Текст книги "Карантин (СИ)"

Автор книги: Вероника Батхан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Сбросив с плеч нетяжелый, но все-таки оттянувший плечи "сидор", Махорка плюхнулся прямо на теплую землю. Солнце парило, по спине текли струйки липкого пота. А бутылка-то не степлилась! Сорвать крышку с "мерзавчика" секундное дело, обжигающий холод наполнил рот, сердце забилось сильнее. Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, от узбеков ушел, от грузин ушел, от шальной пули ушел и осколок мимо сердца прошел. И оцепление за плечами осталось. И имя поганое здесь останется, к чертям Махорку, Никита я, Никита Силантьич Юрчик, старший лейтенант ВДВ в отставке. Все получится!

Острый зубец короны царапнул бок. Махорка вытащил драгоценный обруч, протер его рукавом – ишь сияет, как новенький. Кого же венчали драгоценностью, короля, принцессу, местного князя или татарскую ханшу? Кто красовался, улыбался перед зеркалом, щурился горделиво. Женщина, трать-тарарать, я уверен – женская штука.

Чья-то тень скрыла солнце. Махорка поднял взгляд. Перед ним стояла прекрасная дама в царственном бархатном платье. Руки дамы унизаны были золотыми перстнями, шею украшало ожерелье с крупными аметистами, пронзительно-зеленые глаза смотрели холодно и свирепо. Он уже видел эти глаза, пятна крови на шее, кривую ухмылку, обнажающую безупречно белые зубы. Дама протянула бледные ладони и Махорка, не колеблясь, положил в них сверкнувшую драгоценность. Он ещё не терял надежды вывернуться, сбежать, отмахнуться ножом...

Прекрасное, болезненное лицо приблизилось, рот обожгло поцелуем со вкусом мертвечины, гнилой яд проник в кровь. Холодные пальцы гладили грязные щеки старшего лейтенанта в отставке, ощупывали брови и скулы, утирали пот, проступивший на лбу. Затем все исчезло.

Солнце повернуло к закату, свет проник сквозь сомкнутые веки. Махорка почувствовал, что лежит на грязной земле, комья глины упираются ему в спину. И дышать может и небо видит. Но больно... как же больно. Кашель сотряс грудь, по подбородку потекла красная пена. И кончики пальцев вдруг почернели и жар, липкий жар разлился в крови. Жить, жить хочу, ну пожалуйста! Жить!

Махорка захрипел и затих.

Глава 8. Подземелье

Лешка смердел. Кроссовки, носки и джинсы пропитались липкой, протухшей грязью. Остальные пахли не лучше, маму ещё и стошнило. Большую часть груза пришлось бросить в машине, на Карантине, у крепости. И скрипку тоже.

Когда отчим привел их к немецкому бункеру с проваленной крышей и скомандовал "внутрь!", мама спорила, просила и даже плакала. Но отчим напомнил, что они видели в городе – команды людей в серебристых костюмах, плачущего больного, который полз посреди тротуара, дым над домами и разбитые в хлам витрины. Закрепив на крыше веревку, он спустил всех и спрыгнул сам в мерзкую жижу. Под ботинками хлюпало, темень стояла непроглядная. Светозар скомандовал "фонари". У отчима хватило терпения самолично проверить все шнурки, лямки и пояса, подбодрить детей и утешить маму. Даже Лешкой он остался доволен.

Путь сквозь каменные кишки начался. Низкие переходы, туннели, то вымощенные старинной кладкой, то укрепленные бетоном. В паре мест взрослым пришлось нагибаться, сквозь один коридор пробирались ползком. Тьма казалась живой, упругой и липкой, она тянулась к теплу и высасывала его. Очень быстро устали все, даже жилистый Светозар временами сбивался с шага. Мама еле тащилась, Лешка хотел было подставить плечо, но понял, что не удержит. Мирослав крепился, сжав зубы, Лада скулила. Дети мечтали о привале, еде и горячем чае, но отчим гнал вперед – подземелье не место рассиживаться. Лешка украдкой достал телефон – они двигались меньше часа, а вымотались как за день похода.

