Текст книги "Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной"

Автор книги: Вика Соева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

25. Путешествие слона в жопу таракана

– Банк закрыт, – корчит козью морду охранник. – Приходите утром.

Трясу связкой ключей:

– Сейф там, понимаешь? Компрандеву, хомбре? Сейф с баблом! С моим. Личным!

Ватага выползла из машины и наблюдает.

– Целку и то легче ломать, – говорит Хряк.

Та еще компания. Барбудос впал в самую черную меланхолию. Л. пристроился около Польки и что-то шепчет на ушко. У Лярвы – линька. Но Хряк крепко держит ее за лодыжку.

– Господа, я последний раз повторяю – банк закрыт и не обслуживает клиентов. Если вы сейчас же отсюда не уйдете, то я буду вынужден… – подмусорок кашляет, хватается за грудки, падает подкошенным на мраморное подворье.

– Полный uyebon, – заявляет Полька. – Кто положил? Папик, bun chut, твое гнилье?

– Закрой хлебало, животное, – Хряк пинает неподвижного охранника. – Я тут ни при чем.

– Отряд не заметил потери бойца, – замечает Л.

– Сердце, – предполагает Барбудос.

– Что делать будем? – встревает Лярва. Лежать на спине с задранной ногой ей уже надоедает.

Ночь стрекочет. Колоссальная, отвратная личинка ворочается в плотном комке выжранной плоти и готова выдавиться наружу в потоке гноя и крови.

Хряк отпускает Таньку, поднимается по ступенькам, дергает дверь. Та распахивается. Изнутри новоявленного храма Золотому тельцу веет теплом и баблом. Немерянным. Хряк принюхивается, шевелит пятачком.

– Сигнализация должна сработать, – поет Барбудос.

– Счас, сработает, – ворчит Хряк. – Нам ихнего вообще ничего не надо. Эй, дуй сюда…

Дую. Беспредел хоть и укладывается в некие лингвистические правила, но логике обыденности соответствовать отказывается. Тихо. Темно. Светятся огоньки камер слежения. Болтаю ключами. Позваниваю со значительностью хозяйки. Ведь это МОЙ банк! Рекламный слоган. Слова. А за слова отвечать надо, Blyahyer-nahyer. Очко играет. Пеппи хочется пи-пи.

– И куда? – урчит Хряк.

– Туда… – двигаемся поперек реальности. Не пропадем. Сегодня для давалки отдыхон, работаем не нижними губками.

Хряк возбуждается:

– Давай по быстрому… Наклонись… Да держись ты… Еб…

Хватаюсь. Знакомая решетка. А вот и ключик. Вставляю. Вставляют. Поворачиваю. Вгоняют. Открываю. Кончают. Ни удовольствия, ни чали. Так, стряхнул каплю, боров.

– Huj ли нам, кабанам, nayebyemsya и лежим…

Вытирает потное лицо. Смотрится в блестящие ящички.

– Где бабло?

Открываю, вытягиваю чемоданчик.

– Что за эклер? – Хряк пытается перехватить ручную кладь. – Ты его гирями набила, манда?

– Золотом, мудила.

Водружаю на стол, открываю крышку.

– Ап! – Хряк смотрит как на украинца. – Ну, ты, мать, даешь…

– Даю, – соглашаюсь. – Но не всякому. И не всегда. Предлагаю сделку.

Хряк облизывается.

– Польку. В полное и безраздельное пользование, – объявляю.

– За pizdyushku?! Ohuyela?

– Люблю узеньких…

Хряк начинает икать. Первый раз наблюдаю свинячий смех.

