Текст книги "Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной"

Автор книги: Вика Соева

45. Бессонница

Сон. Это ли не сон? Не знаю, ибо никогда не сплю. Вообще, знание о том, что люди должны спать, пришло к годам восьми, примерно тогда же, когда пришло знание, что люди должны еще и трахаться. Ночь казалась странной игрой, когда все должны выключать свет и ложиться в кровать. Странной, но не более странной, чем другие игры, в которые играли взрослые. Маленькая девочка лежала и смотрела на ночник, разглядывала тени, и ей не было ни скучно, ни страшно. Не бродила по квартире, а послушно лежала, поэтому никто не догадывался о ненормальности ребенка, даже родители. Даже она сама.

Месяц лежит на горизонте, раскинувшись широко, как роженица.

Щека касается живота. Прижимаю к себе, точно дитя:

– Если ты раб, то не можешь быть другом. Если тиран, то не можешь иметь друзей. Слишком долго в женщине были скрыты и раб, и тиран. Поэтому женщина не способна еще к дружбе, она знает только любовь.

Гулкая тишина. Даже ветер не шевелит промокшие декорации. Что за время? Время безвременья.

– Когда едешь без цели и без смысла, то лучше всего не иметь и часов – великих обманщиков, чей выверенный механизм тем искуснее наводит иллюзий, чем точнее он, чем больше проглотил человеческого труда, украл, заключил в себе частичку чьей-то души, ведь космос не знает, что такое время… Необходимо уловить мгновение, нащупать тонкую нить собственной вибрации, отыскать в себе маятник и прижать, остановить. Секс привлекателен погружением в вечность. Взаимопроникновение двух тел как символ взаимопроникновения души и вечности. Кто сказал, что Агасфер наказан? Ему дарована великая благодать скитания… Ты хочешь еще?

– Конечно. Никогда не yebalas с вечностью…

Смех.

– А твоя подруга?

– Не трогай ее.

– Понимаю – любовь. Я же не люблю людей, ни далеких, ни близких. Моя любовь принадлежит вещам и призракам.

– Подожди… не туда… так скучно…

– Хочешь почувствовать себя музой философии?

– Почитай… Анальный секс особенно располагает к романтике…

– Изволь.

 
Животное тепло совокуплений
И сумрак остроглазый, как сова.
Но это все не жизнь, а лишь слова, слова,
Любви моей предсмертное хрипенье.
Какой дурак, какой хмельной кузнец,
Урод и шут с кривого переулка
Изобрели насос и эту втулку —
Как поршневое действие сердец?!
Моя краса! Моя лебяжья стать!
Свечение распахнутых надкрылий,
Ведь мы с тобой могли туда взлетать,
Куда и звезды даже не светили!
Но подошла двуспальная кровать —
И задохнулись мы в одной могиле…
 

Разламывающая боль и бесконечное падение в… нет, не в сон, а в бездонный колодец, а еще точнее – во вращающийся калейдоскоп, неутомимо выкладывающий бесконечные вариации разноцветной смальты. Платоновское странствие освобожденной души или наркотический приход от впитавшейся во влагалище спермы бессмертного? Чем должен оплодотворять Вечный Жид – Диоген-космополит, чьей глиняной бочкой стал весь мир? Зажимаюсь ладонью, удерживаю в себе липкий, холодный сгусток, стекающий по складкам вагины, распознав бесплодие искалеченной матки.

Холод и запах сена. И еще чего-то, почти неуловимого. Дым? Рыба? Рядом Танька разметалась невинной куклой, подставляясь скудным каплям утра. Подползаю. Нечто неконтролируемое, тянущее, зовущее. Животное. Держусь за ее колени, развожу все шире и шире, и втираюсь, вдавливаюсь, чувствую движение складок – неожиданно пьянящее. Глаза любовницы закрыты, голова мотается из стороны в сторону, руки стыдливо прикрывают груди, краска возбуждения спускается все ниже и ниже. Стылось уходит, уступая жару. Стоны, вздохи. Разрядка и нечто выбрасывается, исторгается, точно чудо преобразило активную в нечто подобное мужчине, сжало сладчайшим мучением влагалище и выкинуло в разверстую вагину пассивной.