Привал все-таки пришлось сделать – им предстоял подъем, а мама уже не держалась на ногах. Тщательно простучав стены, отчим надавил на узорчатую плиту и открылась пещера, похожая на торжественный зал. Лучи фонариков таяли и исчезали в густой темноте, чудились контуры тяжелых колонн, мрачные лики статуй. Младшие отступили, Лешка едва сдерживался, чтобы не побежать, но Светозар остался спокоен. Он быстро зажег свечу, огляделся, скомкал носовой платок, подпалил его и швырнул внутрь.

Легкий вздох пронесся вдоль каменных сводов, воздух стал теплее и чище, свет ярче. Мама пошатнулась, Светозар подхватил её, усадил на гладкий пол. Дети сгрудились рядом, прижались друг к дружке, словно котята в рыночной клетке.

– Хорош рассиживаться, – рявкнул отчим. – Термос давай!

Расстегнув молнию рюкзака, Лешка сперва не разглядел блестящую крышку и вздрогнул. Если чай забыт в машине, отчим может послать назад и через каменные кишки придется ползти в одиночку. По счастью термос всего лишь спрятался под теплой курткой.

Мирослав, повинуясь взгляду отца, достал из своего рюкзака бутерброды. Запасливая мама добыла пряники и орешки, а Ладе дала большой леденец. Еда успокоила детей, придала им сил и даже немного развеселила.

– Почти дошли, родные мои, – уверенно сказал Светозар. – Остался последний подъем и пещеры кончатся.

– А куда дальше? – спросил Мирослав.

– Выберемся на перевал, возле древнего храма. Помнишь, где жгли весенний костер? Пройдем лесом вдоль хребта до Тихой бухты, там ночью пересечем трассу – и мы в домике!

– И за грибами пойдем? И за шиповником и фазанов ловить? – обрадовалась Лада.

– И на гору полезем смотреть на звезды, – слабо улыбнулась мама. – А будешь хорошо себя вести – поглядишь с лабаза, как папа на кабанов охотится.

Младшие, как и отец, обожали охоту. Лешку от крови мутило. Он отпил ещё глоток крепкого, пахнущего чабрецом чая, и завинтил крышку. Воды с собой взяли немного, надо бы до Армутлука дотянуть. Мама легла на расстеленную шаль, устроилась поудобнее. В её животе, круглящемся под платьем, толкался ребенок, колыхал плоть. Задумчивый отчим погладил пушистую бороду, улыбнулся, положил руку на тугое чрево и запел. Глубокий, текучий как река голос заполнил пещеру.

Когда мы были на войне,

Когда мы были на войне,

Там каждый думал о своей

Любимой или о жене.

И я бы тоже думать мог,

И я бы тоже думать мог,

Когда на трубочку глядел,

На голубой её дымок.

Мирослав с Ладой подпевали, кое-как попадали в ноты. Лешка молчал. Светозар покосился на пасынка, но не стал прерывать добрую песню ради худой ссоры.

Последний рывок сквозь темные коридоры дался непросто. Все запыхались, карабкаясь вверх, у Мирослава подвернулась нога, Лешка расшиб коленку, Лада задела макушкой каменный выступ и долго хныкала. Но до цели оставалось рукой подать. Воздух сделался свежее, запахло мокрыми листьями, под ногами снова захлюпало. Холод проник под одежду, выстудил ноги, дети начали чихать, маму опять стошнило. Коридор пошел круто вверх, струйки дневного света мешались с ручейками воды. Гладкобокий валун, похожий на старую черепаху, перегородил путь, Светозар долго возился, прежде чем вытолкнул глыбу наружу и сам выполз следом, в распадок соснового леса, на спину безымянной горы.

Маму и Ладу поднимали уже по веревке. Руки Лешки покрылись сложной сетью царапин и ссадин, закровоточили. Оглядевшись вокруг и не найдя ничего подходящего, Лешка вытер ладони о мох, покрывающий россыпь серых камней. Пятна мгновенно исчезли с мокрой зелени.

Семья очутилась подле развалин древнего храма – за давностью лет сохранились только ступени, треснувшая плита алтаря и мраморная чаша у старого родника – ещё несколько лет назад там была вода, теперь выемку заполняли сухие листья. Повеселевшая Лада играла, крутила пестрый волчок на плоском камне, но лицо сестренки оставалось бледным. Остальные выглядели ещё грустней.

– Родной, надо разжечь огонь, согреться и очиститься, – мамин голос звучал настойчиво. – Дорога оказалась опаснее, чем я думала.

