Текст книги "Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной"

Автор книги: Вика Соева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

48. Адам

Танька уже спит. Подтащила кресло к окошку и смотрю на луну. Печальный лик взирает на землю. Тишина и благодать… Что же не дает людям упокоиться в них? Что за моторчик постоянно стучит в голове, надоедливо выводя стежок за стежком: надо, надо, надо, надо… Кому надо?! А главное – зачем? Все эти затхлые оправдания о самореализации, о творческом потенциале, о, тьфу, господи, креативе, есть ничто иное как наведенные социальные помехи на чистую человечность. Хочется потому что все хотят… Ну, не все… Ну, даже не большая часть… Но ведь по телевизору показывали! Или – каждый должен оставить свой след в вечности! Да там уже столько наследили, что шагу нельзя ступить без того, чтобы не вляпаться в чье-то дерьмо! Koma lort fyri… (Вляпаться в дерьмо – фарерский)

Картинки… Картинки… Картинки… Лощеные, яркие, иллюзорно правдивые, как немецкая порнуха, где каждая фрау только и желает отдать в безвозмездный лизинг вагину, как лолиманга с плоскогрудыми малолетками, оргазмирующими на членах младших и старших братьев. Разочарование и утешение жизни в том, что она совершенно другая, нежели кто-то пытается ее представить. Человек ожидает, человек не знает чего он ждет, а еще того менее, что ждет напрасно…

Но ведь удивительное заключается в ужасающей плодовитости всех этих докторов Опиров, которые строго научными методами оправдают все. ВСЕ. Необходимость войны и необходимость мира, общечеловеческие ценности и особое бремя белого человека, вредность кофе (молока, хлеба, сигарет и дальше по списку) и его особую полезность… Ничто не возбуждает большего отвращения к так называемым интеллигентам, исповедующим «современные идеи», как отсутствие у них стыда, спокойная наглость взора и рук, с которой они все трогают, лижут и ощупывают… Мироздание для них – похотливая blyad', а точнее – огромная механическая вагина, которая подарит тем больше удовлетворения, чем более жестко ее будешь насиловать синхрофазатронами, социологическими опросами, космическими кораблями и психоанализом. Мораль рабов есть мораль полезности, и свобода, счастье, наслаждение – ее синонимы…

Но какой толк от подобной мизантропии? Разве ее приступы способны излечить от смертельной опухоли феллачества? Сколь не восхищайся сей буколической прозой жизни у сохи, но вряд ли найдешь силы порвать пуповину, связующую с вавилонами, что притаилась за гранью сна чудовищными порождениями бодрствующего разума… Болеть той же болезнью, но осознавать свою ущербность – уже немало.

Да и есть ли она – буколика? Жанр литературы, но не жизни. Возможно, их счастье – счастье мухи, жужжащей на освещенном солнцем оконном стекле. А то, что называешь добротой, на самом деле их слабость. Сделай их сильными и в полной мере вкусишь их злость и подлость.

Рогатая голова заглядывает в окно. Ад – вылитый хлев. Пуговичный глаз взирает со спокойным интересом. Из ноздри вырывается облачко пара и затуманивает стекло. Встречаемся взглядами. Ниточка понимания. Поднимаюсь. Свет луны втекает внутрь дома щедрым потоком, перехлестывает через подоконник, затопляет комнату, плещется на уровне колен. Зачерпываю жидкий свет, подношу и вижу все то же отражение печального лика. Раздеваюсь. Полностью. Голова одобрительно поводит ушами. Громадный язык оставляет на прозрачности слюнявый след.

Омовение. Медленное. Тщательное. Бесстыдное. Плечи. Руки. Грудь. Живот. Бедра. Язык продолжает вылизывать окно, покрывая его студенистой пленкой и лунное наводнение замедляется. Присаживаюсь на корточки. Раздвигаю плоть. Зачерпываю. Прохлада и свежесть очищают от последних следов нечистивой страсти, от липкой пленки вожделения, от кристаллов мочи.

Чувствую осторожное касание. Раскрываюсь шире, подаюсь навстречу интимной теплоте, принимаю первую робкую ласку. Даже не ласку, а очищение. Лунный свет струится по телу. В каждой капельке – ее отражение. Внизу нарастает тепло. Странное. Непривычное. Вовсе не возбуждающее, но складки набухают, вагина распускается, расправляется, словно и вправду цветок, наливается. Нет чувственной ломоты, предоргазменного нетерпения, щекочущего желания глубже насадиться для бесстыдной скачки, ибо какой может быть стыд у тела во власти природного воления продолжать род свой?