– Узеньких… хрю-ю-ю… ви-и-и-и… Может она и была узенькой… хрю-ю-ю… но теперь разработана по полной… ви-и-и-и… Или ты думала я с ней все еще в куклы играю?! Лохматый сейф сделан вчистую… Хотя, какой он там – лохматый… сейф… так, гладкая заначка…

Остолбенение. Точно нежданный сюрприз. Стимул без отработанной и привычной реакции. Что ожидать от десятилетней кисы за рулем в полном неглиже под шиншиллой?! Что ожидать от довольного хряка, отвалившегося от кормушки отрубей? Ночь… Вечная ночь… Полюс тьмы человеческой, где магнитные стрелки, указующие направления добра и зла бессильно вертятся в клубке хомомагнитных аномалий…

Созерцательность – спасение в апокалипсисе человечности. Но созерцательность выживает только там, где есть страх. Неагрессивное познание человеческой природы необходимо должно сопровождаться непрерывным воспроизводством страха, ужаса, трепета, жути. Стоит пересилить себя, припасть к дурно пахнущему, но столь живительному источнику, и достигните таких вершин прозрения, что не сможете найти в себе силы вернуться…

…Коберн на столе, среди рассыпанных монет, в расплывчатом блеске, под аккомпанемент тяжело дышащей туши.

– Вставляй… вставляй… – хрипит боров. Алчность. Поршень продолжает свой привычный путь. Нащупываю монету, крепче обхватываю ногами, шарю рукой. Вот. Золото в копилку. Хихикаю. Большая, жирная, потеющая копилка. Никогда еще не оттягивалась с копилкой. Сначала пальчик, затем монетка. Тугрик. Хряк вздрагивает, натягивает глубже, ожидаю взрыва, но он терпит. Основной инстинкт алчности. Нащупываю вторую монетку…

Насильники, убийцы, самоубийцы, некрофилы, педофилы и каннибалы – вот пустые оболочки освобожденной страхом души. Она подобна древним окаменелостям давно сгинувших созданий – жалкие остатки былого величия души, мрачные бурые карлики в мантии разорванной сверхновой… Лишь тщательное документирование ископаемых, инвентаризация разбитых черепков может дать ключ к той великой тайне пробудившейся души…

Еще монетка в оргазмирующую копилку… Вагину захлестывает, но хряк могуч и тверд. Золото – вот в чем разгадка. Кто посмел назвать эрекцию лихорадкой?! Слюна тонкой струйкой течет на щеку, безумные глаза, язык зажат зубами. Смеюсь. Кручу перед носом монеткой, вставляю себе в глаз драгоценный монокль, напрягаюсь, сжимая вентиль… Хряк возобновляет трясучку…

А что, если все так? Если избранные души созревают во влажной глубине тел гораздо раньше, чем иссякает усилие во времени? Если они уже не могут и не должны ждать распада бренной оболочки и выклевываются из нее еще живой? Прорывают и трансцендируют, оставляя на земле лишь бездушный механизм, сому, хватательный пищевой аппарат, продолжающий существовать по инерции, потерявший способность различать добро и зло – удобное вместилище мелких бесов… и золотых монет…

– А где папик, sharlila? – интересуется крыска, кутаясь в шубку.

– Приступ геморроя, – объясняю, – но теперь у тебя есть мамик. Понятно, дитя?

– Первый признак старости – это когда начинаются проблемы с задницей, – авторитетно заявляет лейб-медик Л.

Whole sick screw нехотя забирается в машину.

26. На пороге

Все спят. Тихое дыхание и шелест истекающей ночи. Кутаюсь в плед и смотрю на скрытый тьмой океан крыш. Редкие огоньки неведомой жизни. Ветер, вылизывающий новорожденный город. Бог творит мир каждое мгновение, так почему бы ему каждое мгновение не восстанавливать бесцельное скопище домов, дорог, людей? Что мы знаем о боге? Кроме того, что бог есть необходимое условие всякого трансцедентального рассуждения… Оператор всемогущества. Никто так беззаботно и безответственно не играет миром, как мы, философы. И никто с такой легкостью не доказывает и не опровергает Его существование.