Падаю, растягиваюсь, прижимаюсь крпче, крепче, крепче…

– Что это было? – шепчет Танька.

– Оргазм, – подтверждаю.

– Я еще никогда… никогда так не… не кончала…

– Тоже… почти…

– А что значит – почти?

– Ревнуешь, любимая?

– Нет… то есть… у тебя такое случалось еще с кем-то…?

– Считаешь, что после лишения тебя лесбийской девственности, необходимо во всем признаться?

– Мне… интересно…

– Что ж… нет такого извращения, которое было бы обойдено стороной…

– И с кем… ну, с кем… такое было… острее… да, острее?

– С горбуньей.

Танька ошарашенно приподнимается на локте. Сосок близко, не удерживаюсь.

– С какой еще горбуньей?!

– Обычной. Ну, не такой, как в сказках про Бабу Ягу, но горб у нее наличествовал, хотя и небольшой.

– И где ты ее подцепила? Зачем?!

– Она гуляла по крыше, постучалась в окно. Юное создание с картин Ботиччели. Ты знаешь, уродство придает пороку привкус невинности… Блондинка с длинными вьющимися волосами, белой кожей, неловкими руками, беззащитным взглядом… И коротко стриженная брюнетка, смуглая, наглая и порочная… Но в итоге соблазнили ее саму.

– Ну, если она была такой красоткой…

Смеюсь.

– Гладкая кожа и длинные волосы еще не делают из горбуньи красавицу. Тут другое…

– И как же ЭТО произошло?

– У нее божественные пальцы… Тонкие, гибкие. И узкая ладонь, так что… Никогда не думала, что туда можно проникнуть всей рукой. Ни боли, ничего, кроме…

– Наверное, это ангел… – романтично вздыхает Лярва. – А горб – его… ее… сложенные крылья…

– Вряд ли. У этого ангела наличествовала вполне банальная pizda, и горб был горбом.

– Блять, нет в тебе романтики, Вика.

– Ни huya нет, – соглашаюсь.

Когда страсть проходит, начинаем осматриваться. Итог неутешителен: две голые дамочки, разгоряченные однополой любовью, и ни единого клочка одежды.

Танька на удивление держится мужественно. Любовь, что бы там не говорили, вдохновляет. А возможно ей грезится картина: ее доставляют грязную (антисептическую!) и голую домой и суровый милиционер вручает квитанцию административного штрафа за вызывающее поведение, оскорбившее взгляды и нравственность трудового народа, который направлялся к ближайшему ларьку поправиться после вчерашнего гужбана, но наткнулся на двух голых шлюх, сидящих в обнимку среди ящиков с давленными помидорами, и хотя дальнейшее расследование и восстановило картину произошедшего, тем более, что одной из шлюх оказалась доцент кафедры философии Н-ского института Виктория С., а второй – вольный художник Татьяна Л., но, тем не менее, етить вашу мать, ителихенция, опохмеляться надо, а не перфомансы под открытым небом устраивать! А ошалевшая мать всплеснет ладонями и скажет: «Танечка! Ну как же так! Шагом марш в ванну!» А осмелевшая от противозаконной любви Танечка ей ответит: «Мамочка, прости меня, родная, но, yebanyj в рот, меня уже zayebali твои blyadskiye придирки и вообще – с кем хочу, с тем и буду yebat'sya и тебя о твоем yebanom мнении спрошу в самую последнюю yebanuyu очередь!». А Виктория С., выглядывая из-за могучего плеча участкового, заявит успокаивающе: «Не стоит так переживать, право. Никаких наркотиков мы не принимали, только nayebalis до одурения, да одежду где-то похерили»…

Ежусь, растираю предплечья, подхожу к щелястым, как pizda проститутки, воротам, прикрывающим вход в амбар, смотрю на свет божий. Классическая пастораль – речка, деревца, жухлая трава в инее, неподвижные фигуры трех рыбаков, медитирующих над поплавками, слабый костерок и жбан с чем-то съедобным.

Танька прижимается сзади:

– Выйдем?

– Придется. Не зимовать же здесь. Одичаем.

– А они… они нас не изнасилуют?