Куннилингус… Что за противное словечко, больше подходящее для акта пожирания лягушек живьем, чем… Трата. Вот как следует именовать сей акт. Трата. Осторожно притрагиваюсь пальцами к налившейся кровью плоти. Все готово к таинственной ночной мистерии.

Поднимаюсь. Иду, расплескивая лунный пруд. Толкаю дверь и останавливаюсь. Обнаженное тело не ощущает холода. Воздух пропитан серебром. От малейшего движения крупинки вспыхивают, покалывают, оседают случайными созвездиями – зародышами будущей амальгами. Со ступеньки поднимается Адам, подает руку и внезапным, неуловимым движением усаживает на плечо. Хочется хихикнуть. Последний звонок. Предстоит экзамен. Коровы медленно раступаются. Адам терпеливо ждет. Возлагает длань на давешнюю знакомицу, подглядывавшую в окно. Подруга. Улыбаюсь, машу рукой.

Так и движемся сквозь пепельную вуаль таинственной ночи. Может, в этом и заключался смысл врожденной бессоницы? Только ради единственной, но столь мистической тьмы, когда уже нельзя спать? Может, в этом весь смысл неутолимой половой жажды? Только ради единственной, но столь бесстыдной тьмы, когда рушатся последние запреты и преграды?

Ветер приносит последние листья, и они щекочут грудь – сухие поцелуи минувшего цветения. Кто сказал, что зима – лишь стылая спячка? Она вынашивает в своем чреве весну. Беременная анемичная царица, чье предназначение – сохранить оплодотворенное семя возрождающегося мироздания…

Что за мысли? Даже не мысли, а оче-видности – четкая перспектива бытия, филигранная чеканка лика, откровение взгляда.

Шествуем сквозь парадиз, и каждый приветствует Адама с его нагой ношей, и каждый присоединяется к нему. Сотворенный человек, так и не снизошедший до грехопадения. Праотец простоты, что в глазах проклятого семени является не иначе как грязью, убогостью, нищетой и глупостью. Мир, не переживший мистерии Голгофы, ибо у послушной глины в руках творца нет ничего, что требует своего искупления.

Держусь и оглядываюсь. Лучше ли они? Что следует прочесть в застывших лицах безгрешных рабов Его? Люди и скот. Покорное соседство быков, коней, ослов, теплый запах их тел, то самый естественный запах, что заставит содрогнуться любого феллаха, будь он навсегда изгнан из каменных лабиринтов и злых щелей. Они смотрят на несомое тело, на нагую линию спины и бедер, и даже в еле заметных сосцах им чудится сродство с позабытыми самками.

Жар хранится внизу, лишь изредка выбрасывая робкие язычки тепла, отгоняющие нетерпеливые попытки стужи притронться к беззащитному телу. Они поднимаются от лона, опоясывают, ложатся на плечи мягкими лапками доверчивых кошек.

– Великий Пан жив! Великий Пан жив! Дифирамб! Дифирамб!

Песнь, возбуждающая фаллос, – перелив свирелей и чистейших, до хрустальной ломкости, голосов. Никаких слов. Но что-то вызывает растущее томление, желание, страсть. Хочется растянутся на земле, отдаться природе, принимая каждого, одаряя каждого, независимо от того – человек ли он или скот.

Словно тысячами корнями прорастает мистерия, тысячи эрегериванных фаллосов предвкушают величайший мотив соединения, унисон дыхания, стонов и страсти, извержение в то, что поможет перетворить ущербный рай, уничтоживший своих Лилит во имя бесплодия древа познания. Такие разные: багровые и коричневые, похожие на тонкие язычки, притаившиеся в шерсти, и огромные змееподобные, что свисают до земли, скульптурные шедевры с проступающей вязью вен и скромные труженики, робко раздвигающие крайнюю плоть, все единые лишь в девственности.