Удивляться самой обыденности. Искать рай не на земле, а в своем сердце… Хотя… Рай. Рай может быть только утерянным. Он есть неизменная константа прошлого. Он вечно скрыт за уже минувшем поворотом. У него тысячи обличьев, но в одном они сходны – они в ретенции. Поток сознания безостановочно течет из прошлого в будущее, из рая в ад. В подобных координатах все переворачивается, прошедшее обретает зыбкость, непредсказуемость, притягательность, тогда как грядущее ужасает собственной определенностью – смерть и забвение, забвение и смерть.

Такова человеческая натура – в меру сил и возможностей перерабатывать планктон впечатлений, феноменов в твердый коралл памяти. Что есть память, как не коралловая отмель, Большой барьерный риф, чья восхитительная притягательность рождена застывшим известняком прошлого, дающего приют мириадам ярких, юрких иллюзий, что множатся под теплым солнцем случайной радости в теплом океане эмпирического покоя. Одно землетрясение реальности и воссозданный рай обращается в бурую пустыню.

Встаю, открываю окно, выбираюсь на крышу. Вдыхаю ночную прану. Только тот, кто не спит, знает таинственное чудо ночи. Глаза привыкают, сквозь мрак проявителя близкого рассвета проступают разводы теплой фотографии. Хожу. Только выхожденные мысли имеют ценность. Натыкаюсь на шезлонг исчезнувшего соседа. Как он там, в небесных эмпиреях? Стреляет косячки? Дрочит ангелих? Он отправился к звездам. Завидная судьба.

Как там сказал Л.? Книгу жизни можно прочесть только один раз? В ней ничего не исправишь, не перепишешь. Цензура времени абсолютна. Выпади такой шанс, чтобы было вырвано, что замазано, что исправлено? Лишь в философии можно объявить неправомерность тех или иных вопросов, но от этого она не перестают лезть в голову… Вызывать глухое раздражение, против которого лишь одно плацебо – внушать, что необходимо все-таки научиться не реагировать тотчас на раздражение, приобрести, развить тормозящие, запирающие инстинкты. Ведь вся духовная неразвитость, вся пошлость зиждется на неспособности сопротивляться раздражению: человек должен реагировать, он, словно глупый червяк, следует каждому импульсу. Гораздо существенней не мочь принимать решение, а мочь откладывать его.

Порой до невыносимой, кристальной ясности обостряется понимание – в жизни каждого человека бывает лишь один единственный взлет – точка концентрации, сингулярности, от которой захватывает дух, точка величайшего подъемы и… величайшего разочарования, ведь за ней – лишь спуск, падение, закат. Каждому должно закатиться, подобно солнцу, но каждый ли настолько прозорлив, как Заратустра, чтобы увидеть здесь мудрость? В подобной точке нет ничего особенного, в крохотной частичке жизни, она не выделена никакими бытийными ориентирами, любая мелочь, пустяк может стать спусковым крючком. Человек – книга? Человек – однозарядное ружье. Он лишь в собственной гордыне воображает себя охотником: выбирает цель, тщательно целится, готовится выстрелить, не замечая, что свой выстрел он уже сделал. Не здесь. Не сейчас. А в вечно потерянном раю, предпочтя плоды мудрости плодам забвения.

Порой ужасно хочется стать пустой, упасть, закатиться, раствориться без единого следа среди повседневной обыденности в очередях и сериалах, в сексе и пиве, хочется грызть орешки и плевать шелуху на асфальт. Что же мешает? Что вытягивает захлебывающегося котенка из ведра с водой, дабы вновь окунуть его туда? Агония… Безостановочная агония, вот что такое жизнь.

27. Сватовство

Осторожный стук в дверь. Даже не стук, поскребывание приблудшей собаки. Залезаю обратно в окно, натягиваю трусики, иду открывать. Так и есть. Герой-любовник. С ворохом свежих цветов. Весь грант просадил. Оторопело взирает на полу-нагэ:

– А… а-а-а… а где бюстгальтер?