– Помечтай о чем-нибудь другом, – советую. – Мужик, который на ночь глядя поперся в холод и дождь от теплой постели и бабы, на нас даже и не взглянет. Мы же не русалки.

– И не ставридки… Но ты – первая.

– Ладно.

– Давай сеном прикроемся?

– Тогда нас точно за сумасшедших примут. А чокнутые бабы вряд ли вызовут сочувствие в суровых рыбацких сердцах.

– А голые бабы вызовут сочувствие в суровых рыбацких сердцах?

– Вот и проверим…

Выхожу. Храбрюсь, конечно, хотя и боязно. Но в нашем однополом дуэте ваша покорная слуга – за мужика, поэтому сексуальная роль обязывает. Ступаю осторожно. Прежде всего к кострецу. Приседаю, протягиваю руки. Тишина. Покой. Оборачиваюсь. Танька машет рукой – давай, давай! Кому вот только давать? Мужики продолжают пялиться в вялую воду. Примечаю палатку.

– Привет! – решаюсь и встаю, прелести напоказ – шоковая терапия. – Как поклев?

Фигуры шевелятся, крайний оборачивается, рассматривает через очки-моноблоки. Ожидаю матерного восклицания, но рыбак добивает образованностью:

– О! Лолита!

Двое других нехотя полуоборачиваются. Танька, посчитав, что знакомство закончилось, выдвигает засечные полки, стыдливо держась за сиськи.

– О! – продолжает рыбак-набоковед. – А это кто?

– Мать Лолиты, – нагло заявляет Танька. Страх города берет.

– Хорошо хоть не бабушка, – ворчит средний и возвращается в исходное положение.

– Ваши вещички в палатке, – кивает очкастый. Второй крайний молча изучает нашу анатомию. – Если хотите, то можете супец похлебать, он еще теплый.

– Такое впечатление, что из этого амбара каждое утро по несколько голых баб выходит, – шепчет Танька.

– А ты разве не знала? – шепчу в ответ. – Это наш тайный розовый приют. Мы здесь постоянно оргии устраиваем. Вот голубые и привыкли.

– Кто – мы?

– Лесбиянки.

– А они, значит, – голубые?

– Ну не пидорами же их называть…

Вещички действительно наши. Облачается.

– Что-нибудь понимаешь? – вопрос риторический. Для Таньки все еще в новинку – дорожные приключения, однополый секс, рыбалка.

– Нет.

Выходят. Нет, выползают.

Садимся у костерка, подбрасываем веточки, опасливо молчим. Набоковед выползает из тины, стряхивается:

– Что тут только не повидаешь, – заявляет жизнерадостно. – Давеча подъезжает некий мэн, так и так, появятся две девушки, вы их не пугайте, вот вещички, вот денежки… Ну, денежки, мы, естественно, не взяли…

– Зря не взяли, нам бы отдали, – бурчит Танька.

– А вам-то зачем? – искренне удивляется Набоковед. – Что вы здесь покупать собрались?

– Презервативы, – предлагаю. – Вас ведь обслужить придется.

Танька бледнеет. Набоковед ржет:

– Ой, не могу! Ну что за веселые девчата попались!

На веселье подгребает Сексуально Озабоченный – молодец с редкой бородкой. Не насмотрелся на голых баб. Разглядывает.

Сплевываю:

– Ну, что? Кому первому отсосать?

Набоковед совсем сгибается от смеха. Сексуально Озабоченный краснеет. По Таньке впору баланс белого устанавливать. Рыбак соизволяет подать голос – рокочущий богатырский бас:

– Накормите молодиц по первой, ухари.

Сглатываю. Однако. Ставр Годинович. От одного голоса кончить можно.

– Мы, вообще-то, смирные, – Набоковед наливает в плошки. – Почти что научные сотрудники.

– Сразу видно, – подтверждаю. – Интеллект не пропьешь.

Набоковед снова ржет. Табун в одной глотке.

– Так, девушки, вы как предпочитаете – уху или рыбный суп?

Переглядываемся. Нюхаем.

– Какая разница, господин Гумберт?

– Принципиальная. Если с водкой, то уха, ежели без нее, родимой, то, прости Господи (осеняется крестным знамением), рыбный суп.