О, нет, конечно же, они осведомлены о даре сладострастия! Неясные мечты, случайные касания, стыдливые попытки, чей исход предсказуем – торжество плоти, освобождение, полет или падение, сопутствующие сладким судорогам и извержению эссенции жизни. Разве не для подобного обожествлена земля, плодоносная почва, принимающая безропотно любой дар, в каждой частице находящей неисчерпаемый источник вегетации и цветения.

О, благоухание! Хочется поднести к губам каждый из неутоленных источников, насладиться букетом и испить до дна. И словно услышав, Адам останавливается, помогает спуститься и осторожно укладывает на каменное ложе, милосердно укрытое покрывалом из мха и цветов. На расстоянии вытянутой руки наложены горы фруктов, поставлены берестяные туески с ягодами и родниковой водой. Все готово к акту познания первой женщины, самки, коровы, кобылицы, ослицы… Нетерпеливое переминания с ноги на ногу, с копыта на копыто, шуршание, хорканье, мычание, стоны.

Адам гладит по бедрам, раздвигает колени. По бокам установлены удобные валики, в которые упираюсь ступнями. Оглаживаюсь, трогаю, еще раз удивляясь – как же там горячо. Набухло. Налилось. Раскрылось. И словно настал час пролиться дождю – сухость исчезла, и вязкие воды хлынули наружу, орошая, размягчая путь к устью. Устье и исток. Великая река, проложенная в каждой женщине, путешествие, которое начинается сладострастием, продолжается борьбой, а завершается смертью или преображением. Кто-нибудь думал о том, что случается с теми половинками душ, которые навсегда остаются внутри вагины? Какова их участь, участь тех, кому так и не довелось упасть на плодородную почву и укорениться в ней?

В чем смысл подобного расточительства? В том, что жизнь и есть расточительство. Разум подобен скряге, трясущимся над каждым затертым пятаком, но лишь чувство позволяет вырваться из его цепких объятий.

Первым – Адам. Неумел, но страстен. Слишком тороплив на испорченный вкус феллахской вагины. Но могуч. И размер. Огромное, пульсирующее, горячее проникает туда, где все уже готово принять его, вплывает, скользит, таранит. Раз… два… три… И вспышка. И разряд. Не жалкий плевок жиденького – исход из утомленного сексом тела, жалкий эрзац великого замысла, а густое, плотное, обволакивающее – изобильное море, чья поверхность пенится под ударами хвостов несчислимых косяков. Стоны, объятия, хочется глубже и больше, пока не откатывает волна сладострастия, оставляя не усталость и равнодушие, а свежесть и отдохновение…

Лишь человеку дарована телесная любовь. Даже здесь, в эдеме, не познавшем запретного плода, любовь человека и человека оказалась иной, чем любовь человека и животного. Адам подводит коней и ослов, быки упираются копытами в предназначенные для удобства спаривания валуны. Сейчас и здесь все одной крови, одной спермы. Женщина вошла в парадиз. Суть женщины, идея женщины, для которой нет различия в биологии и анатомии, которая с одинаковой страстью принимает крошечные пенисы и большие пенисы, с терпением помогая проникнуть в свои таинственные глубины, заправляя, оглаживая такие разные, но единые в одном – в стремлении избавиться от… от… бессмертия!

Вот в чем смысл мистерии – женская половина лишает бессмертия мужскую половину. Больше нет вечности, с каждым выбросом семени внутри начинается отсчет времени – у кого существования и происхождения видов, а у кого – истории. Осведомлен ли кто о подобной жертве? А если осведомлен, то кто находит силы противостоять влечению мотылька к огню распластанной на травяной подстилке женщины? Кентавр и единорог, дракон и сатир, даже русалка в своей псевдоженственности страшится познать однополую страсть. Мифические существа, решившие остаться в вечности, чьи следы стерты полноводной рекой, что втекает в вагину…

49. Утро

– Подъем! Подъем! Эй вы, сонные тетери, отворите Поле двери! Amai mitsu wo ajiwaitai! – стук в окно, в дверь. – Господин Людоед, fok jou en jou hele familie, где вы зарыли косточки моих дорогих мамочек?

Дитя шутит и неиствует. Взвизгивает под звон коровьих колокольцев. Надо вставать. Покоя больше не будет. Тело затекло. Благо, что ночью кто-то подставил под ноги табурет и укрыл ватным одеялом. Прихожу в себя, осматриваюсь. Припоминаю. Сон? Кабы знать…

Танька расплаталась среди подушек. Кстати, она в ночнушке с богатой вышивкой петухами. Одежда висит около печки. Ощупываюсь – вся в лотосах. Вот и полустертая бирка «Маде ин не наше».