– Нам повезло, – возразил Светозар. – В подземельях порой водятся твари и пострашнее чумы – хорошо, что мы с ними не встретились.

– Поэтому и говорю – дым, огонь, травы. Если нельзя переодеться, надо хотя бы обсохнуть и запастись силами.

– Ты права, родная. Алексей, марш за дровами. Мирослав, собери растопку. Остальным отдыхать, я за водой.

– Светозар! – укоризненно покачала головой мама. – Не забудь!

В рюкзаке нашлись и лепешка, и яблоко. Отчим положил дар на плиту алтаря, поклонился – место следовало почтить. Воздух на миг сгустился, над вершинами трижды прокричал ворон. Мама улыбнулась – все хорошо, жертва принята...

Усталом Лешке совсем не хотелось бродить по мокрому лесу в поисках сухих поленьев, но взбучка отчима привлекала его ещё меньше. Охапка хвороста набралась подле стоянки, обрадованная мама обняла сына и склонилась над кучей веток. Через пару минут в небо потянулась тонкая струйка дыма. Оставив маму колдовать над огнем, Лешка полез вверх по склону – следовало найти ещё несколько толстых веток, поваленное дерево, или порубку – лесники иногда зачищали посадку. Под ногами потрескивала и приятно пружинила хвоя, вкусно пахло грибами. Лешка вгляделся – в жухлой траве уже поблескивали склизкие шапочки маслят. Зажарить бы их с картошкой...

На пригорке из земли выступала каменная гряда. Заросли шиповника и боярышника окружали её, гроздья ягод на ветках смотрелись брызгами крови неведомого чудовища. Лешке захотелось взглянуть, что прячется по ту сторону стены. Невольно подражая отчиму, мальчик подкрался к гряде и осторожно приподнял голову над камнями.

Сумасшедшую с виду крашеную в рыжий старуху в красном тряпье он уже где-то видел. И собеседника её видел – в кино про гладиаторов. Гривастый шлем, пластинчатые доспехи, короткий меч на поясе, сандалии с ремешками. Суровый взгляд, шрам на предплечье, змейка татуировки... И колючие ветки шиповника, проступающие сквозь контур фигуры. Призрак?

Всклокоченная старуха рвалась вниз, к тропе, римский воин перекрывал ей дорогу резкими выпадами меча. Противники яростно спорили – Лешка не слышал ни слова, но чувствовал и гнев, и ядовитую злость и непоколебимую уверенность. Похоже, римлянин защищался – или защищал кого-то? И пробить оборону с наскока не получалось.

Взмах костлявой руки – и трава задрожала, заколыхалась, вспучилась. Сотни крыс – тощих, грязных серых и черных крыс поспешили по склону, обтекая каменную гряду. Лешка слышал их писк, шорох лапок, щелканье желтых зубов. Но испугаться за маму и малышей не успел. Бык с серебряными рогами встал за спиной воина, невидимая стена остановила противных тварей, отшвырнула их, как буря швыряет сухие листья. Мрачный римлянин покачал головой, крест-накрест прочертил мечом воздух. "Ты не пройдешь" понял Лешка. Теперь старуха совсем взъярится!

Перекошенное гневом лицо вдруг разгладилось, помолодело, красные лохмотья превратились в царственный бархат, лохмы в прическу из множества тонких кос. В глубоком вырезе платья заблестело золотое тяжелое ожерелье, браслеты звякнули на запястьях, длинные серьги опустились вдоль болезненно худых щек.

Женщина опустилась прямо в траву, раскинула складки платья. Римлянин присел рядом на корточки – похоже им нашлось, о чем поговорить. Слов Лешка не различал, и даже не слышал, но читал по выражениям лиц – красавица уговаривала, умоляла, сулила что-то, призрак оставался непреклонен. Наконец, женщина встала, сердито тряхнула волосами и погрозила собеседнику кулаком. Призрачный бык опустил рога, шагнул вперед. Громыхнуло так, что Лешка зажмурился. Здоровенная седая крыса порскнула вверх к зарослям, женщины и след простыл. Пора убраться отсюда!

Осторожно передвигая затекшие ноги, Лешка спустился на мягкую землю. Запахло дымом – кажется костер разгорелся. Но найти хорошее поленце все равно надо. Вон поваленная сосна!...