– Тогда уху. Заодно и продезинфицируемся.

Махаем. Хлебаем. Смелеем.

– А младший научный сотрудник почему такой молчаливый? – вопрошает Танька. – Чего стесняться после того, как вы так внимательно нас разглядывали?

Набоковед отрывается от плошки и дружелюбно бьет деревянной ложкой Сексуально Озабоченного по лбу.

– Отвечай девушкам, тебя спрашивают.

– Я думаю, – бурчит молодой.

Ловлю взгляд:

– И о чем же?

Сексуально Озабоченный хмыкае:

– О том, что бы я делал, если бы был женщиной…

– Укатайка! – восхищается Набоковед. – И что надумал?

– Я бы был лесбиянкой.

Давлюсь. Танька услужливо колотит по спине. Набоковед утирает слезы. Сексуально Озабоченный невозмутимо кушает.

46. Возвращение

– Ну, девоньки, вам туда, – Ставр Годинович указует огроменной ладонью. – Ничего, вы налегке, авось и дойдете.

Танька крепко держится за руку.

– Ну что ж, будем правдивы, пойдем пустыней, не будем искать богов, но разобьем сердца, готовые поклониться, – тяну полюбовницу за собой.

Поднимаемся по склону. На вершине оборачиваемся. Тлен осени охватил все вокруг, испятнал тусклыми пятнами землю и небо, лишь река свинцовым потоком пробирается среди былых гущ почерневших ив и осин. Льдистая прозелень, пар изо рта, пылающие щеки после ухи. Танька что-то бормочет. Прислушиваюсь:

– Надо было дать, надо было дать, надо было дать…

– Ты чего?

– Надо было дать, тогда, может быть, довезли…

– Кто?!

– Эти… рыбаки…

– Какие рыбаки?!

Танька останавливается.

– Издеваешься?

Плотнее кутаюсь в плащ, качаю головой. Холодно.

– Так, – решительно говорит Танька. – Возвращаемся. Идем на сеновал. Раздеваемся. Зазываем рыбаков и… и… и расплачиваемся. У кого-то палочка-выручалочка, а у нас – дырочка-выручалочка.

Наконец-то доходит:

– Так ты думала, что они рыбаки?

– Ты меня пугаешь, – признается Лярва. – Кто же это тогда?

– Бог.

– ?

– Бог.

– ?!

– Бог. О святой Троице читала? Отец, сын и святой дух… ну, и далее по тексту.

Танька смотрит безумными глазами. Мило улыбаюсь:

– Кстати, ты видела у них какое-нибудь средство передвижения? Машину? Лодку? Ишака?

– Если бы мы были в другом месте, то это бы было действительно смешно, Вика. Но сейчас, – готова расплакаться. – Думаешь я тебе поверю? Поверю, да?! Так вот, я тебе – верю!!!

Обнимаемся, замираем. Истерика утихает. В разрыве облаков показывается солнце. Становится легче.

Выходим на тропинку. Точнее – жидкий поток грязи, взбитый многочисленными ногами, обутыми в громадные кирзовые сапоги. Люди возникли из одной бесконечности и канули в дргую. Движемся параллельным курсом по жухлой траве. Ледяное дыхание близкой зимы хватает за коленки.

– Холодом веет от всякого глубокого познания. Холодны, как лед, самые глубокие источники духа…

– Опять он? – уныло интересуется окоченевшая Танька. – Заратустра?

– Иди в жопу.

Тащимся дальше.

– Вика, а что такое бог?

– Необходимое пограничное понятие всех теоретико-познавательных размышлений, или неизбежный индекс для конструирования известных пограничных понятий.

– Тяжелая штука жизнь… – вздыхает Танька.

– Брось. Мы все прекрасные вьючные ослы и ослицы.

– Я ее о высоком… о самом важном… а она мне тут – индекс, пограничное понятие, ослица…

– Ну, если хочешь… Если бы существовал бог, как кто-нибудь мог бы удержаться, чтобы не стать им. Следовательно, бога нет.

– Бред. Бред. Бред! БРЕД! – Танька останавливается, затравленно озирается. – Или я с ума схожу? – жалобный взгляд.