В сенях раздается звон, шум, гам, дверь в горницу распахивается и на пороге возникает постменструальное дитя в своем обычном ненормальном прикиде. Короткая юбчонка сбилась наверх, чулки перекрутились, банты обвисли.

– Ну вы, kolan guete maman ou, даете! – выдыхает Полина и нащупывает болтающийся на груди лингам. Лингам оказывается сотовым. – Ах, fok jou, eet kak en vrek, yate отсюда не берет… А люди-то волнуются! Mangai chinabu!

– Ты потише выражайся, – советую, – а то тетя Таня проснется, выпорет.

– Я не сплю, – сонно подтверждает тетя Таня. – Я все слушаю…

Дитя по-хозяйски обходит горницу, трогает печь, хмыкает на развешанное бельишко, выглядывает в окошки. Танька просыпается, садится и протирает глаза. Большая ночнушка съезжает до пояса.

– Сиськи подбери, horre, – советует Полина. Танька подбирает.

– А кто меня переодел? – осведомляется.

– А кто меня переодел? – интересуюсь в ответ.

– Himmel och pannkaka! – грязно выражается распущенный ребенок. – Что у вас здесь за afogar o ganso в мое отсутствие творилось?! Agora a merda virou bonИ! Это вот он… тот…? Альтернативно одаренный гражданин?

– Чем одаренный? – не понимаю.

– Эх, ты, чучундра, совсем одичале в своем Дристалове! Политкорректности не понимаете. Теперь нельзя говорить – «идиот с дыркой в жопе», а надо – «альтернативно одаренный». Вместо «дегенерат, насилующий и убивающий малолетних девочек» – «господин с альтернативными представлениями о моральных ценностях». Здорово, а, госпожи с альтернативными представлениями о супружеской верности?!

– Это ты кого блядями обзываешь? – угрожающе машет кулаком Танька.

Дитя валится на стул, задирает ноги на окно и демонтративно закуривает.

– Слушайте, sorrК, а какой у него размерчик?

– Пятидесятый.

– Чего – пятидесятый, joputu? – не понимает Полина. – Это в каких единицах? В сантиметрах?! Cagundios! Как же Chudirbaai вас не порвал?

Постепенно доходит извращенный ход мысли развратного ребенка.

– Имелась в виду обувь.

– Фиии… Как скучно… Значит за все время своего отсутствия вы так ни разу… ни с кем… Antara futari sorotte temeko shitatsu no?

– Ну почему, – говорю. – Вот этой ночью, например, я pyeryeyebalas с целым стадом.

Минута ошалелого молчания.

– Стадом? – краснеет дитя. – Бы… быками…? Gude gandho!

– Слушай ее больше, – Лярва выразительно вертит у виска.

Подхожу к столу, снимаю салфетку и обнаруживаю крынку молока, хлеб, вареную картошку. По столешнице щедро рассыпана крупная соль. Сажусь, наливаю, макаю. Господи, как же вкусно! Подбирается Танька, поправляя свою колоссальную ночнушку. Дитя какое-то время взирает на пиршество, затем присоединяется, поначалу двумя пальчиками берет картофелину, осматривает ее, ноготком поддевает кожуру, отрывает, кладет на стол, поддевает следующий лоскуток… Танька не выдерживает, забирает у нее картошку и отдает свою, уже очищенную.

– Да, – глубокомысленно заявляет дитя, – вот она, простая деревенская жизнь, foda-se. Это тебе не член в привокзальном сортире дрочить, me fode a buceta, – пьет молоко, которое стекает по подбородку и тонкой шейке. – Так я не совсем поняла насчет стада. Тут такая местная развлекуха? Я где-то читала, что на селе еще сохранилась традиция…

– Дитя читает… – умиляется Танька.

– …традиция yebat девственниц на поле перед пахотой…

Танька давится.

– …всем селом…

– Вот как? – хладнокровно.