Невыносимо холодная ладонь прикрыла Лешке глаза. Он хотел дернуться, вывернуться, но нутром почуял – вреда не будет. Призрак не нападал, не желал смерти. Тихий голос произнес фразу на непонятном языке, похожую на детскую считалочку. Сумрак рассеялся.

Лешке почудилось: он смотрит на Феодосию с высоты вертолета. В домах разгораются тусклые огоньки – каждый сполох болезнь; тысячи крыс разбегаются по щелям и подвалам, несут заразу; яд пропитывает воздух и воду. Женщина в красном верхом на черном коне скачет по улицам, стелются по ветру длинные рукава, остаются на мостовой пятна дряни. Женщина несет чуму, она и есть чума, ненасытная и безжалостная. Город дрожит и корчится в муках, горы трупов сбрасывают с грузовиков в ямы на старом кладбище – вот дворничиха баб Валя и её крикливая внучка, вот художник Аркадий Палыч, вот продавщица Наиля, вот Илья Бабаджи и его младший брат Ромка, вот веселый Костик, умница Таня, лучшая в мире Яна, учителя, соседи, друзья. Чума заберет всех без разбора – если кто-то не встанет ей поперек дороги, не скажет "ты не пройдешь!". И этот кто-то... нет... да.

Лешка знал, что отец погиб в море, погиб как герой. Как и всем мальчишкам, ему тоже хотелось когда-нибудь стать героем. Вытащить щенка из пруда или ребенка из горящего дома, остановить танковую колонну, как парень на Тянаньмэнь – этот ролик им показывал режиссер в театре. Вырасти высоким и сильным как отец, не бояться ни боли, ни смерти, ни злых врагов, ввязаться в бой и одержать победу. А сейчас – что я могу?

– Что я могу, – прошептал Лешка, не надеясь, что призрак его поймет.

– Игниз, – ответил безвестный римлянин. – Агни. Фотиа. Фойер. Огонь...

– Ау! Алексей! – откуда-то снизу донесся голос отчима. – Ау! Давай к нам!

Призрачный меч разрезал салютом воздух. Римлянин исчез. Пронзительный холод накрыл с головой, Лешка съежился, сжался в клубок – никогда ни за что не встану! Никогда! Ни за что! Нет!!!

Стиснув до скрипа зубы, Лешка поднялся на четвереньки, вскочил, пошел, побежал, поскользнулся на мокрой траве и кубарем скатился со склона. Семья сидела у алтарного камня. Мама дремала, Мирослав утешала зареванную Ладу – дареный уличной бабкой волчок улетел в костер и сгорел дотла. Отчим шагал взад-вперед, пинал листья, кипел гневом – сейчас задаст жару. Лешка скуксился, затянул плаксиво:

– Больно! Нога болит!

Острый спазм опрокинул его назад, на мох, щиколотку словно сунуло в кипяток. Гнев на лице отчима сменился тревогой. Нога опухала на глазах, словно её поддувало воздухом.

– Попробуй встать, Алеша, – непривычно ласково произнес отчим. – Постарайся.

Опираясь о плечо Светозара Лешка привстал и повалился со стоном. Мама бросилась к нему:

– Ты просто ушибся, милый, сейчас все пройдет! Я перевяжу и пройдет! Тише...

От маминых рук стало легче, и душистая мазь сделала свое дело, и тугая повязка помогла – слезы больше не катились из глаз. Но идти Лешка явно не мог.

Выражение лица отчима сделалось виноватым – как тогда, когда пришлось продавать отцово дорогое ружье и книги, как в тот день, когда у Пирата нашли лишай. "Извини, но другого выхода нет".

– Прости, Алеша, ты останешься здесь до завтра. Я уведу семью в долину и вернусь за тобой. Обязательно вернусь, понял!

– Я с ним останусь, – тихо сказала мама. – Леша ребенок, мой ребенок.

– Даже не думай, жена. Нет. Остальные тоже твои дети, забыла, и они младше. Кто будет следить за ними в долине? А Алексей мужик, он справится сам и дождется меня. Правда, сын?

Светозар в первый раз назвал его сыном. Словно свинью, которую хвалят и чешут за ухом, прежде чем послать на убой. Ну и подавись!

– Конечно я справлюсь, Светозар. Мамочка, ни о чем не беспокойся.