Шлепаем дальше. Натыкаемся на ручеек, забитый пластинами прозрачного льда. Солнце не достигает дна оврага, и зима тайно оккупировала непредусмотрительно оставленный осенью участок территории. Тропинка ныряет в ледяной сумрак. Останавливаемся.

– Mamako atomba! – шарю по карманам. Есть! Мятая пачка «Рака легких». – Будешь?

У Таньки в сумочке находится длиннющий мундштук. Завтрак у бабушки Тиффани в деревне. Сюрреалистическое зрелище.

– Я туда не полезу, – предупреждает Лярва. – Будем стоять здесь и… и курить. Пока кто-нибудь не проедет на тра-а-а-кторэ…

– На трах-х-х-торе, – поправляю.

– Эх, надо было отсосать… – кручинится. – Он бы согласился? А почему и нет… Творец сущего и ссущего… все такое… имеет законное право…

Окрест раздается жуткое чавканье. Вздрагиваем. Теснее прижимаемся друг к дружке. Чавканье угрожающе приближается. Чудится в нем Шива, высасывающий через глаза содержимое человеческих оболочек. Поднимается смоляной дым. Ветер пропитывается парами плохо переваренной соляры.

– Что это?! – кашляет Танька. Ее выворачивает.

– Стой нормально! – пихаю в бок. – Аборэгэн на трах-х-хторе! У тебя выпадает редкий шанс поминетится.

– Уступаю его тебе.

Дежурные улыбочки. Трактор переваливает через взгорок и ползет к нам, оставляя позади взбитую глинистую топь. Притормаживает. За рычагами восседает некто… нечто… столь же огромное, сколь и бесформенное. Гладкое лицо, прозрачные до сумасшествия глаза. Улыбка. Самоед и бляди. Картина маслом.

– В-в-в-в-АМ (Танька вздрагивает) к-к-к-к-у-у-у-ДА! – именно так – с бодрым утверждением в конце вроде бы вопросительной фразы.

– В город! – ору.

Черный дым вытекает из трубы трах-тора густым нефтяным потоком и собирается на земле обширной лужей.

– Г-г-г-г-ОР! – д-д-д… н-н-н-е-е-е-е-е… – Самоед потирает зеркальный подбородок.

– Только не говори мне, что это – Адам, – бормочет Танька.

– Т-т-т-у-у-у-ДА! – К-к-к-а-а-а-й-м-м-м-а-а-а-РЫ! – Адам тычет себе за плечо.

– Ну nihyera себе забрались, – подбадриваю угасающую Лярву. – Каймановы острова поблизости! А там что? – указую по ходу трах-тора.

– Услады, – внезапно сказано ровно, без заиканья, с чувственным придыханием. – Услады.

Переглядываемся.

Услады так Услады.

47. Услады

Название у деревеньки оказывается еще более завлекательным – «Нижние Услады», о чем честно сообщает покосившаяся табличка на обочине местного хайвэя, гордо прорезающего скопление двух десятков домишек суровой постопью конченного алкоголика, то бишь качаясь из стороны в сторону и с завидной регулярностью ныряя в глубокие глинистые каверны. Тьма настолько сгустилась между пускающими дымки избами, что даже разгар осеннего дня не в силах изгнать ее из морщинистой плоти селения. Услады походят на грязного и вонючего бомжа, прикорнувшего на куче мусора.

Адам лихо бросает трах-тор с пригорка на хайвэй, машина с воем вгрызается в напластования еще древлянской грязи, ныряет в кремообразную субстанцию, окатывается с крыши до колес и, довольно похрюкивая, катит по тракту.

– Мы-мы-мы-мы… blyad' … как-как-как… жжжены декабристов… японда-бихер! – от культорологического шока Танька переходит на народную речь.

– Эге-гей!!! – орет Адам и машет прохожим. Из под колес разлетаются куры и поросята.

Покосившиеся столбы с оборванными проводами намекают на отсутствие электричества. Парадиз еще только в предвкушении первородного греха. А вот и доказательство – на лавочке перед халупой распологается юная парочка и ничтоже смущаясь вкушает прелести совокупления на свежем воздухе. Девочка задумчиво разглядывает наш трах-тор и грызет сэмэчки, а мальчик с румянцем во всю щеку трудится над ее белым щедрым задом. Звуков не слышно, но ощущается полная гармония.