– Ну, да. Они им целки ломают, а кончают на землю… Вроде как плодородие повышают… VЦo se fuder… А ты, значит, по животноводству работала… – задумывается, макает картофелину в соль. – А что, хорошая идея – организуем летучую бригаду по подъему сельского хозяйства. Liso que sС cЗ de mussum! Будем объезжать деревеньки, пыряться, фистахи метать, а расплачиваются пускай натурой…

– Не пройдет, – возражаю. – Гду мы столько целок наберем? А в нашем кибитце с этим, ох, какая текучка…

– Без проблем, rola, – хитро улыбается похотливое дитя, – это беру на себя. Jy's nie 'n kont nie; jy's die stukkie wat stink. Я самая узкая среди вас, а еще сожмусь там так, что rendisuda и не поймет, что в открытую банку ломится.

Лярва внезапно решает блеснуть познаниями:

– Милая, после вскрытия обычно кровь начинает хлестать.

– Много ты понимаешь в чпоканье, мамочка, – передразнивает Полина. – Есть надежное народное средство. Твоя бабушка наверняка его знала. Tor maa sagoler shate chood kore.

– При чем тут моя бабушка?! – оскорбляется Танька. – Она, если хочешь знать… – осекается, видимо вспоминая, что бабушку и в самом деле трудно отнести к образцам девичьей добродетели.

– Не хочу, – отрезает Полина. – Пле… Какое мне дело до чьей-то бабушки? Dabogda ti zena trudnu djevojcicu rodila! Со своими бы бабками разобраться, а не чужие считать.

– Так что за средство? – становится интересна глубина падения когда-то невинного дитя.

Полина торжествующе отхлебывает молока и кривится:

– Фууу… Vol kak! Коровой пахнет… А средство такое – берется курица, вырезается сердце и засовывается в omanko. Вот и все.

– Куда засовывается? Зачем засовывается? – не понимает Танька.

Полина с жалостью смотрит на нее:

– NМ mСrАn thЗ!

– Туда – это значит в pizdu, – поясняю. – В курином сердце находится немного крови, и когда член начинает его долбить, то кровь выходит. Можешь считать себя целкой.

– И почему мужики озабочены девственностью? – риторически вопрошает Танька.

– Потому что легче проследить след змеи на камнях, чем член во влагалище. Старинная еврейская пословица, – предупреждаю очередной взрыв возмущения.

Полина исчезает и возварщается с рюкзачком, увешанном фенечками. По-хозяйски раздвигает посуду, раскладывает книжки, тетрадки. Задумчиво грызет ручку:

– Вы собирайтесь, собирайтесь, а я пока уроки сделаю…

Танька писает кипятком:

– Какое счастье… какое счастье…

Одеваемся.

– Ничего не понимаю, maldiГЦo, – стонет дитя. – Ну что задают? Guti kati dim! Зачем? Зачем мне эта математика? Yabaiyo!

– Прочитай условие задачи, – прошу.

Дитя зачитывает:

– «Во время коллективного просмотра эротического кинофильма Петя и Зина сидели рядом. При этом палец Пети совершал волнующие движения внутри Зининой интимности. Шумное поведение одноклассников мешало девушке сосредоточиться на своих ощущениях. В итоге она пережила в два раза меньше кульминационных моментов, чем главная героиня фильма. Сколько кульминационных моментов пережила Зина, если известно, что у главной героини их было десять?»

Ошалело переглядываемся с Танькой.

– Это шутка такая?

– Какая шутка? Chikusho! Задачка!

Не выдерживаю, беру учебник, читаю: «Эротический задачник», автор О.Болтогоев. Задачка про количество оргазмов наличествует. Все точно. Дальше еще интереснее: «Десятиклассник Колян для достижения высшей точки делает 35 фрикций, а его дружок Толян в три раза больше. И их подружка Танюха достигает высшей точки за 38 фрикций. Сколько раз и с кем достигнет высшей точки Танюха, если Колян будет первым, а Толян сразу за ним? А если наоборот, Толян будет первым, а Колян сразу за ним? Обоснуйте свое решение графически с помощью синусоид».

– Пиши – пять, – диктую.

– Там еще какие-то синусоиды рисовать надо, mah-lan-faahn, – стонет дитя.

Присоединяется Танька, берет задачник, листает.

– Странно… Рекомендовано Минпросом… Отпечатано в Первой Краснознаменной…

Отбираю книжку, присаживаюсь:

– Вот, смотри. Прежде всего, необходимо подсчитать общее количество фрикций. Как это сделать?