Торопеть – очередь противной стороны. Слово-то какое – не лифчик какой-нибудь, а – бюст-галь-тер!

– Считаешь, он нужен? – прикрываю соски пальчиками – мистер Питкин в тылу врага. – Так и будешь там стоять?

Барбудос входит. Веник к себе жмет. Почему считается, что женщины от цветов дуреют? Как пчелы. Этакий глубоко законспирированный намек – тебе цветок и жужжи на кухни пчелкой. Фривольное подношение. Что есть бутон, как не самая обычная ботаническая вагина? Вон какие острошипы приволок, бутончик в опасности!

Бородач в некоторой растерянности. Розы без обертки, совать их нагой даме – исколоть объект перспективной пенетрации до безобразия. Стою. Развлекаюсь. Зад мерзнет.

– Вика… – физик откашливается. – Вика… Вы… выходи… за меня…

– За тебя? – заглядываю ему за спину. – А что там такое?

– Замуж… – Барбудос совершенно неожиданно краснеет, что очень подходит к его всклокоченной бороде. – Выходи за меня замуж!

– Не надо так громко и пафосно, – морщусь. – Чтобы перевести девушку в горизонтальное положение, вовсе не обязательно на ней жениться. Иногда достаточно и цветов.

Размышляю. Вспоминаю минувшую ночь. Что-то там происходило на столе. Все видится, как сквозь мутную оптику. Иногда мужикам нравятся, что их жен прилюдно поебывают. У каждого свой вкус, сказал факир и проглотил шпагу. Но тут Барбудос весьма оригинально выражается:

– Ты меня любишь?

Ohuyevayu.

– ?

– Ты меня любишь?

На глупый вопрос требуется мудрый ответ. Не мой:

– Любить следует тех, кто не умеет жить иначе, как чтобы погибнуть… Любить следует великих путешественников, ибо они великие почитатели… Любить следует тех, кто не ищет за звездами основания, чтобы погибнуть и сделаться жертвой… Ты такой?

– Вика, это глупо. Сейчас, в такое время…

– Философствовать не глупо в любое время. Кто-то философствует молотом, кто-то – вагиной. Что плохого в том, чтобы любить того, кто исполняет всегда больше, чем обещает?

Глаза Барбудоса опечаливаются.

– Я… я правда… я люблю тебя…

А ведь он что-то там поминал о жене на восточном побережье. Вытираю губы. Диагноз ясен. Необходимо срочно лечение.

– Подними веник повыше, – командую. Опускаюсь на колени, распускаю ширинку, достаю, беру. Прочтем болту Соссюру, как остроумно выражается дитя. Примечательно, но клиент не дергается и быстро возбуждается. Значит, не все потеряно для физики. Не люблю, когда пытаются натянуть девушку еще и руками, поэтому цветы очень способствуют языковому творчеству.

Окей. Теперь все должно быть в полном порядке. Механическая работа. Феллация. Ничего особенного, ничего примечательного. Даже физиологическим отправлением не назовешь. Отправление… И кто куда здесь отправляется? Остаюсь на месте. Для самовозбуждения – не время и не место. Разве возбуждается сексопатолог, выслушивая похотливые медитации пациентов над кляксами Роршаха? Хотя… Кто их знает…

– Не молчи, – отрываюсь на мгновение от кажаной флейты, – рассказывай что-нибудь!

– Что?

– Лекцию. Ты ведь лекции читаешь студенткам? Представь, что ты объясняешь нерадивой студентке какую-нибудь трудную тему.

– Х-х-хорошо…

– «Хорошо» – в смысле буду читать или «хорошо» – в смысле скоро кончу? – прикусываю зубками.

– Буду читать… Скоро кончу…

– Никакой определенности, – вздыхаю.

– С… су… существующие экспериментальные до… дока… доказательства… довольно…

– Как довольно?!

