыра из коровьего молока в могилах скифского времени на Алтае [912, с. 26–28]. Еще ранее Гомер сообщал о гиппомолгах, живших молочной пищей. Этот народ, видимо, обитал в южнорусских степях в начале I тысячелетия до н. э. [369, с. 75]. Античные авторы отмечают важную роль молока также в питании бриттов, галлов и германцев [148, с. 133]. Доение коров ариями во второй половине II тысячелетия до н. э. зафиксировано в Ригведе [282, X, 117, X, 19]. Геродот засвидетельствовал молочное хозяйство у ливийцев Северной Африки [87, IV, 186]. Народы Восточной Африки, судя по античным и китайским источникам, знали молочное хозяйство в I тысячелетии н. э. (соответственно 130-й и 838 гг. н. э.) [688, с. 409, примеч. 1]. Полукочевники Северной Месопотамии, известные по документам из Мари II тысячелетия до н. э., также широко использовали молоко и молочные продукты [716, с. 166].

К гораздо более древнему периоду относятся прямые данные о молочном хозяйстве в Южной Месопотамии, Египте и Сахаре. Должность «старшего молочника» фигурирует в месопотамских документах по меньшей мере со второй половины IV (с рубежа IV–III) тысячелетия до н. э. [58, с. 583]. В III тысячелетии до н. э. на месопотамских печатях довольно обильны изображения доения коз и овец [448, с. 16, 21]. Что касается доения коров, то единственным прямым источником здесь служит известная сцена доения, изображенная на фризе храма в Убейде, относящаяся к середине III тысячелетия до н. э. Процесс изготовления масла из коровьего молока описывается в одном из шумерских мифов [716, с. 166]. В Египте остатки молочных продуктов в сосудах зафиксированы во второй половине IV (рубеже IV–III) тысячелетия до н. э. Любопытно, что на некоторых из этих сосудов была обнаружена идеограмма, обозначающая «сыр» [147, с. 68, примеч. 2; 935, с. 434]. Есть некоторые основания предполагать, что жир, обнаруженный в более ранних сосудах IV тысячелетия до н. э., также получен из молочных продуктов [935, с. 434]. При наличии многочисленных изображений сцен доения коров столь же четких данных о доении коз или овец в Египте III тысячелетия до н. э. не отмечено [286, с. 55, 56]. На неолитических изображениях из Сахары известно несколько сцен доения коров. Одно из них обнаружено в Феццане [811, с. 139, рис. 105; 935, с. 437], другое в Эннеди [935, с. 438, примеч. 24]. Аналогичные сюжеты были открыты

А. Лотом в Тассили [757, с. 79; 935, с. 438]. Несмотря на относительно хорошую изученность многих районов Сахары, где известны сотни и даже тысячи первобытных рисунков, такого рода находки в ней редки. Затруднительна и датировка отмеченных сцен, так как, во-первых, сам «скотоводческий период» датируется специалистами по-разному (все же большинство относит его к V–II [IV–II] тысячелетиям до н. э.), а во-вторых, внутреннее хронологическое членение его изображений до сих пор было проведено только Ф. Мори, который датировал сцену доения средним скотоводческим периодом. Сейчас нет оснований говорить о молочном хозяйстве в Сахаре до IV тысячелетия до н. э. Дополнительное обоснование этой даты приводится ниже.

Сцена доения коровы с подпуском теленка происходит также из первобытной Ферганы первой половины II тысячелетия до н. э. Здесь, как и в древней Африке, доение производилось сбоку [124, с. 53, 55, табл. XXXII, 2].