– Ну… Сначала умножить тридцать пять на три, а потом прибавить еще тридцать пять… – достает телефон, щелкает клавишами. – Vai se danar… Ага, сто сорок…

– Так, теперь подсчитай количество оргазмов.

– Сто сорок делим на тридцать восемь?

– Правильно.

– Получается… Stront… получается… три целых… и шесть, восемь, четыре…

– Нужно взять целое число.

– Вот козлы, pСg mo thСin, – с чувством произносит дитя. – Каких-то трех десятых до четвертого оргазма не дотянули! А девчонке потом пальцем дорабатывай. Jy was gebore uit jou ma se poephol want haar fokken kont was te besig!

50. Нижние Услады – Верхние Услады – мегаполис

– В начале было Слово, – изрекает Полина перед тем, как джип ныряет в очередную лужу, – и слово было – «huj».

– А здесь хорошо, – соглашаюсь. – Нигде так не чувствуешь близости к истокам, как при виде бычка, взобравшегося на коровку.

– Где? – живо интересуется Танька.

– Зоофилки, varknaaier, – цедит дитя. – Мне вот из Тайланда привозили специально обученную змею…

– Чему обученную?

– Zo Coco Coal Git Mau Mau. Залезать во влагалище и щекотить внутри языком, конечно же… Причем к змее прилагался специальный набор мазей, чтобы натирать ее перед процедурой. В них, само собой, – афродизиак и легкий наркотик… Так вот, foder, от афродизиака ты течешь, как будто jebo te tata, от наркоты в pizde полная расслабуха, а змея от такого кайфа начинает там внутри скручиваться в клубок… – с интонациями бессменного ведущего «В мире животных» излагает Полина.

– От одного рассказа кончить можно, – искренне признаюсь. – И что дальше? Куда змею дела?

– Затрахала, – веселится дитя, но быстро грустнеет. – По дурости приятелю одолжила… Khankir chhele! Думала, что он с подружкой развлечется, а он бисексуалом оказался. Pod marani! И в тот день его, paneleiro, на горячую мужскую дружбу потянуло… Только вот не учли, что прямая кишка и влагалище – две большие разницы… Борцы за равноправие, diue nay lo mo hum ga chon! – выуживает сигаретку, прикуривает. – Забыли, мудаки, что через pizdu ребенок пролезает, а через жопу ничего, кроме дерьма, пролезть не в состоянии… Sihk si sei la!

– Ой! – вскрикивает добросердечная Танька. – Какой ужас!

– И что же дальше?

– Ну, когда змея ТУДА пролезла, то еще ничего было, но вот когда она скручиваться начала… Порвала дружка по полной программе. Hunga num! Но мне больше врачей жалко.

– А они-то причем?

– Так ведь этот poephol «скорую помощь» вызвал, но ничего толком не объяснил… – Полина хмыкает. – Хотя, что он мог объяснить? Что приятелю в жопу удав заполз? So'n helsem. Представляю какой бы ему предварительный диагноз поставили и куда бы послали. А у дружка конкретный отходняк начинается… Так вот, приезжает «скорая», а врач на беду – женщина. Заходят и видят картину маслом – на полу мужик голый корчится, из задницы – фонтан крови. Короче говоря, sit jou kop in die koei se kont en wag tot die bul jou kom holnaai. Ну, его за руки, за ноги, начинают обрабатывать, только кровь и дерьмо смыли, как из ануса змеиная голова высовывается… Tele levu!

– Сюрреализм… – выдыхаю, из последних сил сдерживаясь.

– Врачиха, естественно, откидывается. Kutabare! Бригада – в ауте, а удав, разгоряченный задницей, gabaman почуял и туда – к врачихе между ног. Не знаю, чем там они в «скорой помощи» между вызовами занимаются, jilat puki, а может быть, из-за жары, но из бельишка на ней только халат оказался…

– Я щас обоссусь… – агонизирует Лярва. – Остановку… зеленую остановку…

Дитя тоже выходит из машины, разглядывает, хмыкает и присоединяется. Изрекаю:

– Ничто так не объединяет, как коллективное мочеиспускание.

– У кого салфетки есть? – вопрошает Лярва.