– …довольно основательно свидетельствуют в пользу идеи… в пользу идеи…

Отстраняюсь слегка:

– Очень интересно, – одобряю. – Но если кончишь раньше, чем закончишь лекцию, то разговаривать будет точно не о чем. Понятно?

– …в пользу идеи, что можно говорить о фундаментальных симметриях. Закон природы, лежащий в основе спектра частиц, из взаимодействия, строения и истории космоса, определяется, вероятно, некоторыми фундаментальными симметриями, например, инвариантностью при преобразованиях Лоренца, вращениях в изопространствах, изменениях масштаба…

– Никогда не думала, что квантовая механика настолько сексуальна! Все как сейчас – изменение масштаба при вращении в оропространстве с полным сохранением симметрии! – от восторга сжимаю инструмент чересчур энергично, инструмент дергается и извергает бравурную мелодию весьма густой тональности. Сколько же он не трахался?

Сажусь почти что девонькой-паинькой – ладошки на коленочках, все щечки в сперме:

– Тебе понравилось? – хлопаю глазками.

Физик взирает сумасшедшими глазами.

– Твои лаборанточки тебе так не отсасывали? – хлопаю глазками.

– Они не просят при этом читать лекции, – признается Барбудос.

– Что за молодежь! Один секс на уме! Так что ты там говорил? Насчет предложения?

Барбудос краснеет:

– У тебя… у тебя на лице… извини…

– Хотел прямо в ротик? – сочувствую. – Извини, не успела.

– Может… может вытрешь… – шарит в кармане, протягивает платок.

Отклоняюсь:

– Это теперь не твоя проблемя. Все, что отдал, – уже не твое. Хочу – вытрусь, захочу – и так обсохнет. Так на чем мы остановились?

– Вика, я действительно хочу… – веник падает на голову.

– Все-таки опять хочешь? Запустили тебя лаборантки, запустили, – не дожидаясь возражений возвращаюсь к очередной проверке фундаментальных симметрий при изменении масштаба. Главное доказательство научного открытия – повторяемость решающего опыта.

– Зачем? Зачем ты это делаешь?! – Барбудос нервничает. Тем не менее, возбуждается. Могуч, могуч… И веник не отпускает.

Скрипит дверь, открывается, на пороге, протирая глазки, стоит полностью разнагишенное дите. Полина.

– Брлк… – свирепо произносит очумевший физик.

Оторваться тоже уже не могу, лишь свирепо кошу глаза на добродушно разглядывающее нас создание. Хоть бы прикрылась, развратница. А кто здесь не развратница? Притон, одним словом.

Немая сцена. Наконец Полина хриплым голоском вопрошает:

Asa sekkusu-suru-no suki?

Барбудос вздрагивает и делает мощный аккорд. Консистенция квинтэссенции пожиже, но приходится сделать пару глотков, прежде чем, наконец, освободиться:

– Кыш отсюда! – свирепею.

Полинка пожимает плечиками:

– Думаешь я порнуху, monge bobo, только по телеку смотрела? Te voy a hacer la sopa! – тем не менее удаляется.

Борода сползает по стенке на пол.

– Ну так что насчет любви? – интересуюсь. – Говорят, любовь – это то, что остается после соития. У тебя осталось? – игриво тереблю окоченевший инструмент. – А если ты все еще насчет брака, то, конечно, спасибо, но… Во-первых, брак основывается не на любви, а на половом инстинкте и инстинкте собственности. Удовлетворять половой инстинкт можно и без всяких формальностей. Мы же не дети! И чтобы потрахаться, чужого благословения нам, слава богу, не нужно. А от инстинкта собственности надо избавляться! У сексуального партнера могут оказаться разнообразные вкусы…

– Несовершеннолетние девочки, например, – говорит Барбудос. Шок постепенно проходит, и ремиссия социально приемлемой программы поведения начинается, как обычно, с наиболее ханжеских реминисценций.