До сих пор речь шла о прямых бесспорных свидетельствах молочного хозяйства. Кроме них существует ряд косвенных источников, которые нельзя не учитывать. Прежде всего следует отметить изображения коров с большим наполненным выменем. У диких животных, которые кормят молоком лишь детенышей, вымя неразвито и мало бросается в глаза. Напротив, увеличение вымени прямо сопутствует разведению домашних животных в домашних условиях и развитию молочного хозяйства [45, с. 56; 36, с. 68; 200, с. 34]. Кроме того, вымя мало интересовало охотников и тех скотоводов, которые были не знакомы с молочным хозяйством. Примечательно, что ни одного бесспорного изображения дикого животного с выменем не известно. И в Фенцане, и в Тассили изображения коров с раздутым выменем обычно соседствуют со сценами доения, и в то же время они почти столь же редки [811, с. 139, рис. 105; 757, с. 250, рис. 41]. Зато в пустынях, примыкающих к Нилу с востока и запада, изучено много скотоводческих изображений, на которых дойные коровы встречались гораздо чаще [1035, с. 20, 29; 1036, с. 22, 24]. Огромный интерес представляют находки, сделанные скандинавскими учеными на правом берегу Нила в 60-е годы. Обнаруженные ими рисунки коров можно с полной уверенностью интерпретировать как свидетельства становления молочного хозяйства, так как у части животных древние художники показали только сосцы, тогда как у других они изобразили также и крупное наполненное вымя [644, рис. 6]. Эти рисунки являются уникальным примером, позволяющим проследить процесс развития у коров большого вымени вследствие их интенсивного доения. Подобные же изображения коров с малоразвитым выменем еще в 30-е годы были обнаружены на левом берегу Нила в районе Джебель-эль-Увейнат. Специалисты датировали их додинастическим периодом [930а, с. 176, 177], т. е. IV тысячелетием до н. э. Синхронизируя эти находки с хорошо датированными нильскими материалами, Г. Уинклер отнес их также к IV и частично к III тысячелетиям до. н. э. [1036, с. 34]. Эти даты приняты и другими специалистами и, что очень важно, подтверждены новейшими исследованиями на Ниле [253, с. 7; 938, с. 68].

Таким образом, можно говорить о тяготении сюжетов с дойными коровами к району, эпицентром которого была Нильская долина, где молочное хозяйство практиковалось с IV тысячелетия до н. э. Свидетельством связей сахарских коровопасов с Нильской долиной может служить такая общая этнографическая черта, как доение сбоку, тогда как в древней Передней Азии коров доили сзади, подобно козам и овцам [1057, с. 218, 230; 563, I, с. 305; 811, рис. 105]. Пока что нет подтверждений идее Г. Уинклера о том, что изображение вымени перед задними ногами или между ними прямо отражает соответствующие способы доения.

В районе Африканского Рога ко II тысячелетию до н. э. относятся многочисленные изображения коров с наполненным выменем и имеется сцена доения. Все это свидетельствует о распространении у древних кушитов молочного хозяйства.

Фигурки коров с подчеркнутым выменем в Передней Азии редки. Наиболее ранние из них относятся к IV тысячелетию до н. э. [449, с. 38]. В Европе статуэтки коров и овец с наполненным выменем появляются только в период позднего три-полья в III тысячелетии до н. э. [35, с. 288].

Многие специалисты увязывают с молочным хозяйством сосуды особого рода, среди которых выделяется несколько типов: для доения и хранения молока (горшки или крынки с высоким горлом и двумя ручками), для сбивания масла (высокие большие сосуды с боковым отверстием), для изготовления сыра (открытые чаши, дно и стенки которых усеяны дырочками) [51, с. 108–115]. Этнографы фиксируют такие сосуды в районах развитого молочного хозяйства: в Средней Азии [264, с. 60, 301, 302], на Кавказе [51, с. 108–117], в Афганистане, Бахрейне, Сирии, Египте, Центральной Анатолии [572, с. 155, 156]. В некоторых других районах для тех же целей часто используются сосуды из дерева, кожи или же тыкв (калебасы). Так, туареги изготовляют масло в калебасах и кожаных бурдюках, а для производства сыра используют корзины [832, с. 181–183]. Некоторые из африканских скотоводов взбивают масло исключительно в калебасах [572, с. 156]. Многие народы Восточной Европы пользуются для этого деревянными сосудами. О скифах Геродот сообщал, что они также взбивали масло в деревянных сосудах [87, IV, 2].