– Г-г-г-ань-КА, – поясняет Адам, переквалифицировавшись заодно в гида, – и-и-и Пе-пе-пе-ть-КА! Эге-гей!

Петька замирает, увидев нас. Аплодируем, подбадриваем. Анька поворачивается, что-то говорит партнеру, и тот возобновляет поршнеобразные движения.

Адам разряжается неимоверно длинной для его дефектов фикции речи, брызгает слюной и выкрикивает окончания. Приблизительная дешифровка позволяет догадаться, что мамка Аньки зря переживала, что ее девка останется целой. Короче говоря, и на такую козу нашелся свой ебарь.

Переглядываемся. Делаем вывод, что в здешней местности девственность – порок. Нижние Услады все больше нравятся.

– И часто у вас так на улице любовью занимаются? – интересуется Танька.

– Ш-ш-ш-ТО? – не понимает Адам.

– Ну, то, – кивает назад. – Часто?

– А-а-а, о-о-о-нни ч-ч-ч-а-а-а-СТО!

– А другие?

– Ш-ш-ш-ТО?

– Любовью… тьфу, yebut'sya?

Адам смотрит на Таньку с изумлением.

– Ц-ц-ц-ц-ел-КА?!

– Нет, не целка, – успокаиваю самоеда. – Просто хочет вот так же – на лавочке при честном народе…

– ВИКА!!!

– П-п-п-еть-КА з-з-з-а-а-а-НЯ-т.

– У вас только Петька боец сексуального фронта?

Адам не понимает интелихентских заворотов. Перевожу:

– У вас только Петька девок дерет? А ты сам-то как?

Адам смущается:

– Я-я-я-я б-б-б-оль-ШЭ к-к-к-о-о-о-ров лю-лю-лю-БЛЯ!

Перед мысленным взором возникает феерическая картина: пастораль, коровки на лугу и наш Адам в роли быка-производителя. А вокруг с гиканьем и мычанием носятся шустрые минотаврики в драных штанишках.

– З-з-з-десь, – указует Адам. – М-м-м-м-ОЙ д-д-д-ОМ.

Сгружаемся, располагаемся на лавочке. Сэмэчек нет, поэтому закуриваем.

– Странно, – говорит Танька, – такое впечатление, словно уже вечность скитаемся…

– И домой не тянет?

– Нет. Не тянет. И рисовать не хочется.

– Зря. Здесь кладезь сюжетов. Ведь мы как себе представляем деревенскую жизнь? Бескрайние поля колосящейся пшеницы. Румяные дебелые крестьянки с могучими вымями. Крынки молока. Коровки. Ну, в крайнем случае, пьяненький дедок с георгием на груди… А что есть на самом деле? Один Петька с Анкой чего стоят. Легендарные личности! Вообще, истинная суть искусства в том, чтобы скрывать от человека нечто гораздо более важное. Книги пишутся для того, чтобы скрыть то, что таишь в себе. Всякая философия скрывает в свою очередь некую философию. Всякое мнение – некое убежище, всякое слово – некую маску…

Танька потягивается и признается:

– Никогда еще не была так спокойна… Ведь там, – кивает, – не переставая думаешь о том, что будет через час, через два, через день, месяц. Постоянно планируешь, выгадываешь, стараешься успеть… Куда? Зачем? И самое жуткое, что никаким усилием не вырваться из капкана жизни. Нужно бежать хотя бы ради того, чтобы оставаться на месте. И постоянно себя с кем-нибудь сравниваешь – с соседкой, с подругой, с коллегами, знакомыми, прохожими… как будто ты – часы, для которых самое страшное – отстать от мчащейся жизни…

Вминает окурок в землю, задумчиво разглядывает замызганный ботинок:

– Остаться здесь, поселиться в одуряющем безвременье, рожать детей, ухаживать за скотиной… Иногда рисовать, просто так – в собственное удовольствие…

– Жить, сохраняя чудовищное и гордое спокойствие; всегда по ту сторону. По произволу иметь свои аффекты, или не иметь их, но снисходить до них на время; садиться на них, как на лошадей, зачастую как на ослов: ведь нужно пользоваться как их глупостью, так и пылом…

– Вот-вот… Интересно, а какой у него член?