– Во-вторых, брак потерял всякий смысл после того, как был лишен принципиальной нерасторжимости. Поверь, семейный философ уместен в комедии, а не в жизни. Уж лучше мастурбировать, чем раздвигать ноги во исполнение обязанностей… Впрочем, ut desint vires tament est laudanda voluptes.

Целую сморщенного дружка и поднимаюсь:

– А что касается Полины, то за нее заплачено. Золотом. И, можно сказать, честью. Она теперь домашнее животное. Сам понимаешь, сношаться с домашними любимцами – это уже какое-то запредельное извращение.

28. Полина

– Doko-ga kanjiru-ka oshiete! – порочный домашний питомец продолжает исследование распростертого тела хозяйки.

Не хочется ни возражать, ни показывать. Истома. Посторгазменный синдром. Подобные утренние стрессы, даже в выходные, даром не проходят.

– У тебя сиськи почти как у меня… Nimaai… и baal тоже нет… или ты бреешь? CoCo san prel. Я тоже… хотя и брить-то особо нечего… Хотя у меня, конечно, уже… с такой жизнью тебе все там разработали… UnК tК qij me kollodok! – язычок шустрый, прохладный. Не кошечка, но собачка, точно. Сучка. Норовит показать зубки. – А ты и правда – философ? Первый раз такую тетку имею… Diu lei lo mo k ta fa hai. Чтобы и etchi suru, и omonkuu, и котелок варил.

Порочная звезда порочных поколений.

– Yarashite?

Домашний питомец… Запредельное извращение… Слова, потерявшие всякое значение после того, как высказаны. Тем не менее, почему-то почитается высшей добродетелью следовать впопыхах сказанному. Необходимо отстраниться, оттолкнуть развратное дитя… Но тело послушно каждому ее касанию. Словно прохладная, хрупкая змейка скользит вниз, вниз, вниз…

– У тебя был хороший учитель… Неужели тот хряк чему-то мог научить?

– Разве ты не знаешь, jalang, что женщину нельзя ничему научить? Ano jore-me. В нас это есть… и все…

– Ты ходишь в школу?

Смех. Обычный детский смех. Ужасающая разорванность, несовместимость между переливистой беззаботностью и тяжкой обремененностью грехом. Какая-то часть все еще готова завопить в ужасе, стряхнуть крошечную пиявку, выпивающую, освобождающую от всего того, что именуется добродетельным.

На одном из островов Полинезии считаются вполне допустимым и даже желательным орогенитальные контакты родителей с детьми. Отцы вылизывают вагины дочерей, а матери – члены сыновей с их рождения и до совершенолетия. Результат – если бы устраивались мировые конкурсы на самые красивые гениталии, то островитяне без труда завоевали бы титул «Мисс Вагина» и «Мистер Пенис» впридачу.

Стыд… Стыд растекаться по простыне горячей лужицей наслаждения под изощренными ласками томной незрелости. Изгибаться, стонать, подчиниться несказанному, но неодолимому приказу, впиваясь со злостью в бесстыдно распущенный бутон, в преждевременно раскрытые лепестки… Что она может почувствовать? Может ли она вообще чувствовать? Чересчур техничные движения, обязательная программа, фигурное катание по нерастопленному льду дефлорированной, но полностью не изничтоженной детской невинности…

Слезы… Рыдания… Острова Полинезии… Теплый океан, медовое солнце, стекающее по коже тягучей сладостью… Как это выглядит со стороны? Как в порно – мать и дитя, распростертые на простынях, обессиленные, падшие…

Она кусает пятку:

– Ты не переживай, iut totok kau. Никакого совращения малолетних. Me cago en Dios y en la Puta Virgen! У меня редкая болезнь – что-то с вилочковой железой. До десяти лет я была обычным ребенком, а потом все остановилось. Понимаешь, puki basi? Тело отказалось расти. Каждый год я справляю десять лет. Странно, да, yet mang? На самом деле я гораздо старше тебя. Могу и паспорт показать, heeh men.