– Pepek daki. На свежем воздухе и так обсохнет.

– Да, конечно…

Грузимся обратно.

– Ну и чем дел кончилось?

– Да ничем, salopri. Змею в зоопрак отдали. Дружка-зоофила заштопали… Ему больше всех не повезло – задницу пришлось намертво зашить, а кишку на бок вывести и дерьмоприемник навесить. Жуткое зрелище! Die bliksemse ding!

Солидарно молчим. Да уж, посмеялись…

– Зато больше всех врачихе подвезло. Она с тех пор очень любит в змеятник ходить…

– Куда?!

– Ну, где змеи в зоопарке. Как он, iut mamak kau lah, там правильно называется?

– Серпентарий. И зачем?

– А она теперь от одного вида змей кончает. Представляете? Ну, вроде как порнуху посмотрела. Ichata!

– Да, – замечаю глубокомысленно, – если не можете быть подвижниками познания, то будьте, по крайней мере, его разв-ратниками…

– Ну, еще скажи, pantat berserabai, что мастурбация вредна для здоровья, что от melancap выпадают зубы и зеленеет кожа!

– А что, неужели полезна? – встревает с детской невинностью Танька.

– Только не говори, что до сих пор не дрочишь! TИigh trasna ort fИin! – дитя с остервенением крутит руль, пытаясь следовать вихляющей колее. Джип с ревом погружается в грязевые каверны, фыркает, возится неуклюжим гиппопотамом, но очередным чудом выбирается, чтобы вновь обрушится в грязь. – Jebem ti mater i od materine matere materinu mater! Рассея…

– Я? – Танька внезапно краснеет. Спелый помидорчик, да и только. – Это никого не касается…

– Да брось, – толкаю в бок, – здесь все свои. Солнце, воздух, онанизм укрепляют организм.

– Что касается меня, – гордо заявляет Полина, – то я начала с шести лет. Представляете? Faku! Еще в садике укрывалась одеялом и начинала тереть ладошкой свою wee-shaw… А в восемь лет меня начали учить ездить на велосипеде. Ну, я вам скажу, никакой фаллоимитатор не сравнится с трением промежности о велосипедное сидение… Watashi no manko ga nurete imasu. Особенно если трусики не наденешь. Я, когда просекла такое дело, только так и ездила. Выкатываешь велик, трусы – в карман и приступаешь к поездке за оргазмом. D'iu lay. Раз-два, раз-два, едишь и трешься, а главное – коленями активнее работать, чтобы словно перекатывалась из стороны в сторону. Все сиденье после такой поездке становилось мокрым. Puta merda! Я потом здорово из-за этого упала…

– По-моему, ты все врешь, – заявляет Танька. – И змея-то у тебя была, и на велосипеде ты оргазмируешь. А на самом деле…

– Sprcim ti majku u usta! Что на самом деле? – бычится дитя.

– На самом деле у тебя и оргазма толком не было!

– А ты откуда знаешь, метелка драная?! T'i qifsha trutК!

Танька открывает рот, чтобы что-то сказать, желательно педагогически приемлемое, но нужных слов не находится.

Какое-то время молчит, затем выдает:

– У меня, когда грудь начала расти… Мне нравилось на нее смотреть. Я приходила после школы, раздевалась полностью и стояла перед зеркалом. А однажды… внезапно что-то случилось… ну, в общем… наверное, это было что-то вроде экстаза… внизу стало горячо… и мне очень захотелось себя потрогать… И так несколько раз.

– Да-а-а… – тянет дитя, но добавить нечто едкое благоразумно не решается. – Теперь твоя очередь. У нас тут что-то вроде чата по интересам, bok yea. В режиме реального времени…

– И физического соприсутствия, – добавляю. – Если ждете особых извращений, то не дождетесь! Все вполне стандартно – подушка, душ, колпачок от дезодоранта, морковка…

– Какая морковка?

– Сырая.

– Это как? Прямо вот туда морковку?! Это же не гигиенично!

– Не прямо. Берешь морковь, чистишь ее, придаешь ей форму фаллоса, моешь в горячей воде, чтобы прогреть… хм… овощ, а затем надеваешь на нее презерватив и вперед – к пику онанизма.

– А мне во влагалище не очень нравится, – морщится Полина. – Baka mitai! Вот когда губки теребишь или фломастер в урерту запихиваешь… Не пробовали?