Смяв лицо как комок пластилина, Лешка изобразил хорошего мальчика. Он молчал, пока отчим рубил ветки для шалаша, а брат привязывал их к тонкому стволу березы, пока мама бестолково гладила его по голове. Он подставлял щеки для поцелуев. махал вслед и старательно улыбался. Лишь, когда поляна опустела, крик наполнил рот – и не вышел наружу. Вопреки всему Лешка надеялся – вдруг передумают, переиграют, мама вернется, не бросит его, не бросит... Но вокруг было тихо – только птицы перекрикивались в ветвях, шумели сосны и где-то далеко-далеко билось о скалы море.

Предвечернее солнце коснулось серой плиты алтаря, теплыми пальцами тронуло щеки мальчика, окутало тело. Призрачный бык сунул морду в груду ветвей, шумно выдохнул, сверкнул глазами – пора. Лешка встал, потянулся, разминая затекшие плечи, походил, осторожно подпрыгнул. It"s magic – боль ушла без следа. На душе стало легко и светло. Ах, да!... Телефон поймал сигнал с четвертого раза.

– Слышишь меня, Мирослав? Скажи Светозару, я домой. Успокой маму. Пока.

И вырубить телефон, подальше от всех вопросов. Дорога сквозь каменные кишки в одиночку – гадостный путь, ещё месяц назад Лешка бы ни за что не согласился. А сегодня даже не сомневался, что к вечеру вернется домой, на Челноки. И что-нибудь придумает. Гори она огнем,

Глава 9. Штаб ЧС

Часы чуть слышно хрипели. Механизм проворачивался с усилием, словно песок застревал в шестеренках, стрелки поскрипывали, что-то внутри гулко бомкало на каждом часовом обороте. Кабинетное время вечно отставало от графика. Раз в неделю уборщица осторожно переводила стрелки, но точности хватало едва на день. Часы бессменно провисели на стене семьдесят лет и слышали столько, что их давно следовало бы застрелить. Но по счастью ни секретари обкома, ни депутаты, ни представители городской администрации не понимали пожилой механизм.

Сегодня утром уборщица не пришла. Поэтому неспешные стрелки только ползли к VI. А на часах товарища Патрушева, начальника отдела по вопросам гражданской обороны и ЧС города Феодосии четко значилось 18-24. Председательствовать на собрании конечно должен был мэр, но личная секретарша товарища Птицына звонила десять минут назад – Семен Семенович слег с сильнейшей мигренью. В такое время... Патрушев хорошо знал старого товарища по комсомольской ячейке – мигрень, янтарно-прозрачную и оглушительно пахнущую, мэр прятал в запертом ящике стола, и в очередной раз переусердствовал. Ничего, не впервой, утром встанет как стеклышко.

В марте четырнадцатого администрация тоже делала вид, что в Багдаде все спокойно. А за порядком следил штаб ополченцев. Патрулировали улицы, оцепили военную базу, преступности ноль, ни единого выстрела. И сохранили город. Эпидемия страшная штука, но не страшней войны. Прорвемся, товарищи!

Патрушев вытер платком потную шею, расстегнул пуговку на рубашке – в кабинете жарковато. Качнулась дверь. Военком – минута в минуту. Рукопожатие бодрое, но лицо бледное, видно, устал мужик и не спал давно.

– Как обстановка, товарищ полковник?

– Докладываю – кранты, – военком выразился коротко, но по сути. – Семь попыток прорыва из оцепления, трое гражданских ранены, один убит. По личному составу – восемнадцать человек в карантине, девять в госпитале. Шестеро дезертиров.

– Думаете, сумели выбраться за кордоны?

Военком покачал седеющей головой:

– Не могу знать. Кто ушел ночью, кто сидит по дачам или попрятался по заброшкам. Пусть сидят, крысы – не до них пока.

Хмурый Патрушев утвердительно хмыкнул – дела обстояли ещё хуже, чем представлялось полковнику.

Начальник СЭС с чадами и домочадцами заперся в коттедже на Володарского, выпустил во двор собак и отказался выходить наружу. Начальника горздрава хватил инфаркт. Главврач горбольницы тоже не объявился, прислал зама – тощего, сутулого врача, не снимающего защитной маски. Патрушеву он не понравился с первого взгляда.