– Покажи.

– Leh tezayen kivsa! Потом.

– Ты лжешь.

– Я лгу, varkpoes. Posso Lamber sua buceta?

Все равно. Никаких переживаний и мук совести. Ты – домашний питомец. Что хочу, то и делаю.

– Я хочу, чтобы мы были вместе… Sy is so jags sy drup soos'n perkuleerder.

– Секс приручает людей друг к другу, но не делает их лучше.

– Ты в ответе за тех, кого приручила к jizz they bitches.

Сидим на окне. Она между ног, прижимается спиной. Чувствую запах волос, тела.

– Он не так плох, geseki, – с мнимой задумчивостью изрекает дитя. – Иначе, что бы со мной, horo ga shik, случилось… Попрошайничала бы… Singarte Un caballo! Отсасывала за кусок хлеба у всех желающих в привокзальном сортире… Знаешь, как пахнет привокзальный сортир? Tari ma no piko mare! А знаешь какой вкус? Keerlees! Немытые, сморщенные… Come Mierda! Перебороть тошноту. Сглотнуть горечь. Но когда нечего жрать, kiram tu mazhabet, все остальное безразлично. Я долго не могла понять, почему им это так нравится… Подумаешь… Shakli b'tahat! Разве жратва может сравниться с пырянием? Только сейчас понимаю, как все жутко. Beastybawz. Дно. Ниже не упасть.

– Новая выдумка? – шепчу ей на ушко. – У тебя речь благовоспитанной, хотя и развратной девочки…

Полина хихикает:

– Pinga, мне бы хотелось такого сюжета. Маленькую blyad' – побирушку подбирает богатый папик на крутой тачке. Пигмалион, Knee Be She Be Peck Pojie Da… Потому что… – чувствую ее озноб, крепче прижимаю. – Потому что такое все равно лучше, singa tu madre, чем… чем когда тебя с шести лет, bhose, имеет собственный отец… чем когда в восемь лет ты уже знаешь, что такое аборт… blyadskaya акселлерация! Por Mung Tai! А у всех вокруг просто заткнуты рты… пачками денег… и личный гениколог заталкивает расширители… даже не в pizdu, а так… pizdushku… Mi iten ve kol a haim shelha ye’afhu le ge’inom aley adamot! Хочешь знать, что он мне подарил? Абортированный зародыш в формалине. Который теперь стоит на полке и слушает, как его дед и отец в одном лице дерет его несостоявшуюся мать… Anda la puta que te pari. Иногда я очень жалела, что ему не позволили появиться на свет – несчастному pendejo… Он бы стал моей любимой игрушкой, hijo de joputu. А когда его дрючок начал вставать, то я бы ему дала. Jebem ti mater zguza! И мы бы наплодили еще идиотиков… Целое семейство Choodmarani…

– Опять выдумываешь?

Она трется щекой о плечо:

– Я же хочу тебе понравиться, shipcenchi. Разве я не должна слушаться свою хозяйку? Ne boji na hal ta ra.

– Для этого вовсе не нужно лгать.

– С вас только высокохудожественное ню лепить, – объявляет появившаяся на кухне Танька. Волосы растрепанные, взгляд похмельный. – У меня знакомый худик имеется… – пьет из банки жадными глотками. – Баб снимает, как бог… во всех смыслах снимает, – добавляет неуверенно, прижимая кончики указательных пальцев к вискам.

– Тебе опохмелиться надо и jodete y aprieta el culo! – с пониманием говорит Полина.

– И то верно, – поддерживаю. С возникновением Лярвы что-то разрушается в доверительном интиме. Ничего не остается как расцепить обьятья, сползти с подоконника. – Портвейн будешь?

– Буду, – стонет Танька. – Но с отвращением.