– Это уже садомазохизм какой-то, – бурчит Танька.

– А еще неплохо эксгибицонистские центры наслаждения задействовать, – продолжаю делиться опытом. – Человек носит одежду лишь последние двадцать тысяч лет, а до этого несколько миллионов лет вполне без нее обходился. По сути, одежда имеет не только сугубо функциональную роль обогрева и украшательства, но и социального контроля, особенно за чувственной сферой. Обнажение в общественном месте задействует особо глубокие архетипические мотивы, что непосредственно сказывается на остроте сексуальных переживаний. Не случайно в мистериях практиковался групповой секс как способ приобщения к таинствам божества…

– Точно-точно! – чуть ли не хлопает в ладоши похотливое дитя. – Однажды меня поимели в метро в час пик. Это было что-то! Hentai Hentai! Я даже точно не помню, что занесло меня в тот могильник… Обкурилась, что ли? Yora sha. Ну, неважно… Там какие-то тоннели, люди толпами бродят, антисанитария… А запах – mut muti! Никогда не думала, что человек может так пахнуть! Нет… вонять! Нет… смердеть! Jou ma se voelepte poes! А под газом чувствительность… да и чувственность становятся ненормальными… Короче говоря, иду, одной рукой рот и нос платочком прикрываю, другой письку придерживаю, чуть ли не кончаюсь и не кончаю… Enfia sua mЦo na bunda.

– Надо же, – бормочет Танька, – не думала, что метро может вызывать подобные эмоции.

Полина морщится:

– Приход нужен подходящий, boo nee mor. А иначе – могильник он и есть могильник.

– Приход? И во сколько же туда надо приходить? – невинно интересуется Танька.

– Не во сколько, sei chun, а как… – дитя осуждающе смотрит в зеркало заднего вида.

– Не углубляйся, – советую.

– Ага. Да. Так вот. Стою, голосую. Feisigh do thoin fein, мимо поезда проносятся… Я не тороплюсь, лезть и давиться – не по мне. Жду свободного, но народ все валит и валит, comi tua mae. Между делом какие-то конкретные панки-abestado подкатывают, тетки с чемоданами, словно у меня на лбу карта этого yebannogo метро нарисована. Ну, слово за слово, zayebala меня эта свистопляска, дергает что-то в поезд все же влезть… Затыкаюсь в какую-то железяку, как шест в стриптиз-баре, ага, думаю, это мне знакомо. Держусь обеими руками, а меня продолжают прессовать. Umrlu ti sestru jebem po sred zmazane picke! Юбчонка задралась, к жопе то lok chat, то чемоданы прижимаются. А меня ломать начинает… Спускаюсь с горки по полному ангажименту и вдруг чувствую, merda de vaca, как между ног рука протискивается. В таком состоянии еще и не то почудится, поэтому отдаюсь вволю, раз-два, ножки врозь… Hunga num, но рука не исчезает, а так по-хозяйски на промежность ложится и замирает.

– Кричать надо было, – вздыхает Танька.

– Ноги шире расставить, – возражаю.

– Вот-вот… Ножки шире, ручки врозь. BАltaМ в открытом доступе. Жду следующего акта. Думаю, если этот Kisama так и будет лениво за мою manko держаться, то заору. Это ему, в конце концов, не Тадж-Махал, не усыпальница. Уж если девушку возбудил, то, будь добр, дай ей и кончить, d'iu ne lo mo. В метро, не в метро – похер… Начинаю недовольно попой шевелить, горло прочищать, но bichinha, видимо, опытный попался, так ловко трусики пальцами в сторонку, и уже в щелке. Jebo te led! Nihuya себе, восхищаюсь, только бы он, khankir pola, своей антисанитарией во влагалище не поперся. Но нет, приступаем к поверхностным танцам. Он – вперед, я – назад, он – назад, я – вперед… Maaksudai! Поверите, но такое кончалово красным днем календаря объявлять нужно. Точно я со всем вагоном одновременно трахаюсь… А тут еще мочевой переполнен… Te Qifte Miza. Держусь за столб, кончаю, писаю, народ охуевать начинает, как будто тут не девочка-припевочка лужу сделал, а кладбищенский бомжара кучу навалил… Robqir!