– Не работают, – буркнул врач вместо "здравствуйте". – Вы в курсе, что антибиотики первого ряда не работают? Нет, не слышали? Поздравляю. В городе действует биологическое оружие, неизвестный штамм чумы, а в городской администрации знать ничего не знают. Мэр наверняка уже сбежал?

– Семен Семенович нездоров, – отрезал Патрушев. – А вас прошу выбирать выражения. Доложите, что происходит в больнице.

– Эпидемия, знаете ли, происходит, товарищ начальник. Чума, септическая форма, каждый второй при смерти, в реанимации мест нет, не хватает крови, плазмы, лекарств, санитаров, постельного белья, коек. Что прикажете делать?

– Подавать докладную, представить список необходимого. Будем решать вопрос.

– Как решать?! – визгливо выкрикнул врач. – Закажете из Москвы ИВЛ и аппараты для плазмофореза? Обеспечите лекарствами триста больных? Хотя бы дезкамеры нам поставите, людей дадите?

– Людей дам, – твердо ответил Патрушев. – Койки дам, одеяла, постельное, – правда товарищ военком? Видите – правда. По лекарствам – пишите список, обойдем аптеки и склады, пошлем запрос на штаб ЧС. Дезкамер портативных в городе нет, дам запрос за оцепление. С продуктами у вас как? Ясно.

Придерживая щекой трубку, Патрушев набрал номер.

– Кондрат Егорыч, заседание началось. Нет, ждать не можем. Чем вы нас порадуете? Хоть что-то хорошее. С горбольницей свяжитесь пожалуйста. Благодарю, так держать. ...Вот видите, товарищ доктор, с продуктами тоже все хорошо – у города двухнедельный запас. И это без супермаркетов и рыночных складов. С голоду не помрем!

Грохнула дверь. Красный и злой полковник Яремко, начальник горотдела полиции, ввалился, ни с кем не поздоровавшись. Стул под ним жалобно пискнул.

– Грабят, сволочи! "Золото Крыма" обнесли подчистую, винный вскрыли, по квартирам пошли. Больных на улицах обирают и не боятся ничерта.

– А полиция куда смотрит? Старух на рынке трясет или бомжей гоняет? – рявкнул Патрушев.

– Взятки берет и девиц крышует, пока армия за ней дерьмо разгребает, – встрял военком. – Совести потому что нет.

– У тебя совести нет, мужик, – огрызнулся Яремко. – Кому солдатики дачу строили и цемент воровали? А кто сейчас улицы держит?! Одни старики в поле. Нас как учили – не за деньги служишь, не за звездочки на погонах. Каждый день поднимаешься, пистолет в кобуру – и идешь бороться со злом, жизни не жалея. Мы у шлюх никогда не брали, убийц, насильников никогда не отпускали, а эти... Молодые пришли бабло лопатой грести, жареный петух клюнул, половина состава на службу не явилась. Телефон с утра оборвал сегодня, казакам звонил, помощи просил, ополченцам нашим.

– И много ли помощи вы получили от наших ряженых казачков? – ехидно спросил врач.

– Встали и пошли, помолясь, как батюшка-атаман приказал, – констатировал Яремко. – Патрулируют центр, магазины, склады проверяют – и то хлеб.

Сонная осенняя муха медленно ползла по столу. Вид её зеленого жирного тельца навевал тошноту. Хотелось пить. Патрушев снова снял трубку.

– Анечка, детка, сделай-ка нам три чая и один двойной кофе. И печенья, конфеток, знаешь, как полагается – разговор предстоит долгий.

– Вопросов много, – насупился военком. – Как дыры в гнилой шинели – одну зашьешь, а она назад расползается. Насчет биологического оружия – удалось что-то узнать? Какая сволочь нам заразу подбросила?

– Чекисты руками разводят, – признался Яремко. – Никаких сведений, никаких диверсантов, пробы воды чистые, пробы воздуха чистые. А люди мрут как мухи.

– Ещё не мрут, – хмуро возразил врач. – Вот когда в семидесятитысячном городе сляжет каждый десятый, тогда и до трупов на улицах дело дойдет и до братских могил.

– Или люди напролом ломанутся сквозь оцепление, – продолжил военком. – А тогда уже баш на баш – поднимется рука у солдата стрелять в гражданских или его сметут к чертовой матери. Все жить хотят, у всех семьи, дети, родители. Вот вы своих вывезли?