Сумерки уплотняются – словно пролитые чернила впитываются в промакашку. Вежливо раскланиваемся с деревенскими, мило махаем ручками Петьке, зеваем. От табака во рту привкус неубранной конюшни. Адам сгинул, поэтому решаем обустраиваться без него. Земля располагает к простоте нравов.

Дверь в дом не заперта. Тепло. Гудит печь. Света нет, пробираемся наощупь. Стол. Стулья. Лежанка. Под потолком навешаны травы. Зажигаю огонек. Ага, керосинка. Становится светлее. Разоблачаемся. Танька укладывается на топчан, ножки кверху. Усаживаюсь в останки обитого плюшем кресла.

– Слушай, Вика… у тебя такой опыт… скажи – они все такие?

– Все, – не понимаю, но подтверждаю. Дом держит в теплых объятиях, кончики пальцев покалывает.

– У моего… бывшего… знаешь, он почему-то очень любил залезать туда… ну, туда… пальцами… А во время любви просто исходил слюной… Не знаю, почему, но она текла у него изо рта, не переставая… Мне было так неприятно… Бешенный проктолог, хренов… Потом целый день сидеть не могла.

Смеюсь:

– Это еще что! Вот однажды попался один любитель альпинизма. Так он на женщину взбирался, словно на Эверест – карабкается, карабкается, стонет, кряхтит, сопли пускает. А другой как будто шар в лузу забивал собственным членом – удар, прицел, удар, прицел… Добивает до тех пор, пока в стенку головой не упрешься и начинаешь об нее стучаться…

– И что?!

– Пришлось один раз хоккейную каску надеть! – Танька ржет повизгивая. – После этого он не приходил… почему-то… А еще был бизнесмен… ну, не БИЗНЕСМЕН, а так, что-то там мелко предпринимал… Он предпочитал все дела вести, сидя на унитазе. Представляешь? Встаешь утром, идешь пописать, а он там расположился, как в офисе, – трусы спущены, на коленях – ноутбук, на ухе – гарнитура, на кого-то орет и пердит, орет и пердит.

– Мама дорогая, – стонет Танька, – я сейчас обоссусь…

– А сгоняешь, так не уходит, а внимательно разглядывает все твои физиологические отправления…

– А носки! – восклицает Танька.

– Точно! Это у них фетиш покруче собственных яиц и женских трусиков!

– Мой-то… мой… представляешь, он их… нюхал! Придет с работы, снимет один носок, занюхает. Причем на глазах у мамы. С ней чуть сердечный приступ не случался. Занюхает, аккуратно сложит и ходит весь вечер в одном носке.

– Зачем?!

– Для терморегуляции!

– ?!

– Он утверждал, что таким образом его организм термо… термо… регулируется!

Выбегаю на улицу, стаскиваю, присаживаюсь. Туалет искать некогда – воды не ждут. Рядом журчит Танька. Оправились.

– Я, конечно, понимаю, что отношения мужчины и женщины – это отношение троих: ее, его и его члена, но у нас это был четырехугольник – я, он, его член и моя вагина… «Моя щелочка» – вот как он ее называл. Припрется и на ушко шепчет, как он по мне скучал и как его дружок прямо на работе вспомнил о своей щелочке и так встал, что ему самому встать уже было неприлично…

– А куннилингус? – вопрошаю. – Иные с таким смаком вгрызаются, что становится страшно за матку – вдруг в порыве страсти сожрет? И еще пальцы заталкивают, точку «Д» ищут, сексуальные маньяки, херовы. Понасмотрелись немецкой порнухи, поначитались всяких бредней и воображают из себя половых гигантов. Один малец так вообще только половину члена вставлял, представляешь? Спрашиваю – а nahuya? А он – чтобы доставить тебе неземной кайф и скармливать себя семенем бессмертия… Целый час может скармливать, остается либо лежать в луже, пока не надоест, или изнасиловать китаеведа-любителя…