Следовательно, отсутствие отмеченных глиняных сосудов, как, например, у скифов, еще не доказывает отсутствия молочного хозяйства. В то же время и наличие сосудов с дырочками, типа дуршлагов, тоже не всегда связывается с молочным хозяйством. Так, Дж. Г. Д. Кларк указывает, что некоторые из них были интерпретированы как орудия для отделения меда от сотов [148, с. 133]. По предположению Э. Георгиу, глиняная цедилка, относящаяся к культуре прекукутени Румынии, использовалась для процеживания каких-то ядовитых напитков [597, с. 259, 260]. Таким образом, по одному только наличию или отсутствию такого рода сосудов в археологических материалах – еще нельзя с уверенностью судить о молочном хозяйстве в древности. Тем более представляется неправомерным высказывать предположения о наличии молочного хозяйства, основываясь на находках обломков стенок сосудов с отдельными дырочками. Такие находки происходят, например, с некоторых кельтеминарских поселений, где скотоводство было неизвестно. Следовательно, пользоваться рассмотренным критерием надо с большой осторожностью и только в комплексе с другими. Так, в раннединастическом Египте изображения особого рода остродонных и круглодонных сосудов неизменно входили в идеограмму, обозначавшую термин «молоко». Сходные по форме сосуды в большом количестве были обнаружены советскими учеными при раскопках поселения Хор-Дауд в Северной Нубии, относящегося к рубежу IV–III тысячелетий до н. э. Это послужило основанием для предположения о скотоводческом характере поселка [269, с. 10–12]. В Месопотамии высокие кувшины с ручками, использовавшиеся при доении и для хранения молока, известны по изображениям на убейдском фризе и на печатях более раннего времени рубежа IV–III тысячелетий до н. э. [935, с. 431, 432]. К сожалению, в керамическом материале они еще не вычленены археологами.

По мнению П. Делуга, реберчатые усеченно-конические миски конца IV тысячелетия до н. э. могли служить для обработки молока [524, с. 39, 127, 128]. Они, безусловно, употреблялись для фильтрования жидкостей, но связь их с молочным производством еще не доказана. Гораздо больше оснований имеется для суждения о такого рода использовании сосудов, усеянных отверстиями, и несомненных маслобоек, найденных в Палестине и, возможно, в некоторых других районах Передней Азии в IV тысячелетии до н. э. [147, с. 68, рис. 4; 448, с. 16; 396, с. 159–162]. На Кавказе маслобойки появились впервые у населения куро-аракской культуры раннего бронзового века [240, с. 59–62]. Во второй половине II тысячелетия до н. э. ученые отмечают уже целую серию таких сосудов [51, с. 108–117; 121, с. 168–174]. Вопрос о появлении аналогичных сосудов в Европе не совсем ясен. В свое время В. И. Равдоникас указывал, что они фигурируют здесь с позднего неолита, но особенно распространились в бронзовом веке [274, с. 566]. Однако Дж. Г. Д. Кларк, а позже и А. Л. Монгайт, которые обладали несравненно большим количеством данных, пришли к выводу о том, что в Центральной и Западной Европе эти предметы встречаются не ранее бронзового века (по Кларку, начиная с позднего бронзового века) [148, с. 133; 232, с. 4]. Древнейшие в Восточной Европе «цедилки» известны у поздних трипольцев (усатовцев) Северного Причерноморья в первой половине III (второй половине III) тысячелетия до н. э. [125, с. 87]. Напротив, у поздних трипольцев Среднего Поднепровья, для которых скотоводство имело гораздо меньшее значение, чем для усатовцев, ничего подобного отмечено не было [178].

В области обитания носителей ямной культуры до сих пор обнаружить сосуды для молочного хозяйства не удалось. Все же есть основания предполагать, что молоко и молочные продукты были им известны. Во-первых, по заключению Ю. А. Краснова, сосуды с отверстиями появились у населения лесных окраин во II тысячелетии до н. э. под влиянием с юга [169, с. ИЗ, 114], где, следовательно, молочное хозяйство должно было появиться в предшествующий период. Этому, кстати, соответствуют лингвистические данные о заимствовании терминов для молочного хозяйства древними уральцами у индоевропейцев [708, с. 367]. Во-вторых, недавно Л. А. Галкиным была выделена категория особых костяных трубочек, которые могли использоваться для вдувания воздуха в половые органы коров при доении. Эти предметы часто находят на памятниках поздней бронзы юга европейской части СССР, но появляются они в этих местах еще в III тысячелетии до н. э. [81, с. 187–191]. В-третьих, не исключено, что усатовцы заимствовали технику доения у ямни-koib, с которыми у них были тесные контакты. Что же касается сосудов для молочного производства, то они в степной зоне, как и в скифскую эпоху, могли делаться из дерева или из кожи. Сосуды с отверстием у дна встречались во II тысячелетии до н. э. у андроновцев и, по предположению К. В. Сальникова, использовались ими для молочного хозяйства [287, с. 327].