Полковник опустил глаза. Патрушев промолчал – сыновья уже год как жили в Москве. Врач разозлился:

– Да как вы смеете! Моя жена в роддоме безвылазно. Закрыла здание, всех поступающих в обсервацию и держится, как на войне. Звонила – там все здоровы, уберегла. А ваша семья где, товарищ?

– У вас, – сказал военком. – Дочь и внук.

Неловкое молчание повисло над столом. Стало слышно, как похрипывают стрелки часов, дурит за окнами ветер, тяжело и неровно дышит немолодой уже врач. Беда не выбирает – куда прийти, кого забрать.

– Есть сведения, – как ни в чем ни бывало продолжил военком, – что в Керчи скоро высадится спецназ и пойдет к нам. Город возьмут в кольцо, всех выходящих станут отстреливать. И так сорок дней, пока не кончится карантин. Мы покойники, дорогие товарищи, скорее всего все мы уже мертвы.

"Quaranta! Quaranta!" прозвучало в голове у Патрышева. Бледные генуэзцы бросают лавки, дома, имущество, толпясь, садятся на корабли и отплывают на родину. Везут в трюмах черную смерть, беспристрастную и беспощадную. Сорока дней дороги хватит, чтобы в рай отправились все, кому на роду суждено скончаться вдали от отчих могил.

– Отставить панику! – повысил голос Яремко. – Мой отец здесь войну пережил, партизанил в Старом Крыму. Улицами тогда фашисты народ расстреливали, дома жгли. А наши стояли – и выстояли. И сейчас выстоим. Двадцать первый век, мать его, не инквизиция сраная. Пришлют нам лекарства и докторов пришлют. Нечего тут демагогию разводить!

– Анечка, детка, поторопись, во рту совсем пересохло!

Плюнув на приличия, Патрушев вышел из кабинета, ему смертельно хотелось пить. Бог с ним чаем, простой воды, свежей, холодной, чистой – и прихлебывать её, задыхаясь, пока не погаснет огонь... Аня? Анечка?! Анна Петровна!!!

Секретарша сидела на полу в коридоре, непристойно раскорячив длинные ноги. Огромные, умело подведенные глаза, смотрели тупо, как у больного животного. На восхитительно белой шее выступил черный бубон.

Часы в кабинете начали бить – один, два, три...

Глава 10. Город

Царица грозная, Чума

Теперь идет на нас сама

И льстится жатвою богатой;

И к нам в окошко день и ночь

Стучит могильною лопатой....

Что делать нам? И чем помочь?

Стильно одетый, ещё молодой мужчина декламировал Пушкина, взобравшись на крышу гаража. Великолепный, чеканный баритон заполнял дворы, отражался от бетонных стен и закрытых окон, перекрывал разбушевавшиеся сирены сигнализации. Леша знал человека – Шлыков, лучший режиссер города, блестящий постановщик, крутой дядька. Только за последний год к нему в студию из других групп сбежала половина мальчишек-актеров. Шлыков выводил их на сцену, учил играть – пылко, искренне, честно. А теперь словно сумасшедшая кукла, неуклюже прыгал по гаражу. Клетчатый пиджак на груди режиссера был заляпан какой-то дрянью. Леша не стал вглядываться – спешил. Да и сумерки потихоньку сгущались.

...Проходить через каменные кишки в одиночку оказалось ещё неприятнее, чем с семьёй. Пару раз Лешке казалось, что он не выберется и останется в катакомбах навсегда, но упрямство раз за разом поднимало его с колен, заставляя искать выхода. Ничему в жизни он так не радовался, как пыльным лучам солнца в бетонной дыре старого бункера.

По залитому нечистотами полу, жалобно блея, бродила коза. Глупое животное провалилось в пролом, пояснил носатый пастух, загораживая свет здоровенной окладистой бородой. Вниз полетела веревка, Лешке пришлось попотеть, прежде чем он обвязал упирающуюся скотину вокруг брюха, и поддерживая за задние ноги, помог поднять на твердую землю. В благодарность пастух вытащил и его. Потом угостил яблоком – сочным гольденом, словно сияющим изнутри. Сейчас Лешка проглотил бы любую еду, но не следовало спешить. Возле Доковой башни бил родничок, удалось и отмыть руки и умыться, и вымыть подарок. Лешка куснул – и поразился ароматной, душистой сладости, наполнившей рот. В жизни вкусней не пробовал!

Добраться до дома удалось без особых проблем – вечерний город оказался почти пустым, только от Адмиральского до вокзала бродили казачьи патрули, да у единственной открытой аптеки змеилась длинная очередь. Бородатый хорунжий узнал Лешку, приветственно махнул рукой, но подходить не стал – мало ли за каким делом отец сына из дома выслал. Больной по дороге встретился только один – молодой парень в одной рубашке валялся прямо на асфальте у "Нового света", скреб руками, безуспешно пытаясь встать. Редкие прохожие опасливо огибали беднягу.

В квартире ждал сюрприз. Видимо мама забыла запереть дверь – или замок взломали. Шкафы нараспашку, вещи на полу, книги сброшены – не иначе, искали ценное. Разбили старенький ноутбук, переколотили посуду, уронили шкафчик в ванной, ткнули ножом в картину. Стошнили на пол – омерзительный кислый запах заполнил кухню. Честно сказать, Лешка надеялся пожрать, помыться, переодеться в чистое, отоспаться и только потом уже начинать думать дальше, но оставаться в опоганенном жилье ему сразу же расхотелось. По счастью грабители не тронули Лешкину комнату, трехметровый закуток, переделанный из кладовки, а под матрацем всегда хранились чипсы или сухарики, подальше от сурового Светозара.

Привести себя в порядок все-таки стоило. Вздрагивая от отвращения, Лешка сбросил грязное в ванной прямо на пол – хуже уже не будет. Наскоро ополоснулся холодной водой – ждать, пока бойлер нагреется, не хотелось, вытерся, переоделся в старые, но любимые джинсы. Раскрыл окна, чтобы не так смердело, набил рот чипсами и включил телефон. Восемь пропущенных от мамы, смски – гневные и встревоженные. "Мама, я уже в городе, как смогу позвоню". Телефонная книжка, группа "Школа".

Валеркин номер не отвечал – три звонка, смс, ноль эффекта. Ленивый Бойченко тоже не откликнулся на звонок. И отличница Таня Бокова не ответила. Вот!

– Андрюха, привет! Алло? А Андрея можно? Одноклассник! В больнице и пока не звонить? Извините...

У Кости трубку взяла не бабушка, а мама. Судя по голосу – пьяная вдребезги. Объяснить, где сын и что с ним она не смогла.

Оставалось два номера. Яна? Лешка выбрал знакомый номер, нажал и тут же сбросил звонок – вдруг никто не ответит.

– Ромка? Да, это я. У меня квартиру ограбили. Сволочи. Не знаю, кто. Слушай, можно к тебе переночевать сегодня? Дело есть. Брат не разрешает? Ты совсем чокнулся? Здоровый я, совсем здоровый и никакой заразы не трогал. Запретил? А где предки? Так ты один сидишь. Надо, серьёзно тебе говорю. По телефону совсем не могу. Хорошо. Да. Ты настоящий друг! Через полчаса буду. Интернет у тебя пашет? Совсем хорошо! Покеда!

До пятиэтажки, где жил Бабаджи – минут десять, в горку по улице. Скандальные псы, охранявшие территорию интерната, куда-то попрятались, к вящему облегчению Лешки – он побаивался наглой и агрессивной своры. Зато появились алкаши – шумные и крикливые они шныряли по дворам по двое-трое, переругивались, смеялись, волокли какие-то узлы и тюки. К счастью, их одинокий парнишка не интересовал.

Подле угловой булочной затихала драка – полицейские крутили руки пьяненьким мародерам, заталкивали поодиночке в "бобик". Рядом плакала избитая продавщица в порванном платье. Окна в винном магазинчике кто-то выбил, товар под шумок вынесли. Из овощного ларька прямо в грязь выкатились рыжие, крупные апельсины – подобрать бы один, почистить и слопать! Воровато оглянувшись, Лешка взял два и рассовал по карманам куртки.

До подъезда оставалась пара шагов, когда раздался первый выстрел, за ним второй. Звон стекла, витиеватый мат, чей-то истошный визг. И голос Ромки – басовитый и ломкий.